Текст книги "Когда зазвенит капель"

Автор книги: Юлия Бурбовская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Юлия Бурбовская
Когда зазвенит капель

Пролог

Воздух над плитой трепетал жарким маревом. Тонкой струйкой Тома выливала на тяжелую чугунную сковородку блинное тесто. Оно растекалось по ребристому дну в клеточку, вздувалось и лопалось крошечными пузырьками, да так и застывало – дырочками. Поставив одну сковородку на раскаленную конфорку, Тома бралась за вторую и быстрым движением переворачивала на ней подрумяненный с одной стороны тонкий блин.

Из коридора в кухню влетел бумажный самолетик. Он будто задумался на секунду, а потом медленно спланировал на стол. Тома тут же подхватила его и запустила обратно, но не рассчитала и он врезался прямо в лоб вбежавшему следом мальчишке.

– Ой! – в притворном ужасе Тома ахнула и закрыла руками рот, но тут же звонко рассмеялась, сбрызнула смехом мальчишку, обняла его двумя руками.

– Мама, я кушать хочу! Скоро блины?

– Блины-то скоро, только давай папу сначала дождемся! Уж поди вернуться должен. Обещал по пути в погреб спуститься, варенья принести. Вишневого!

– Фу, не хочу вишневое, оно приторное…

– Ну хозяин – барин. Не нравится – не ешь. Сметана есть еще.

Тома выключила одну конфорку. Налила на вторую последние капли теста. Его было так мало, что оно не растеклось, а застыло нелепой кляксой.

– Ой, этот маленький мне, ладно, мама?

– Тебе, Тошенька, тебе, – она улыбнулась и потрепала сына по густым черным волосам. Прав был Леон, не шло ему русское имя, да Тома настояла.

– А папа когда вернется? – мальчик прижался носом к оконному стеклу, разглядывая редких прохожих во дворе. Одни смешно прыгали через черные проталины, боясь замочить ноги в мартовском талом снегу, другие, в блестящих резиновых галошах, шагали размашисто и быстро.

Тома сняла со сковороды последний блин-кляксу, укутала дымящуюся стопку линялым вафельным полотенцем и повернулась к мальчику.

– Он обещал вернуться к обеду, сын. Пойдем пока, почитаем.

Она потянулась вверх, подцепила пальцем шпингалет и отворила створки форточки, покрытые растрескавшейся краской, впустила дрожащий, дерзкий весенний воздух, птичий нестройный гомон, собачий лай и чьи-то голоса. Весна. За окном кипела жизнь, а внутри у Томы заворочалось противное что-то – как будто маленький жучок царапал нутро острыми коготками.

Где же Леон? Она еще несколько минут всматривалась в лица, ища среди них одно, любимое, потом обняла за плечи сына и увела в комнату.

Леон не пришел и через час. Остыли блины, Антошка все больше хныкал и просил есть, и Тома налила налила на кухне две кружки дымящегося чая, накормила и сына, и сама через силу съела один блин, не ощущая ни вкуса, ни запаха.

После обеда Тома ждала. Она спотыкалась взглядом о застывшую в циферблате стрелку часов, приглушила радио, чтобы лучше было слышно, не хлопнет ли дверь в подъезде, время от времени подходила к окну и смотрела в синеющий в сумерках двор. Чтобы занять себя чем-то, стала мыть посуду, но руки дрожали и ее любимая вазочка с золотой каемочкой, что подарил Леон, раскололась на две части. Плохо.

Тогда она велела сыну никому не открывать дверь – у папы есть ключ, заплела в косу длинные темные волосы, надела резиновые сапоги и новое серое пальто с большим песцовым воротником, и вышла на улицу. Ее черные, по-лисьи узкие глаза, искали мужа в каждом движении, за каждым поворотом. Эх, говорила же она Леону, нужно было гараж ближе покупать! Но того разве переубедишь? На сто рублей дешевле, а что далече – так это ничего, ходить полезно. Она шла быстро, временами переходя на бег, останавливалась, когда в боку начинало колоть, и снова широко и размашисто крушила тонкую пленку льда, затянувшую лужи в вечеру.

