Текст книги "Соната для Пина и Бара"

Автор книги: Юлия Власова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Глава 4, в которой…

…Пин и Бар падают с дерева.

У машиниста, который был отставной военной Трубой, при виде скорчившегося на путях Бара глаза полезли на лоб.

– Что еще за доброволец-смертник! – завопил он и, испустив душераздирающий хрип, рванул тормозной рычаг. На его веку еще никто не бросался под колеса.

В этом поезде мирно ехал Пин. Он мечтал о том, как найдет Мастера для Рояльчика, а заодно, быть может, и своего Мастера. Когда произошла экстренная остановка, он свалился с сидения и, ударившись об пол, зазвучал испуганным септ-аккордом. Пассажиры повскакивали со своих мест и бросились к окнам.

– Эй, глядите, там, впереди! – кричали они, высовываясь наружу.

– Какой-то полоумный барабан в обнимку с ослом! У этой парочки явно не все дома! – насмешливо прокряхтел дряхлый Кантеле, потрясая бородой из древесных опилок.

– Барабан? – оживился Пин. Он выпрыгнул из вагона и бегом пустился вдоль рельсов.

* * *

Удивительно, что никто не заметил, как в вагон пробрался безбилетник. Нет, всё-таки Бару в последнее время решительно везло! Чтобы не попасться контролеру на глаза, он всю дорогу вынужден был прятаться под сиденьем Пина. Потому как «зайцев» из поезда вышвыривали без лишних разговоров.

– Ты все еще злишься, что Рояльчика прогнали? – спрашивал Пин. Его соседки Арфы думали, что он разговаривает сам с собой, и шушукались друг с дружкой, искоса поглядывая на него.

«Тук!» – раздавалось снизу. Это означало «да». Бар злился. Он, конечно, хотел бы выразить свое негодование как-то по-другому, но при нынешних обстоятельствах благоразумнее было молчать и не шевелиться.

– А знаешь, я ведь раскаялся, – вслух заметил Пин.

«Тук-тук-тук!» – прозвучало из-под сидения, что можно было истолковать как «Не верю!» или «Врешь!».

– Честное слово! Мы с Рояльчиком даже подружились. Видел бы ты, как мы шатались по улицам в день его ухода. А потом он заболел, и я еду по его просьбе… В город Ре. Ты ведь, кажется, туда же направлялся? Я собираюсь в мир Людей, и только мудрец Клавикорд Пизанский может указать мне путь…

… – Милостивые бемоли, да как же так?! – возмущался Бар, когда они сошли на вокзале города Ре. – Даже тебя втянули в эту секту! Они верят в существование мира Людей. А знают ли они, кто такие, собственно, Люди?

Пин сыграл нисходящую гамму. Нет, он понятия не имел, кто такие Люди.

– Вот именно, нет! – продолжал Бар. – И я не знаю. Вполне возможно, что твой Клавикорд всего лишь баламут, возмутитель спокойствия, местный проповедник. И отправит он тебя не в мир Людей, а в какую-нибудь далекую колонию, где нас, музыкальных, разбирают на части, а потом продают эти части за большие деньги. Ты так жаждешь расстаться со своей декой? Или, быть может, с каподастрами?

– О, нет! Только не каподастры! – взмолился Пин. – Я не хочу, чтобы меня разбирали! Пускай лучше разбирают на мне Баха или Моцарта. Это я еще стерплю.

– То-то и оно. С умом надо к делу подходить, – авторитетно сказал Бар. – Клавикорда мы, так и быть, навестим. Но не советую тебе доверять каждому его слову.

Клавикорд Пизанский жил на узкой улочке, где дома были сплошь покрыты плющом. На балкончиках тут и там красовались фиалки, бархатцы и другие непривередливые цветы. Улица уходила вверх и терялась за нагромождениями строений. Над крышами беззаботно плыли облака, сверкало голубизной обласканное ветрами небо.

– Знаешь, мне даже чуть-чуть любопытно, каков из себя этот мыслитель, – сказал Бар, с предвкушением звеня тарелками. – У меня накопилось уже столько доводов, что я в два счета уложу его на лопатки… Или на что там обычно укладывают. Вся его теория о мире Людей разрушится, как карточный домик. Разлетится на осколки! Ох, не могу дождаться.

Пин считал двери длинного-предлинного здания, сложенного из необтесанных камней.

