Текст книги "Безумная Бриджит (СИ)"
Автор книги: Юлия Нифонтова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Annotation
Как печальна порой судьба человека, который идёт не своим путём... и вдвойне печальнее, если человек не осознаёт этого...
Нифонтова Юлия Анатольевна
Нифонтова Юлия Анатольевна
Безумная Бриджит
Безумная Бриджит
Всякого только что родившегося младенца следует старательно омыть и, давши ему отдохнуть от первых впечатлений, сильно высечь со словами: «Не пиши! Не пиши! Не будь писателем!» Если же, несмотря на такую экзекуцию, оный младенец станет проявлять писательские наклонности, то следует попробовать ласку. Если же и ласка не поможет, то махните на младенца рукой и пишите «пропало». Писательский зуд неизлечим.
А. П. Чехов
Пышнотелая брюнетка в серебристом, смело обтягивающем платье, томно извивалась под восточную музыку, изо всех сил пытаясь изобразить змею – символ наступающего года. Однако её жизнеутверждающие формы (мечта всех сладострастников), выпирающие из строгих рамок приличия, делали даму более похожей на сытую гусеницу решившую поупражняться для ускорения пищеварения.
Ошалевшие от увиденного зрители, подзадоривали танцовщицу одобрительными кивками и сдавленными шёпотками:
– Вот Пороськова даёт! Ну, Ирка! Ну, артистка!
Столь бурную реакцию можно было бы оправдать, приведись случиться эдакому шоу среди ароматных кальянных дымов ночного клуба, пивных испарений злачного бара или, на худой конец, вечера "для тех, кому за...", собравшего потёртых жизнью ловцов последнего шанса. Но призывный, исходящий соками вожделения танец происходил не где-нибудь, а в районной библиотеке посреди бела дня! Студентка филфака Таня, не привыкшая ни к чему подобному, в смятении косилась, то на бесстыже колышущуюся, рвущуюся на свободу плоть, то на зрительские ряды, охваченные неприличным ажиотажем. В её голове крутилась навязчивая мысль: "Чего ж это она так неумеренно на сексапил напирает, в зале же дети!"
Наконец, вакханалия была прервана ещё более экзотическим явлением: на импровизированную сцену, изображая скакуна, выпрыгнула сухонькая бабушка в надетой вместо шапки головой лошади неаккуратно вылепленной из папье-маше. В районе копчика вместо хвоста была прилажена целая копна разноцветных лент, бабуся ловко помахивала ими, помогая себе рукой. Но непропорционально огромная голова Буцефала то и дело опасно кренилась на бок, грозя увлечь за собой и пригвоздить к полу щуплое тельце. В такие моменты престарелая пони забывала о весёлом хвосте, судорожно хваталась за гигантский череп, водружая его на место.
Вскоре из рифмованного диалога стало понятно, что символ наступающего года – карликовый скакун – изгоняет порочную одалиску, как знак растленного прошлого, о котором и вспоминать-то ныне неприлично.
Тане вдруг пришла в голову неожиданная идея: если поменять исполнительниц ролями, то по фактуре они смотрелись бы весьма органично. Из госпожи Пороськовой получилась бы дородная, хоть и не первой свежести, но вполне себе рабочая кобылка, а из бабульки – мелкая, однако весьма ядовитая гадюка.
Действие напоминало новогодний утренник в детском саду с небольшим отличием: вместо детишек, облачённых в самодельные маскарадные костюмы, на стульчиках сидели увенчанные сединами мэтры художественного слова. Однако они радовались, хлопали в ладоши, топали и вообще выражали чувства с той же непосредственностью что и малышня из средней группы.
Как и положено, для толерантно-демократического разнообразия в сплочённом коллективе имелся и собственный "плохиш". Низкорослый, коричневый от желчи, злобный дедок, похожий на гнома, беспрерывно копался в громко шуршащем пакете, без конца перекладывая его с места на место. Видимо, главной задачей сказочного человечка было, во что бы то ни стало, отравить пребывание враждебного людского окружения на чуждом карлику празднике жизни.
