Текст книги "Люди и руины"

Автор книги: Юлиус Эвола

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Однако возникает вопрос, стоит ли говорить обо всем этом, учитывая опыт последних войн, наглядно показавших, что такое современная «тотальная война». Достаточно вспомнить хотя бы технический уровень, превращающий войну из поединка человека с человеком в битву машин, сырья и научных достижений, направленных на разработку средств радикального массового уничтожения. Разве при такой войне остается место для традиционного типа воина и героя?

Ответом на это может быть лишь то, что на Востоке назвали бы кармой. Современному человеку не остается другого выбора. Безусловно, можно вспомнить здесь взгляды ЭРНСТА ЮНГЕРА, считавшего, что современный человек, создавая технику ради покорения природы, подписал вексель, который теперь предъявили к оплате, и расплачиваться приходится в том числе такими войнами, при которых эта техника поворачивается против человека, угрожая не только физическим, но и духовным разрушением.[67]67
  7. Относительно взглядов Э. ЮНГЕРА, см. EVOLA «L'operaio» nel pensiero di Ernst lunger», Volpe, Roma, 1974. Примечательно и то, что Юнгер был не только «писателем», но и офицером, пошедшим на войну добровольцем, неоднократно раненным и удостоенным, среди прочего, высочайших немецких наград.


[Закрыть] Следовательно, не остается ничего другого, как встретить лицом к лицу творение своих рук, помериться с ним силой, что возможно лишь в случае появления нового внутреннего измерения. Последнее в крайнем случае войны проявится в виде холодного, светлого героизма, лишенного романтической, инстинктивной или лжепатриотической составляющей, но основанного на высочайшей технической подготовке, дополненной склонностью к (условно говоря) жертвенности, то есть способностью встретить лицом к лицу и даже полюбить самые разрушительные ситуации, поскольку они на высшей ступени своей стихийностью открывают возможности для реализации «абсолютной личности». Это – правда, в чуть меньшей степени – применимо и к нации в целом, поскольку при современной «тотальной войне» различие между военными и мирным население в значительной мере стирается.

Таким образом, можно сказать, что современная война лишь преобразует героическую склонность, а ее все более технический характер становится своего рода испытанием огнем, благодаря которому эта склонность очищается, полностью утрачивает все индивидуалистические черты, раскрывает саму свою суть, соединяясь с особыми, сложными формами контроля, ясности, самообладания. Такое чисто духовное и обнаженное понимание героизма, вероятно, остается единственно возможным сегодня.

Естественно, героизм в таком понимании обретает независимую ценность чистого опыта индивидуальной реализации. Поэтому, учитывая современные обстоятельства, именно ее следует выдвинуть на первый план тем, кто еще желает быть героем и воином. В романе, написанном в атмосфере Второй мировой войны, один из героев в конце говорит: «Сегодня возможность сражаться за правое дело стала роскошью». Это яркое свидетельство широко распространившегося глубокого недоверия к идеологической подоплеке последних войн, как никогда замешанных на лжи и обмане. Вполне возможно, грядущие войны будут все более обретать те черты, которые усматривает в них определенного толка социология, то есть черты стихийных и неизбежных природных явлений, делая тем самым все более относительными значение и ценность «дела», во имя которого сражаются в том или ином случае. Может показаться, что подобный подход приведет к деморализующему и пораженческому результату; но это верно лишь для того, кто занимает пассивную позицию перед лицом войны, будучи по духу своему именно буржуа. Для человека иного типа проблема состоит исключительно в изменении отношений между средством и целью: «дело» имеет ценность лишь поскольку оно, в свою очередь, способно стать простым средством для реализации опыта как «независимой ценности». По ту сторону всех разрушений, идеологий и «идеалов» эта реализация всегда остается ощутимой и неотчуждаемой. Однако указанное возможное изменение взглядов не осуществимо при помощи мировоззрения, господствующего при современных демократиях, поскольку, судя по всему, несмотря на эйфорию «второй индустриальной революции» близятся времена, когда не останется другого выхода, если мы хотим духовно выстоять и вновь отыскать себя, пройдя через крайние испытания и разрушения.