– …Четвертая, пятая, шестая… Восьмая, девятая…

Рояльчик говорил, что стучаться следует в двенадцатую дверь. На этой ветхой, исцарапанной дверце были вырезаны какие-то символы. Музыкальная детвора размалевала ее цветными мелками – то ли в знак благодарности, то ли в отместку Клавикорду. Иной раз он любил поучить малышей уму разуму.

– Я стучать не буду, – заявил Бар. – Меня здесь вообще быть не должно.

– Ну, а я не рассыплюсь, – сказал Пин.

Стучал он долго, так долго, что у него чуть не отвалилась рука. Похоже, Клавикорд под старость совсем оглох и утратил чувство ритма, такта, а также все прочие чувства. Наконец дверь отворилась, и сквозь щелочку просунулся длинный-предлинный нос. Дряхлый Клавикорд был гораздо ниже Пина, так что нос этот едва не уперся ему в клавиатуру.

– Будят тут всякие, – пробурчал мудрец. – Спать мешают.

– Не время спать, дедушка, – как можно вежливей ответил Пин. – Мы к тебе за советом.

– И за напутствием, – вставил Бар. – Да и вообще, сам путь узнать было бы неплохо. Только ты, дедушка, не юли.

Последнюю фразу он произнес так угрожающе, что «дедушку», который чудом держался на своих витых ножках, от страха чуть не хватил удар.

– Эх, молодежь, – прошамкал он. – Вы проходите, устраивайтесь. А я вам какой-нибудь смазки приготовлю. Да войлока.

В гостиной Пин осторожно опустился на мягкий диван – и тотчас утонул в нем целиком.

– Диваны-поглотители, – осуждающе проговорил Бар. – Диваны-глушители. Держу пари, что и стены у этого дома звуков не пропускают. А сейчас он заговорит нам зубы, собьет с панталыку – и мы поведемся на его бредни, как последние балалайки.

Пин что-то промычал из своего дивана-поглотителя.

– И смазка у него, небось, ядовитая, – со зловещим видом предрек Бар.

Но Клавикорд Пизанский вовсе не собирался никого травить. Он принес из кухни чайничек со смазкой, тосты с фетром и принялся расспрашивать гостей.

– Зачем, – спросил он надтреснутым голосом, – зачем вам понадобилось в мир Людей?

Пин, который к тому моменту выбрался из диванного кокона, чуть ли не на дюйм подскочил к потолку. Откуда Клавикорду известно, что он собрался в мир Людей?!

– Нечему дивиться, друзья мои. Я вижу вас насквозь, – беззубо улыбнулся тот. – И знаю, что у вас на уме. Ты, – сказал он Бару, – фома неверующий. Ты поверишь только тогда, когда убедишься, что мир Людей не сказка. А ты, – обратился он к Пину, – спешишь исполнить просьбу друга, и это похвально. Но не кидайся в омут с головой. Тебе нужен Мастер, а Людей в том мире миллионы и миллионы. Ошибиться так легко!

– Я справлюсь, – уверенно сказал Пин.

– Трудно будет без попутчика, – раскачиваясь, проворковал мудрец. Глаза на его расписной крышке словно бы улыбнулись. Пин заметил, что глаза эти жили какой-то отдельной, непостижимой жизнью. Зрачки вращались сами по себе, а иногда даже и в разные стороны. Сейчас один зрачок был устремлен на него, на Пина, а другой – на Бара.

Бар сидел с надменным выражением лица, и его начищенные тарелки горделиво сверкали в свете люстры.

– «Куда ты, туда и я». Помнишь? – шепотом подсказал Пин, когда Клавикорд поковылял на кухню за очередной порцией войлочных бисквитов.

– Помню, – буркнул Бар. – Ладно уж, так и быть, не брошу тебя. Но учти, если что пойдет не так, виноват будешь ты.

Утаивая детали (как и полагается мудрецу), Клавикорд сказал, что им нужно всего-то навсего взобраться на пригорок Бекар и залезть на сухое дерево, которое растеряло свои листья давным-давно. Это скрюченное дерево стояло у самого края холма, там, где холм был странным образом скошен (как хлеб, от которого отрезали горбушку).

– И что, вот отсюда нам прыгать? – скептически осведомился Бар.

– Клавикорд сказал, прыгать надо с дерева, – поскреб свою крышку Пин.