"Что я тут делаю?" – пульсировала в Танином виске назойливая покаянная мысль. Надо заметить, что девушка попала на представление не случайно, так как родилась с врождённым, по её мнению недугом – страстью к сочинительству. Она уже давно стремилась найти в своём городе пишущее сообщество, но вырваться из суеты учебных будней удалось только в канун праздников. Это было неудачное время для вхождения в большую литературу, ведь нынче вся здешняя пишущая братия была с головой погружена в предновогоднюю круговерть.
Но Таня успела отметить, что в литературном клубе всё же присутствует один серьёзно настроенный человек, не одурманенный всеобщей атмосферой лёгкого помешательства. Болезненно худой, угрюмый тип сидел в дальнем углу аляповато украшенной аудитории и изо всех сил пытался слиться с фоном. Невооружённым глазом было видно, что само присутствие на данном мероприятии доставляло страдальцу настоящую муку.
Однако несколько раз его официально и с большой помпой представляли: сегодня, мол, на нашем празднике присутствует замечательный и широко известный... учитель и наставник... поэт и прозаик... член большого союза и вообще... весь из себя – мастер! От пафосных дифирамбов человек морщился, как от зубной боли, с трудом, как-то скрюченно приподнимался, и, словно попав под обстрел устремлённых на него любопытствующих взоров, тут же падал на прежнее место. Таня мысленно окрестила горемыку Мастером, соотнеся его, конечно, с булгаковским персонажем: "Мастер после психушки... или, может, как раз ещё в ней родимой!"
Но представление шло согласно сценарному плану, сытая змея и карликовая лошадь громогласно и пафосно объявили: "ЛИТОСФЕРА*!!!" (*Литосфе́ра – твёрдая оболочка Земли). На обозрение высыпали представители литературного объединения, в просторечии – ЛИТО, под названием "Сфера". Но непросвещённой в тонкостях терминологии Тане слово естественно послышалось слитно – литосфера, именно так как и было произнесено ведущими.
Многочисленные, словно вышедшие из самих недр пращуры, стараясь оправдать название своей общины схожего с твёрдой оболочкой земной коры, дорвавшись до микрофона, наперебой, будто сухими чёрствыми комками грунта щедро закидывали ни в чём не повинных зрителей бездарными графоманскими речёвками.
Впрочем, как и всегда, победила молодость. Втиснувшись в престарелые ряды дряхлеющих рифмоплётов, блестящая, в прямом смысле этого слова, ведущая сразила хвалебным дифирамбом. На время декламации змейка водрузила себе на голову высоченную корону, позаимствованную у царевны из русских народных сказок, и протянула заскучавшему залу подгорелый лаваш на вышитом рушнике:
– Мы с Новым годом поздравляем,
наш клуб любимый, ты – наш Рай!
Венец труда тебе вручаем -
румянощёкий каравай.
Он "Сферой" сотворён единой,
и полит потом трудовым,
в нём опыт, разум и седины
и назиданье молодым!..
– Да уж фигушки! Ешьте сами с волосами! – взорвал всеобщее благодушие раздражённый женский возглас, резкий и гортанный, словно предсмертный крик раненой чайки, – нет, вы слышали вообще, чем они свой каравай поливали?
Все присутствующие угрожающе зашикали, призывая смутьянку к дисциплине. Таня взглянула на возмутительницу спокойствия и оторопела. Рядом с ней сидела настоящая цыганка Рада из любимого старого фильма "Табор уходит в небо". Сходство было разительным даже не в том, что девушка с чертами лица исполнительницы кинороли была ко всему наряжена в цыганский костюм, а в печати свободомыслия и необузданных страстей на смуглом челе.
Интуитивно найдя в Тане единомышленницу, гнедая баламутка, нисколько не смущаясь общественного порицания, заговорщицки подмигнула, обнажив в голливудской улыбке белоснежные ровные, как чеснок, зубы, представилась:
– Злата, а ты, знаю, Татьяна. Слышала, как ты с нашими перед началом балагана знакомилась.