Гараж закрыт. Грязный снег вокруг изрыт, истоптан множеством ног и колес, словно днем здесь происходило что-то, но Тома никак не могла понять, что. Она зачем-то подергала крепкий амбарный замок на дверях, заглянула в щель. Темно. Тихо, только где-то коротко взлаивала сторожевая собака. Огляделась – вокруг ни души, все двери заперты. Решила обойти вокруг вокруг – вдруг Леон где-то у соседей. Их гараж последний в боксе и слева разросшийся сиреневый куст, летом превращающийся в отхожее место. Тома заглянула туда. Ветки поломаны, снег утоптан, много, много разных следом и под самым кустом проталина с чернеющим в темноте пятном. Она наклонилась, потрогала пятно руками. Кровь?

В висках застучало молоточками. Как она попала домой, Тома не помнила. Трясущимися руками открывала дверь, уронила ключи, попала в замочную скважину со второго раза. В коридоре бледный как призрак, укутанный в одеяло, стоял Антошка.

– Мама, где папа?

– Он скоро придет, сынок. – Она зарылась лицом в это одеяло, сжала руками худенькие плечики, вдыхала теплый, родной запах от волос, кожи, запах безмятежности и счастья. – Иди спать, – сказала она, но не разжала рук. – Иди. Я сейчас, к тете Вале схожу позвонить и вернусь.

Телефонов в подъезде было два: у пенсионерки Валентины, что жила прямо напротив, да еще на пятом этаже у Палыча. Тетя Валя привыкла к частым визитам соседей, не отказывала никому. Тома вдавила круглую кнопку звонка. Постояла немного, разглядывая обитую черной клеенкой дверь, местами порванную, с торчащим из дыр пожелтевшим от старости поролоном. Спустя минуту за дверью послышались шаркающие шаги, звякнула цепочка.

– Теть Валь, здрасьте! Можно позвонить? Очень срочно!

– Вам всем всегда срочно… Ну проходи, коли так…

Дверь открылась полностью, пропуская Тому в крошечный узкий коридор, окутывая запахами кислой капусты и затхлости. На тумбочке у зеркала, накрытой белой кружевной салфеткой, стоял телефон и табуретка – для соседей. Тома опустилась на табуретку, сняла трубку, покрутила диск.

– Алло! – голос подруги на том конце веселый, живой.

– Свет, это я, Тома. Мой там не у вас? Не видели его?

– О, Томочка, объявилась! Нет, не захаживал твой. Ща, погоди… Мишань! Ты Левку Чапчавадзе видел седня? – крикнула Светка куда-то в сторону.

– Нет, грит, не видал. А что, пропал что ль?

– Пропал… как с утра ушел, так до сих пор нету…

– Вот паршивец!

– Ладно, давай, увидимся как-нибудь.

И, не дождавшись ответа, повесила трубку. Где же он? Может, к матери зашел да не предупредил? Набрала свекрови, но и там он не появлялся не только сегодня, но и целую неделю, выслушала тираду, что совсем совести у молодежи нет, забыли старушку, не заходят, не помогают. Свекровь, чистокровная грузинка, всегда говорила много, быстро, слова сыпались как горох из стручка, так что Тома даже не всегда ее понимала.

В растерянности Тома достала из кармана висевшей на стене пучеглазой плетеной совы телефонный справочник, полистала его. Скорая – вызовов не было. Травмпункт, хирургия: не поступал. Морг. Нет такого.

Что делать? Куда бежать?

Тома бросила в комнату дежурное: “Теть Валь, спасибо!”, вернулась домой. Антошка не дождался ее, уснул. Тома погладила темные волосы, прижалась губами к дрожащим ресницам и вышла из комнаты в кухню. Там она долго всматривалась в незашторенное окно, уже не пытаясь разглядеть Леона в чернильной темноте, потом села за стол, уронила голову на руки и глаз наконец полились душившие ее целый день слезы. Горькие, как полынь.

Ее разбудил гимн по радио. Она вздрогнула, покрутила затекшей шеей и поняла, что так и проспала всю ночь – сидя за столом. Кинулась в спальню в надежде – никого. Разбудила Антошку в школу, в тягостном молчании собралась на завод. На столе оставила записку – вдруг муж вернется?

У ворот школы она постояла с минуту, провожая взглядом Антошку, пока еще могла различить среди спешащих школьников его подпрыгивающий ранец на спине и синюю вязаную шапочку.

На заводе на проходной влилась в поток, там ее выцепила технолог:

– Томка, ты чего такая смурная? На тебе ж лица нет!