– Ну да. А если б он сказал бросаться с моста, мы бы тоже бросились?

– С моста – расшибешься, а со взгорка – нет. Тем более внизу песок, – рассудил Пин.

– Эх, была не была! Прыгну с тобой за компанию. Хоть разомнусь маленько, – вздохнул Бар.

Добравшись до верхушки дерева, они чувствовали себя, как последние балалайки. Именно так, как предсказывал Бар. На них, позвякивая, таращилась малышня. Взрослые инструменты осуждающе смотрели наверх и что-то с нравоучительным видом втолковывали малышне. Что-то вроде: «Видите этих чудил? Не берите с них пример, они плохо кончат».

Бар и без того догадывался, что «они плохо кончат». Верхняя ветка, на которую они влезли с горем пополам, предательски трещала. Нет-нет да и обломится.

– Чем быстрее мы прыгнем, – с натугой сказал Пин, – тем быстрее избавимся от толпы поклонников.

– Это не поклонники, – сказал Бар. – Это критики и судьи.

Кто знает, сколько бы друзья тянули резину, если б ветка под ними не хрустнула. Хруст был оглушительный, и Пину даже показалось, что роковой. Они рухнули вниз под аккомпанемент рокового хруста и рокового смеха детворы. А потом последовало роковое приземление… Только не на песок, а в открытый кузов грузовика.

Глава 5, в которой…

…директор театра начинает верить в привидения.

Кузов был порядочно набит сеном, пьянящий запах которого подействовал на Пина как успокоительное. Во всем своем теле он ощутил тяжесть, какой не было раньше. Он словно одеревенел – руки и ноги стали как ватные. А у Бара засвербело в носу. Но когда он сдвинул зрачки к переносице, то оказалось, что никакого носа нету и в помине. А потом Бар начал слепнуть.

– Что за дела?! – попытался вымолвить он, но язык его не слушался, а в горле точно ком застрял. – Пин! – из последних сил позвал он.

С Пином тоже творилось неладное. Когда он попробовал пошевелить конечностями, выяснилось, что конечности исчезли. Испарились, словно их отрубили топором. Испугавшись, Пин, по своему обыкновению, быстро-быстро заморгал, но вот незадача! Моргать вскоре оказалось нечем!

Грузовик несся по ухабам, и всякий раз, как он подскакивал на кочке, Бар с Пином тоже подскакивали. Шофер грузовика, настоящий шофер из мира Людей, невероятно удивился, когда в кузов прямо с неба свалились пианино и барабан. Удивился и возликовал. А возликовав, подбросил над головой свою кепку. Вот так удача! Теперь его не лишат зарплаты и начальник не будет честить его на все корки, потому что пропавшие инструменты внезапно вернулись на свои места.

Этот шофер был очень совестливый и ответственный. И когда ему поручили важное задание, он отнесся к нему со всей серьезностью. Перевезти музыкальные инструменты из одного города в другой, доставить их в театр и передать лично в руки директору – это вам не шутки шутить. А дорога шоферу предстояла дальняя, извилистая. Она убегала в горы, стелясь змеистым серпантином. На одном из крутых поворотов машину занесло, и ценный груз с грохотом полетел в пропасть. Было от чего ухватиться за волосы. Водителю грозили крупные неприятности, и остаток пути его грузовик тащился так медленно, точно у него разом лопнули все четыре шины. А сам водитель предавался беспросветной печали. Как он посмотрит в глаза шефу? Чем оправдается?.. То, что Бар и Пин угодили именно в его грузовик, было поистине счастливым стечением обстоятельств.

Но сами Пин и Бар думали иначе. Теперь они только и могли, что думать да слушать (однако здесь нельзя не признать: слух у них был отменный). Ни рук, ни ног, ни лица – они чувствовали себя, точно две колоды. И Бар опять начал злиться.

«Всё из-за тебя, приятель, – раздраженно думал он. – Не послушай мы этого Клавикорда, этого шарлатана, сидели бы сейчас спокойненько в какой-нибудь гостинице да попивали бы коктейль».

«Он вовсе не шарлатан, – подумал Пин в ответ. – А невозможность двигаться лишь подтверждает, что мы попали в мир Людей».

«Но ведь это же сущая мука! – мысленно закричал Бар. – И я не согласен ее терпеть. Я хочу домой!»

