Текст книги "Королева белых слоников (сборник)"
Автор книги: Юлий Буркин
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Выпучив глаза, Колобок махнул рукой, и мы забубнили, загремели, загрохотали. Юрик попытался напеть мелодию марша в микрофон, чтобы хоть ясно было, что все это должно означать. Но, как я уже замечал, особыми талантами он не страдал. А страдал он гайморитом, и гости стали нехорошо на нас коситься.
Когда они расселись, мы побежали вниз искать Сильвера. Оказалось, его по ошибке заперла в туалете техничка. Она, видно была уверена, что в момент, когда заходят молодожены, никто там сидеть не будет, вот и закрыла, не проверив, дверь.
Сильвер тарабанил изнутри и чертыхался. С трудом мы отыскали техничку, и она, нас же ругая, мол, насорют, натопчут, а после – убирай за ними, дверь отперла.
Дальше, как ни странно, все пошло, как по маслу. Колобок орал аккорды. Мы, то в строчку, то не в строчку, импровизировали, Сильвер, вздрагивая иногда, сверкал на нас пиратскими зрачками, но таки пел, а гости, тоже порой вздрагивая, таки плясали.
Какой-то поклонник «Битлз» даже решился сделать нам заказ – «Yesterday». Мы исполнили. А что?.. Правда, ритм был какой-то дерганый, и гармония не совсем та. И размер другой, так что Сильверу в каждой строчке приходилось вставлять дополнительные слова. Но ему это не трудно было, так как он все слова на ходу сочинял. Потому что в школе он учил немецкий.
Когда мы закончили, гость подошел и заметил соболезнующе, что это, конечно, не «Yesterday», но, – добавил он, – песня все равно хорошая получилась. Мы были очень ему признательны.
На радостях Сильвер объявил перерыв, и мы уселись за стол. Мы с Юриком только ели – пить не стали: боялись. И так-то не понимаем, что играем. Но уж Колобок с Джоном на спиртное налегли основательно.
Когда мы вновь пошли к инструментам, выяснилось, что Сильвер едва стоит на своем протезе. Я было заикнулся, что надо смываться, пока гости не побили, но Колобок резонно заметил, что деньги-то нам еще не заплатили; а потом сказал Сильверу, подбадривая:
– Крепись, Джон.
И Джон запел.
– По проселочной дороге шел я молча,
И была она пуста и холодна…
К припеву он уже совсем разошелся и, начав даже приплясывать, залихватски закричал:
– А-а-а…
Э-э-э…
Та-а-а…
Тут он хотел выдержать паузу и сделать глубокий вздох, но его вдруг качнуло, он неловко шагнул назад, споткнулся и плашмя грохнулся спиной на пол. Юрик стремительно выпрыгнул из-за клавишей, схватил стойку с микрофоном и, как хищнику кусок мяса на палке, сунул ее Сильверу под нос. И тот, лежа, ударив по струнам, как ни в чем ни бывало, закричал дальше:
– Свадьба, свадьба, свадьба пела
и плясала!..
Так он и допел эту песню. Гости, которые танцевали подальше, даже ничего и не заметили.
Потом мы, взяв Сильвера под мышки, поставили его на ноги, он похлопал Юрика по плечу и сказал отечески:
– А ты ничего. Может и получится из тебя музыкант.
Так что не теряться в сложной ситуации мы научились.
Но пророчество Сильвера не сбылось. Музыкантов из нас не вышло. Нам исполнилось по восемнадцать, и мы, проучившись всего год, ушли служить (это отдельная история). После же Армии мы уже не вернулись в училище, а снова вместе поступили в университет на филологический факультет. Но об этом – в другой раз.
Стоп.
Помедленнее. Я слишком надолго отхожу от сути.
Суть – ночь. Пару часов назад она неслышно опрокинулась на город, да так основательно прилипла к асфальту, что жители отчаялись справиться с ней. И, не мудрствуя лукаво, они гуськом отправились в спячку, дабы скоротать тем самым время до зари.
С первым криком петуха где-то там, на окраине, ночь сама начнет поспешно отдираться от земли, оставляя в колодцах меж домов черные рваные клочья луж. А потом, корчась, словно червяк на углях, она сморщится, вытянется и превратится в еле заметную линию горизонта. И в муках ее родится новый, окутанный маревом, день. И слезы ее хрустальной росой упадут на траву, чтобы та – серая, вечерняя, стала рассветной – изумрудной.