В заключение заметим, что вышеописанная ситуация может отчасти способствовать возвращению к тому стилю, который был присущ воинским государствам и все больше утрачивался в эпоху демократий, революций и национализма. Чистой воинской традиции неведома ненависть как основа войны. Можно признать необходимость завоевания и даже полного уничтожения другого народа; но для этого совершенно не обязательно возбуждать ненависть, ярость, злобу, презрение к нему. Подобные чувства в глазах истинного воина ублюдочны; он не нуждается ни в столь низменных чувствах, ни в экзальтации, порождаемой пропагандой, спесивой риторикой и ложью. Подобные явления возникли, когда войны приобрели плебейский характер; когда на смену людям, воспитанным свободной аристократической, воинской или военной традицией, пришли «народные армии» коллективистского типа; когда набор в армию приобрел массовый и неизбирательный характер благодаря всеобщей воинской повинности по мере исчезновения традиционных государств и возникновения государств национальных, движимых страстями, ненавистью и спесью, свойственными коллективу. Чтобы сдвинуть массу с места, ее необходимо опьянить или обмануть, что отравляет войны эмоциональными, идеологическими или пропагандистскими факторами, которые и придают ей отвратительный характер. Традиционные государства не нуждались в подобных методах. Им не было нужды нагнетать шовинистический пафос, доходящий почти до психоза, для мобилизации своих войск или придания им «моральной» силы. Для этого вполне хватало чистого принципа imperium и обращения к принципам верности и чести. Война имела ясные и положительные цели и велась, условно говоря, с холодной головой, безо всякой ненависти и презрения между противниками.

Совершенно очевидно, что и с этой точки зрения все перевернуто с ног на голову: в эпоху демократий сама война вырождается, сопровождается предельным ожесточением, которого не ведали так называемые милитаристские времена и «милитаристские государства». Более того, создается впечатление, что современные войны обретают все более необузданный характер за счет неконтролируемых факторов, каковыми являются страсти и интересы, преобладающие в демократизированных государствах, лишенных принципа чистой верховной власти. В результате конфликты неизбежно обретают все более иррациональный характер, приводя к совершенно непредсказуемым и непредвиденным результатам; их трагический итог чаще всего оказывается отрицательным, ибо война действительно превращается в пресловутую «бессмысленную бойню», внося решающий вклад во всеобщий хаос.

Впрочем, высокий технический уровень современных войн наряду с ускорением распада демократических мифов может очистить идею войны в глазах тех, кто несмотря ни на что не может ее избежать; а при наличии соответствующих политических факторов не исключена и вероятность хотя бы частичного возврата к нормальному состоянию.

По разным причинам мы не сочли здесь нужным останавливаться на проблеме «ядерной войны». Во-первых, судя по всему, термоядерное оружие еще довольно долгое время будет играть роль исключительно «устрашающего средства», поскольку каждый из противостоящих сегодня блоков слишком хорошо понимает весь риск, связанный с его применением, чтобы пойти на это первым. Во-вторых, частичное применение подобного оружия рано или поздно неизбежно потребует дополнительного применения обычных видов вооружений, так что вышеизложенные соображения сохраняют в общих чертах свое значение. Можно не принимать в расчет крайний случай тотальной ядерной войны, с которой обычно связывают апокалиптические взгляды, поскольку она стала бы окончательным приговором проклятой цивилизации в общей космической экономии.

Не станем мы рассматривать и альтернативную идею «мирового государства», которая останется утопией до тех пор, пока новые потрясения не сделают полную нивелировку человечества свершившимся фактом.

Глава X. ТРАДИЦИЯ. КАТОЛИЧЕСТВО. ГИБЕЛЛИНСТВО

В предыдущих главах мы много и подробно говорили о традиции и традиционном духе, понимая «традицию» не эмпирически, – то есть как историческую данность, – но как духовное явление. Поэтому кому-то может показаться, что мы имеем в виду религиозные традиции, а в рамках большинства западных народов – христианскую католическую традицию.[68]68
  1. Протестантизм можно не принимать в расчет, поскольку он представляет собой не столько упорядоченную традицию, сколько простую религиозную конфессию на социально-индивидуалистической основе. Помимо католичества имело бы смысл рассмотреть греко-православную Восточную Церковь, но народы, находящиеся в сфере ее влияния, в рамках настоящей книги не рассматриваются.