– Левку не видела моего? Пропал он. Ночевать не пришел, – ответила вместо приветствия.

– Не, не видала. Да ты брось переживать, поди запил с кем-нибудь в гараже!

– Нет его в гараже. Да и не пьет он вовсе.

– Ой, все они не пьют до поры, до времени. А как схлестнутся с дружбанами – так пиши пропало. Я тебе говорю: забухал твой милый. Не боись, пропьется и вернется.

Тома передернула плечами и пошла к своему месту. Через час в дверях цеха появилась старшая смены и, перекрикивая гул конвейера, позвала:

– Томка! Поди-ка сюды! Тут к тебе товарищ, из милиции.

Томе показалось, что сердце ее, словно лопнувшее яйцо, стекло по ребрам куда-то вниз и теперь противно стучало в животе. На деревянных ногах она вышла на проходную. Там стоял мужчина в форме и что-то писал карандашом в блокноте. Он поднял на нее внимательные серые глаза и спросил:

– Товарищ Чапчавадзе Тамара Петровна? Младший лейтенант Ерохин.

Слова не слушались, застряли в горле. Тома молча кивнула, прикрыла ладошкой рот.

– Чапчавадзе Леон Давидович – знаете такого?

Она снова кивнула и выдавила:

– Муж… Это мой муж… Что с ним?

– Все вопросы потом. Пожалуйста, пройдемте со мной, вам необходимо проехать в отделение для дачи показаний.

– Показаний? Каких показаний? Что с Леоном?! Он ранен?!

– Нет, он не ранен. Пожалуйста, пройдемте.

Тома беспомощно оглянулась на старшую смены. Та, выкатив и без того круглые глазищи, мелко и часто закивала.

– Иди, иди, Томочка, иди… Да стой, куда раздетая! – она кинулась в раздевалку и тут же вернулась, неся на вытянутых руках Томино пальто, – вот, накинь, простудишься же!

УАЗик тряс и подпрыгивал на каждой выбоине. Дома за окном слились в одну серо-желтую массу, Тома их не различала, не понимала, куда они едут, зачем. Зачем? Что с Володей? Что случилось? Мысли не думались, они пухли, теснились в голове, грозя взорвать ее.

В маленькой комнате без окон тусклая желтая лампочка. Она выхватывала светлый кружок над столом с двумя стульями, пряча в сумраке пустые углы. За столом усатый мужчина поднял на нее красные от усталости глаза. Показал рукой на стул:

– Присаживайтесь.

Протянул ей стопку черно-белых фотографий. Прикусывая губу, Тома взяла в руки несколько снимков. Девчонка… красивая… Вот она серьезная, c астрами, с бантом и в галстуке, наверное первого сентября. Тут домашнее фото, смеётся чему-то, беззаботный взгляд устремлен вдаль. А вот цветная фотография, студийная. Она на ней неестественно прямая, глаза голубые смотрят внимательно. А тут снова черно-белые фото, непонятно что на них. Какие палки, ветки, бесформенный кулек.

Сердце затрепыхалось. Следующий снимок – это и не кулек вовсе… Одеяло. А в одеяле – она. Глаза закрыты, на виске черно. Но даже мертвая – прекрасна. Еще снимок немного издалека – гаражи какие-то.

Нет, не какие-то. Их гараж. Их! Томы и Леона!

В голове будто маленький взрыв. В горле – колючий ком. Тома положила снимки на стол, подняла глаза с немым вопросом.

– Вы знали эту девочку?

Молча покачала головой: нет.

– Ваш муж, Тамара Петровна, обвиняется в убийстве несовершеннолетней гражданки Сомовой Алевтины. Сейчас он находится в камере предварительного заключения, возбуждено уголовное дело. В ваших интересах отвечать на вопросы как можно более полно и говорить правду, и ничего кроме правды.

– Не правда… Он не мог… Он не такой… Мы даже не знали ее…

Комната качнулась, поплыла. Лампочка эта, она издевается, палит прямо в глаза, слепит. Тома закрыла лицо руками. Неправда. Это все неправда, не по настоящему. Сейчас она откроет глаза и все будет по-прежнему.

– Вам должно быть известно, – в голосе следователя зазвенели стальные колокольчики, – что уклонение от дачи показаний карается законом. – он швырнул на стол папку с завязками, которую держал в руках.