«Прости, что подвел тебя, – горестно подумал Пин. – Никудышный я инструмент». Он так разжалобился, что даже всплакнул. Но вместо слез с примесью железа и меди, текущих у всех порядочных Пианинчиков, в уголках пропавших глаз у него выступила чистейшая смола.

«Тебя оценят по достоинству, – попытался утешить его Бар. – Ты звучный. А по мне будут бить. Причем нещадно. Меня наверняка будут брать на парады и в военные походы. И однажды я сгину, как мой отец».

Они тряслись в грузовике еще примерно час, слушая мысли друг друга. Теперь, как бы им ни хотелось, они не смогли бы врать, потому что вся их ложь тотчас бы открылась.

«Интересно, что за народ эти Люди? – задумался Пин. – И способны ли они понимать, что у нас на уме?»

Он проверил свое предположение на первом же представителе человеческого мира – на директоре театра, который встретил шофера недовольной миной и заявил, что тот изрядно опоздал. Потом директор театра подошел к нему, к Пину, и распорядился, чтобы его тщательно наполировали. По Бару же он просто ударил кулаком.

«Не смей бить моего друга! – подумал Пин, вложив в эту мысль всю свою волю. – Извинись и погладь его!»

Казалось, ничто не в состоянии поколебать самоуверенность очерствевшего директора. Им попеременно владели только два чувства: либо злоба и неприязнь, либо равнодушие. И Пин разглядел это сразу, хотя у него не было глаз. Но, как ни странно, мысленный приказ повторять не пришлось. Директор икнул и стал испуганно озираться.

– Что это сейчас было? – спросил он у шофера. – Вы что-то сказали?

– Я – ничего, – помотал головой тот. – Может, привидения?

– Сроду в привидений не верил, – пробормотал директор и снова икнул. Он был наслышан о привидениях, которые обитают в театрах, но ему еще никогда не приводилось с ними сталкиваться.

– Говорят, они мстительные, – словно бы между прочим упомянул шофер, покручивая кепку на кончике пальца.

Директор вздрогнул и шумно сглотнул подкативший к горлу комок.

– П-прости меня, – дрожащим голосом сказал он, обратившись к барабану, как будто барабан был его домашним питомцем. Сказал – и со священным трепетом погладил Бара по гнутому деревянному корпусу.

«Действует! – обрадовался Пин. – Внушение действует! Теперь мы сможем управлять Людьми! Ну не замечательно ли?»

«Не замечательно, – мысленно возразил Бар. – У него шершавая и потная ладонь. Больше не вынуждай Людей гладить меня. Уж лучше пускай бьют».

Театр был огромный, холодный и пыльный. На театральной сцене пахло совсем как в родном оркестре Пина – бумагой и стружками. «Родной оркестр» – Пин часто повторял про себя эти слова, словно пробуя их на вкус. Как не хватало ему родины, со всеми ее заносчивыми Павлиньими Хвостами, кичливыми дирижерами и надменными злющими Треугольниками! Как не хватало старого контрабаса Гамбы, который вечно носился со своим клеем; самовлюбленного Арфа, норовистых Скрипок, которые нет-нет да и заигрывались.

Инструменты в новой оркестровой яме были мертвы. Их уж нельзя было вызвать на разговор, даже мысленный. Они были обычными, бездушными деревяшками. Простаивать в этой сумрачной яме часами на одном и том же месте, без возможности пошевелиться Бару с Пином было невмоготу. У Пина жутко чесалась правая педаль, и он ничего не мог с этим поделать. Бару хотелось опрокинуть стаканчик антимоля, но это было невозможно.

Однако самое худшее наступало, когда за Пина садились играть, а по Бару стучали палочками и колотушкой.

«Может, поэтому инструменты из ямы предпочли умереть?» – спрашивал себя Пин во время первой репетиции. Чьи-то холодные пальцы неумело, механически касались его клавиш. Кто-то с холодными пальцами играл ноктюрн, не вкладывая в него чувств. Не выкладываясь. Вот что было для Пина мучительнее всего. И главное – он не мог заставить пианиста играть с душой.

А по Бару стучали, не соразмеряя силы ударов, и поэтому у него скоро начала болеть голова (ведь барабанили-то именно по голове!).

