Текст книги "Поэтический сборник (СИ)"
Автор книги: Юлия Абрамова
Жанр:
Короткие любовные романы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Абрамова Юлия Александровна
Поэтический сборник
ПОЭТИЧЕСКИЙ СБОРНИК
Юлии Абрамовой
ЖИЗНИ ПРОСТЫЕ СЛОВА
Оглавление
Рассказы
Лунная рябь на воде
Словно дорожка к счастью
Словно вызов судьбе
Прочь отгоняет ненастье
Звезды, как жемчуг на глади
Зеркало в небо открыто
Нет в нем земного ни пяди
Но и чужое чужое сокрыто
Речка – порог забытый
Между землей и небом
Лунной рябью покрыта
Овеяна звездным светом
Река в лунную ночь.
Последний лучик солнышка мигнул, озарил небо багряным светом – и пропал. Стало темнее. Небо уже не затягивало своей голубизной, не манило палитрой закатных красок, не обещало жаркой погоды пурпуром сумеречной окраски, нет – теперь небо было серым. Еще немного и появится первая звезда. Первая, она еще будет слабенькая-слабенькая, почти незаметная, дрожащая в потоках теплого воздуха. Потом за первой разведчицей, осмелевшие, подтянутся и другие жительницы неба. Они будут сиять ярко-ярко, мигая и маня. Их будет много. Они заполнят собой небосвод, но им покажется мало и они спустятся на землю. Найти их можно будет в лужах, ведрах с водой, прудах и озерцах, ручьях и реках.
Ночью река затихает. Она становится тише, спокойнее и молчаливее, приманивая к себе небесных странниц, чтоб сиять их великолепием и становиться дорогой к звездам.
Когда-то реку считали порогом, за которым заканчивается один мир и начинается другой. В это легко поверить, смотря на нее ночью. Кажется – нырнешь в реку, а вынырнешь уже на небе и вокруг будут одни только звезды. Словно сам млечный путь спустился с небес на землю и обрел свое воплощение в каждой реке на планете.
Но стоит появится тучам – и очарование исчезает. Звезды прячутся, ныряют в темную глубину, словно испугавшись собственной смелости. И тогда появляется сама река – темная, загадочная, тихо несущая свои воды при свете дня или же темной ночью. Иногда то тут, то там плеснет какая-то заигравшаяся рыбка, громко, самодовольно квакнет лягушка или разнесется над темной гладью крик ночной птицы. Заглядывая в такие моменты в воды реки, словно смотришь в небытие – столь же темно и непроницаемо водное полотно.
Однако это чувство обманчиво. Река – живая, она живет всегда, на виду или сокрытая от глаз. В ее объятиях живут самые разные существа, живут рядом, иногда пересекаясь и влияя на жизнь друг друга. Кто-то охотится, кто-то прячется, одни находят друг-друга и продолжают извечный круг жизни и смерти, другие просто проплывают, стремясь к устью, навстречу новым границам свободы. Каждый на своем месте и нет ни одного безучастного. И все это может происходить даже в полнейшей темноте.
Но вот тучи расходятся и на небо выкатывается ночная его хозяйка – луна. Она поглядится в зеркальную гладь воды и, удовлетворённая, вознесется выше, умытая и яркая. Река в ее лучах заиграет бликами, сделавшись из темной золотой и, отражая свет хозяйки неба, сама станет чуть красивее. О, как хочется пройтись по золотой дорожке! Она почти осязаема, она манит и кажется надежной опорой. Но берегись, смельчак! Недаром река считалась когда-то границей между живым и мертвым – она столь же изменчива и непостоянна. Эта дорога, сотканная из бликов – она не для людей. Ступив на нее, ты провалишься в омут темноты, холода и забвения. Под сверкающим пологом простирается чуждое пространство иной жизни. Как из-под него ничего не может проникнуть к нам, так и мы не можем безнаказанно заглянуть туда. Или – можем, но уже никогда не получится рассказать о своем опыте в том мире, откуда ушел. Когда-то считалось, что русалки – это девушки, отдавшие себя реке.
Ночью именно река, самый близкий путь к небу, зеркало и чаша луны, обитель звезд и где-то глубоко-глубоко – колыбель зарождающихся грез.