А пока – ночь. Ветер скребется в оконную раму и волнует молодые листики тополей, заставляя их, захмелевших от неясного, но сладостного ожидания, трепетать всем телом в неверном предгрозовом воздухе и стараться думать «о чем-нибудь другом».
Суровые, живущие в постоянных лишениях, сверчки, ни дня не знающие без ужасных, но непонятных нам глобальных катастроф, не имея ни малейшей, даже самой хрупкой, надежды, все передают и передают свое вечное «SOS».
Чтоб кого не напугать, прячутся в кустах жуткие-прежуткие привидения. Не их вина, что они такие безобразные: против натуры не попрешь. Не обижай их.
На чердаке вниз головой, как елочные игрушки, зависли летучие мыши. Они объясняют и показывают на макетах своим мышатам принцип действия, устройство и правила пользования ультразвуковым биолокатором.
А на крыше демонические черные коты играют в кошки-мышки с невидимками.
В доме горит одно окно.
Это я.
Пишу.
Люди засыпают как раз тогда, когда начинается самое интересное. Но коль скоро я – Бог, мне спать не положено. А положено мне созидать Вселенную. Центр, точка опоры которой – это ты, Элли.
Голубые, как небо, Мечты; оранжевая, как солнце, Радость; зеленая, как топь, Тоска; синяя, как птица Метерлинка, Надежда; фиолетовая, как запах сирени, Страсть; желтое, как пески маленького принца, Одиночество; алая, как его роза, Любовь. Все это так тщательно перемешано жизнью в моем сознании, что образовалась глыба чистейшей белизны. Арктическим айсбергом искрится она во мне. Лишь несколько серых пятнышек зависти, ревности и страха нарушают эту ледяную стерильность мрамора, из которого предстоит мне изваять тебя. Эти мушиные метки пробрались сюда контрабандой. Я не боюсь. не так они сильны. Они исчезнут с первыми же ударами.
И вот, в левую руку я беру резец моей фантазии, в правую – молот моей памяти. Взмах…
Тр-р-рах!.. – Неожиданная зарница судорогой сводит укрытую бархатной мантией ночь.
Все лишнее откалывается, как скорлупа с ядрышка, как глиняная форма с уже застывшей чугунной статуи.
Тр-р-рах!.. – молодая гроза ударила в праздничные литавры!
Осколки плавно, как в замедленном кино, опускаются на пол и превращаются в маленьких белых слоников. Те суетливо выстраиваются в колонну по одному и слоновитой походкой топают через комнату, опасливо обходя тапок в центре ее. Добравшись до шкафа, они протискиваются в щель между ним и стеной и исчезают там. За шкафом есть мышиная нора. Куда она ведет? Хотел бы я видеть выражение лица того незадачливого мыша, который первым узрит Безумное Шествие Белых Слоников.
Очередной взмах…
Тр-р-рах!.. – Гром грохочет уже непрерывно, сливаясь в неразборчивый гул. Словно Христос гоняет на гигантском мотоцикле. Невидимая во тьме туча, скрутившись жгутом в несколько раз, выжала, наконец, из себя первые желанные струйки влаги на потрескавшиеся от жажды губы земли. Молнии, запыхавшись, пытаются превратить ночь в день.
Электрический свет кажется чем-то пустым и глупым. Я щелкаю выключателем: мраморную, в рост человека, глыбу так, в постоянной игре беззастенчивых фотовспышек, видно даже лучше.
Я размахиваюсь снова… Р-р-раз!.. Мой удар совпадает с новым грозовым раскатом.
Падает на пол еще один обломок скорлупы и – наконец, наконец-то! – из каменной пены, чуждые ее ледяной холодности, рождаются первые знакомые черты.
И мрамор становится мягким и упругим.
И комок из нежности и тоски застревает у меня в горле.
Я знаю этот высокий прохладный лоб и этот, пока необычно белый, слой густых и жестких, как конская грива, волос. Я знаю, знаю этот рот, эти губы, эту улыбку, которая, как бы оправдываясь, говорит: «Да, вот в этой-то муке и заключается мое счастье».
Дальше. Дальше подбородок – круглый, обманчиво безвольный.