Тане очень хотелось поговорить с новой знакомой, особенно её почему-то заинтересовал Мастер. Почувствовала она в нём нечто неординарное. Однако согласно церемониалу ей вместе со всеми присутствующими надлежало слушать бесконечный бред перезрелых стихотворцев. К исходу сороковой минуты словесной пытки, тексты приобретали форму обещанного ранее "назиданья молодым":
– Давай-ка, занимайся спортом,
и бегай, прыгай и борись,
смотри, не увлекайся тортом,
и береги ж ты свою жись.
И ничего, в снежки играйся,
пока ты дитя, мало лет,
да только матом не ругайся,
когда ты тоже будешь дед.
Какое это имело отношение к Новому году и к поэзии вообще, было совершенно непонятно.
– Вот, знаешь, создаётся такое впечатление, будто они всем своим змеиным клубком занимаются групповым сексом... а это на фиг никому из них давно не надо... всем скучно и противно... но они почему-то вопреки всему продолжают, – жарко зашептала цыганка в Танино ухо.
Таня поёжилась, во-первых, от горячего воздуха щекочущего ухо, а во-вторых от того, что ромала, видимо, вообще не умела говорить тихо, и её так называемый шёпот был слышен всему залу.
– Ну, тут вообще-то про "занимайся спортом", – попыталась отшутиться Таня, скорее из желания прервать безапелляционные оценки собеседницы, от которых ей становилось не по себе.
Наконец, бабушка-конь и тётя-змея одарили выступающих ветеранов и инвалидов поэтического труда сувенирами из кумачового дедморозовского мешка. Начался конкурс на самый лучший костюм, свой образ нужно было не только продемонстрировать, но и представить четверостишьем. Воодушевлённый зал воспрял от затянувшейся сиесты.
Таня с нетерпением ждала выступления цыганки. Вопреки ожиданиям, Злата не стала оттачивать остроумие, пронзая злой эпиграммой откровенную графоманию, а, к огромному удовольствию публики, порадовала искромётным танцем. В нём было всё: безудержный задор и томный цыганский надрыв, мелькание цветастых юбок, изгибы молодого тела под звон браслетов и монист из чешуи блестящих монет.
Выступление Златы произвело ошеломляющее впечатление, особенно на мужскую половину публики. На несколько минут затих даже неуёмный гном, что продолжал копаться в своём шуршащем "на всю Ивановскую" целлофановом пакете. Зал разразился громкими и дружными аплодисментами, каких, наверное, ещё никогда не знали аскетичные стены библиотечного помещения.
Единственный человек, которому этот триумф стал откровенно неприятен, была серебристая змея-ведущая. Госпожа Пороськова даже не попыталась согнать с собственного лица выражение крайнего пренебрежения. Опустившись до мелкой мести, она безапелляционно сообщила собранию, что поскольку костюм не имеет поэтического представления, то награда данной претендентке не положена. Зал недовольно загудел.
Неожиданно для всех из своего угла поднялся Мастер и порывисто вышел на сцену: "Если позволите, то я представлю этот костюм!" Он прочёл стихотворение Марины Цветаевой "Цыганская свадьба" как настоящий артист, накрыв притихших слушателей волнами чистой пульсирующей энергии. "Да ему бы на большой сцене выступать или куда-нибудь диктором – подумала изумлённая Таня, – Нет, всё ж таки я не зря сегодня потратила вечер!"
Ведущие вынуждены были одарить танцовщицу ёлочным шариком, а та в свою очередь жарко и бесстрашно наградила спасителя долгим поцелуем в губы, чем повторно сорвала бурные овации.
– Ирка Пороськова конкуренции не терпит, – объясняла Злата во время импровизированного фуршета.
Люди, обрадованные освобождением от плена обязательной литературной части, с наслаждением общались, чокаясь шампанским в пластиковых стаканчиках и поедая подсохшие разномастные бутерброды. Не зная больше никого из присутствующих и подчиняясь общему весёлому возбуждению, Таня внимала вновь обретённой знакомице, которая давала краткие, но весьма ёмкие характеристики присутствующим:
– Пороськова эта ещё покажет себя, помяни моё слово. Тщеславна до беспредела. Ты слышала, какие она перлы выдавала?