Наблюдая всю непостижимую изменчивость и тайну бегущих вод, можно представлять мириады картин творящейся в ней жизни, придумывать непостижимые загадки причастности ее к тайнам соприкасающихся с ней миров, почти осязать ее влияние на происходящее вокруг и гадать, что же упущено наблюдением за ее обманчиво простым видом.
Река всегда загадочна. Даже днем, когда она притворяется обыкновенной водой, текущей по своим делам, снабжающей людей едой и живительной влагой, служащей дорогой для судов и дарящей прохладу в знойный летний день. Ночью же она становится волшебной. Дикой, неуправляемой и чуждой. Но все так же – манящей.
И когда небо посветлеет и предупредит о восходе солнца, река умоет и его. А затем... Затем все потечет по своему руслу. Из века в век, от истока к устью. Всегда.
Грустно поникшие ветки
Сильный изогнутый ствол
И – желтых листков наметки
Осенней поры посол
Яблоки дружной гурьбою
Почки уснувших ростков
Вы хороши собою
Яблони разных сортов
Зрейте на ветках, смелее
Радуйте взгляд краснотой
Чтоб крона казалась пышнее
Чтоб вид поражал красотой
Яблоня
Взгляд пробежался по саду – трава с проблесками цветов, дорожка, утоптанная многажды за день проходящими людьми, куча неубранных камней, скрывшими лозой ежевики свои истинные очертания, старые сухие ветки, давно срубленные и сваленные в кучу... Слива, давно отцветшая и отплодоносившая, груша – тоже уже натрудившияся и отдыхающая... Доски, аккуратно сложенные кучкой – серые, кажется – чуть припорошенные пылью, неровные и щербатые. И – яблоня.
Одинокая, скромная яблоня. Невысокая, с несильно-то густой кроной, изогнутая и перевернутая. Казалось бы – совсем неказистая – однако взгляд невольно выцеплял ее из общей картины сада. Виной тому были ее детки – яблочки. Они дружной компанией расселись на ее ветках, так и притягивая взгляд аппетитными, даже на вкус сочными красными бочками. Их было много – они облепили ветки, словно обнимая и требуя ласки у родительницы. Такая требовательность, вкупе с количеством не могли не сказаться на виде самого плодоносящего дерева – веточки поникли, склонившись почти до земли и казалось, что малейшее усилие переломит их совсем.
Но это было обманчивое впечатление – яблонька переносила грозы и бури, случавшиеся здесь, с тем же достоинством, что и деревья, не отягощенные такими же требовательными отпрысками. Они, уже освободившиеся от бремени, стояли гордо и прямо, но внушительно и чарующе выглядела именно яблоня.
Это было уже старое дерево – толстый ствол в два отростка, изрядно когда-то обрезанные ветви, сформировавшие разреженную, удобную для освещения солнцем, крону. Покрытая лишайником кора. Это дерево видело зимы. Разные – снежные и сухие, необычно теплые и столь же удивительно морозные. Оно помнит долгое ожидание солнца и раннюю темноту. Даже смирилось со здешним зимним климатом – с его резкими перепадами дневной и ночной температуры. Помнит яблонька и жаркие летние деньки – иногда иссушающе душные, иногда благословенно теплые, с живительным дождиком, наполняющим силой увядшие было листья. Помнит томные летние ночи, когда, казалось вся округа замирала в сладкой истоме разнеженного прохладой организма. Когда надрываются неподалеку сверчки, а звезды чертят свой путь высоко-высоко над кроной, изредка срываясь на землю яркими росчерками метеоров. А дивные запахи, которые окружают летом, заглушая только начинающие пробиваться ароматы растущих плодов? А сумерки, когда уходящий день прощается, обещая отлучится совсем ненадолго, только лишь, чтобы все вокруг успело насладиться тишиной и покоем? Помнит старое дерево осень – такую, как сейчас – когда по уставшим за жаркое лето веточкам уже медленно бежит живительный сок, питая вырастающие год за годом нежно лелеемые плоды. Когда солнышко уже не так уверенно обещает скоро вернуться, только-только заходя за горизонт. Когда ночные заморозки явственно напоминают о приближающихся морозах и заставляют медленно засыпать, роняя листья, украшавшие крону. Эти листья были украшением летом, они же будут нарядом осени, устилая землю пестрым разноцветным узором. Позже именно эти листья станут теплым одеялом зимой и мягкой, сладкой подушкой весной. Весной это дерево снова оживет. Но разбудит его не солнышко. Оно мягко пощекочет спящее дерево и будет терпеливо ждать, когда оно поприветствует его свежей, клейкой еще листвой. Разбудит яблоньку вода. Весенняя, быстрая еще, настырная и напорная – она пробьется сквозь сковавший землю лед и ринется по уснувшим к зиме корням, вырываясь наружу с лопаньем почек, показываясь в яркой зелени молодой листвы и напоминая о себе появившимся шелестом богатого убранства кроны. И снова яблонька, проснувшаяся и обновленная, откроет глаза и вспомнит о том, зачем она живет.