Дальше. Дальше шея. Именно она содержит в себе тот, возможно ощутимый только мной, заряд призывности, который распространяется на все черты и черточки.
Дальше. Дальше пока камень. Пульсирующие отблески молний на матовой искристой поверхности заставляют меня почувствовать его святое нетерпение. Нетерпение больного, силящегося поскорее встать на ноги. Нетерпение весенней почки. Нетерпение куколки мотылька.
Что ж, я помогу.
Взмах…
Р-р-раз!.. Сбрасывают с себя ледяные покрывала небытия смелые плечи, смелые руки и застенчивая маленькая грудь, соски которой еще не научились твердеть под чужой рукой.
Р-р-раз!..
И освобождается от плена живот, спина и крупные ягодицы.
Р-р-раз!.. Любопытный всполох ветра ткнулся мокрым носом в раму и распахнул ее настеж. Створки с размаху ударились о границы проема и надтреснуто звякнули голубым стеклянные колокольчики. В комнату заглянула тревожная свежесть.
А ты, моя маленькая Галатея, стоишь передо мной решительная и величественная в своей беззащитной наготе.
Вокруг нас, взявшись за руки, пляшут взбесившиеся блики зарницы и нелепые кляксы теней. Ветер включился в их хоровод и увлек за собой страницы рукописи со стола…
– Кхе, – раздается от окна.
Это еще что? Не хочу ничего! Не хочу отрывать от тебя взгляд.
– Пардон-с…
С плачем рвутся струны языческого экстаза. Я оборачиваюсь. На подоконнике – темное бесформенное пятно.
– Позвольте, – произносит оно, нерешительно деформируясь и образовавшейся откуда-то рукой указывая на люстру. Люстра послушно загорается неестественно тусклым неровным светом. А выключатель-то возле двери – метрах в трех от окна.
В слепом, неуместном своей банальностью, свете я разглядываю нежданного гостя.
Мужчина. Не старый. Но и молодым назвать – язык не повернется – наряд не располагает: бежевые панталоны, темно-синяя фрачная пара, в правой руке – трость, в левой – белые лайковые перчатки. Цилиндр. Под цилиндром – уши, между ними – толстый, почти без переносицы, нос, большие тусклые глаза и широкие сиреневые губы. Все остальное гладко выбрито. Роста – чуть ниже среднего.
Незнакомец стоит на подоконнике и странно улыбается, глядя как-то в упор мимо меня. С полминуты тянется неловкое молчание. Но вот он разжимает сухую узловатую кисть правой руки, как бы нечаянно роняя трость. Затем, театрально встрепенувшись, растопыривает руки и спрыгивает за тростью на пол. Наклонившись, роняет цилиндр и обнажает роскошную бугристую лысину. Долго и суетливо копошится, наконец, выпрямляется и первым нарушает затянувшуюся паузу:
– Да, сударь, погоды нынче, однако. Извольте видеть. – Он доверительно приблизился почти вплотную ко мне, так, что я разглядел бородавчатые капельки воды на землистом лице. – На какую-то секундочку приоткрыл иллюминатор. Не положено, конечно-с…
– Что неположено? – тупо переспросил я.
– Иллюминатор открывать.
– Какой иллюминатор?
– Вот, пожалуйте взглянуть, – он цепко ухватил меня за руку и потащил к окну.
Там, на уровне моего второго этажа висел отливающий серебристо-матовой ртутью металлический диск. Диаметром примерно с двухвагонный трамвай, а высотой – чуть больше человеческого роста. Он висел и еле заметно вращался вокруг собственной оси. Нас разделяло метров пять или шесть. Но видел я его достаточно четко – и закругляющуюся серую поверхность, и овальные, величиной с оконную форточку, светящиеся желтым, отверстия, и даже заклепки вокруг этих отверстий.
– Э-э-э… М-м-м… Э-эт-то ваше? – ляпнул я. Осел безмозглый. Это же КОНТАКТ!
– Как-с?.. А… Ну, в какой-то степени – да, – видя мое ошеломление пришелец заметно осмелел. – Собственно, значительной роли это не играет. У нас имеется ряд тем, которые, как мне кажется, более уместны в данной ситуации.
