Текст книги "Хирург"
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Мишкин. Вот так. И я поехал в больницу. Я не посмотрел, как играл Пеле. Не видел в этот раз игру Мура, Чарльтона. Я поехал в больницу, куда привезли тяжелую травму. Под крики и стенания ребят я еще позвонил Гале, но ее не было, а наш анестезиолог был в отпуске.
«Кто ж даст наркоз? — думал я в такси. — Интересно, что за травма. Сказали, черепная. И я поехал, даже не расспросив. Может, зря. А не помчался ли я, ничего толком не выяснив, из чистого пижонства. Не хотел ли просто показать ребятам, что ордена, подобные нашему, требуют служения, а не службы или обслуживания. Вот вы, мол, остаетесь получать удовольствие, а я вынужден… Напрасно я не расспросил как следует. Такой футбол пропустил. Теперь уже поздно. Этому пижонству полтора рубля. От Вовки до больницы. А если зря и побегу обратно ко второму тайму — то и все три рубля. Дорого тебе, папаня, это пижонство встанет. А вдруг оперировать придется. Кто ж наркоз даст? Конечно, Агейкин правильно вызвал. Молодец — не постеснялся. И от гордыни можно не вызвать».
В больнице мне ничего не рассказывали, а просто показали человека, у которого из лица торчал кусок, сектор циркульной пилы. Как древняя секира, этот сектор врубился прямо в середину лица, рассекая лоб, нос, верхнюю челюсть и разодрав нижнюю губу. Зубчатый край пилы был во рту. Больной был в сознании, кричал: «Спасите меня, доктора!» Рот, нижняя челюсть двигалась при этом, а пила пилила нижнюю губу. На снимке видно, что пила входила вглубь больше чем на половину черепа.
— Как он живет?
— Непонятно. И в сознании.
— Перестаньте кричать. Помолчите. Вы же хуже делаете. Как его зовут?
— Помогите!
— Ты смотри. Губу пилит. Перестаньте.
— Василий Петрович! Он не понимает. Он пьяный.
— Надо дать наркоз.
— Здесь сложный наркоз. Сестра не даст. Вера в отпуске, и Гали дома нет.
— Да помогите же!
— Господи, он же пилит себе рот.
— Налаживайте пока капельницу и введите сразу фентанил с дроперидолом.
— Да вы что, Евгений Львович! Откуда это у нас? Не выговорю даже. Это из той больницы невропатолог приносил. А своего нет. Тот кончился.
— Я по одному флакончику спрятал у себя в кабинете. Сейчас принесу.
Я взял у себя в запаснике снадобья из мира институтов и привилегий, отдал сестре, сказал, как делать, и тут мне пришла в голову идея.
— Группу крови определили?
— Третья.
Я побежал к телефону.
— Лев Падлыч, — я, по-моему, его и огорошил и шокировал таким именем, да еще на радостях от идеи стукнул по плечу, может быть, сильнее чем надо. — Идея! Идея, коллега Агейкин!
— Что это вы так обрадовались?
— Есть у нас телефон выездной бригады пересадок органов?
— Вы думаете, не вытянет? Я тоже так думаю.
— Дурак ты, Падлыч. — Я был, конечно, в излишнем восторге от идеи, придуманного имени и, наверное, выпитого вина, которое постепенно улетучивалось. — Давай телефон.
— Пожалуйста. Вот записан он.
— Алло! Здравствуйте. Трансплантация? У нас есть очень тяжелый черепной больной.
— Бесперспективный для вас?
— Знаете ли, пока живет, всякий перспективный. Как вам сказать. Очень тяжелый.
— Какая группа?
— Третья.
— Ох, это нам очень нужно. А что с ним?
— Кусок циркульной пилы расколол череп пополам.
— А так-то он здоровый был? Сколько лет?
— Тридцать четыре года.
Вошла сестра:
— Евгений Львович, ввели. Молчит. Вроде бы загрузился. Я кивнул головой и махнул рукой, чтобы шла туда, к больному.
— Сейчас приедем. У нас больной лежит на искусственной почке с уремией. Третья группа позарез нужна.
Позарез!
Теперь я им самое главное скажу.
— Только у меня знаете какая просьба к вам. Тут для операции наркоз очень сложный нужен, а у нас анестезиолога нет, только сестра. Захватите вашу реанимационную бригаду. Поможете, а уж если не выйдет, будете брать.
— Договорились. Как проехать? Какая больница?
Я сказал, и минут через пятнадцать они уже были у нас в больнице.
Когда я кончил говорить по телефону, в ординаторскую вошел мужчина:
— Здравствуйте. Мне сказали, что приехал заведующий отделением. Могу я с ним поговорить?