Когда-то она была маленьким ростком. Тонким, робким, дрожащим от ветра и заглушаемым травами. Ее вырастили, выпестовали, поддержали и сформировали. Она помнит. И благодарит за заботу каждый год отдавая всю себя в своих плодах. Этот росток все еще жив в ней. Он где-то глубоко-глубоко, надежно спрятан за тщательно выращенной внешней оболочкой, где каждый пережитый год является штрихом в общей картине ее жизни. В структуре ее ствола ясно видны все переживания и каждый шаг, что ей пришлось совершить, взрослея. Когда-нибудь, когда она заснет осенью и всей силы воды не хватит, чтобы ее разбудить-она послужит еще один раз, последний. Рассказав перед уходом всю свою историю внимательному взгляду. Может быть, она станет посудой – теплой на ощупь и красивой. Может быть она увидит мир украшением или деталью большего произведения искусства. Но даже в самом простом, единоразовом своем использовании она не будет бесполезной. Сгорая в пламени костра последний раз она послужит людям, даря тепло и освещая, треском своим прощаясь и уходя навсегда.
Впрочем, навсегда не уходит ни одно дерево. Оно живет в своих потомках – тех, что не были собраны или испорчены морозами или вредителями. И когда-нибудь яблонька, ушедшая однажды – вернется, снова затрепетав на ветру пока еще одним листочком. Какое-то яблочко, упавшее и забытое, пережившее холод, голод и весеннее половодье – хоть одним семечком, но проклюнется. И упорно потянется вверх, помня, что однажды оно там уже было.
Какой бы дорожкой не пошла твоя судьба, яблонька – живи. Пленяй ароматом и плодами своими благодарных почитателей твоих непрестанных трудов. Наслаждайся каждым днем, сохраняя его в памяти и на теле своем. Засыпай и просыпайся. И не бойся ничего. Такие, как ты, не исчезают. Они просто меняют форму. А ты прекрасна в каждой из них.
Вечер, тихий вечер, за окном ложится снег
Свет, свет струится из окошек, фонарей
Вновь от холода за стенами укрылся человек
Наступила бы весна бы поскорей
Сон, крепкий сон сморил живое все вокруг
Тишь, тишина объяла одеялом до поры
Не раздастся щебет, писк, какой-то звук
Всё замолкло, всё заснуло до весны
Белизной, белизной окутав реки и поля
Зима ласково укладывает спать
Набираться сил до первой трели соловья
Что прольется, говоря – «пора вставать»
Зима
Когда произносят слово зима – о чем в первую очередь думается? О снеге. О белоснежном, сугробом лежащем снеге. Сперва вспоминается его белизна, потом приходит на ум хруст снега под ногами, потом следы, оставляемые после себя на нетронутом прежде насте... Вспоминаются ранние ночи, когда день внезапно исчезает, словно погребенный под крыльями хищно оскалившейся темноты. И снег, днем блистающий всеми оттенками белого, окрашивается в различные цвета. В городе снег золотится в лучах фонарей, розовеет, отдает синевой и пурпуром, раскрашивается узором веток, очерченных снопами света. За городом, там, где царствует на ночном небосклоне луна и звезды – снег сияет иначе – таинственно и завораживающе. Он не переливается и не искрится – слишком мало света для игры красок на нем, но он сияет и нет красивее сияния, чем у снега, украшенного светом луны.
