Текст книги "Шиза. История одной клички (Повесть)"
Автор книги: Юлия Нифонтова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Часть 2
ЧУВСТВО ЛОКТЯ
ЖэПэО
– Гульнур, скажи, что с нами будет?
– Ничего особенного, сначала осень,
потом зима, потом весна,
потом лето – и жить будем!
Из разговора первокурсников
«Впервые в жизни первое сентября – не обоср…! – удивилась сама себе Янка. – Странно даже, что не хочется по привычке удавиться от приближающегося Дня знаний». Напевая «школьные годы чудесные…», песню, которую раньше не могла слышать без отвращения, подошла к старому трёхэтажному зданию.
Открыв тяжёлую дверь училища, Янка сразу почувствовала запах масляных красок. Сладкий аромат счастья, одно воспоминание о котором вызывает блаженную улыбку и коим пропахнет вскоре вся её одежда, волосы и вся она. «Янка, у вас что, дома ремонт? От тебя так краской несёт!» – будут спрашивать знакомые из прошлой жизни, страшной в своей обыденной серости.
На доске объявлений, терявшейся среди набросков и этюдов, висели списки зачисленных на первый курс: «ЖПО-1» (!!!) (живописно-педагогическое отделение).
«Название у меня теперь матершинное в квадрате. Мало того что учусь в НАХУ – Нижнесибирское архитектурно-художественное училище, так ещё и Жэ.Пэ.О. Это просто откровенное издевательство! – негодовала Янка, – Знала бы, что так обзовут, не поступала бы сюда. А какая битва была на вступительных экзаменах! Конкурс не меньше, чем в ГИТИС. Но из сотен желающих отбирали группу в десять человек. И это всё ради того, чтобы ТАК называться! А как ответить, когда спросят, где ты, Яночка, учишься? – НАХУ ЖэПэО! За такой ответ могут вывеску начистить. Пойди потом объясни, что это самое лучшее в стране художественное училище, после которого без проблем зачисляют в академию». Янка вспомнила, как называли их группу на отборочном туре – «педики-живописьки». Но после неприятного открытия новой аббревиатуры эта детская дразнилка не казалась теперь такой уж обидной, а звучала смешно и даже чуть-чуть эротично.
Янка пробежала глазами по списку своей группы, выхватив на выбор несколько фамилий: Бондаренко Тарас Карапетян Армен Рахматуллова Гульнур Стефановска Зденка Талдыбаев Владимир…
Янкины глаза невольно округлились: «Ничего себе, дружба народов! Специально их, что ли, подбирали? Как же я вместе со всеми этими талдыбаями учиться-то буду? Ну а кого вы, девушка, собственно, ещё ожидали встретить в НАХУ ЖэПэО?! Так что всё нормально – соответственно месту. Как говорится, не место красит талдыбая, а талдыбай – ЖэПэО». Глубоко вздохнув, вспомнила Янка, как в детстве считала, что ёкарный бабай – это редкая народность степной Монголии…
Неожиданно, словно лавиной, накрыло осознание, что теперь ей предстояло стать частицей неизведанного, стыдно-произносимого, но всё же такого желанного мира.
В училище, как выяснилось, никто не потешался над названием, а живописное отделение уважительно называли – элитой, так как зачисляли на него, подвергая более жёсткому отбору, только самых одарённых. Именно с этого отделения вышли знаменитости, которыми теперь гордилось учебное заведение.
Не изжитые со времён славного застоя, уходили корнями в глубь веков студенческие традиции: бесконечные перекуры в оккупированной кочегарке, «мотыляние» в кафе «Мотылёк», распитие всего и везде…
Вопреки Янкиным опасениям, группа оказалась замечательной. Во-первых, парни, которых было обнадёживающее большинство (удивительное явление для обабленной страны), были взрослыми и симпатичными, отслужившими, а не откосившими от армии.
Переполненная новыми впечатлениями и не в силах сдержать удивления от разнообразия ярких индивидуальностей, Янка доверила свои впечатления бумаге.
Отрывки из Янкиного дневника
«…Тарас Григорьевич «Дед» – пожилой первокурсник из Западной Украины, за плечами стаж «по горячей сетке», разводы, алименты, старше многих преподавателей. Немедленно-единогласно возведён в «самые старые старосты».