– Скажите… Я могу его увидеть? Поговорить…

– Не положено! Итак, где был ваш муж вчера утром?

Потом были вопросы, много, они повторялись, следователь сердился, нервно курил и мерил шагами комнатушку. Тома сжималась на стуле, билась в истерике, как зверь в капкане, кричала, спорила. Бесполезно. Все бесполезно.

Дорога домой оглушала. Вокруг кипела, бурлила, торжествовала жизнь. Спешили люди, гудели машины, хлопали сизыми крыльями голуби. Но Тома не видела этой жизни. Она шла, ослепленная слезами, непонятно зачем, непонятно куда.

Дни потянулись тоскливые, серые. Допросы, дознания. А Антошке-то что сказать? Ночами выла, закусывала мокрый угол подушки, зажимала холодное одеяло ногами. Только и дали разок с Леоном свидеться. Лицо у него осунувшееся, изможденное, под глазами желтые круги. И нос кривой стал, как будто кто специально его на сторону своротил. Только и повторял ей шепотом: “Не я это, Томочка, не я, не верь им!”

А она и не верила. Да только сколько ни трепыхайся, кричи, не кричи: махину эту не остановить. Уже и дату суда назначили. И судью, Невскую Веру Васильевну, и народных заседателей.

А у Томы в сердце росла и крепла сначала обида, а потом злость. Чудовищная бессильная злоба пожирала ее изнутри, не давала дышать и думать.

Когда ее в очередной раз не пустили на свидание с Леоном, она уткнулась лбом в серую шершавую стену и тихо сдавленно прошептала:

– Как же. Я. Вас. Всех. Ненавижу!

А когда стала известна дата судебного заседания, Тома решилась на последний, отчаянный шаг. Бегом, бегом к Светке, она знает.

Вихрем взлетела по ступенькам, пальцем кнопку звонка вдавила, к холодной исписанной стене привалилась. Дверь отворилась и на порог вышла женщина, ладная, гладкая, на руках краснощекий младенец. Отняла она Томкин палец от кнопки звонка, затащила внутрь.

– Рассказывай.

– Ох, Светка, помоги. Сил моих больше нету. Ведь не виноватый он! Где эта бабка живет?

– На кой тебе? Чего удумала?

– Ничего не удумала, скажи только! Может хоть она средство какое знает…

– Может и знает. Да только берет она дорого, как бы не пожалеть тебе потом, – по красивому Светкиному лицу будто тучка пробежала.

– Да деньги есть у меня, немного.

– На кой ей твои деньги? Она сама тебе цену назначит, уж не знаю, что запросит. А живет она в Черемошниках, у самой речки. Дом некрашеный, будто в землю врос. Спроси бабку Маланью, ее все знают там.

Ночью Тома спотыкалась о тугие, свитые из ветра канаты и бежала к Маланье. Зачем? Она и сама еще толком не знала. Бежала, спотыкалась, ноги оскальзывались на подернутых ледком лужицах. Ветер крутил, сек по лицу. Наконец темное, гладкое полотно реки, черный домик, вросший в землю по самые окошки. В одном окошке свет горит и дверь не заперта.

Тома пару раз нерешительно стукнула и толкнула толстую, обитую по краям войлоком, дверь. Дохнуло теплом. Тома шагнула через порог и попала сразу в кухню. Под потолком тусклая лампочка, в печке трещат дрова. Бабка Маланья сидела на табуретке широко расставив ноги, чистила над ведром картошку. Белые волосы, скрученные в пучок, цветастый халат, лицо, хоть и в морщинах, но не страшное совсем. И чего ее боятся люди? Та сверкнула глазищами, усмехнулась.

– З-з-здрасьте… – выдавила Тома, оглядывая кухню. Какие-то ведра, на полках баночки, по стенам луковые косы, у печки на полу стопкой березовые поленья сложены, занавески на окнах красные, в белый горох. Пахло травами.

– Что смотришь? Ищешь крысиных хвостов да вороньих перьев? Думаешь, колдунья я, как в сказках сказывают? Не боись, не кусаюсь. Сказывай, как звать тебя, зачем пришла?

– Дело есть. А зовут меня Томой.

– Хорошее ль дело, али недоброе что замыслила?