Но зима не приходит сразу. Сначала она предупреждает – холодом, тишиной и ломкой корочкой на лужах. Чаще она приходит тайно – ночью, чтобы никто не смог быть свидетелем наступающего чуда. И вроде бы ложишься осенью, а открываешь глаза на следующий день и понимаешь – пришла зима. Что-то неуловимо меняется – в воздухе, в пространстве, в ощущениях. Я люблю караулить зиму. И частенько ночью смотрю в окно, поджидая, когда она решит выступить. Она приходит незаметно. Перед ее приходом ночное небо, кажется, еще темнеет, закрывая от постороннего глаза тайную дорогу, которой пользуется зима. В этой темноте дверь распахивается – и появляется снежная владычица. С ее появлением ночь возвращается в свои привычные рамки и даже становится светлее. Свет несут снежинки. Они устилают дорогу неспешно шествующей хладной путешественнице╦ не позволяя ноге ее коснуться теплой пока земли. Они кружатся и летят во все стороны, гоняются друг за другом и медленно оседают и словно слышится их смех – первых вестниц нового времени года. Успокоенная таким зрелищем я каждый раз засыпаю, чтобы утром уже увидеть другую картину.
Снег. Белоснежный, лежащий сугробами снег. Пусть сугробы эти пока маленькие, пусть снег еще рыхлый и мокрый, но он устилает собой уже всю землю. Солнце словно одевается в шубу и старается отдалиться от холодной и насмешливой зимы, потом остывает и возвращается, выкристаллизовывая свой свет в контрастные краски самого строгого времени года. Зимний свет совсем не похож на летний. Лето стремится всех обласкать и каждому улыбнуться и солнышко, тоже обласканное им, светит очень доверчиво и мягко. Зимой же солнышко – это надменное и гордое светило, одинокое и всеми забытое. Остывшее коснувшейся его зимой. Оно будет таким до весны, которая неугомонностью своей и вечной влюбленностью расцелует его и заставит снова светиться от счастья. Далекое-далекое, оно несет в себе обещание. Ежеутренне оно словно проявляет заново каждый предмет, четко и резко очерчивая его границы. Зимой любая деталь смотрится особенно строго и выверенно, не обманывая взор многоцветьем и мягкостью непостоянных линий.
Четкие-четкие стволы деревьев – черные, стройные, высокие. Белая пелена меж ними – воздушная, искристая, застывшая в своем совершенстве. Она висит в воздухе ощущаемым морозцем и выдыхаемым паром. Она лежит под ногами, обретя свое воплощение в снеге – вздымающемся барханами застывших под ним кустов или расстилаясь безбрежной пустыней ровной поверхности.. Но это белоснежное великолепие не постоянно – оно разбавляется опавшими ветками, слущенными игривыми белками шишками, следами. Следов много – они разбегаются по белому полотну, образуя собой летопись жизни тех, кто живет рядом. Тропинки бегут вдаль причудливо, разбегаясь и снова сходясь, пересекаясь и теряясь, затухая и обрываясь. Иногда широкие, протоптанные людьми и для людей, иногда узкие, в одну цепочку, оставленные случайно прошедшим посетителем. Иногда почти незаметные, совсем недлинные – словно напоминание – "я был здесь", росписью птичьих лапок, отмечающей путь свой до еды. Если же выйти из дремлющего леса и посмотреть на город – то он тоже выглядит по особенному. Город засыпает даже больше, чем лес. Это почти незаметно – все так же гуляют мамочки и дети, кто-то куда-то спешит, что-то делает. Но все погружаются в спячку, в грезах о будущем тепле, укутываются и сонно передвигаются по давно уже известному маршруту. Зимой никто не ищет новых путей, зимой даже притухает извечная моя страсть к путешествиям.
Но зима не всегда безмятежна и спокойна. Она может быть и жестокой. Когда завывает буран, сотрясая деревья и хлопая проводами. Когда стелится метелица, засыпая все слоями и слоями снега – уже не мягкого и пушистого, а колючего и жестокого, лезущего за шиворот и не дающего открыть глаза. Когда сходит с ума пурга, заволакивая все молочно-белой непроглядной пеленой, отказываясь давать хоть какой ориентир в ставшем вдруг однородном мире. Или когда сама зима плачет горькими слезами – и они застывают на ветру и морозе, становясь ледяным дождем, намерзая сосульками на деревьях и проводах, обрушивая тяжестью своей пленных и побежденных. А иногда зима решает разгуляться – и бойся тогда все живое ее веселья. Застывает все, скованное тишиной и отпущенным на волю морозом. Скрипят, едва выдерживая ее ледяное дыхание, деревья. Дрожат силуэты домов, в парах тепла, неизбежно покидающего их. Падают на лету замерзшие птицы. И выходят к людям изголодавшиеся звери в поисках помощи.