«Всё, я больше не могу, – пожаловался он Пину, когда театр закрыли на ночь. – Нет, честное слово, я умываю руки! Надо заставить этих Людей отказаться от барабанов. По крайней мере, от меня».

«И от меня!» – послышался чей-то тонкий, серебристый голосок. Вернее, не голосок, а тонкая, серебристая мысль.

В прежние, добрые времена Бар и Пин разом бы подскочили, выпучили бы глаза, а Бар снабдил бы этот эпизод смачным комментарием: «Разрази меня форте!».

Но на сей раз подскочило только музыкальное сердце у них внутри. Кто это там, во мраке оркестровой ямы?

«Когда они щиплют мои струны, мне становится ужасно щекотно, так щекотно, что хоть плачь. А смеяться я разучился. Вот ведь несправедливость!» – прозвучала всё та же серебристая мысль.

«Кто ты?» – спросил Пин.

«И каким, прости, аллегро, тебя сюда занесло?» – недоверчиво вставил Бар.

«Я арфа, а зовут меня Киннор. Не подумайте, будто я авантюрист какой. Меня в мир Людей сослали, это вроде бы как в ссылку».

«Ну, уж точно не за примерное поведение, – критически заметил Бар. – Ты что, преступник? Знай: все преступники – авантюристы».

Киннор вздохнул: «Вот всегда так, обвиняют не разобравшись. Меня приняли за другого, за беглого каторжника. Половина каторжников в стране Афимерод, как известно, беглая. Потому как на каторге их заставляют переправлять бездарные музыкальные произведения, а это ох какой труд! Тех каторжников, которых находят после побега, ссылают в мир Людей, чтоб наверняка. Из мира Людей уже не сбежишь», – обреченно добавил он.

«Не Афимерод, а Яльлосафим», – рассерженно подумал Бар. Перечить ему не стали.

«А ты знал, что на Людей можно воздействовать мыслью?» – спросил у Киннора Пин, который проникся к нему дружеским расположением сразу, как услыхал название «Афимерод».

«Вот оно, однако, как! – изумился Киннор. – Я уж год в этой яме томлюсь, а о воздействии мне рассказали впервые. Значит, наша судьба всё-таки в наших руках?»

Да, судьба музыкальных инструментов, которые, вопреки трудностям, не отчаялись и не упали духом, действительно находилась в их собственных руках. Даже несмотря на то, что у них не было рук.

Глава 6, в которой…

…Пин получает негласное признание.

Однажды в мир Людей пришли морозы. Пин сроду не слыхал о морозах, а потому решил, что речь идет о каких-то злодеях-разбойниках. Причем мнения об этих Морозах разделились. Люди-оркестранты с голосами позвончее утверждали, будто Морозы помогают поддерживать форму и замедляют старение. Другие, напротив, заявляли, что от Морозов одни беды. И это было больше похоже на правду. Потому что у всех без исключения виолончелей и скрипок в оркестровой яме замерзли колки. Как ни бились Люди, как ни старались, а настроить инструменты не могли. Одно слово – Морозы.

«Кем бы они ни были, – подумал как-то Пин, – пользы от них никакой. Сплошной вред».

«Такой ли уж вред? – мысленно отозвался из угла Киннор. – Не сегодня-завтра директор объявит о внеплановом отпуске. А значит, какое-то время нас не будут щипать, по нам не будут бить и нас не будут донимать однообразными гаммами».

Услыхав, что не будут бить, Бар оживился.

«А знаете что, пускай Морозы приходят почаще», – подумал он. Ему, по старой привычке, захотелось отправиться на Музыкальный курорт, к морю Стаккато, где можно развалиться на пустынном пляже и греть свои тарелки до умопомрачения. Греть, пока плавиться не начнут.

Морозы среди Людей прослыли жестокими и бесчеловечными узурпаторами. Бар мог бы добавить еще и «безынструментальными», потому как после нашествия Морозов в оркестровой яме начался такой холод, что иней оседал даже на многострадальных виолончелях. Тарелки Бара тоже покрылись инеем, клавиатурная крышка Пина разукрасилась витиеватыми белыми узорами. А поежиться-то нельзя. Ни поежиться, ни попрыгать с ноги на ногу. Ни даже постучать зубами.

На третий день внепланового отпуска Пин пожаловался, что у него заледеневают мозги.