– Да, честно говоря, как-то в памяти не застряло...
– О! Что ты! Всё про высокую духовность заливает, а саму от моего танца чуть кондрашка не хватила. Прямо скажем – симптом негативный.
– А это кто? – Таня украдкой кивнула в сторону Мастера.
– О, это ваще ТАЛАНТИЩЕ с большой буквы! Валериваныч – настоящий Поэт и человек! Попал сегодня как кур в ощип, и как им только удалось его на своё сборище заманить, ума не приложу!
– А бабушка-конь тоже стихи пишет?
– Петровна? Стихи? Я тя умоляю! Чушь махровая. Она всю жизнь, как заведённая, завучем по воспитательной работе вкалывала, вот и не может до сих пор остановиться. Лезет, конечно, в калашный ряд, думает – активной культмассовой работой завоюет право в большой союз влезть, вот и старается, скачет. Но, как говорится, знай сверчок свой шесток, каждый хорош на своём месте.
– Вот и я не знаю, где оно – моё место, – вздохнула Таня.
– Да так можно всю жизнь вздыхать и с мёртвой точки не сдвинуться. А хочешь, мы прямо вот сейчас и узнаем?
– Ка-ак?..
– Вот так. Дорогие друзья, минуточку внимания, в наш клуб сегодня первый раз пришёл новый человек. Поприветствуем. Это Татьяна! Будущий филолог. Попросим её что-нибудь прочесть. – Злата толкнула в бок онемевшую полупарализованную Таню, – Давай, жги!
У Тани перехватило дыхание и ей показалось, что её с размаху бросили ледяную прорубь. Она никак не могла прийти в себя под прицелами любопытных глаз, но потом утонула в лукавых карих очах новой подруги, и чуть оттаяв начала:
Так, значит, быть!
Пусть хрупок мир людей,
пусть старый дом, что подбежав к обрыву
и, повинуясь первому порыву,
глазами-окнами таращится во тьму...
Во время чтения девушка словно увидела старенький бабушкин домишко на крутом косогоре и её саму, маленькую и трогательную, в ситцевом платочке, крестящуюся на дальние купола. Голос окреп, перестал дрожать. Хоть и стало вдруг девушке невыносимо жаль всех на свете людей, как наивных малышей, не ведающих о грядущих потрясениях, читала она порывисто и вдохновенно.
Таня закончила чтение, но никто из слушателей не двинулся с места, не поспешил вернуться к трапезе, не загалдел, не захлопал. Вокруг были только недоумённые лица в неком лёгком оцепенении. "Тишина, почему такая вдруг тишина установилась! И зачем они так долго молчат?" – испугалась девушка. Однако её оторопь наотмашь одной лишь короткой фразой разрушила Ирка Пороськова:
– Не, ну нынче каждый второй подражает Белле Ахмадуллиной. И спрашивается, на фига?..
Толчок в спину или «волшебный пендель»
Ирка Пороськова с рождения жила в искусстве. Несмотря на свой солидный возраст, плюнув на условности, поступила учиться в институт культуры. Однако с учёбой у неё как-то не складывалось. И хоть выбрала она самый лёгкий, с её точки зрения, факультет "массовиков-затейников". Но и там, среди разнообразных гуманитарных предметов встречались сложно-запоминаемые истории, никогда-не-читаемые литературы и совсем уж невозможные для понимания логика и философия.
Из всех самых противных учебных предметов, особенно выделялся один совершенно невыносимый: актёрское мастерство. Во-первых, Ирка не могла запомнить даже короткий простенький текст, хотя все свои самые длинные парадоксальные вирши могла читать километрами. Во-вторых, спец по речи выявил у неё массу каких-то дефектов: пришепётывание, картавость, и даже некий неизвестный медицине диагноз – "мещанская грация". На сцен-движении её обзывали "слонякой" и "медвежакой".