Тома выпрямилась, подбородок вздернула:

– Обидели нас сильно. Отомстить хочу.

– Злость, месть – для бесов честь. Не дело это.

– А то, что мужа моего ни за что в тюрьму посадят – дело? То, что сын без отца останется – дело?

– Ах вон ты какая. Ни за что говоришь… Ну садись вон, посмотрим.

Тома шагнула ближе к столу, опустилась на стул, провела пальцем по нарисованным цветам. В нос ударил запах старой клеенки.

Маланья поднялась, убрала ведро с очистками, зачерпнула ковшиком воды из фляги, плеснула в кастрюльку с картошкой и поставила ее на печку. Потом ушла в комнатушку за цветастой занавеской и вернулась с толстой красной свечой и замусоленной колодой карт в руках.

– Смелая ты. Значит так. Сама я ничего делать не стану, не любо это мне. Но могу силою с тобой поделиться, в аккурат хватит и порчу навести, и наказать, кого надобно тебе. Но ответ тебе держать придется: взамен отдашь мне молодость и красоту свою. Старая я уже, а пожить еще хочется на белом свете. – сказала, как припечатала. – Согласна?

– Зачем мне красота без Леона? Они не мужа у меня отняли, а всю жизнь, понимаешь?! Всю, всю жизнь сломали!

– Ох, дура ты, девка! А как же сын твой? О нем не подумала? – спросила Маланья и глазищами будто черную дыру в душе прожгла.

– Придумаю что-нибудь. Бабушка вырастит, ежели что.

– Ох, беда мне с тобой! Бабушка…

Чиркнула спичкой. Серный шарик зашипел и словно нехотя разгорелся. Маланья медлит. Вот уже черная спичечная головка склонилась, сейчас упадет. Наконец пламя лизнуло короткий фитиль и разгорелось быстро, жарко. Свеча затрещала. Маланья послюнила пальцы, разложила карты, долго смотрела на них, перекладывала, качала головой, шамкала одними губами. Цветные картинки на них кивали и кланялись Томе.

Воздух отчего сделался густым, плотным и вязким, как кисель. Во рту у Томы пересохло, язык не слушался. В голове было мелькнуло: “Бежать!”, но ноги стали ватными, приросли к стулу. Она почувствовала себя мухой в огромной, липкой паутине.

– Руки дай! – скомандовала Маланья так, что Тома не посмела перечить. – Да не боись, давай живее!

Тома протянула враз похолодевшие ладони. Старуха схватила их цепко, как паук.

– Отныне повелеваю вкусить тебе, дитя мое, истинного ведовского могущества! Наполняйся, аки сосуд, не добром, и не злом, не теплом и не холодом, а страданием и мудростию, силою, ни человеку, ни зверю, ни времени, неподвластною! Прими благословение мое отомстить, а потом вернуться и умереть, дабы не нести тяжкий вдовий крест!

Внезапный жар обжег руки, сердце стиснуло, будто охваченное ревущим пламенем. Тома сидела, ни жива, ни мертва, охваченная злым, беспредельным горем. Жажда мести выжгла внутри все дотла, отравила душу. Обессилевшая, Тома отняла от Маланьи руки, уронила голову. Отдышалась.

– Иди теперь, исполни, что задумала. – Маланья дунула и погасила свечу. Лицо ее разгладилось, глаза заблестели огонечками.

Тома поднялась через силу, держась за стену двинулась к выходу. Обернулась, кивнула Маланье. Потом взгляд ее скользнул в зеркало в резной раме. Вздрогнула. Смотрела Тома в зеркало и не узнавала себя: кожа сморщилась, как печеное яблоко, стала тонкой, как пергамент, волосы поредели, побелели, спина сгорбилась. Злые слезы застлали глаза: вот она, цена ведовской силы.

***

Ветер играет кружевной занавеской на приоткрытом окне. Яркое солнце лижет стекла, отчего они вспыхивают факелами, окрашивая потрескавшиеся от старости стены в теплый желтый цвет. С улицы доносится музыка – в парке сегодня праздник, а в зале заседаний не до веселья.

Прикрыв глаза, толи от боли, толи усталости, мужчина сидит за решеткой. Ссутулил спину. Судорожный вздох сотряс его крепкое тело и он открыл красные воспаленные глаза и медленно, словно через силу, обвел глазами людей в зале. Взгляд пустой, равнодушный, будто огонь погас и очаг выстудило, скользнул по Томе – не признал любимой в безобразной старухе. “Леон, я здесь! – хотелось закричать ей, – это я, я, Леонушка! Неужели ты не узнаешь свою Томку?”