«Да, – подтвердил Киннор. – Если замерзнет ум, пиши пропало. Ты должен быть стойким, иначе станешь как они…»

«Жмуриком? – уточнил Бар. – Если честно, мы тут и так словно на кладбище».

«Но должен же быть способ выбраться отсюда! – не сдавался Пин. – Пусть нас перевезут в теплые края!»

«Для этого нужны Люди, – веско заметил Киннор. – А с наступлением Морозов их точно метлой смело. Так что придется нам, друзья, дожидаться».

Он всё-таки поведал Пину об одном беспроигрышном способе покинуть мрачную яму. Для Бара этот способ не годился уже потому, что Бар не мог расстроиться. А Пин мог.

«Немного усилий – и твои струны провиснут, как провода на столбах. Поэкспериментируй с глушителем, подпорти войлок на молоточках. Сделай так, чтобы западали клавиши, и очень скоро тебя отправят к мастеру».

«К Мастеру? – приободрился Пин. Он надеялся, что это будет тот самый Мастер. – Расстроюсь, – решил он. – Расстроюсь, во что бы то ни стало. Пусть лютуют Морозы. Я выдержу – и добьюсь своего».

Бар дулся на Пина добрых трое суток и старался не думать в его адрес никаких мыслей, хотя мысли всё же проскакивали.

«Бросишь меня на произвол судьбы. А говорил, куда ты, туда и я!» – возмущенно думал Бар в мертвящей тишине ямы. Киннор даже не пробовал их помирить – пустая затея.

«Найти Мастера важнее, – думал Пин. – Если я найду Мастера, всё вернется на круги своя».

«Почем знать? Твой Мастер может загнать нас в ловушку почище этого „склепа“, – горячился Бар. – Никто не станет бросать друзей из-за неведомых Мастеров».

У Пина было время, чтобы взвесить все «за» и «против», чтобы решить, расстроиться ему или не расстраиваться. У него был вагон, нет, целый поезд времени, потому что Морозы-узурпаторы обосновались в том краю надолго. Хотя горбатый уборщик, который приходил мыть сцену каждое утро, бранил их на чем свет стоит.

Бару чудились горячие пески и обжигающее солнце далекой страны Яльлосафим, между тем как с его тарелок свисали сосульки. Пину тоже чудилось обжигающее солнце, но он всё чаще представлял, как возвратится домой с Мастером, как Мастер исцелит Рояльчика и тот станет самым ярким инструментом на свете.

«Прости, дружище, – подумал Пин. – Можешь считать меня предателем».

Он твердо решил расстроиться и теперь только ждал удобного момента. Но момента всё не представлялось.

Спустя много недель (что по меркам музыкальных инструментов – сущие пустяки) Морозы, наконец, убрались восвояси. Отдохнувшие, пахнущие духами оркестранты вернулись в театр – и тут уж Киннору досталась новая порция щипков, Бару – ударов, а Пину – несносной игры. Пину приходилось прилагать все силы, чтобы ослабить натяжение струн, и с каждым днем гармонические интервалы звучали на нем всё грязнее и грязнее. Но пока это мог уловить лишь очень тонкий слух.

Случилось так, что один одаренный юноша сорвал его планы. Когда пальцы молодого пианиста коснулись клавиатуры Пина, того вдруг охватило неведомое доселе чувство: точно внутри у него заменили все старые детали. Паренек играл до того хорошо, до того упоительно, что Пин волей-неволей сам стал принимать участие в этой игре. И совершенно без умысла выучил весь его репертуар.

– Талант! – сказал пареньку концертмейстер, отложив после репетиции свою скрипку. – Талантище! Но чего тебе недостает, так это уверенности. Ты почему-то всегда теряешься перед большой аудиторией. Запомни: все эти разнеженные гранды и бароны, избалованные девицы и напыщенные дамы оценят тебя лишь в том случае, если ты покажешь на сцене высший класс. Лишь тогда ты сможешь прославиться. Завтрашнее выступление – твой шанс, мальчик.

«Шанс!» – повторил про себя Пин. Он очень переживал за этого юношу. Он впервые переживал за кого-то, кроме себя и своих музыкальных друзей. И так распереживался, что даже не заметил, как его водрузили на подмостки. Надо же! В прежние времена он счел бы себя счастливчиком. Ведь это такая честь – оказаться на месте солиста!