[Закрыть] Однако это не совсем так. Мы признаем, что во многих латинских странах традиционно-консервативные силы нередко обращались к католичеству, и одно время именно оно узаконивало принцип авторитета и верховной власти. Однако мы подразумеваем под традицией более широкую, серьезную и универсальную категорию, нежели просто католичество, которое лишь в слиянии с последней может обрести подлинно традиционный характер. Поэтому мы настаиваем на том, что быть традиционалистом и быть католиком – не одно и то же. Более того: пусть многим это покажется парадоксальным, но традиционалист-католик в узко религиозном смысле является традиционалистом лишь наполовину. Повторим, истинно традиционный дух превосходит ограниченные рамки католичества. Впрочем, развитие этой идеи уведет нас слишком далеко в сторону; поэтому мы отсылаем читателя к другим нашим работам, непосредственно посвященным этому вопросу,[69]69
  2. Прежде всего Rivolta contra il mondo modern», Edizioni Mediterranee, 3 ed., Roma 1969, и Maschera e volto dello spiritualismo contemporaneo, Edizioni Mediterranee, 3 ed., Roma 1971.


[Закрыть] ограничившись здесь отдельными соображениями, касающимися конкретно политической области и современной ситуации, необходимыми для прояснения нашего подхода.

Прежде всего, подлинный традиционный дух признает высшее, метафизическое единство по ту сторону отдельных религиозных традиций, представляющих собой различные исторически обусловленные и до той или иной степени «ортодоксальные» формы этого единства. Причем высшим мерилом их «ортодоксальности» служит как раз то, насколько полно в последних отражается это высшее единство. Хотя любая религиозная форма имеет право на определенную исключительность в соответствующей сфере, идея этого высшего единства, пусть даже в качестве «эзотерической» истины (то есть предназначенной не обычному человеку, для которого она может стать лишь источником путаницы), должна признаваться ее наиболее подготовленными представителями. Непонимание этого ведет к раскольническому атомизму и, следовательно, к релятивизму, что подрывает основы авторитета, в том числе каждой отдельной религиозной традиции.

Надо признать, что католичество было одной из самых нетерпимых, если не сектантских, традиций, наиболее далеких от этого сверхтрадиционного знания; однако развитие цивилизации и знаний в области истории религий разрушает его притязания на исключительность, грозя католикам-традиционалистам серьезной дискредитацией, если они будут настаивать на монопольном обладании истиной. Действительно, сегодня образованный человек вряд ли согласится с тем, что «вне Церкви нет спасения» (extra Ecdesiam nulla salus), с тем, что великие дохристианские цивилизации или неевропейские традиции, существовавшие на протяжение тысячелетий и сохранившиеся по сей день, как, например, буддизм, ислам, индуизм и т. п., не ведали священного и сверхъестественного, кроме как в искаженном виде или лишь как смутный «прообраз», будучи и являясь поныне только «язычеством», «многобожием» и «натуралистической мистикой». В частности, довольно сложно найти человека, продолжающего верить в «избранность» еврейского народа как единственного хранителя истинного и полного откровения, что было бы равнозначно признанию того, что все знания, накопленные, например, великими индоевропейскими цивилизациями и религиями, являются выдуманными или ненужными. В данном случае речь идет не о «вере» и неверии, но о знании и невежестве. Поэтому те из нынешних католиков, кто продолжает одержимо настаивать на догматической исключительности своей веры, уподобляются упрямцу, отстаивающему физические и астрономические представления Ветхого Завета, опровергнутые современными исследованиями в этой области. Современные знания в области сравнительного религиоведе-ния, мифологии и этнологии требуют пересмотра и соответствующего расширения прежних воззрений. Поэтому все, что мы говорим о «традиции» и о «традиционном духе», может как иметь отношение к католичеству, так и нет. Если эта связь и существует, то только sub conditione.[70]70
  3. лат. при определенных условиях (прим. перев.).


[Закрыть] В целом «традиционный человек» сегодня представляет собой тип, достаточно свободный от уз внешних форм, но при этом глубоко укорененный в том, что составляет общую, неизменную и непреходящую основу всех великих исторических традиций.