Издевается по-своему. Будто я каждый день бываю «в данной ситуации». Но я решил решил поддерживать его подчеркнуто вежливый тон. И судорожно копался в голове, надеясь в куче разнородного пестрого хлама отыскать подходящий словесный оборот. Наконец, выдохнул:
– Не смею спорить, – и, чуть помедлив, добавил. – Отнюдь.
Я взмок. А, плевать. Буду говорить по-человечески.
– А вы откуда?
– Весьма уместный вопрос, – как мне показалось, с оттенком иронии ответствовал (именно «ответствовал») пришелец. – Не думаю, что вам могут что-то объяснить названия планеты, звезды, созвездия, туманности, наконец, откуда я прибыл. Вы ведь, кажется, не астроном?
– Да. В смысле – нет. В смысле – не он, – совсем уже вяло выговорил я.
– С нетерпением ожидаю вопроса о цели нашего прибытия и о причинах, побудивших нас вступить в контакт именно с вами. – Незнакомец выдержал эффектную паузу. – И, не дождавшись, отвечаю. Сначала мне удобнее ответить на второй вопрос. Причины для вступления в связь именно с вами у нас нет ни малейшей. Вам просто повезло: нас подвел эффект Лима (хотя это, конечно, ничего вам не говорит). По расчетному превышению скорости света мы должны были появиться здесь ровно в полдень, а вышло, как видите, наоборот. Ваше окно было единственным освещенным объектом в радиусе полуверсты от точки нашего приземления. Однако, достаточно хорошо изучив представителей вашей нации и вашей эпохи, мы пришли к выводу, что в вопросе, нас интересующем, мы вполне можем положиться и на человека случайного. Ибо мимо собственной выгоды вы проходить не склонны.
О цели же нашего, если можно так выразиться, визита, я скажу несколько позже, после того, как будут соблюдены кое-какие формальности. Скажу только, что мы – представители некоей цивилизации, на сотни и тысячи лет опередившей в развитии вашу. Мы прибыли с предложением к вашим властям. Мы обещаем, в случае успешного исхода переговоров, навести столь необходимый вам порядок внутри государства, а на мировой арене вывести его на позиции ведущей в экономическом и политическом отношениях державы. Вы же в свою очередь… Простите, об этом – после. Предотвращая вопрос о том, как мы в столь сжатые сроки сориентировались в местной обстановке и психологии аборигенов (то есть – вас), поясняю: мы не впервые тут. У вас уже побывала наша разведгруппа свободного поиска. Она могла только наблюдать. Но материал собран достаточный, и с вышеизложенным предложением мы обращаемся не вдруг, а в результате глубочайшего и кропотливейшего анализа состояния внутренних дел России и положения ее внешних связей сегодня, на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого столетий.
Я просто подпрыгнул:
– Так вот в чем дело! Я смотрю, как-то вы смешно одеты. У нас сейчас – конец двадцатого.
– Быть того не может! – встрепенулся пришелец. – Вы, наверное, просто сами не ведаете, в каком веке живете. Впрочем, это абсурд.
Он внимательно оглядел меня с головы до ног. Мне стало неуютно в своих старых потертых джинсах.
– Неужели ошибка так велика? – быстро заговорил он сам с собой. – Но ведь это значит – полный провал. – Он снова глянул на меня. – Какой, вы говорите, век?
– Конец двадцатого.
– Боже, боже! – сокрушенно бормоча, пришелец заметался по комнате. – Я провалил Задание. А это значит, что меня ждет Полная Замена Личности.
Тут он, как вкопанный, остановился посередине комнаты и нехорошо посмотрел на меня.
– То-то я гляжу, странно тут у вас. Подозрительно-с. Свет, вот. Говор… Не от Бога это все. Да и вот, право, штаны-то – латанные-перелатанные, комнатушка – не дворец, да-да, а какие вольности себе позволяете. – И его липкий холодный палец ткнулся в молочно-белую поверхность изваяния, оставив на левой груди жирное серое пятно.
Ах, ты, сукин сын!
Я молча сгреб его в охапку и поволок к окну.
– Пардон! – заверещал он. – Не хотел обидеть ваших чувств.
– Давай, вали отсюда!..
– Но Контакт… Прогресс…
– Я те щас законтачу! Искры посыплются. Ну?!