– Тишина в зале! Ти-ши-на!!! – судья до побелевших костяшек пальцев сжала в руке молоточек.

– Обвиняемый Чапчаввадзе Леон Давидович совершил преступления против жизни, здоровья и достоинства личности, а именно убийство несовершеннолетней с отягчающими обстоятельствами. Обвиняемый признается виновным по статье 102 УК РСФСР и приговаривается к наказанию в виде смертной казни. Именем Советского Союза, решение суда окончательное и обжалованию не подлежит. Уведите подсудимого!

Голос судьи разрывал барабанные перепонки, отпечатывался в мозге, слышался Томе снова и снова. Стиснуло сердце от боли, в груди жар разгорелся, ладони теплом и силой налились.

– Тварь!!! Паскуда поганая! Ты еще пожалеешь об этом! Пожалеешь! – Тома вскочила со своего места в зале и бросилась к судье. – Умоешься кровавыми слезами! Будь ты проклята! Проклята! И ты, и все твои ублюдки! – закричала она неистово. Руки уже будто кипятком ошпарило, а с пальцев мелкие, как горошинки, искорки посыпались. Сбросила их Тома на стол судье. Вспыхнули вмиг бумаги, задымились, пожухли. Встрепенулось жадное пламя, заплясало, будет теперь вечно погибельной порчей довлеть над судьей, неподвластное ни чарам, ни времени.

Суета поднялась, суматоха, крик.

Охранники подскочили, скрутили Томе руки и увели, кто-то сбил огонь.

– Будь ты проклята!!! – долго еще этот голос будет резать на куски по живому…

Глава 1

Огромные свинцовые тучи укутали небо, университет и деревья как ватное одеяло. Они навалились на прохожих, словно вся тяжесть мирового океана, оплакивая дождем бабье лето. Тонкие, голые ветви деревьев чуть подрагивали от порывов холодного ветра. Но закрытые окна не пропускали не по-сентябрьски колючий воздух и в аудитории было тепло и светло. Сотня голов склонились над партами. Почти тишина. Только время от времени ее разрезал голос профессора:

– … Таким образом, наибольшее распространение в цифровых устройствах получили RS-триггеры с двумя установочными входами, D-триггер и Т-триггер. Рассмотрим функциональные возможности каждого из них… Орлова!

Слова прорывались в сознание как сквозь вату. Даша с трудом разлепила глаза и подняла отяжелевшую голову.

– Орлова, опять спишь! Смотри у меня, не видать тебе зачета, как своих ушей!

– Нет-нет, Павел Николаевич, я не сплю!

В аудиторию ворвался неясный гул из коридора и спас Дашу от излишнего внимания.

– Так, мы опять не успеваем, – тучный лысеющий профессор уже потерял к ней интерес и произнес, вытирая доску, – ну что же, закончим на следующем занятии. Постарайтесь не опаздывать. И запомните, что в первую очередь я буду оценивать ваши знания, полученные на лекциях, а за посещаемость я буду ставить дополнительные баллы!

– Фу, блин, – Даша, пепельная блондинка с серыми живыми глазами под круто изогнутыми бровями, с тонкой изящной талией, потерла лицо руками, прогоняя остатки сна, – дашь списать?

– Это как попросишь! – засмеялся Сашка, сосед по парте, – Ты всю пару проспала!

Сашка балагур и весельчак, ему все дается легко, а девчонки тают как липкое мороженое, от одного взгляда его насмешливых карих глаз. А она была симпатичной, но не красавицей, умной, но не крутой. Она была едкой, колкой, слишком напряженной.

– Ну Саааш, – Даша капризно надула губы, – ну пожалуйста. Ты же знаешь, я всю ночь доклад готовила! И я без тебя не справлюсь…

– Ладно уж. К Любке пойдешь? Я с ней встречаюсь в библиотеке, вот там и перепишешь.

Любка! Любава. Её школьная подруга. Красавица, каких поискать. Высокая, прямая, а волосы сладкой патокой по плечам. Где-то внутри у Даши заворочалось противное что-то, но она заставила себя затоптать ревность и улыбнуться:

– Идем!