Теперь перейдем к более частному вопросу об отношениях между католичеством и политической идеей, а также к проблеме гибеллинства. В последнее время в определенных политических кругах Италии это понятие обрело вторую жизнь. Его применяют сегодня для обозначения тех, кто выступает против вмешательства в политику обмирщенного католического духовенства, отстаивая перед Церковью авторитет и право государственно-политической идеи. Однако, учитывая современный уровень политики, подобное использование гиббелинства неизбежно приведет к его вырождению. Этой крайне важно понять, иначе все наши дальнейшие рассуждения окажутся бесплодными. Без признания изначально духовной природы истинного государства и его иерархического устройства весь круг излагаемых нами идей окажется лишенным достаточного основания. Поэтому следует предварительно разрешить проблему отношений, существующих между принципом верховной власти и религиозным началом в целом. Именно это и составляет проблему гибеллинства. Суть данного учения можно ясно понять, лишь обратившись ко времени его исторического возникновения, то есть к Средневековью. Естественно, тогда никто и не думал отстаивать права какой-либо политической организации современного типа, имеющей гражданский, светский и национальный характер. Напротив, проблема заключалась в защите права Империи, которая тогда означала нечто совсем иное.

Согласно теологии гибеллинов, Империя, как и Церковь, является учреждением, имеющим сверхъестественный характер и исток. Она обладает священной природой, поэтому, в частности, в раннем Средневековье царский сан был почти равен священническому (действительно, обряд помазания на царство лишь незначительными деталями отличался от рукоположения в епископы). На основании этого гибеллинские Императоры, будучи выразителями вселенской и наднациональной идеи, олицетворяя собой – согласно характерному выражению того времени – lex animata in terris, то есть являя собой живое воплощение закона на земле, противостояли притязаниям священничества на гегемонию, поскольку после надлежащим образом проведенного обряда миропомазания над ними стоял только Бог. Это противостояние шло не только на уровне политического соперничества, как то полагает близорукая историография, лежащая в основе общего светского образования; в нем отражалось противоборство двух dignitates,[71]71
  4. лат. сан, чин, достоинство (прим. перев.).


[Закрыть] каждый из которых относился к духовному уровню.

В Средние Века различали две возможности реализации чело-еческой личности: путь действия и путь созерцания, которые обычно связывали соответственно с Империей и с Церковью. Как известно, подобного взгляда придерживался и Данте. В общих чертах гибеллинство в его более глубоком понимании полагало, что через представление о земной жизни как о дисциплине, воинской службе и служении индивид способен преодолеть себя и достичь высшей цели человеческой личности путем действия и под знаком Империи, что, как указывалось ранее, было связано с признанием за последней «провиденциального», а не натуралистического характера. Духовенство и аскетические Ордена соединяли с Церковью те же узы, которые связывали рыцарство и рыцарские Ордена с Империей. Они зиждились не столько на политической идее, сколько на этической, духовной и отчасти даже аскетической основе (правда, имелась в виду не созерцательная аскеза отшельников, но воинский аскетизм). В этом отношении наиболее показательным образцом был Орден Тамплиеров, а также отчасти Орден Тевтонских Рыцарей.[72]72
  5. Это был типичный случай ранее упомянутых нами «мужских союзов» как носителей политического принципа в противоположность физико-социальному началу. В частности, Тамплиеры обладали особой инициацией и собственной эзотерической доктриной, доступной на высших ступенях посвящения и не сводимой к простой христианской религиозности, которой ведала Церковь. См. J. Evou, Л mistero del Graal e la idea imperiak ghibellina, cit.


[Закрыть]

Однако важно подчеркнуть, что в этом смысле средневековое гибеллинство было преемником более древней традиции. Мы уже говорили об этом в другом месте, подтвердив свое утверждение множеством доказательств. Здесь же ограничимся указанием лишь на один особый момент. Как известно, глава католической Церкви носит титул pontifex maximus. Но раньше это был царский и императорский сан; так называли первых царей Рима, а позднее императоров, начиная с Августа, что подтверждается надписями на римских монетах. Буквально pontifex означает «наводящий мосты», в чем сходятся и древние авторы. Понятно, что речь идет не сооружении материальных мостов, но об установлении связи – символического «моста» – между человеческим и сверхъестественным мирами. Именно в этом первоначально состояла роль правителя. Нордическое изречение гласит: «Правитель пролагает нам мост». Папы, которые должны были исполнять ту же функцию, переняли этот сан от древнеримской имперской традиции, тем самым в некотором смысле незаконно присвоив его. Как бы то ни было, и символ, и функция «понтифика» существовали задолго до появления христианства и были тесно связаны с дохристианской римской идеей верховной власти. В одной из работ мы уже говорили о том, что многие черты, характерные для древнего Рима, были присущи и другим дохристианским или нехристианским цивилизациям.