Понятно, что девушка с такой тонкой душевной организацией не могла подвергаться столь болезненной пытке и напропалую прогуливала нелюбимые пары. Нить времени методично и незаметно сматывалась в тугой клубок, задолженности накапливались, и вот подошло время экзаменационного спектакля.
Ирка отважно махала ногами, залихватски хрюкала, стараясь выделиться среди задорного выводка поросят в постановке "Кошкин дом". И хоть свинское семейство включило в себя всех самых отъявленных прогульщиков и лоботрясов курса, "неуд" поставили только ей. Осознание пришло слишком поздно. Это был – крах!!!
Кто-то из институтских доброхотов указал: "Беги вон за тем профессором, может, сжалится". Задыхаясь и размазывая чёрные ручейки слёз, она бежала за вредным преподом до самой остановки. Позабыв гордость и плюнув на самолюбие, Ирка назойливо канючила, дёргая бездушного палача за рукав пальто:
– Умоляю, пожалуйста... не выгоняйте меня из искусства! Я всё исправлю, я всё-всё сдам... пересдам...
В полном отчаянии, не замечая вялых сопротивлений измотанного пожилого мужчины, осатаневшая Ирка ринулась за ним в подошедший троллейбус.
– Я не могла... пожалейте... войдите в положение... у меня ребёнок больной... я мать-одиночка... – и это было почти правда, если не брать во внимание то, что пока Ирка барахталась в страстях своей бурной неразборчивой личной жизни, сынишка с младенчества жил на полном попечении её престарелой матери.
В холодном взгляде препода скользнула лёгкая тень чего-то человеческого, напоминающего сочувствие и страдалица поняла – надо дожимать.
– Я всегда мечтала учиться в институте культуры! Я на всё, на всё готова, прошу!
– Ну, хорошо, – тяжко вздохнув, прошелестел профессор, – Я дам вам последний, то есть самый последний шанс.
– Да-да-да!!! Когда можно прийти?
– А ходить никуда не потребуется. Вам нужно преодолеть свой страх перед условностями. Просто – лягте на пол.
– Где?!
– Да вот прямо здесь в троллейбусе.
– Н-но... тут же люди... и грязно... как-то...
– Так, у меня нет времени. Или ложитесь, или не морочьте мне голову, я схожу на следующей.
Понимая, что выхода нет, Ирка сделала робкий шаг вперёд и окинула взглядом салон. Ничего не подозревающие пассажиры мирно ехали по своим делам, общались с телефонами, глазели в большие грязные окна. И тут она ощутила лёгкий толчок в спину. Словно подкошенная девушка рухнула навзничь, тоненько заверещав:
– Да вы чё, вы чё там ваще с ума посходили? Не дрова везёшь, чё так дергать-то! Водить научись, раздолбай чёртов. Я на вас жалобу напишу в транспортное управление!
Невольные зрители гениального моноспектакля таращили изумлённые глаза и не торопились взрываться эмоциями. Затянувшуюся мхатовскую паузу нарушил коварный режиссёр:
– Достаточно. Надеюсь, что сей "волшебный пендель" пойдёт вам на пользу. Давайте зачётку.
Ирка Пороськова стояла на неизвестной пустынной остановке в испачканном, осквернённом светлом плаще переводя счастливые полные слёз глаза то на виляющий зад троллейбуса, то на вожделенную закорючку в зачётке. Вдруг, в этот самый момент поняла, что она теперь вовсе не простая провинциальная дурнушка, а что ни на есть самая настоящая великая звезда. И нет никаких препятствий на пути к вершине Парнаса.
Правда, Ирку всё равно потом из института отчислили, но вовсе не за отсутствие артистических способностей, а за кучу прогулов и незачётов по другим предметам. Однако теперь это было для неё уже совершенно не важно...
Литературные страсти
Нет, ну что это за имя для великой поэтессы – Ирка Пороськова?! "Це ж не комильфо"! А посему повелеваю заменить банальное пролетарское прозвище на великолепное заграничное – Бриджит. Тут тебе и Бардо с надменной голливудской улыбкой, и винный привкус созвучного (сроду не попробованного) французского "Бордо". Над фамилией вообще долго думать не нужно, оставить от сего люмпенского наследия только две первые буквы и уже можно сойти за наследницу знаменитого Эдгара По, а со временем можно и паспорт поменять.