– Я сам, позвольте, я сам, – повизгивал пришелец суетливо карабкаясь на подоконник. Фалды его фрака раздвинулись, выставляя на свет божий готовые лопнуть от натяжения панталоны. И так он был жалок, что я не удержался и помог ему. Пинком. Неожиданно он оказался легким и упругим, как гуттаперчевый мячик.
– Адью! – крикнул я ему вдогонку, когда немного пришел в себя. Он к тому времени уже докувыркался до четвертого этажа. Там он завис на мгновение, а потом стал по-мультипликационному плавно снижаться, растопырив скрюченные руки и ноги. Вот он поравнялся с «тарелкой» и вдруг стал худеть на глазах. Нет, плющиться, будто воздух выпустили. Вот уже плоский, как собственная фотография, он принялся медленно, начиная с ног, втягиваться в узкую щель под иллюминатором, которую я раньше и не заметил. Наполовину исчезнув в недрах корабля, пришелец загнулся, как лист бумаги, вверх обращенным ко мне блином старушечьего лица и, недобро прищурившись, шевеля губами, погрозил мне плоским, как гвоздь из-под трамвая, пальцем. Ледяные проволочки протянулись по моей спине. Наконец он исчез окончательно, оставив в ночной тишине звук, похожий на поцелуй.
Свет в моей комнате мигнул и погас.
Тарелка мелко задрожала – так, что во всем доме задребезжали стекла, потом затарахтела, закудахтала, как «инвалидка», накренилась и завертелась-завертелась все быстрее, потом подскочила и со свистом ввинтилась в небо, оставляя за собой белый ехидный хвост.
Скатертью дорога. Своих полно.
Этажом выше что-то сердито стукнуло и сонный голос профессиональной соседки отогнал от трона тишину:
– Вот позвоню, куда следует! Разъездились тут. Дня им мало!..
– Мяу, – отозвался кто-то еще выше.
И тишина воцарилась.
А гроза-то кончилась. Почти кончилась. Я повернулся, шагнул от окна к выключателю… и на что-то наступил. На что-то мягкое. При свете оказалось – кусок колбасы. Полукопченой. У этого, наверное, из кармана выпал. Вот тебе и завтрак – межзвездный бутерброд. А это еще что?
Поднимаю. Розовый параллелепипед из какого-то пластика. Похож на кусок мыла. Но твердый. Повертел так и сяк. Ни швов, ни соединений, взгляд не на чем остановить. Встряхнул. О! С каждым взмахом руки из него вылетало по слогу:
– Ска… тью… га… их… лно.
Ну, все ясно. Я сунул предмет в карман. А что, собственно, ясно? А, ладно, потом разберусь. Не до того. Идут они все куда подальше. Мне дело надо делать.
И я вернулся на рабочее место.
Но нет. Что-то пропало. Ведь сейчас – самый ответственный момент: пора вдохнуть в тебя жизнь. А я даже просто сосредоточиться не могу. Разгон нужен. Вдохновение. Вот что; расскажу-ка я про университет, я же обещал. Расскажу. Для разгона.
Итак, университет.
После армии мы с Юриком поступили на филфак. Стоит отметить, что впечатления от сего храма науки и рассадника вольнодумия у меня остались самые положительные. Во всяком случае, весело было.
Хулиганили мы здесь уже не по-школярски, а по-новому, интеллигентно. Представьте себе, например, первую лекцию. Девушки, затаив дыхание, ждут, что скажет им стоящий у доски преподаватель – высокий, довольно молодой и обаятельный мужчина, обладатель строгого серого костюма и строгого умного лица.
Вот он откашливается и весомо произносит:
– Что ж, начнем. Прошу запомнить: фонетика – есть наука о звуках.
Несколько мгновений длится значительная пауза, и вдруг она прерывается не менее весомо произнесенной фразой:
– Я рад.
Лектор от неожиданности теряется, напряжение спадает, кое-где раздаются смешки, и десятки девичьих голов, украшенных в честь начала учебы изысканными прическами, поворачиваются на 180 градусов. У окна, закинув ногу на ногу и невинно ухмыляясь, сидит ваш покорный слуга.
А друг мой Юрик имел иную методу выбивания преподавателей из колеи. Стоило лектору заикнуться о каком-либо ученом или писателе, как с конца аудитории к нему спешила записка примерно следующего содержания: «А правда ли, что в нашем городе проживают близкие родственники этого выдающегося человека?»