Идейный конфликт между гвельфами и гибеллинами возникает уже на заре христианства вследствие противоречия двух общих концепций, непримиримость которых была тогда особенно явной. Первую концепцию, носящую дуалистический характер, можно кратко сформулировать в правиле «Кесарю – кесарево, Богу – Богово», что отражает разделенность человеческих учреждений и установлений сверхъестественного порядка. Другая – римская и в более широком смысле традиционная концепция – является концепцией иерархической, для которой земные правители олицетворяют власть, данную свыше, поскольку (согласно словам того же св. Павла) «нет иной власти, кроме как от Бога», поп est potestas nisi a Dec, что, следовательно, требует признания духовной, религиозной ценности за идеей преданности Государю и политической дисциплиной.[73]73
  6. Св. Павел (Rom., XII1, 2) даже писал: «Qui resistitpotestati, Dei ordinationi resistit». Некоторые богословы утверждали, что даже неправедный правитель не перестает быть представителем Бога, поэтому должно повиноваться даже ему. См.: D. CORTES, Saggio sul cattolicesitno, liberalismo e socialismo (Mikno, 1854, p. 19): «Народы, повинуясь в лице правителя исключительно самому Господу, тем самым выражали высочайшее и почетнейшее человеческое право: подчиняться лишь божественной власти».


[Закрыть] В этом отношении современная историография также искажает истину, говоря о «гонениях» на христианство. Представители древнеримской традиции, например Цельс или император Юлиан, ставили в упрек христианам именно их анархическую доктрину: под предлогом нежелания воздавать почести никому, кроме Всевышнего Бога, они отказывались воздавать их и тем, кто в качестве законных правителей людей являлись его представителями и от него же – в соответствии с вышеприведенными словами Павла – получали свое право на власть. Для Цельса это было равнозначно прямому богохульству. Таким образом, отправной точкой служила недуалистическая метафизика или теология imperium, а вовсе не «языческое идолопоклонство», противоборствующее «истинной вере», как то утверждает вышеупомянутая историография.

Изначальная напряженность, существовавшая между этими двумя подходами, позднее несколько снизилась, ведь поначалу даже в христианизированной Империи не было и речи о чем-то подобном доктрине гвельфов. Действительно, в первые века вульгарной эры, например в Византийской Империи, духовенство подчинялось Императору не только в светской и административной области, но также и в богословских вопросах, если верно то, что именно ему принадлежало право окончательного утверждения решений собора.[74]74
  7. Подобное отношение долго сохранялось в государствах греко-православного вероисповедания, то есть Восточной Церкви, что напрямую связано с традицией Византийской Империи. В них политический правитель является одновременно верховным главою религиозной общины, имеющей национальный характер и не подчиненной в духовных вопросах власти римской курии, как в странах католического вероисповедания.


[Закрыть] Лишь с наступлением европейского Средневековья священники стали требовать от короля повиновения духовенству, а не наоборот. Реакцией на это и стало гибеллинство в его чистом виде, что вновь усилило прежнее противоборство, в котором одни – гибеллины – встали на защиту власти и права Священной Римской Империи, а другие – гвельфы – стремились подорвать их.

Вернемся к тому, с чего начали. Подлинная природа подобного противоборства целиком ускользает от взора тех, кто исходит из чисто политического, «светского» понимания государства или, хуже того, склонен к его абсолютизации или обожествлению. Во времена гибеллинских Императоров ничего подобного не было, это скорее связано с «традицией», впервые заложенной Филиппом Красивым, одной из наиболее зловещих фигур европейской истории. Начиная с него, подобное отношение к государству, в том или ином виде проявлявшееся в различных светских государствах просветительско-масонского и, позднее, антиклерикального типа, в конце концов привело к появлению «тоталитарных» форм, терпимых к религии лишь если она служит государству, что в данном случае равнозначно полному подчинению духовного принципа светскому, материальному и коллективному началу.