— Пожалуйста. Слушаю вас.
— Вы Евгений Львович?
— Да.
— Я начальник техники безопасности с завода, где произошло этонесчастье.
— А-а. Слушаю вас.
— Скажите, Евгений Львович, он безнадежен? Есть надежда?
— Надежда всегда есть. Но он очень тяжелый, ничего не могу вам сказать. Может, и удастся спасти. Сейчас начинают наркоз.
— Что жене-то мне сказать?
— Да так и скажите. А дети есть?
— Один есть. А через четыре месяца второй должен быть. Простите, Евгений Львович, вы как считаете, он пьяный?
— Кажется, пьяный.
— Вы понимаете, это ведь тоже очень важно. Уж как с Васей будет, это, как говорится, бог даст, а вот ответственный за технику, так сказать, безопасности по тому участку, как говорится, под суд может загреметь.
— А он виноват?
— А кто ж его знает. Работал Вася без экрана — нельзя. Но если он пьян, как говорится, тогда тот не виноват, так сказать. А если не пьян и погибнет — под суд. Обязательно под суд. Да и еще незадача. Этот техник по безопасности только что прошел, как говорится, курс лечения от алкоголизма, так сказать. Сейчас не пьет. А уж теперь сорвется, точно. Он как услыхал про это, сразу с места сорвался и исчез. Неизвестно где.
— Ничего вам сейчас не могу сказать.
— И у этого двое детей, так сказать. А звонить вам можно, узнавать, как дела?
— Конечно. Запишите телефон. Он записал.
Агейкин кому-то по телефону ответил, что не может сейчас подозвать сестру… И я опять, как запрограммированный, прошелся по поводу хамства. Ну ведь действительно же не трудно позвать сестру.
Но Агейкин всегда точно знал, что, и кому, и как положено, а что и нет, какой должен быть порядок, что для этого нужно. Он все знает — и что государство ему не за то деньги платит, чтобы он ходил сестер к телефону звал, и личные разговоры — это нарушение труддисциплины. И наконец, главный его аргумент: «Сегодня одну позовешь, а завтра всем звонить будут».
Что ж я с ним буду спорить. Я только могу, если подойду к телефону, пойти и позвать сестру. А его бы я с удовольствием после такой вот профвредности отправил бы на санкурлечение. Другие-то зовут к телефону. А может, тоже нет.
Пошел в операционную. Вася лежал, молчал, глаза закрыты, но на оклик открывал их. Просто загружен лекарствами. Это хорошо.
Пока не приехала бригада, хотел позвонить ребятам, узнать про футбол, но вспомнил — они телефон отключили.
Наконец приехали вороны за органами. Но они у меня сначала должны справить функции голубей со святой водой, живительной.
Реанимационная бригада осмотрела больного и занялась налаживанием наркоза. А я, в ожидании разрешения мыться, болтал с доктором их. Перед операциями, при чужих, на меня иногда нападает болтливость. Вот и сейчас:
— А вы как вороны с надеждой уклюнуть что-нибудь. — Это я вместо благодарности. Хорош! Самому стыдно стало.
— Не бойтесь, коллега, — это она мне кидает. — Ворон ворону глаз не выклюнет.
И поделом мне.
— Это я так пошутил. У нас с вами не вороньи отношения. Ведь именно они-то, воронье, собравшись, не могут столковаться. Они-то, наверное, и клюют друг друга. И над каждым новым трупом новая драка. Это они, воронье, себя успокаивают, что не выклюют.
Усмехнулась: «Доктор, мойтесь».
Я с Падлычем пошел мыться. Как быстро я привык к этому имени.
Началась операция. Нам удалось довольно легко удалить эту секиру. Я боялся кровотечения из венозного синуса, но он, по-видимому, как это ни странно для локализации раны, не был поврежден. Пилу убрали — ничего не случилось. Показатели больного оставались стабильны.
Анестезиолог из бригады, ждавшей возможность забрать почку, все время успокаивала меня и поддерживала:
— Все хорошо, доктор, все хорошо. Он стабилен. Работайте спокойно.
Хорошо провели наркоз ребята. Да и сама анестезиолог очень приятная женщина. Длинноногая блондинка. Что-то у нее еще в глазах было — слов не найду. Жалко, я ее не разглядел как следует сразу, пока она маску не надела.
Я начал зашивать. Лоб, нос, обе губы зашил легко. Трудно было зашивать во рту, нёбо. Но это трудности были чисто технические. Кости я не сшивал — не было нужды.
В конце операции анестезиолог сказала:
— А больной-то ваших перспектив, не наших.
— Что поделаешь.