Хромцов – спартанец. Правильный. Самородок из глубинки. Единственный, кто не имеет за плечами художественной школы. Но его не могли не принять в училище, ведь даже самые жёсткие экзаменаторы боятся Бога. Хромцов наверняка молниеносно прыгнет из села Нижние Сопатки в модные европейские арт-салоны. Это будет потом, а сейчас он простой парень с россыпью веснушек, соломой выгоревших волос и печатью неистребимой провинциальности на челе. С первого взгляда по уши втрескался в ангелоподобное существо с круглыми, васильковыми глазами и нездешним именем – Зденка.
Зденка. Прозрачно-сиреневый эльф – нечто среднее между снежинкой и котёнком. К сожалению, слишком раннее осознание исключительности отразилось на характере ангелоподобного существа, сделав его далеко не ангельским, но это только добавило ей привлекательности в глазах всей мужской половины человечества.
Гапон – гениальный шизоид, «чернокнижник». Худая согбенная над рукописями фигура произрастает в самом тёмном углу мастерской. За толстыми окулярами не видно глубоко посаженных глаз. А его странные зарисовки может объяснить только консилиум, состоящий из Зигмунда Фрейда, Альберта Эйнштейна, Иеронима Босха и двух-трёх районных психиатров. По статистике, ежегодно родное училище пополняет психиатрическое отделение на пять-шесть пациентов. В високосные годы и того больше. Гапон в этом списке явно первый.
Перепёлкин – полная противоположность своему замкнутому другу Гапону. Неуёмный лидер рок-группы «Зубы врозь», весьма популярной у бесчинствующей молодёжи. С первого дня обучения не расстаётся с постоянной перспективой отчисления. Имеет редкий дар – подрывать спокойствие и провоцировать драчки преподавателей, оценивающих его дикие полотна».
Дальнейшие дневниковые записи приобрели более лаконичный характер:
«Талдыбаев – борец-одиночка за порядок и чистоту. Когда дымит ароматной вишнёвой трубкой, то кажется мудрым персонажем восточного эпоса. Безуспешно скрывает алкогольную зависимость.
Робик – мальчик из школы изяШШШных искусств, трудоголик от живописи, старательный, аж противно!
Шмындрик – не знаю, можно ли с полной уверенностью отнести его к мужчинам, весь в серьгах, носит две (!) косички. Слащавый, прилипчивый гей. Акварелист – великолепный! Постоянно спрашивает у всех: «А тебе нравится?..»
Большая Мать (Оксана) – ей бы танковой дивизией командовать!
Армен – доминирующий самец, похотливый – на куриц заглядывается.
Нинка-Никотинка – этим всё сказано (хорошо, что она не в нашей группе!)
Лора – своего не упустит!
Гульнур – хохочущий китайчонок.
Нюся. Никакая. Что воля, что неволя – всё равно…»
Лишь одно досье Янка оставила незаконченным: «Цесарский – …» Хотя сказать об этом эксцентричном кадре можно немало. Цесарский стал центральной фигурой всего училища с момента появления. «Можешь звать меня просто – хозяин», – знакомился он с одногруппниками. Длинный, худой очкарик, называющий себя высоким, стройным интеллигентом, обладал врождённым комическим даром и безостановочно фонтанировал остротами а-ля Карлсон. Несомненно, в его лице мировая эстрада приобрела бы мастера пародии и звукоимитации.
К сожалению, Цесарский являл собой ещё и пример того, как хронический юмор переходит в цинизм. Постоянно насмехался, задирал, доводил. Особенно злыми его шутки виделись тому, на кого были направлены, но когда он изгалялся над кем-то другим, то это казалось забавным и даже талантливым. Объектом надругательств Цесарского могло стать что угодно: патологическая Лорина жадность, бесконечный гапоновский трактат, авангардная поэзия Перепёлкина, Нюсина заторможенность и многое, многое другое. Но основной задачей Цесарского всегда оставалось одно: не покладая рук, во что бы то ни стало, жертвуя собой, подорвать авторитет «самого старого старосты»! Цесарский запросто мог заявить: «Дед, мурзилку попроще, ты ещё должен помнить Розенбаума кудрявым» или доверительно сообщить Шмындрику: «Знаешь, дедушка Тарас тоже в прошлом передаст». Когда Дед, не выдержав издевательств, взрывался, выходило ещё хуже. Спасаясь от недюжих кулаков, Цесарский со всех ног удирал по длинным училищным коридорам и горланил во всё горло: «Не убивай меня, пердя старая! Не губи ребёнка, педофил! Люди добрые, помогите, за мной гонится пупок с глазами!»