Здесь мы имеем дело с почти дьявольским извращением ги-беллинской идеи, в чем, однако, следует признать своего рода реакцию на нападки Церкви на гибеллинов. Само христианское правило «Кесарю – кесарево», хотя и не оправдывало политического неповиновения, тем не менее уже опиралось на упадочное и обмирщенное представление о Кесаре, чуждое древнеримской теологии государства. Это низводило идею верности престолу до простого молчаливого подчинения, низводя христианина, живущего в Империи, до положения жены, которая исправно исполняет свои супружеские обязанности, не испытывая душевной привязанности к своему мужу. Со времен позднего Средневековья католическая Церковь ради обеспечения своего исключительного права в вопросах сверхъестественного все упорнее лишала политическую идею всякого духовного характера, истолковывая идею власти исключительно в понятиях «естественного права» и пытаясь тем самым превратить государство в свое орудие, в верного блюстителя католической морали. Именно из этих соображений она после контрреформации поддержала абсолютизм королей, которые, несмотря на свое «божественное право», стали чуть ли не атеистами, напичканными просветительскими идеями, что привело к Французской революции. Даже в период Священного Союза положение изменилось незначительно. Так называемый "союз престола и алтаря" как с одной, так и с другой стороны был заключен из чисто тактических соображений, что также сыграло на руку антитрадиционным, националистическим и революционным силам.

Но обмирщенное государство, предоставив Церкви полную свободу в духовных вопросах, неизбежно должно было занять по отношению к католичеству агрессивную позицию, никак не сравнимую с оппозицией гибеллинов. Действительно, стоит повторить, что гибеллины не пытались поставить духовное владычество на службу мирской власти, но, напротив, вопреки притязаниям Церкви на духовную монополию, пытались отстоять за государством более высокие ценность и право, чем те, которые свойственны организации чисто человеческого и материального характера.

Таким образом, речь идет о двух совершенно различных позициях по отношению к Церкви, и вполне очевидно, что говорить о «гибеллинстве» (как это принято сегодня) в рамках чисто политической полемики либерально-светской и антиклерикальной направленности просто неуместно. Подлинное возвращение к ги-беллинству равнозначно возвращению к проблеме высшего основания принципа верховной власти в его отношениях с католичеством в целом. Однако, учитывая общие исторические условия, это сегодня представляется маловероятным. Для понимания же основного направления вполне достаточно будет следующих замечаний.

Прежде всего, необходимо твердо стоять на том, что светское государство во всех его разновидностях, включая и так называемое «этическое государство», противоречит высшему политическому идеалу; однако столь же неприемлемо в этом смысле и клерикальное государство.

Религиозный фактор в его героическом измерении неотъемлем от мировоззрения, которое могло бы способствовать образованию созидательного движения. В целом необходимо признать как очевидное существование высшей жизни по ту сторону жизни земной, поскольку лишь человек, проникнутый подобным ощущением, обладает несокрушимой и непоколебимой силой и готов в случае необходимости к активному самопожертвованию и абсолютному порыву. В ином случае эта готовность к самопожертвованию пробуждается лишь в моменты исступления или внезапного прорыва иррациональных сил, что лишает поступок того высшего смысла, который придают ему доктрины, устремленные по ту сторону индивидуального. Впрочем, мы уже говорили об этом ранее (см. гл. III): без прямого обращения к высшей по отношению к человеку реальности не остается другого решения, кроме предлагаемого утилитаристской социологией, основанной на теории общественного договора, и столь же невозможно создать атмосферу высокого политического напряжения.

Однако в этом вопросе то или иное конкретное вероисповедание, учитывая его возможное пробуждающее воздействие, может самое большое послужить лишь опорой, между тем как по поводу католичества следует сделать четкие оговорки. Что касается непосредственно политики, то если бы католическая Церковь, как в лучшие времена Крестовых походов, предчувствуя наступление последних времен, нашла бы в себе силы решительно отказаться ото всяких конъюнктурных уступок и, став на путь высокой аскезы, без колебаний сделала бы свою веру душой сплоченного и непреклонного воинства, готового вступить в бой с силами хаоса, разложения, крамолы и политического материализма, действующими в современном мире, то она заслуживала бы самой высокой оценки. Но в действительности дело обстоит совсем иначе.