Новорожденная Бриджит По, конечно, не могла влачить то беспросветное серое существование затрапезной кассирши с неоконченным высшим образованием, это ж вам не какая-нибудь...
Шкаф Бриджит ломился от ярких летящих платьев, о каких Ирка и мечтать-то не могла. Дива жила в самом что ни на есть настоящем отеле и ужинала только в ресторане, ей не нужно было ни свет ни заря толкаться в автобусе, собачиться на работе с товарками и хамоватой начальницей, дурить покупателей, чтоб покрывать вечную недостачу.
У загадочной и прекрасной Бриджит было совсем другое предназначение – она писала великую "Поэму неразделённой любви", естественно – в стихах. Для того чтобы обеспечить все необходимые условия для работы, пришлось продать убогую хрущовку, благо сын ушёл в армию, и уже никто не мешал осуществлять грандиозные творческие планы. Поэтесса не заботилась о завтрашнем дне, ведь после рождения великой поэмы весь мир непременно ляжет к её ногам и все недоразумения с отсутствием жилья, работы и другие пустяки решатся сами собой. Мир притих в ожидании шедевра.
Утро Бриджит начиналось как положено – с чашки элитного кофе – не купленного на кассе пакетика, и не из банки с запахом горелой кошки, а натуральный из молотых зёрен, приготовленный в настоящей кофе-машине. Вечер великолепной дамы завершался всегда неожиданно: то в шумной компании студентов в каком-нибудь баре, то в шикарном ресторане на коленях брутального мачо, в бешеных ритмах ночного клуба, а один раз даже в луже под кустом.
Но и тот конфузный эпизод не мог затмить упоение творческим парением. По-мнению Бриджит, именно такой и должна быть настоящая богемная жизнь. Ну и пусть в луже, ну и пусть под кустом, и не ваше дело, что бланш под глазом. Да! Вот такая я непредсказуемая и противоречивая. Настоящая поэтесса, а не какая-то кассирша из магазина за углом! Иногда её с головой накрывала некая поэтическая стихия. Она впадала в неистовый поэтический экстаз и начинала читать стихи там, где он её настиг: на улице, в автобусе, за обеденным столом... взахлёб, на разрыв... до умопомрачения...
Только вот странные пристальные взгляды, что следили за ней повсюду, тревожили Бриджит. Глаза-глаза. Полные то удивления, то ужаса. Кто эти странные люди? Они разглядывали её на улице, шпионили из-за барной стойки, на гостиничном ресепшене, даже в её собственном номере, когда приходила какая-то убогая тётка убираться и не могла сдержать удивления при взгляде на Бриджит. Зависть, всюду зависть и интриги! Таковы законы звёздных избранников, приходится терпеть это чванливое любопытство отверженных Фортуной.
Недели летели за неделями, месяц с нереальной скоростью сменялся месяцем, а вот поэтические мемуары, напротив, двигались слишком медленно и никак не могли перемахнуть через младенческий возраст автора. Может, оттого работа ползла черепашьими шажками, что Бриджит хотелось запечатлеть каждый, даже самый незначительный эпизод, который всплывал в памяти:
Купалась в озере закатными часами
и тёплый берег принимал меня песочный,
пренебрегая майкой и трусами,
была как ангелочек непорочный,
Хотелось улететь совсем высоко,
но ведь освоить нужно было огород,
там воевать с травищею высокой,
за корнеплодом уплетая корнеплод.
То вдруг мысли путались, разбегались испуганными козявками врассыпную, или другое, более позднее и острое воспоминание наплывало, и, подмяв под себя только что начатое проклёвываться четверостишие, поглощало и уносило в иные пределы, а за одним и в другой стихотворный ритм, размер и образный ряд.