Согласитесь, стыдно читать о ком-то лекцию и не знать, что в твоем родном городе живут его близкие родственники? И, не ожидающий подвоха лектор, начинает юлить и трепыхаться, мол, да, известно, что в 1908-м году двоюродный брат внучатого племянника жениной тетки сего замечательного человека был выслан в Сибирь и вполне вероятно… И т. д., и т. п…
А мы сидим и с умилением смакуем это трепыхание, как кошка глядит на вынутую из банке и брошенную ей на съедение осоловелую, но еще живую рыбеху.
Случалось, правда, что очередной лектор честно признавал свою некомпетентность в области генеалогии. Возможно, после этого он и чувствовал себя не совсем на высоте, зато мы, напротив, проникались уважением к такой беззащитной честности.
Кроме того, мы частенько писали стихи. Нет, настоящие стихи мы писали дома, в одиночестве, и никому не показывали. Я говорю не о настоящих, а о тех, что «для хохмы». Писали мы их, в основном, с Юриком на пару. А по завершении пускали их по рядам в форме «открытых писем», дабы повеселить сокурсников.
Вот, например, какое неожиданное отражение получила трагедия троянского ясновидца в «стихотворении», написанном на «античке»:
Лаокоон
Лаокоон кричал змее:
«Но как же быть моей семье?!»
А змей ответил: «Извиняй,
Никак не быть. Ам-ням-ням-няй».
А после, обернувшись хвостом
И вытянувшись длинным ростом,
С змеихой лежа на песке,
Он в смертной пребывал тоске.
«Лаокоон, – стенал он, – бедный,
Погиб ты славно, как и жил,
Я буду помнить образ светлый…»
Сказал… и яйца отложил.
Как я уже сообщал, подобные произведения мы пускали по рядам, и дальнейшая судьба их нас не интересовала. Но дважды по чистой случайности эти послания, бумерангом, возвращались к нам. Таким образом, у меня имеется два блестящих примера творчества нашего поэтического дуэта.
Вот листок, в верхней части которого значится: «Басня». Далее следует:
Изюбр по фамилии Фрол
Копеечку денег нашел…
Тут сие творение внезапно обрывается, но через пару пропущенных строк вновь обозначено: «Басня».
Летела над болотом моль,
Навстречу ей – лягушка;
И говорит она: «Изволь
В мое, с пупочком, брюшко».
Но отвечала гневно моль:
«Доколь?!»
Это произведение авторы, видно, посчитали вполне законченным и потому, вновь пропустив две строки, продолжили откровения:
Оставь, не надо, все пустое
Все суета, все – дым и блеф;
Скажу тебе словцо простое,
Скажу я, даже не вспотев.
Бумажка кончилась, но мысли
Конца не будет никогда.
Что ж, дорогой мой, шишли мышли!
Все остальное – ерунда.
К чести нашей будет сказано, что бумажка и в самом деле кончалась, так что в отсутствии жизненной правды нас не обвинишь.
Другой сохранившийся листок богаче по содержанию – одно четверостишие и два крупных «законченных» произведения. Причем над каждым обозначено, кому оно посвящено. Над четверостишием значилось: «Посвящается себе».
Вот и оно само:
Лысый от счастья, нежный, как кит,
Вон он – в ненастье с криком летит.
С розой в ноздре и с фужером в зубах,
От часу час превращаясь во прах.
Второе посвящение не менее лаконично: «Посвящается тебе».
Буколика
А помнишь, было дело,
Когда однажды нам
Плескаться надоело
И отдаваться смело
Бушующим волнам?
Мы вытерлись, оделись
И молча по песку
Пошли, на солнце греясь,
И вдруг мне захотелось
Сорвать с тебя лоскут.
Тебе, несмелой, милой,
Сказал, мол, скоро ночь.
Ты улыбнулась криво,
Хихикнула игриво
И ускакала прочь.
Третье посвящение и до сей поры умиляет меня: «Посвящается всем малышам».
Как по облаку, по тучке
Прыгали собаки –
Кнопки, Шарики и Жучки,
Бобики и Бяки.
В гости к ним с веселым криком
Подлетели раки;
Им обрадовались дико
Бедные собаки
И приветственные знаки
Ракам показали.