Но зима не злая. Она заботливо укрывает одеялом спящих, согревая их и храня. Под пушистым покровом спят животные и оттого лес кажется пустынным и заброшенным. Спят семена, и одеяло их мягче пуха зимой и надежнее самой крепкой их брони. И весной они проснутся, разбуженные непреодолимой силой журчащей, раскинувшейся воды, проклюнутся, прорастут сквозь слои опавшей прошлогодней листвы и выползут, сонные, на солнышко и оно снова, как и всегда обогреет их и даст силы жить дальше. А пока.... Пока – спите, маленькие. Спите сладко. Смотрите заботливо навеваемые и охраняемые сны. Набирайтесь сил перед новой жизнью. Весна не за горами.
Морской простор– ты манишь вечной синью
И я иду на зов твой не спеша
Твой воздух пахнет йодом и полынью
А глубина необычайно хороша
А блики солнца на лазурной глади
Они, как зайчики– невинно хороши
И я, на них заворожено глядя
Отдам им часть своей большой души
О море, ты меня не отпускаешь
Зовешь к себе, и снова и опять
Я вновь вернусь к тебе, я это точно знаю
Желанье быть с тобой так просто не отнять
Море
Море... Как хочется снова тебя увидеть, хочется почувствовать твое ласковое прикосновение ногам, услышать крики чаек вдалеке и вдохнуть твой соленый запах.
Я помню тебя летом. Я сидела на разогретых камнях и щурилась от яркого, жаркого летнего солнца. Ты тихо журчало у моих ног, раз за разом накатываясь на такие неприступные камни. Ты дарило прохладу и убаюкивало. От камней шло тепло, ноги были опущены в воду и хотелось сидеть так долго-долго. Особенно приятно так сидеть на закате, смотреть как постепенно темнеет, а шорох катящихся волн становится все более глухим. От размеренного ритма твоих попыток раздвинуть свои берега хочется лежать, ни о чем не думая. От твоей прохлады не хотелось уходить. На твои волны хотелось смотреть и смотреть. Ты прекрасно, море. Я помню, как ты завораживало и приковывало взгляд, еще показавшись издалека. Тогда ты удивило меня своей обширностью. Ты не озеро, берега которого можно разглядеть, ты огромно и казалось тогда нескончаемым. Уже стоя рядом, я никак не могла поверить, что ты здесь, у моих ног. Я медленно прошлась вдоль полосы прибоя по песку, а потом долго смотрела, как ты слизываешь с него следы моего пребывания. Когда медленно заходишь в воду кажется, что очищаешься от всего, что накопилось в душе. Потом ныряешь, и все звуки пропадают, отдаляются на самую грань слышимости, оставляя тебя наедине с собой. Находясь под водой, заворожено вглядываешься даже в самые незначительные детали чужого, подводного мира, долго-долго плывешь, погружаясь все глубже, не обращая внимания на боль в ушах, а лишь желая, что бы такое благословенное спокойствие хоть ненадолго поселилось и в твоей душе. Уже чувствуя, как легкие ноют от недостатка воздуха, резко устремляешься к поверхности, а пробив головой водную преграду, опешиваешь от огромного количества звуков, от которых успела отвыкнуть. Затем, раскинув руки, можно лежать на волнах, закрыв глаза, а волны будут плавно качать тебя вверх-вниз, вверх-вниз. От такого убаюкивающего движения все тело расслабляется, все неприятности забываются, в голове не остается ни одной мысли.
Я помню твою синюю глубину. Когда ныряешь с лодки вдалеке от берега, дна не видно, видно лишь небольшую прослойку, еще освещенную светом, но, чем глубже, тем темнее становится вода, делаясь, наконец, совсем черной. Я никогда не могла долго смотреть в глубину. Намного приятнее осознавать твою глубину, смотря со дна на свет.
Когда заплываешь уже совсем глубоко, солнце кажется теплым желтым шариком, а его лучи светлыми искрящимися полосами пронзают толщу воды. На такое тоже хочется смотреть долго-долго.