Познакомить с тобой, нас, взялась баба Сима
На дворе стоял месяц апрель или май,
При знакомстве присутствовал мой дядя Фима
Так что многие помнят момент, так и знай!
Порой накатывали и накрывали с головой былые чувства, вспенивались болезненные воспоминания о разбитом на веки сердце, о коварном возлюбленном, что оставил её одну в интересном положении, хотя по всем правилам хорошего тона просто обязан был жениться. Невыносимые душевные терзания выплёскивались на бумагу, но не утихали:
Он молча ушёл, и захлопнулась дверь
И вновь зеркала отразили страданье
А нежность зверела, в душе взревел зверь
Любовь простонала: "Давай, до свиданья!.."
Тогда Бриджит бежала на встречу ЛИТО «Сфера», где под затаённое дыхание зала и общие ахи-охи творила своё бессмертное искусство. Её изысканная декламация ввергала зрителей в транс и уносила прочь из тесного серого убогого мирка. Поэтесса вновь и вновь переживала давно забытые моменты детства и юности. В этом литературном сообществе Бриджит не просто любили, а скорее даже боготворили.
Случилась, однако, в жизни нашей светской львицы и одна досадная неприятность. Директор библиотеки из самых лучших побуждений, видя, какой ажиотаж творится вокруг Бриджит, решила устроить ей встречу с уважаемым редактором. Валериваныч был единственным авторитетом в подобных кругах, кто годился на эту роль. Его стихи и статьи издавали по всей стране толстые журналы, мало того, он ещё входил в несколько их редакционных советов, и даже, что уж совсем невероятно, бывал не раз отмечен крупными литературными премиями.
Верховная служительница книгохранилища была женщиной крупной, деятельной, но тактичной. Поэтому устроила встречу знаменитого редактора и гениальной поэтессы в своём личном кабинете: приготовила чай в изящном сервизе, выставила на стол коробку конфет и после пары фраз дежурного приветствия деликатно удалилась.
Однако не успела повелительница книжного царства насладиться перебиранием замусоленных читательских формуляров, как услышала истошные вопли, доносившиеся из собственного кабинета.
Картина, которая предстала взорам изумлённых библиотекарей, сбежавшихся на крик, была поистине эпической. Звезда литературного бомонда яростно избивала бедного редактора всем, что только подворачивалось под руку. При этом поэтесса дико орала, выкрикивая самые скабрезные площадные ругательства, коих постеснялись бы, наверное, базарные торговки из рыбных рядов. На полу и столе уже валялись осколки изящного сервиза и помятые изорванные листы рукописи.
Несчастный Валериваныч пытался обороняться и выставил перед собой, в качестве щита, большую папку с годовым отчётом по культурно-массовой работе с населением. Однако худосочный, истощённый беспрерывной работой духа и обескровленный иссушающей литературной критикой редактор явно проигрывал энергичной атаке разъярённого автора.
Библиотекари, словно осиный рой, объединённый коллективным разумом, в едином порыве кинулись спасать остатки драгоценного сервиза, а главное, бесценный труд целого года беспощадной работы на износ – отчёт в порядком уже разлохмаченной папке.
– Гс-спада, – заикаясь, и в совершенной растерянности обратился к очевидцам происшествия перепуганный редактор, хотя окружали его исключительно дамы, – Поверьте, я ничего такого не сделал и никого не хотел обидеть. Указал лишь на явные, так сказать, вопиющие недостатки: глагольные рифмы, кочующие ударения, сбой ритма...
– Твааарь!!! – взревела осатанелая Бриджит и тигрицей бросилась на струхнувшего редактора, который поспешил ретироваться, укрывшись под директорским столом. Двух желтолицых сутулых бабусь, что безуспешно пытались удержать её за руки, буйная Бриджит легко раскидала, как беспомощных котят, причинив чопорному интерьеру начальственного кабинета непоправимый урон.
Вопиющий случай, который смиренные служительницы читальных залов осторожно именовали "встреча с редактором" ещё долго будоражил умы и щекотал нервы жителей маленького пограничного посёлка, где всегда чувствовалась нехватка развлечений. Да и по правде сказать, это был первый и последний раз, когда в поселковую библиотеку одновременно вызывали наряд милиции и карету скорой помощи.