— Просто прекрасно. Мне, конечно, жалко того с уремией на искусственной почке. Но дай бог вашему здоровья, а вам с ним удачи. А мы найдем кого-нибудь. Таких травм относительно много, к сожалению.
Мы кончили операцию. Вася был вполне приличен. После выведения из наркоза глаза открыл, даже что-то сказал. Сознание есть! — это главное. Пока все прекрасно. Если выживет, наши травматологи могут показать его на своем травматологическом обществе. Шутка! — голова пополам. Наверное, не дошла секира до места связи между полушариями. А без маски она тоже вполне прилична.
Почему я так возбуждаюсь после сложных операций? Говорят, что в каких-то странных и страшных единицах какие-то диссертанты ухитрились измерить количество сил, уходящих у хирургов за время операции. Не знаю, не знаю. У меня совсем не так.
Анестезиолог. Я его еще подержу на столе и, если все будет так же, переведу в палату. Привезите кровать сюда.
Сестра. А каталку нельзя?
Анестезиолог. Можно. Но дважды перекладывать для него все-таки тяжело.
Сестра. У нас кровать без колесиков.
Анестезиолог. А специальных подставок-подкатов с колесиками нет?
Сестра. Сколько раз ездили в магазин — их все нет и нет.
Анестезиолог (засмеялась). Узнаю нашу неуклонную систему практического здравоохранения. Система осечек не дает. А в институтах, в академической системе, и кроватей функциональных полно и подкаты есть.
Тут и я включился:
— Доктор, а у вас нельзя чем-нибудь поживиться? Какими-нибудь лекарствами дефицитными для нас, например.
Анестезиолог. Надо посмотреть, чего у вас нет.
Я. Ну, вы кончайте заниматься больным, станет еще, как вы говорите, стабильнее, приходите в ординаторскую. К тому же и записать надо.
— Сейчас иду. Идите. Я иду следом.
Определенно хорошая девочка. Зачем ей работать в ожидании трупа? Пусть бы к нам приходила. Там она научный сотрудник, — получает больше. Жаль.
Анестезиолог. Что вы стоите, Евгений Львович? Раздевайтесь, пойдем в ординаторскую.
Я. Да, идем. Как вы думаете, Лев Павлович, — убывают силы хирурга во время операции или увеличиваются?
Агейкин. Смотря на что. (Хихикает.)
Я. Так и я могу ответить. (Агейкин хихикает.)
Агейкин. А вот в институте одну работенку делают. Определяют степень вредности хирургической работы.
Я. Хирработы.
Агейкин. Что, что?
Я не стал повторять.
— Ну и что?
Агейкин. Обвешали хирурга во время операции всякими датчиками, как космонавта, и стали наблюдать за кардиограммой и давлением. Резекция желудка была. Когда лигатура с артерии сорвалась, на кардиограмме предынфарктное состояние, а давление свыше двухсот. Перевязал — и все в норму вошло. Представляю, сколько раз за операцию. И сброс веса за операцию — три кэгэ.
Я сказал, что, сколько ни взвешивался до и после операции, вес сохранялся. «Но это-то ладно, ты скажи — за вредность начнут платить рублей пятнадцать — тридцать, хоть десятку, как за степень, или нет?»
Этого он, конечно, не знал, а всякие легенды собирает по сусекам. Я опять пошел к больному. А он мне: «Да пойдемте, Евгений Львович. Запишем лучше. Прав Онисов — уникум вы. Чего опять пошли?»
Небось сам и не знает, что такое «уникум». Наверное, думает, что «идиот».
Я. Может, сам запишешь? Чего там особенного. А наркоз лапонька запишет.
— Нет, тут сложно. Я боюсь. Давайте вместе.
— Ну ладно. Я пошел к анестезиологу. Больной совсем хорош. Дай-то бог. «Я играю на гармошке у прохожих на виду: к сожаленью, день рожденья только раз в году».
Мы не успели с ней договориться, чем бы они могли нам помочь, решили созвониться, потому что им пришлось срочно уезжать. Где-то им снова замаячила почка с третьей группой крови.
А футбол я так и прозевал. Да и вообще было уже два часа ночи. Гале я позвонить не мог — квартира-то общая, но она, говорят, звонила, и ей все рассказали.
После операции позвонил начальник техники безопасности. Я его успокоил.
Потом позвонила жена. Тоже успокоил.
А потом стал записывать.
А потом я изрядно объел дежурных. Впрочем, и они тоже ели. А около пяти легли спать. До половины восьмого можно поспать.
Но около шести опять позвонил этот, из техники безопасности. Разбудил. Все испортил. А так спать хотелось.
А скоро уж и рабочий день.