Но ты не всегда бываешь такое спокойное. Ты бываешь грозное и оглушающее громкое. Ты можешь дробить скалы и ломать причалы. Я помню тебя и таким. Я помню, как ты неслось на меня, я стояла на тонкой полоске земли, а позади меня была только скала. Я мокрым воробушком молча смотрела на тебя тогда и ты отступило, смилостивившись. Ты оставило мне жизнь. Пускай мне пришлось идти долго-долго по узкой полосе между тобой и скалами, но ты меня не тронуло. Ты убило других людей, убило тогда же и их жизни навсегда принадлежат тебе. Ты потом долго бушевало, все наращивая свои силы, разрушая все больше и больше построенного людьми. Зачем, море? Видно, само осознав свою неправоту, ты постепенно утихло. Я тогда стояла на пристани и смотрела на тебя. Смотрела, пока не наступила темнота. Ты бываешь жестоко, море. Тогда я осознала это особенно ясно. Осознала это не как турист, видящий тебя лишь раз в году, а как человек, проведший с тобой не один год и поэтому предпочитающий быть рядом лишь когда ты тихо и спокойно, а во времена надвигающегося шторма уходящий в свой дом, надежно спрятанный от тебя расстоянием или скалой.
Я помню тебя зимой. Зимой ты холодное, непривычно серое, угрюмое. Только солнце по-прежнему ярко светит, отражаясь на твоей поверхности. Кроме гула твоих волн ничего не слышно. Нет людей, что летом дарили тебе радость и смех. Ты одно, оставлено самому себе, ты брошено нами до следующего лета и громко плачешь, бросаясь снова и снова на уже опустевший пляж. Не слышно вечного людского гомона, и от этого на зимнем пляжу как то особенно тоскливо. Только местные жители скрашивают твое одиночество. Часам они бродят по берегу, собирая ракушки и красивые камни для своих поделок. Дорожки все засыпаны галькой – ее никто не убирает, а навесы без лежащих под ними людей смотрятся очень одиноко. Зато зимой морской воздух прямо таки насыщен влагой. Только вдыхая его, чувствуешь, что уже искупался. На лицо оседает водяная пыль, а солнце такое яркое, что глаза слезятся. С пристани убраны все заградительные барьеры и туда страшно пройти, волны с легкостью достигают высоты настила пристани и перехлестывают его.
Но иногда зимой ты погружаешься в спячку. В такие моменты ты вспоминаешь лето и твои волны так же тихо и умиротворенно накатываются на берег, чтобы потом смиренно отпрянуть, продолжая свое бесконечное движение. Песок остается нетронутым и гладким, зато на нем появляются невозможные летом ракушки, такие красивые и большие, что хочется собрать и увезти их домой все-все. Ты даришь их миру, зная, что для них обязательно найдется свой ценитель. Он соберет и бережно обработает твои дары, даря им вторую жизнь, чтобы потом кто-нибудь забрал это маленькое чудо в свой дом, увозя в нем свои воспоминания о тебе и прекрасных мгновениях глубокого спокойствия, которое ты даришь каждому, кто придет к тебе. Спи спокойно, море. Скоро снова наступит лето и к тебе приедут все те, кого ты так долго ждало. Они придут, и на твоих берегах снова зажгутся огни, зазвучит громкая музыка и будет слышен смех и звонкие песни. Так было уже не раз, а ты умеешь ждать. Я тоже сейчас уезжаю, увозя с собой частичку тебя, но я вернусь, я обязательно вернусь – ведь, побывав у тебя однажды, к тебе невозможно не вернуться вновь. До встречи, море!!!
Троицкий дуб
Этот желудь прилетел издалека. Он не был летучим, не был легким, даже не помышлял о таком путешествии – его уронила галка, летящая мимо и на миг ослепленная заходящим солнцем, отразившемся в водах пруда. Так желудь обрел свое место. Первую осень желудь и не запомнил – он пока даже не определился – будет он расти или нет. Зато зимой, укрытый толстым слоем мягкого снега, он набирался сил и ждал. Под пушистым одеялом не было слышно звуков – тишина сопровождала его всю зиму. А вот весну он услышал сразу – по тихому шороху первых ручьев, по треску проседающего снега, по шуршанию первых проснувшихся грызунов. Его не слопали ни кабаны, не белки, ни лоси – он мирно лежал, дожидаясь солнышка. И когда сквозь прореху во льду просочился самый первый яркий солнечный лучик – именно тогда желудь решил – пора!