Цесарский обильно раздавал прилипчивые прозвища, но и он не осуществил детскую Янкину мечту, и она опять осталась без творческого псевдонима. Беспардонный Цесарский разговаривал с ней очень вежливо и вообще старался обходить стороной, что не могло не настораживать. «Я, наверное, настолько серая, что даже Цесарский не удостаивает меня своих колкостей!» – грызла она себя. Взращенные с младенчества неуверенность и страх соткали её характер из тысячи узелков.
Порой Янке казалось, что она симпатичная, особенно когда сильно накрасит глаза и завьёт густые пепельные волосы. Но чаще одолевали моменты острого недовольства собой. Обычно такие состояния наступали во время школьных уроков физкультуры, когда она особенно явно ощущала своё физическое несовершенство по сравнению с более стройными одноклассницами. Не то чтобы Янка была безобразно толстой, но до глянцевого идеала явно не дотягивала. Вот и сейчас по инерции у неё испортилось настроение, хотя спортивный час в художественном училище не имел ничего общего со школьной муштрой.
Группа являла собой настолько пёстрый разновозрастный отряд, что заметить среди этого безобразия Янку, а тем более как-то выделить, было очень проблематично.
Разношерстная команда маялась на крохотном стадиончике в ожидании строгого преподавателя физкультуры Егора Николаевича. О его зверствах в училище ходили легенды. Одной из самых изощрённых пыток считалось его неотступное принуждение несчастных студентов к сдаче норм ГТО девятьсот лохматого года. Но он оказался просто младенцем по сравнению со своими коллегами-соплеменниками семейства «физрук школьный, обыкновенный». Янка и не таких грозных обводила вокруг пальца. Не осилившая за свою спортивную карьеру ни одного приличного прыжка и забега, она была стабильно обожаема всеми военруками, физруками, включая даже тренеров-тёток. Почему? Для неё самой это оставалось загадкой. Может, за округлость форм и подкупающую женственность, столь редкую в мире большого спорта.
Наконец вдалеке проявился силуэт Егора Николаевича в старинном спортивном костюме времён продразвёрстки, пикантно обтягивающем пивное брюшко.
– Кто это там?
– Николаич Егор.
– Стукни зубами его об забор! – продекламировал поэтический экспромт подвижный, как мартышка, Перепёлкин, успевший облазить все турники и несколько раз преодолеть по собственному почину полосу препятствий, не запыхавшись.
В качестве разминки, осуществляя общение с миром посредством свистка, Николаич Егор изрядно погонял группу по стадиону. Затем, не скрывая скепсиса, стал записывать в бортовой журнал результаты бросков бутафорской гранаты. После каждого выступления очередного гранатомётчика мэтр становился настолько мрачным, что всем стало понятно без слов: претендентов в чемпионы по метанию бутафорских гранат среди них нет. Пессимизм тренера приобрёл непоправимый характер, когда Нюся, неудачно размахнувшись, уронила гранату позади себя. Не в силах более терпеть надругательств над физической культурой, Егор Николаевич сослался на необходимость срочной инвентаризации лыжных палок и спешно удалился, в очередной раз убедившись в полной бесполезности людей искусства.
Группе была предоставлена возможность порезвиться на свежем воздухе. Желая продемонстрировать, что есть ещё порох в пороховницах и ягоды в ягодицах, Тарас Григорьевич принялся задорно отжиматься, опираясь на вкопанное до половины колесо.
– Дедушка, а ваша бабушка уже давно ушла! – не оставил без внимания его порыв Цесарский. – Деда, а ты можешь ещё при этом быстро-быстро скороговорку говорить: «Задумал дебил бодибилдингом подбодриться»?
Не обращая внимания на училищного шута, Тарас Григорьевич, играя мускулами, направился к турнику.