Сложила в сумку тетрадь и ручку, пальто свое старое натянула и вышла вслед за Сашкой в хмурый промозглый день. Ледяной ветер моментально выдул все тепло из-под тонкого сукна, добрался до костей, разметал волосы.

Зябко кутаясь, бежали к остановке. Мимо памятника Кирову, что всегда укажет путь – вниз по лестнице. Ступенек на ней – не сосчитать. Людской поток течет, как живая река. Томск – город юности и студенчества. Город мечты, надежд и любви, по-осеннему рыжий, вихрастый. Он умеет пьянить головы, но дорого берет. В нем романтика деревянного кружева, покосившихся старых домов.

Вдали заискрили провода – подкатил рогатый троллейбус. Толпа студентов внесла их в широкие двери, смяла, прижала друг к другу. Они в центре и Даша подбородком уперлась ему в грудь.

От Сашки пахло чем-то необычным, несладким. Он был чуть старше Даши, всего на три года. Приехал из глуши покорять большой Томск. Там, в своем селе закончил техникум, да вовремя понял, что деревня связывает крылья за спиной. На первый курс его взяли даже без экзаменов. Она… она его любит. Давно. Целую вечность – с первого курса. А он? Он загорел, все лето проводил на улице. В деревне ведь как – от зари до зари работа не кончается. Красивый он. Здесь, в Томске, живет учебный год у тетки, ходит вечерами в качалку. Не курит и любит жизнь. Они говорили с Дашей обо всём подряд: о новой курсовой и передовых технологиях, о планах на будущее и террористах. Им легко вдвоем, интересно.

До библиотеки мединститута ехать недалеко совсем. Старая и приземистая, она нахохлилась как голубь и манила желтым светом окошек.

Внутри тепло. Пахло пылью, книгами и кофе из автоматов. В читальном зале ждала их Любава. Десять лет они с Дашей не разлей вода. Всегда вместе, всегда рядом. За одной партой сидели, хихикали, мальчишек обсуждали. Казалось, так будет всегда. Только после школы разошлись их пути. Даша пошла в политех, а Любава в медицинский. Она в этом вся: умная, добрая, правильная. Спасать, помогать, ходить даже на лекции в снежно-белом халате. Всегда и во всем первая. А Даша… Ну что Даша. Как поступила кое-как, так и учится через пень-колоду.

Любава увидела их, замахала, обрадовалась:

– Саша, ты пришел! Привет, Даш!

– Привет, солнце! – он одарил ее совсем не дружеским поцелуем.

Ребята сели за стол, весело обмениваясь новостями и лишь под строгим взглядом библиотекаря притихли, смутившись.

– Саш, конспект.., – шепотом напомнила Даша. Тот закатил глаза в притворном возмущении и протянул тетрадку через стол.

Села писать. Только бы не смотреть на этих голубков. Даша опустила веки, чтобы не видеть их, этих чертовых манящих глаз, и облизнула враз пересохшие губы. Карандаш легко порхал по бумаге – почерк у Сашки на редкость понятный.

Не вытерпела, подняла глаза. Люба о чем-то засмеялась, а он пожал плечом, шумно выдохнул ей в волосы. Взял её за руку. Одно едва заметное движение и их щеки соприкоснулись.

Не смотреть. Не мучиться. Не думать. Дашка снова взялась за карандаш, воткнула его в бумагу. Сломался. Черт! Поискала в сумке точилку, покрутила в ней огрызок. Отвела взгляд от графитовых закорючек. Сашка перехватил его, улыбнулся открыто, обезоруживающе. Красивый. О Господи, какой же красивый… Ласковый. Не с ней только.

Потянуло кислым. Запах проникал в сознание исподволь, исподтишка вторгаясь в мысли. Дашу передернуло. Внутри что-то екнуло, заставляя оборачиваться по сторонам. Ничего.

Запах усиливался, противно щекотал ноздри. Даша обернулась еще раз и вздрогнула. За соседним столом сидела женщина. Безобразно грязная, она беззвучно шамкала одними губами и пристально смотрела на Дашу. Лицо ее рассекали глубокие, как два оврага, морщины, протянувшиеся от крыльев носа к уголкам рта, цветастый платок на голове съехал набок, обнажая длинные седые волосы, которые беспорядочными клочьями висели вниз, даже не висели, а слегка шевелились, будто колышимые невидимым ветром. Под темными провалами глазниц холодные жесткие глаза впились в самое Дашино сердце. Цепко, глубоко. Даша подспудно ощутила тревогу, будто скоро все изменится.