Тоненькие-тоненькие корешки его, проломив уже порядком размякшую скорлупу, устремились к земле – еще холодной, но уже восхитительно мокрой, богатой опавшей и перегнившей палой листвой и пробуждающимися червячками, что будут рыхлить землю для слабых пока его корней.
Дни становились все длиннее, все жарче, солнце все дольше задерживалось на небосклоне. Эх, если бы только весь его благодатный свет доставался бывшему желудю – он рос в окружении елок и сосен. Высокие, частенько они принимали на себя весь щедрый водопад солнечного дара. Однако сквозь их иголки мелким ситом лучики достигали-таки земли, позволяя только народившемуся дубку копить силы и упрямо ползти в рост. Он рос медленно, гораздо медленнее берез и орешника, медленнее клена и рябины, зато он собирался прожить гораздо дольше их и потому не торопился. И корни он пустил очень удачно – прямо на берегу пруда, оставшегося от притока, далеко-далеко за излучиной впадавшей в русло реки. Теперь никто не знал, где начинался этот приток и почему он перестал течь, о нем напоминал только не пересыхающий летом пруд, давно проложенное русло, что еще не успело зарасти деревьями, да особенно звонкие ручьи по весне. Там, под землей, все еще была вода – к ней и устремились тоненькие белые корешки, дотягиваясь до вожделенной влаги самыми кончиками – и дерево могло переносить самую страшную духоту, когда от жара осыпались иголочки окрестных сосен, устилая землю ржавым ковром. Те же высокие деревья, что закрывали свет солнышка, в такие времена служили шатром, спасавшим от зноя и принимавшим на себя основной удар беспощадного светила. То первое лето дубок, бывший тогда только травинкой, пережил особенно ярко. Ему все было внове. И температура, которая могла быть ласковой, а могла – беспощадной. И соседи, которые наперегонки желая солнца, тем не менее, служили опорой друг другу. И птицы, эти маленькие почтальоны и самые звонкие голоса окружающего мира. Звери, что пробегали мимо, подчас обдавая ветром от пронесшегося тела. Бабочки, что пока принимали дубок за траву и несмело пристраивались на его листьях отдохнуть. Дождь, острыми холодными иголочками пробующий листья на прочность и потом блаженно растворяющийся в массе земли, смачивая ее и размягчая. За всеми новыми впечатлениями пережитая зима и ее сонное умиротворение как-то забылись, отошли в самую глубину памяти. Да только чуткие листики уловили знакомые ноты в изменяющихся потоках воздуха. Приближалась осень.
Отступила жара, позволив воспрянуть взрослым деревьям. Сменились звуки трелей в лесу. Исчезли бабочки, зато воздух стал напоен влагой. Ее было так много, что листья были перенасыщены ею и больше не трепетали на ветру, выхватывая необходимое из воздуха – они сыто висели, обмякнув и не шевелясь. Становилось холоднее, но подушка из опавших иголок и преющей травы не давала почувствовать озноб. Дубок тоже засыпал, пряча самое ценное вглубь ствола, избавляясь от тяжелой ноши натруженных листьев и укутываясь поглубже в мягкую подстилку лесного опада. Первые снежинки легли на плечи, как шуба и завывание зимней вьюги, хоть и слышалось теперь, но звучало как-то отдаленно и совсем не страшно, убаюкивая и покачивая в такт собственной мелодии.
Дуб рос, креп, теперь никто не признал бы его за травинку – его два первых листочка разбавились куда более широкими лопастями новых побегов. Его тоненький ствол раздался вширь и ввысь, на нем появились первые борозды юности. Он даже обзавелся собственным мхом на южной стороне ствола. Теперь смена времен года была знакома и дуб ждал каждое изменение. Он встречал первые талые воды, вспоминая себя желудем. Он шелестел в такт трелям, раздававшимся в пока еще недостижимой вышине. Он приютил у корней семейство мышей-полевок. И весело помахивал листьями пролетающим мимо бабочкам. Он думал, что так будет всегда. Но появилась новая грань неизведанного. Они не походили ни на зверей, ни на птиц, ни на кого, ранее виденного. Они называли себя – люди. Они пришли, как чужаки, но остались, как свои. Рубили деревья, но сажали другие. Не позволяли травам вольготно расти, но создавали целые оазисы буйных зарослей. С ними пришли их звери, но и те – быстро стали знакомы и узнаваемы.