– В здоровом теле – здоровый дух! – как бы между прочим бросил он тощему, сутулому Цесарскому. Однако ни от кого не утаилась нотка назидательного злорадства. Брезгливо зажав нос пальцами, Цесарский гундосо парировал:
– Ф-фу, от дедули дух… здоровый!
Презрев оппонента, Тарас Григорьевич по-молодецки взлетел на турник и стал выделывать номера армейской акробатики. Но, когда завис вниз головой, вдруг, от его лысого темени, подобно распахнувшейся дверце, отделился чуб, скорлупкой прикрывающий голый череп. Каждое утро Тарас Григорьевич старательно маскировал лысину, мастерски укладывая длинные пряди и цементируя их лаком сверхсильной фиксации. Кое-кто смущённо потупился. Но для Мцеса этот конфуз стал очередным триумфом над Тарасом Григорьевичем:
– И вот открылась она – голая правда! Стариканы-маразматики, вперёд! Вступайте в партию пенсионеров-физкультурников! Вы станете похожи на секс-символ нашего времени голую коленку Гоши Куценко! – призывно провозгласил Цесарский, указывая энергичным ленинским жестом на странности причёски Тараса Григорьевича.
Взбешённый, с пунцовыми пятнами, Тарас Григорьевич пружинисто соскочил с турника и угрожающе двинулся на Цесарского:
– Ну, гадёныш, послушай теперь моё слово!
– Твоё слово будет в доме престарелых после клизмы!
Дальше следовала уже знакомая игра в догоняшки, только теперь спортивный вариант – не по узким коридорам училища, а, как положено, по беговым дорожкам.
После урока физкультуры Янка хотела было по привычке пожалеть себя, но тут же застыдилась, вспомнив тяжкую долюшку «самого старого старосты».
Не читайте, дети, на ночь!
Мефистофель.
– Часть силы той, что без числа
Творит добро, всему желая зла
Иоганн Вольфганг Гёте «Фауст»
Вернувшись домой, Янка первым делом надела перстень с мерцающим камнем. Вместе с приятной тяжестью на пальце её окутало спокойствие и уверенность, их так не хватало в последнее время. Как и предполагалось, бабушкин подарок долгое время оставался незамеченным. Лишь на днях мама Ира, наконец, поинтересовалась: «Откуда у тебя такое кольцо?» Подготовленный загодя ответ, что это дешёвая бижутерия, вполне её удовлетворил. Странно, но с появлением перстня Янке как будто стало легче: мать чаще оставляла её в покое – переключившись на общение с телефоном, сменив придирки на сплетни и жалобы. Ещё раз полюбовавшись бирюзовыми искорками внутри таинственного самоцвета, Янка спрятала кольцо под подушку.
Сегодня выдался редкий случай насладиться одиночеством. Она очень любила такие вечера, без суеты и зудения: «Я тебе, засранка, жизнь подарила, а ты сапоги свои чёртовы по всему коридору раскидываешь!»
Девушка долго блаженствовала в горячей ванне, которую в отсутствии надзора можно было от души наполнять душистой солью и пеной, без окриков и замечаний густо-густо намазаться кремом, допоздна смотреть телевизор и сколько угодно читать в постели. Янка не торопилась, как раньше, пользоваться выхваченными у жизни льготами, а неподвижно лежала на своей кровати, распаренная и обессиленная, желая только спокойствия и тишины.
Как будто в угоду её желаниям, само собой выключилось радио (впрочем, последнее время оно регулировало рабочий режим по собственному усмотрению)…
Об отце уже несколько месяцев не было ни слуху ни духу. Янка понимала, что его жизнь с матерью не сложилась. Да и никто на свете не смог бы вытерпеть постоянные скандалы и мелочные придирки. Но как он мог бросить её – единственную дочь, не оставив даже записки?! В минуты, когда тоска становилась нестерпимой, Янка открывала «Мастера и Маргариту» на любой странице и начинала жадно читать, пока душевная боль не уходила постепенно сама собой.