Не поворачиваясь, она прошептала одними губами:

– Люююб… Люба, кто это?

– Где? – вскинула голову подруга. Даша перехватила ее взгляд, чтобы показать, но когда обернулась снова, за столом никого не увидела.

– Вот тут… женщина сидела… грязная такая…

– Ушла может? Я не вижу никого.

– Нет, так быстро она не могла уйти. Показалось, наверное…

– Даш, ты себя хорошо чувствуешь? У тебя щеки красные. Ну-ка, дай лоб, – Любава поднялась со своего места и легко прикоснулась губами к пылающему Дашиному лбу, обдав сладкой волной духов.

– Да ты горишь! Ты заболела! Саш, пойдем проводим ее домой!

Даша поставила локти на стол, обхватила голову руками, потерла виски.

– Не, не надо, ребят. Я сама дойду.

– Точно дойдешь? Может, такси вызвать тебе?

– Не надо. Дойду, правда.

– Ну смотри. Напиши мне потом, как домой придешь.

– Напишу, – Даша попыталась улыбнуться, но вышло вымученно: голова разрывалась на части от накатившей боли, – спасибо, Саш. Возьми.

Даша протянула тетрадь. Черт с ним, с конспектом. Потом как-нибудь. Все равно сейчас сил нет дописывать.

Вышла на улицу. Снова троллейбус. Пока ждала, пошел дождь, мелкий. Села у окна, лбом к стеклу. По нему разводы от дождя, как акварель гениального творца. Или это от слез поплыла картинка?

Ревность… Что за глупое слово. Ревнуют своё к чужому. А он не её. И хватит уже думать об этом. Любава его достойна.

Утерла слезы, не хватало еще, чтобы мама видела. Переход через пустырь, направо, еще дальше, дворами – домой. Дом у реки, старая хрущевка. Их с матерью квартира на первом этаже.

Клацнул дверной замок о вспоровшие его нутро ключи. Тишина дома. Даша прикрыла за собой тихонько скрипнувшую дверь, нашарила рукой на стене выключатель в жирном грязном пятне. Сняла промокшие ботинки, повесила в узком коридорчике пальто. Два шага – и вот она уже стояла в арочном проеме проходной комнаты.

Там на пухлом разложенном диване спила мать. Комната напоминала островок советского уюта. Вдоль длинной стены старая полированная стенка, в ней за стеклянными дверцами – хрусталь. В углу у окна телевизор. И нигде ни пылинки. Даша на цыпочках прокралась мимо в свою спаленку, повесила сумку на стул.

В ее комнате все по-другому. Еще пять лет назад она стена над кроватью залепила постерами из журналов. Напротив шкаф, рядом стол с компьютером. Мама с отпускных купила его с рук. Кругом стопками были навалены диски, учебники, тетради, в бархатном мешочке висели наушники. «Да у тебя черт ногу сломит!» – все время ругалась мама. А из окна вид на речку. Летом гладь воды не разглядеть, она зашторена зеленым занавесом, а сейчас деревья почти сбросили свой желтый наряд и сквозь кружево веток проглядывает серое полотно Томи.

Даша в темноте прошла на кухню. Она могла бы ходить по дому с закрытыми глазами. В этой квартире, где она выросла, где бегала босиком, с распущенными косами, куда возвращалась из школы, здесь годами ничего не менялось.

Это так непонятно и понятно одновременно. Почему-то из своего детства она почти не помнила папу. Лет до двенадцати. Очень отрывочно и несущественно. Помнила только поездки с ним на муковозе: он привозил муку на хлебозавод и всегда возвращался с обжигающим хлебом прямо из печи. И помнила, как он водил автобус, а Даша на капоте сидела и продавала билеты. А еще помнила, что он пил. Много и часто.

Когда Даше было двенадцать, отец повесился. Это был такой удар, что ей тогда казалось, у нее вырвали сердце и облили его кислотой. Взрослые почему-то считают, что дети – не люди и ничего не понимают. А дети – это люди. Самые настоящие люди, только маленького роста.