Испугались дико раки,
Р-р-раз! И ускакали.
В связи с рифмоплетством мне припомнилась история с плакатами в столовой. История эта такова. Однажды я собрался в универмаг за тетрадками. В автобусе мне на глаза попался плакат-листовка, приклеенный к стенке кабины. На плакате были изображены два мрачноватых типа разного роста. Тот, что поменьше, по-видимому, должен был изображать ребенка. Запечатлены они были в момент преодоления препятствия – полосатого бордюра между тротуаром и проезжей частью. Тот, что повыше, тянул невиданной длины отросток-руку прямо под колесо ближайшей машины к какому-то темному округлому предмету.»Ребенок» же как-то страшновато-неестественно загнул в прыжке голову и, размахивая, словно ветряная мельница, руками (тоже разной длины), устремил на «взрослого» пустой отрешенный взгляд.
От картинки веяло лекарственным духом инвалидного дома и тянуло могильным холодком. Подпись гласила:
Бежит за шляпой дядя,
А ОН – на дядю глядя.
Плакат был выполнен на добротной лощеной бумаге сочными яркими красками. ОН прочно засел мне в душу.
Возвращаясь, я обнаружил на задней обложке купленной тетради стихотворение. Вот такое:
Хорошо по росе
Прогуляться вдоль шоссе.
Хорошо, но только НЕ –
Не по правой стороне!
Вернувшись в общагу, я двинул в столовую и там, стоя в очереди, прочел над лотком с хлебом:
Хлеб – наше богатство, его береги,
Хлеба к обеду в меру бери!
А чуть поодаль – еще:
Помни, как дважды два:
Хлеб – всему голова!
Эти строки меня доконали. Оказывается, для кого-то то самое рифмоплетство, которым мы занимались от нечего делать, является профессией. Но ведь, чтобы такая «продукция» расходилась, на нее нужен спрос. Неужели тот, кто заказывает, не чувствует фальши?
И мне пришло в голову провести эксперимент. Про себя я назвал его «Операция ЧФ» (Чувство Фальши).
Я подошел к девице за кассой.
– Простите, девушка, кто у вас тут главный?
Девушка подняла широко открытые красивые, как у теленка, карие глаза.
– Как это?
– Ну, кто у вас тут директор, что ли, или начальник?..
– У нас – заведующая. Но ее сейчас нет. А зачем она вам?
– Я хотел узнать, откуда у вас эти плакаты, про хлеб.
– А, – протянула она и разочарованно махнула рукой, – года два назад в тресте дали.
– И вам они нравятся?
– А вы – кто?
– Я из газеты, – не моргнув и глазом, нахально соврал я.
– Да, очень, очень нужные плакаты, – неожиданно бойко стала «давать интервью» девушка, – нужные и интересные. Вот только жаль, маловато их.
– А вам нужно больше? Понимаете, наша газета проводит кампанию по привлечению молодых поэтов и художников к нуждам бытового обслуживания. Уже завтра можно было бы принести несколько новых плакатов. Ваша заведующая против не будет?
– Что вы; Галина Владимировна, наверное, только рада будет.
И действительно, Галина Владимировна обрадовалась, когда назавтра стены ее столовой украсили новые, еще пахнущие тушью, надписи. Первый из них поощряюще намекал:
Ты зачем сюда пришел?
Ну-ка, кушай хорошо!
Второй энергично советовал:
Постоянно и неустанно
Бери к пельменям сметану!
Далее следовал текст на злобу дня:
Воровать ложки
Стыдно немножко.
Плакат на выходе сначала по-товарищески заботливо интересовался, а затем – удовлетворенно констатировал:
С тех пор регулярно, примерно раз в две недели, плакаты менялись, что заметно увеличило приток посетителей. Правда они больше глазели по сторонам, нежели ели.
К нашим перлам можно отнести следующие призывы:
Был Гамлета отец, стал – тень.
Кушай рыбу каждый день!
* * *
Стулья наши – общественные,
Будь бережлив, давай.
Стул-то, ведь он – как женщина,
Ножку ему не ломай.
* * *
Агрессией пухнет весь зарубеж.
Время требует: «Ешь!!!»
А два плаката Галина Владимировна все ж таки забраковала. Ей показалось, что они скорей отпугнут покупателей, нежели привлекут. Первый из них предостерегал:
Есть пельмени с маслом
Очень огнеопасно!