«… Проснувшись, Маргарита не заплакала…
– Я верую! – шептала Маргарита торжественно. – Я верую! Что-то произойдёт! Не может не произойти, потому что за что же, в самом деле, мне послана пожизненная мука?..» Сколько раз и она, Янка, просыпалась с таким же предчувствием неотвратимости чудесных перемен, но, увы, ничего не происходило или становилось ещё хуже. «Наверное, я ещё не выстрадала того, что выпало испытать Маргарите. Не пришло ещё время моей награды за страдания, – думала Янка, углубляясь в чтение. – Эх, надо бы прочитать любимую книгу в третий раз, не отрывками от случая к случаю, а основательно!»
Неожиданно её мысли прервало самостоятельное радио:
– В редакцию передачи «Вестник Уфологии» приходят многочисленные письма от читателей романа Булгакова «Мастер и Маргарита». Очевидцы сообщают, что после прочтения романа в третий раз (!) с ними происходят необъяснимые, мистические случаи. Редакция небезосновательно рекомендует своим радиослушателям воздержаться от очередного прочтения данного литературного произведения!»
На несколько секунд после любезного предупреждения, как это часто случалось с ней в стрессовых ситуациях, Янка замерла. Затем мгновенно подскочила и выключила «уфологический вестник», ей хотелось, хотя бы сегодня, самой распоряжаться своими действиями, без чьего-то вмешательства.
Усмехнувшись удивительному совпадению, Янка показала радиоточке язык. Почувствовав некий кураж, она несколько раз громко огласила в ночи своё безумное намерение:
– Прочитаю! Прочитаю! Прочитаю всё равно!
После чего демонстративно открыла роман и стала внимательно читать с самого начала. Очнулась только глубокой ночью, когда холодящая душу сцена явления Геллы достигла своего зловещего апогея. Несколько раз Янка прерывалась, чтобы сбавить накал нахлынувшего страха. То ей казалось, что скрипнет в коридоре половица, то посуда на кухне звякнет, а то и вовсе кто-то под ухом будто морковкой хрумкает и тщательно так пережёвывает. Но как только Янка вновь принималась читать, не в силах оторваться от завораживающей книги, потусторонняя жуть сковывала её с новой силой: «…и неотвратимо тянулась из открытой форточки к оконному шпингалету рука в трупных, гнилостных пятнах, росла, удлинялась, отпирала окно… приближался и явно ощущался подвальный запах смерти…»
Боже! Это точно наяву – ШШШУХ… ШШШУХ… ШШШУХ… Янка медленно, как будто преодолевая сопротивление, подняла омертвевшее лицо в сторону загадочного шороха. Тусклый свет настольной лампы, которого едва хватало на освещение страницы, поставил происходящее под сомнение. Из середины огромного рулона ватмана, покоившегося на шкафу, с тихим леденящим душу шелестом, медленно, по одному, вылетали листы и, разворачиваясь в полёте, мягко планировали на коврик у кровати. Бешеное сердцебиение сотрясало, казалось, всё Янкино тело вместе с комнатой. «Всё же нужно иногда прислушиваться к тому, что говорят по радио. Не всё, видать, врут», – в приливах холодного пота бедолаге удалось дотянуться до выключателя. Но и при ярком свете картина выглядела не утешительнее: один за другим большие белые листы продолжали вылетать из рулона, печально шелестя.
Вдруг боковым зрением Янка уловила ещё более странное явление. В узкой щели между стеной и шкафом, куда не пролезет и палец, мелькнул и скрылся, как добротный воротник из чернобурки, гигантский кошачий хвост…
За окном, наливаясь ядовитой бледностью, медленно, как гоголевский Вий, поднимал свои тяжёлые веки равнодушный рассвет. Дрожащими руками Янка нашарила под подушкой свой магический талисман. Надеть кольцо удалось не сразу. Но, обретя порцию спокойствия, источаемого им, девушка с трудом восстановила сбившееся дыхание и провалилась в спасительный сон, свернувшись в клубок, как одинокий щенок, отчаявшийся найти хозяина. Очнуться заставила настойчивая трель телефона. Вместе с неприятными воспоминаниями о святочной ночи на ум пришли мрачные кадры фильма «Звонок». Дрожащей рукой, словно повинуясь гипнозу, Янка сняла трубку. Знакомый голос отца звучал совсем рядом, а казалось – с другой планеты. От нахлынувшего на Янку огромного счастья она плохо понимала, о чём он говорит, лишь отдельные фразы, как слёзы, катились прямиком в сердце: «Дочура! Всё хорошо. Живу пока у знакомых. Люблю!»