– Вот такие у нас страсти бушуют в литературной среде! – давала объяснения журналистам пунцовая директриса.
Эта фраза и послужила основой для кричащего заголовка статьи в местной прессе "Литературные страсти".
– Острая фаза, – с профессиональным хладнокровием констатировали медики.
Пограничное состояние
Таня и Злата решили повстречаться после долгой разлуки, вспомнить бурную молодость: участие в разномасштабных семинарах, где обе были нещадно побиваемы камнями критики, первые отважные выступления по клубам, учёбу в литинституте, да мало ли ещё тем у давних подруг. Таня вернулась в родной город из почти покорённой Москвы попроведовать маму. Злата специально приехала на родину из далёкой Великобритании, чтобы повидать подругу, а заодно завершить процедуру продажи квартиры, что уже десять лет стояла без хозяйки.
Погода располагала, да и к тому же сегодня было 28 мая – День пограничника, праздника, который в их приграничном городке отмечался особенно пышно. Женщины посидели в кафе, вспомнили любимого, недавно почившего учителя – Валериваныча и как несколько лет ходили к нему в поэтическую студию: спорили, обижались, радовались.
Затем решили прогуляться по центральному проспекту. Отовсюду струилась музыка, реяли флаги, на каждом шагу кипела праздничная торговля. Воздушные шары, ванильный запах выпечки, весёлая суета малышни на каруселях.
Несмотря на то, что вокруг по случаю праздника было весьма шумно и многолюдно, одна особо возбуждённая компания привлекла внимание и притянула их, словно пойманных браконьерской сетью рыбёшек. Толпа группировалась вокруг полевой кухни, где для демонстрации торжества административной щедрости раздавали горячую гречку в одноразовых тарелках.
Однако местное начальство оказалось настолько щедрым, что к дармовому обеду, видимо, прибавило ещё и бесплатную культурную программу. Рядом с военизированным самоваром на колёсах, на шатком табурете стояла грузная тётка в безумном наряде, который издалека можно было принять за клоунский: длинная юбка из рваного чёрного тюля, бирюзовое полупальто, красная широкополая шляпа. Однако всю эту отважную эклектику ещё можно было бы принять лишь за причуды экстравагантной дамочки, если бы не многочисленные разноцветные газовые шарфы, украсившие головной убор. Макияж был подстать экзотическому туалету. Ярко-оранжевая фосфорицирующая помада была намазана столь густо и так далеко заходила за положенные природой границы, что казалось, на лице существует только огромный живой рот.
Театрально жестикулируя нервными руками в рваных ажурных перчатках с обрезанными пальцами, дама выкрикивала странные стихи:
По узкой тропе, по пути за бугор
мой ангел пройтися надумал.
Он множество дум, на тропе между гор
и разных задумок обдумал...
Поэтесса закатывала глаза, изгибалась, не боясь грохнуться с табурета, драматически заламывала руки, словно карикатурный Пьеро на пике поэтической экзальтации. Аттракцион собрал множество зрителей, которые подзадоривали артистку аплодисментами и выкриками: «Браво! Браво! Бис! Давай ещё!» Городская сумасшедшая, не чуя подвоха, бурно фонтанировала виршами, в которых, конечно фигурировали изжульканные многими поколениями рифмы: слёзы-берёзы, розы-морозы, солнце-оконце, кровь-любовь и другие признаки поэтической беспомощности.
– Глянь-глянь, у тётеньки в День пограничника пограничное состояние приключилось... хотя это, наверное, наш общий неутешительный диагноз, – печально констатировала Таня.
– Слушай, это ж Пороськова!!! – опешила Злата, – пошли скорей отсюда, а то не дай Бог нас заметит!
Злата потащила Таню прочь от эпицентра опасности. Но оказалось слишком поздно – они были обнаружены. Ира Пороськова внезапно прервала своё выступление на самой высокой ноте и кинулась с табурета, как тигрица наперерез добыче.