Перед концертом он с волнением вспоминал такты из арии, которую должны были исполнять первой. В оркестровой яме скрипачи и виолончелисты водили смычками по холодным струнам мертвых собратьев Пина. Когда их настраивали, они стонали совсем так, как стонут живые.

«Того юношу зовут Сверр. Когда объявят его выход, надо будет подготовиться и не оплошать. Хотя я так или иначе пойму, кто на мне играет», – подумал Пин.

Шуршали платья напыщенных дам и избалованных девиц, от разнеженных грандов и баронов пахло табаком. Один за другим продребезжали три звонка, а потом кто-то громкий, совсем как гитары в поезде, попросил зрителей отключить мобильные телефоны. «Повелитель звонков», – подумал Пин.

Когда Сверр сел на крутящийся табурет и вытер руки носовым платком, Пин тотчас догадался, что паренек бел как мел, дрожит как осиновый лист и, вообще, вернее годится для того, чтобы стать сапожной подметкой, нежели успешным дебютантом.

«Соберись, – приказал ему Пин. – Успокойся. А я тебе подсоблю».

Сверру словно хороший подзатыльник дали: так он подтянулся, так выпрямился. И начал.

Пин руководил его эмоциями, точно радиоуправляемой машинкой. Оркестр в яме то взвивался ввысь девятым валом, а то затихал до плеска одинокой волны. О, если бы только Бар мог слышать, как умело Пин отдает команды! Но Бар был на него в обиде, а потому предпочитал не напрягать свой и без того утомленный слух. Во время концертов оркестровая яма оживала, но так бывало редко, и Бар втайне мечтал о том, чтобы последовать за Пином, к неведомому Мастеру. Лишь бы не оставаться в этой пыльной «гробнице».

«Будь легким, – диктовал Сверру Пин. – Расправь локти! Голову выше! Порази их! Порази! Порази!»

Он слегка переусердствовал со своим «Порази!», и на двадцатом такте юноша сбился. Любому музыканту вдалбливают со школьной скамьи: если забыл ноты, начинай с ближайшей репризы. Всегда можно сделать вид, будто так и должно быть. Но Пин чувствовал, что одним повтором на сей раз не обойтись. По всему было похоже, что продолжение арии просто-напросто вылетело у Сверра из его высоко поднятой головы.

«Что ж, вспомним молодость», – решил Пин. Ибо сейчас он ощущал себя тысячелетним стариком. Куда дряхлее Клавикорда Пизанского. Когда он усилием воли заиграл выученную наизусть арию, заставляя нужные клавиши опускаться и время от времени пуская в ход правую педаль, бедняга Сверр чуть не свалился со стула. Но потом быстро сообразил и – хитрец эдакий! – сделал вид, будто это его пальчики бегают по клавиатуре и рождают такую замечательную мелодию.

Кто-то из зрительниц разрыдался от избытка чувств, кто-то из баронов крикнул «браво!». Оркестр по-прежнему обрушивался волнами на податливые берега человеческих эмоций, а Пин пребывал в восторге от собственной виртуозности. Это его, его триумф! Половину успеха составляет качество инструмента – уж Мастера-то спорить не станут! Теперь его точно заметят. Будут холить и лелеять. А если он расстроится, его отправят к лучшему Мастеру мира Людей.

Бар страшно завидовал Пину. По окончании концерта в зрительном зале поднялся такой гвалт, а на сцену посыпалось столько цветов, сколько Бару и не снилось. Да, похвалы были обращены к Сверру. Он, потерянно улыбаясь, раскланивался перед восхищенной аудиторией и мямлил слова благодарности.

Но Пин и Бар знали наверняка: ни одному человеку не под силу выжать из музыкальных инструментов то, что инструменты выжимают из себя сами.

«Мои кузены Литавры как-то заикнулись, – вспомнил Бар, – что могут выбивать на себе все мыслимые и немыслимые ритмы. И птицы, которые обычно не переносят шума, слетаются на их дробь, словно на призывную трель. Но какое же необходимо умение, чтобы затрагивать потаенное в сердцах Людей! Ведь они-то уж точно посложнее птиц устроены».

В зале долго не смолкали аплодисменты. Усатый дирижер, пользуясь случаем, кланялся направо и налево. И если бы Пин мог видеть выражение его лица, то сказал бы, что оно точь-в-точь как у дирижера Баккетты, когда тот заискивал перед Павлиньим Хвостом.