Чувство локтя
Голос.
Я полезных перспектив
Никогда не супротив!
Я готов хоть к пчёлам в улей,
Лишь бы только в колефтив!»
Леонид Филатов «Про Федота-стрельца, удалого молодца»
– Смотрите! Синяя луна! – крикнул кто-то.
Звёзды погасли, взошла яркая синяя луна,
и все лица, обращённые к ней, стали голубыми…
Евгений Велтистов «Гум-Гам»
Подлетел к концу промозглый ноябрь, месяц, который пережить Янке было всегда труднее всего. Надежды на любое, хоть мало-мальское тепло утеряны, а впереди маячит лишь призрак беспощадной зимы. Но в этом году, видимо, всё шло наоборот. Ноябрь пролетел незаметно и безболезненно.
Весь день Шмындрик был в ударе. Утром кто-то из старшекурсников предложил позировать:
– Хочешь описаться с ног до головы?
Шмындрик, поломавшись для приличия, не скрывая радости, дал понять, что согласен на всё! Его вежливо пригласили зайти после занятий в мастерскую выпускников, а значит, он получил пропуск в закрытый мир для избранных, где за плотно задёрнутыми, чёрными шторами творится нечто – то ли эзотерическая мистерия, то ли изощрённая оргия.
Группа молодых людей обоего пола, весь световой день, созерцают обнажённые тела, называя их учебными постановками, а изображения аппетитных бесстыдниц в сексуально зовущих позах – работой. «Мужикам-художникам нужно за вредность молоко выдавать!» – не раз восклицал Армен, весьма встревоженный подобной перспективой истязания его пышноцветущей плоти.
Когда пятый курс вывешивал в коридоре выставку своих «обнажёнок», то становилось ясно, что не все работы отвечают высоким критериям одухотворённого искусства. Среди авторов встречались откровенные троечники, а то и вовсе неуспевающие по всем предметам лодыри. По этой причине неподготовленному, стыдливому человеку трудно было пройти мимо подобного вернисажа, не опустив глаз. В период экспозиции храм искусств напоминал небогатый, но популярный публичный дом, а вся атмосфера словно пропитывалась манящими ароматами возбуждающих духов из секс-шопа.
– Господа, айда в нумега! Я уже с мамзельками договогился! – нарочито картавил неуёмный Цесарский, выражая общеприподнятое настроение.
Счастье Шмындрика, с нетерпением ожидающего своего дебюта модели, не смогло ускользнуть от всеразрушающего ока Цесарского:
– Слушай, Шмындр, давно хочу тебя спросить, ты голубой?.. – в повисшей тягостной паузе-туче одногруппники кидали в Цесарского тяжёлые, как булыжники, взгляды, – …тюбик, говорю, голубой не брал?
Шмындрик проглотил обиду, но ожидание праздника ушло. Он заметно скис. Стал суетливее, чем обычно, беспрестанно ронял то резинку, то карандаш, без причины снимал и надевал свои стильные очки, часто моргая. Внутри у Янки словно сжалась огромная пружина. Сама того не ожидая, она решила заступиться за жалкого и униженного Шмындрика:
– Знаете загадку про Цесарского? Два кольца, два конца, а посередине – сволочь!
Из-за мольберта одобрительно крякнул Тарас Григорьевич.
– Да, вы ко? Да, я не ко! Это вам почудилось, это вам поюдилось. Я на вас жалобу подам… коллективную! – неожиданно плаксиво и примирительно заканючил враг. Прыгнув на колени к ошарашенному Шмындрику, Цесарский моментально сменил маску:
– А тебе, друг Чичиков, позволь влепить одну безешку! Ах, позволь! Одну маленькую безешку! Ну, хоть одну!
Шмындрик хохоча уворачивался от слюнявых поцелуев Цесарского и, конечно же, всё ему простил на десять лет вперёд.
Чтобы хам Цесарский пошёл на попятную? Тарас Григорьевич даже привстал от удивления.
– Грэндфаве, сит даум, плиз! Гейм оувер! Шмындр, надевай пенсионероглушительную установку, ваяй дальше, – посоветовал Цесарский, заботливо надевая на Шмындрика наушники плеера, с которыми тот и так практически не расставался.