Дуб внимательно наблюдал. Год сменялся годом, взгляд его поднимался выше, обозревая дальние окрестности. Он становился толще, мудрее и спокойнее. Больше слушал, нежели наблюдал. И слух его первым уловил тревожные нотки, разлитые в воздухе. Слишком беспокойно бегали белки, слишком громко и как-то тоскливо звучали голоса пришлых зверей, истаял в воздухе смех людей. Все звуки стали приглушеннее и обрывистее. Дуб замер, прислушиваясь. И звенящая тишина разбавилась громкими звуками взрывов, дробными очередями выстрелов и резкими криками. Эти звуки то накатывали, то отступали, иногда оставляя после себя сбитое дерево или вытоптанную и перепаханную почву. Снесло сосны, что когда-то закрывали собою дуб от солнца. Снесло ели, рябины и орешник. Их сложили на костер, разведенный аккурат под дубом в одну из зимних ночей. Дуб тогда спал – тревожно, сумеречно, метаясь в зимнем бреду и не имея сил проснуться. Он просыпался с весной, судорожно оглядываясь и не узнавая окрестности, а по осени снова засыпал, не зная, проснется ли следующей весной.
А потом – даже сквозь сон он почувствовал, как тишина снова стала умиротворенной. Исчезли дергающие звуки, исчез тоскливый звон – смолкло все – и благословенная тишь наполнила сны мягким перезвоном поземки. Открыв глаза на следующую весну, уже спокойный и отдохнувший, дуб впервые огляделся с интересом. Он стоял один – посреди длинного перерытого поля на обрыве давно пересохшего русла. Единственный выживший из всех тех, кто окружал его. Не было соседей, не было пришельцев, не было ни знакомых диких зверей, ни зверей пришлых. Горелые останки ухоженного участка земли пропавших людей тоже пугали своей пустотой. Дуб загрустил. Его веточки поникли, а ствол избороздился морщинами. Листки под тяжестью печали опустились и не звенели. Мох, проделавший долгий путь по его стволу порыжел и местами осыпался.
Но появились новые незнакомцы. Их пришло сразу много – они не стали восстанавливать разрушенные строения предыдущих поселенцев, у них была иная цель. Они пришли дать дубу соседей. И много-много шишек будущих сосен легли в землю стройными рядами на оголенной перепаханной земле. Теперь уже дуб с высоты своего возраста смотрел за молодняком и старался защитить их от зноя в самые жаркие дни. Они росли споро, совсем не так, как он – тянулись к солнышку острыми свечками, нагоняя его в росте в самых быстрых темпах. И вот уже он снова окружен соседями – легкомысленным молодняком, но шелест их бурной беседы с ветром и задорное асинхронное покачивание разбавляло тягучую горькую память дуба. Он стал зрелым, теперь он все чаще погружался в размышления и воспоминания, забыв глядеть в раскинувшуюся ширь вокруг, а только слушая и запоминая. Он думал. Теперь его вряд ли что-то могло удивить, как раньше. Снова пришли незнакомцы, снова– надолго. Теперь они не рубили деревья, они строили что-то из камня – много и высоко. И доступная дубу ширина взгляда сузилась. Они увели тишину, но подарили много новых звуков. Они испугали темноту и разбавили ее светом. Так и не знаешь – к добру ли, к худу? Больше не бегали вокруг дикие звери, зато сновали теперь повсюду люди, считая себя, похоже, местными и вполне на манер дуба, обживаясь, обрастая своими признаками и обзаводясь новыми качествами. Дуб засыпал и просыпался, каждый раз находя что-то новое в изменившемся пространстве. Ему, уже порядком затянутом своими воспоминаниями, было не страшно видеть что-то новое, привнесенное пришельцами, в нем тлел лишь легкий интерес. И когда огородили участок, на котором он рос, он порадовался, что это происходит близко, а значит, ему будет хорошо видно. Правда, все это он увидит только весной, наступающая зима неудержимо клонит в сон – мягкий и убаюкивающий...