Необоснованность данного заявления заставила нас, скрепя сердце, согласиться с заведующей. Второй забракованный плакат этак ненавязчиво рекламировал:
Стоит довольно дешево
Это странное крошево.
Мы с Юриком ничего предосудительного в этих словах не видели. Но Галина Владимировна категорически отказалась это вывешивать. Однако, проявив незаурядный такт, она выразила надежду, что молодые поэты обиду на нее не затаят и не оставят ее столовую без своего вдохновенного внимания. Операция ЧФ продолжалась.
Предметом нашей особой гордости стали следующие воззвания:
Один мой знакомый Глеб
Кусками бросает хлеб.
Не знает, наверное, Глеб,
Как трудно дается хлеб.*
* * *
От еды, спиртным запитой
Никогда не будешь сытым.
Пусть не лезут в глотку вам
Распроклятые сто грамм!
А вот этот плакат Галина Владимировна сперва тоже не хотела вешать, но Юрик, заинтересованный, как автор, излил на нее целое море литературоведческого красноречия, и она, сраженная его эрудицией, покачнулась и сдалась. Теперь на стене красовалось:
Пальцем в солонку?!
Стой!!!
Что ты себе позволяешь?
Мало ли где еще
ты
им
ковыряешь?!*
Хотя реакция посетителей всегда была примерно одинаковой, наблюдать нам не надоедало, и мы, бывало, часами просиживали в столовой за каким-нибудь сиротским стаканом компота.
Особенно, почему-то (может быть Зигмунд Фрейд ответит?), нравилось нам, когда смеялась какя-нибудь симпатичная девушка. Но это-то как раз случалось крайне редко. Именно симпатичные девушки, как правило, без эмоций скользили взглядом по строчкам, затем поправляли что-нибудь в своем туалете и невозмутимо продолжали трапезу.
Славные были времена. Обо всей этой ерунде я мог бы рассказывать еще долго. Но уже светает. Я должен торопиться. Разошелся, вроде.
На всю тебя целиком уже стараюсь не смотреть. Хватит с меня благородных экстазов. Работать надо.
Так. Пятно. Вот же скотина по разуму. Интересно, что это – зависть или страх, или ревность, или что-то еще? А, без разницы. Одним цветом. Стараюсь оттереть резинкой. Не берет. Шкуркой-нулевкой. Без толку. Сколоть? Нет, подобные пятна «с мясом» способна откалывать только жизнь. В этом есть своя правда. Пятно не пристало бы так основательно, если бы это было чуждо твоей натуре. Видно, я тебя бессовестно идеализировал. Да, так всегда. Теперь, с этим пятном, даже больше похоже на правду. Можно раскрашивать.
В одну руку я беру горсть душистой лесной земляники, в другую – горсть продрогших утренних звезд и бросаю все это тебе в лицо. Краски сами находят себе подходящие места. Теперь румянец. Я отламываю маслянистый и розовый, как крем с пирожного, ломтик зари и размазываю его по всей мраморной поверхности. Так. Волосы. Отрываю кончик хвоста извивающейся в агонии ночи и натираю этой липкой пахучей субстанцией брови, ресницы, волосы.
Ну, вот. Я позволил себе в последний раз полюбоваться тобой. Сейчас ты такая, как на самом деле. Вот только пятна этого я никогда не замечал. Хотя, где я мог его заметить? Ну, пора.
Я закрываю глаза и пытаюсь услышать свое сердце. Вот оно – тихое такое «тук-тук, тук-тук». Теперь твое. Ага, вот оно! Бр-р, какое холодное. Знал бы кто, как не хочется. Но надо. И я прижимаю его к своему. Мурашки побежали по телу, и стало трудно дышать. Ничего, потерпим.
Теперь я уже отчетливо слышу стук своего сердца, но он стал реже и как-то надсаднее, еще бы, ведь теперь оно «раскачивает» и твое.
Это как искусственное дыхание. И вот, самостоятельная искорка затеплилась в этом маленьком ледяном комочке.»Тук-тук, тук-тук» – уже легче стучится моему, а еще через минуту уже оба сердца в унисон гремят в моих ушах добрым паровым молотом: «Тук-тук!!! Тук-тук!!!»