На второй паре Рисунка добрый гномик, а по совместительству мастер группы Валентин Валентинович проверял наличие домашних работ. Недельная норма была высока: сорок набросков и пять этюдов. С такими нагрузками справлялись не все.
К преподавательскому креслу прилепились Гульнур и Нюся. Как назойливые попрошайки, они ныли тонкими голосами, противней, чем в индийском кино, умоляя не выставлять им очередные двойки:
– Ню-у, Ва-алени-и-инь Ва-алени-и-ине-еви-и-и-ич!
Нудные мольбы на Валентина Валентиновича не подействовали, и он в такт гнусавой парочке ответил так же в нос:
– Двя-а-а… Двя-а-а!
Робик, как и положено трудоголикам, перевыполнил норму в несколько раз. По этому поводу Перепёлкин высокопарно продекламировал:
Отодвигая в сторону мольберт,
Я восхищаюсь вами, о, Роберт!
Армен и половины задания никогда не успевал, да и по большей части предпочитал покупать у соплеменников наброски и этюды за наличные деньги, а также натурой – съестным и сигаретами.
– Арменчик, придумывай быстрее откаряку! – ехидно посоветовал Цесарский, его вечный соперник по амурной части.
– Валентин Валентинович, а у меня бабушка заболела. Сильно.
– Армен, ты же в общежитии живёшь. А бабушка твоя где?
– На Махачкала.
– Это такая чкала, где всегда махач! – пояснил Цесарский.
– А я, Валентин Валентинович, переживал. Работать не мог! Всё думал, как там мамочка моя одна с больной бабушкой…
– Слушай, дорогой, не грузи. Мы тебе теперь и мама, и папа, и дедушка Али… – не унимался вредина Цесарский.
– Два! – коротко прервал их Валентин Валентинович.
Невзирая на то, что задание чётко предписывало первокурсникам делать зарисовки простых предметов быта, большинство работ Гапона составляли сложные модернистские композиции, а если среди них случайно попадались положенные «кружки-чайники», то с изломанными до неузнаваемости формами и всегда с громкими амбициозными названиями. Под портретом страхолюдины неопределённого пола красовалось: «Пречистая Матерь». Кто-то из одногруппников-реалистов, исправив в названии только одну букву, приблизил произведение к истине, оскорбив портретиста. Теперь маленькую деформированную голову, посаженную на непропорционально могучие плечи, оправдывало новое название «Плечистая Матерь». Этюды кисти Гапона вообще представляли собой кашу из темно-коричневых пятен.
– Тут я экспериментировал в технике Рембрандта, – не замечая ужаса в глазах окружающих, гордо пояснял автор.
– Кстати, о Рембрандте. Знаешь, Гапоша, ничего так не красит картину, как кисть и краски! – авторитетно заявил Тарас Григорьевич. – Так что берись за кисти и пиши по-настоящему, цветом, а не какашками.
Цесарский пропустил самодовольное поучение Тараса Григорьевича, своего вечного оппонента, без достойного отпора, так как был чрезвычайно занят. К нему на плечо положила голову прекрасная Зденка. Цесарский замер, стараясь не спугнуть птицу счастья.
– Даже не знаю, как Вас, голубчик, оценивать, – поёжился Валентин Валентинович и как-то виновато взглянул на Гапона. – С одной стороны, вы много работаете, но с другой стороны – всё не то! Три балла.
– Цесарик, тебе не тяжело? – спросила Зденка тихо, но не настолько, чтобы этого не услышал позеленевший от ревности Хромцов.
– Даже не знаю, как вам, голубушка, ответить, – точно копируя голос и интонацию учителя, куражился Цесарский, – с одной стороны, не тяжело, вот с этой, – и он указал на своё свободное от Зденкиной головы плечо. Коварная кокетка заливисто засмеялась, твёрдо зная, чей взгляд буравит им спины.
– Так, следующий, – продолжал проверку Валентин Валентинович и вопросительно посмотрел на Цесарского.
– Ах, даже и не знаю, смогу ли… – громогласно отозвался Цесарский, желая всеми силами обратить внимание публики на свой триумф – обладание Королевой Красоты.