На утренней пятиминутке я рассказал об этой травме. Потом все пошли его смотреть. Днем позвонила анестезиолог — справлялась, как Вася. Мы, конечно, могли все по телефону обговорить. Сказала, что посмотрит нужные лекарства у себя и чтоб я ей потом позвонил.
И пошла работа. В первый день Вася был очень тяжелый. На третий день Вася потерял сознание. А потом все прошло, а что это было, мы так и не поняли. А помню, как он пошел по коридору первый раз. Его вели жена и наша сестра. Он очень быстро поправлялся. Сфотографировали его. Сфотографировали рентгеновские снимки. Травматологи решили показать его на своем обществе.
Но что нас серьезно угнетало — это безвременные звонки начальника департамента техники безопасности. Он звонил ночью, днем, утром. Врачи ругались. Он будил, иногда сразу, как только врачи засыпали под утро, после какой-нибудь тяжелой операции. Иногда создавалось впечатление, что ему сообщали, мол, легли, можно звонить, и тогда он начинал звонить. Он нашел мой домашний телефон и позвонил как-то поздно очень — его обругала соседка, а мне пришлось извиняться. Соседка не ругалась, а я не извинялся, когда звонили из больницы. А это так, не больница. Он звонил даже Марине Васильевне домой.
В ординаторской по телефону первый его обругал, конечно, Агейкин, которого он разбудил около четырех утра. Потом Онисов. Опять мне пришлось извиняться. В конце концов, и его судьба решается. И увольнение может быть, и суд. А тот-то, на участке которого случилось несчастье, снова запил, лечение насмарку, уволили поначалу за пьянку, а дальше уже все от Васи зависит. Сейчас начальник звонит только мне. Не звонить уже не может. И я каждый раз иду к телефону. Жалко его мне. Ну, не каждый раз. Иногда я отмахиваюсь, прошу сказать, что меня нет. Короче, жизнь идет, Вася поправляется.
— Евгений Львович, вас к телефону.
— Я слушаю.
— Евгений Львович, здравствуйте. С вами говорит анестезиолог из «пересадки органов». Помните?
— Конечно. Здравствуйте, здравствуйте.
— Евгений Львович, я вам достала и лекарства, которых у вас нет, и трубки трахеотомические — вы жаловались, что у вас плохие.
— Большое спасибо. А как это практически получить?
— Вы к половине пятого подойдите к вашей автобусной остановке, а я подъеду, у меня машина.
— Да мне неудобно, мало того, что вы нас облагодетельствовали, так еще с…
— Ну ладно, ладно. Я ж говорю, у меня машина. Договорились? Да? Все. — И гудки в трубке.
Я встал, потянулся, почесал затылок. Поглядел на шкаф — пыли на нем!
— Обещали мне достать сегодня…
В половине пятого я уже стоял на автобусной остановке. Подъехала машина.
— Уж не знаю, Евгений Львович, поместитесь ли вы в эту машину.
Я и в «Запорожце» помещался, а уж в «Жигулях» и вовсе устроился крайне комфортно.
— Поехали. Вон сзади лежат вам ваши бебехи, Евгений Львович, я существенно моложе вас, простите, так что зовите меня, пожалуйста, просто Ниной.
— Слушаюсь, просто Нина.
— Что ж, мы вам больше не нужны? Никогда нас не вызываете.
— Так вас же для нашего дела не вызовешь. Только когда вы схватить что-то можете.
— Ну, положим. Мы вам тогда помогли совсем для другого. Мы ж спасали, а не жаждали органов. Все как раз наоборот. Как он, кстати?
— Хорошо, но тогда был случай эксвизитный.
— Эх, Евгений Львович, Евгений Львович, — эксвизитные случаи валяются на каждом шагу, мы ходим по ним.
Возвращались мы поздно. Сзади сидел несколько захмелевший Володя. Немного больше, чем надо для водителя, была навеселе и Нина. Я еще держался ничего. Это естественно: если алкоголь распределяется на килограмм веса, то мне надо больше, чем им, чтобы сильно опьянеть.
Сначала отвезли Володьку. Прощаясь, он долго целовал ручки и причитал:
— Не могу в тысячный раз не поцеловать ручки такому очаровательному реаниматору. — Целует ручку. — Если буду умирать, — целует ручку, — вызывать только вас буду. — Целует ручку. — А если не буду умирать, — целует ручку, — вызывать буду вас с еще большим удовольствием. — Целует ручку. — А Филька, что не приехал, — сам дурак. — Целует ручку. — Пусть сидит дома, пусть неудачник плачет. — Целует ручку. Ушел.
— А теперь к тебе, Нина. Во-первых, это недалеко от меня, а во-вторых, как ты одна пьяная поедешь!