Работы Цесарского были безупречны. Лучше были только у Хромцова. Его этюды изображали небо в разных состояниях: белые, пушистые облака, бордовые сумерки над городскими многоэтажками, но самое большое впечатление произвели этюды грозовых туч.
– В Барокке писали такие небы! – восхищённо ахнула Гульнур, поразив Тараса Григорьевича в самое сердце наивной корявостью фразы и трогательными ямочками на щеках. Может, в этот самый момент высшие силы и решили заключить на небесах странный брачный союз уставшего от жизни, вынужденного страдать среди ядовитых малолеток Тараса Григорьевича и смешливой девчушки, самой младшей во всём училище.
Лору вызывали несколько раз. Она всё пыталась в последний момент перед проверкой что-то подрисовать, подправить.
– Вы будете показывать работы, в конце концов, или нет?
– Ой, ну я, эт самое, сейчас.
– Лор, поздняк метаться! Иди, сдавайся!
– Я только ещё вот здесь поэтсамываю!
В конце урока Валентин Валентинович попросил студентов принести из натурного фонда предметы и драпировки для новых постановок, а сам по неизменной гномьей привычке незаметно исчез.
С невообразимой какофонией в группу ввалились обвешанные разноцветными тряпьём Перепёлкин с саксофоном, Хромцов в военной пилотке и с балалайкой и, конечно, Цесарский с дырявой гармошкой наперевес.
– Драпернём по натюрмордам!
– Выступает Великий и Ужасный Михаил Цесарский с двумя подтанцовками, – пафосно объявил свой выход Цесарский. – Музыка из нот, слова из словаря.
Мелодию «Амурских волн» выводил на саксофоне Перепёлкин. Хромцов в такт подтренькивал одинокой балалаечной струной. Инструмент же Цесарского был способен лишь на короткие, эротические вздохи, но зато сам Великий и Ужасный оказался обладателем красивого баритона:
Тихо в лесу,
Только не спит Гульнур,
Хочет Гульнур амур-мур-мур-мур…
Вот и не спит Гульнур.
Тихо в лесу,
Только не спит Гапон,
Ночью Гапон писал пятый том,
Вот и не спит Гапон.
Тихо в лесу,
Только не спит Армен,
Бедный Армен сломал себе член,
Вот и не спит Армен.
Во время исполнения последнего куплета Армен запустил в Цесарского увесистой «Анатомией для художников», хотя текст, без сомнения, принадлежал быстрому перепёлкинскому перу. Неуязвимый Цесарский, ловко увернувшись от снаряда, выскользнул в коридор.
– Дж-жаз-зз – это разговор-рр! – закатив глаза, проклокотал Перепёлкин.
Захватив с собой шляпу Гапона для сбора гонорара, новоявленный джаз-банд двинулся на улицу – радовать своим искусством несчастных прохожих. Следом побежал Шмындрик, самозабвенно стуча в загрунтованный холст, как в большой бубен. Но вскоре он, грустный и понурый, вернулся, вновь отвергнутый мужской компанией.
– Ян, ты не могла бы сходить вместе со мной?
– Куда, Шмындрик?
– Понимаешь, меня пригласили позировать старшему курсу, да мне как-то неловко идти одному.
«Если бы я решилась подзаработать «телом», то никого бы из группы с собой звать не стала, – подумала Янка, – тем более представителя противоположного пола. Но ведь у Шмындрика особый взгляд на жизнь!» Невзирая на щекотливость ситуации, Янке, безусловно, льстило доверие симпатичного юноши в таком сугубо интимном деле.
– Пошли! Сегодня буду твоим Брюсом Уиллисом – спасу.
В мастерской пятикурсников царил домашний уют. Для обиталища художников было удивительно чисто. На натянутых по стенам верёвочках, как бельё на прищепках, сохли сырые этюды. В шкафах и на полках – идеальный порядок (мечта Талдыбаева!). В углу круглый стол, застеленный вышитой скатертью, с фарфоровым чайным сервизом и горой сушек на блюде. За ширмой притаился поистине райский уголок: диван, торшер, рядом на тумбочке сборник стихов с чьими-то очками, пушистые тапочки на круглом домотканом коврике и, конечно, повсюду, до самого потолка картины, картины, картины.