Мы уже говорили об относительном характере общего католического положения, согласно которому ни один конкретный политический строй не может считаться соответствующим «воле Божией», и, следовательно, не может рассчитывать и на особое благословение со стороны Церкви. Помимо того, прошли времена ДЕ МЕСТРА, БОНАЛЬДА, Доносо КОРТЕСА и Sillabo; ныне католичество предпочитает всячески избегать высказывания твердой позиции, привыкнув изворачиваться, приспосабливаясь к любым обстоятельствам и пытаясь извлечь из них пользу; при этом Церковь неизбежно скатывается к политической системе демо-либе-рального типа. С другой стороны, уже с давних пор католичество породнилось с пресловутой теорией «естественного права», мало согласующегося с тем положительным и многоступенчатым правом, которое могло бы стать основой сильного иерархического государства. Сегодня мы видим, как с поистине ошеломляющей скоростью католичество отрекается ото всего того, что еще сохраняло в нем ценность, пытаясь идти в ногу со временем, подлаживаясь к «современному миру» и новым «историческим веяниям». Уже воинствующие католики, такие как МАРИТЕН, берут на вооружение формулировку БЕРГСОНА, гласящую, что «демократия имеет евангельскую сущность», пытаясь доказать, что стремление к демократии в истории является мирским проявлением подлинного христианского и католического духа. Но и этого им недостаточно. В атмосфере пресловутого «открытого диалога с левыми», похоже уже не только отдельные интеллектуалы, но и высшие лица католической Церкви готовы признать даже марксизм и «вступить в диалог» с коммунистами, лишь бы не позволить последним опередить их в битве за людские души. Остались в далеком прошлом те времена, когда Церковь решительно осуждала модернизм и прогрессизм. Почти уже реабилитированы ТЕЙЯР ДЕ ШАРДЕН с его католичеством, подогнанным под сциентизм и эволюционизм, Е. БОНАЮТИ, апостол чисто гражданской концепции католичества, и МУНЬЕ, который, несмотря на желание противостоять равно как капитализму, так и марксизму, не сумел скрыть симпатий к последнему и сожалел о том, что Церковь не пошла по пути пролетарской коммунистической революции (подобные воззрения разделяет и МАРИТЕН). Когда видишь современного католика, отрекающегося от «средневековых пережитков» своей традиции, когда вспоминаешь Второй и позднейшие Ватиканские Соборы с их разрушительными призывами к «обновлению», когда слышишь, как римский Папа указывает на ООН, эту смехотворную, вырожденческую организацию, как чуть ли не на прообраз грядущего христианского царства, – не остается никаких сомнений ни относительно того направления, в котором движется ныне Церковь, ни относительно ее способности стать опорой для консервативно-революционного и традиционного движения. Скорее можно согласиться, что Церковь в некотором роде возвращается к своим корням, к духу изначального христианства, которому действительно были присущи крайне «современные» черты – социалистические и общегражданские, свойственные так называемому «белому коммунизму», – что может помочь современным католикам легко подстроить свой шаг к «поступи Истории» (как величают это подрывные силы), отмежевавшись ото всяких «реакционных» или, как принято теперь говорить, «унитарных» сил.

Слушая уверения в том, что это отклонение современного католичества надо оценивать как тактическое намерение с целью привлечь на свою сторону и впитать в себя левые движения, следовало бы задуматься о странной близорукости тех, кто по идее должен быть просветлен Святым Духом, в которого они веруют. Ведь подобная тактика имела бы смысл, лишь если бы левые движения имели чисто общественно-экономический характер, тогда как на самом деле в своем глубинном измерении они опираются на определенную религию, причем религию извращенную. Между тем история учит, что нельзя вступать в союз с подрывными силами: всякий, кто облегчает им путь, надеясь использовать в своих целях, рано или поздно оказывается их жертвой. Состояние современного мира таково, что лишь безответственные люди могут решиться на подобные эксперименты, – даже исходя из чисто тактических соображений, – хотя на самом деле сегодня более уместно говорить о безропотном отступлении.

Впрочем, помимо этих политических сторон или, точнее, в связи с ними, приходится констатировать неоспоримое падение современной Церкви, проявляющееся в том, что в последнее время ее больше заботят социальные и моральные проблемы, нежели вопросы сверхъестественной жизни, аскезы и созерцания, собственно и составляющие основу всех высших форм религиозности. Когда канонизируют Дона Боско или других личностей подобного пошиба, остается лишь один шаг до протестантства, согласно которому ценность религии определяется исключительно ее общественной пользой, а все подлинно трансцендентные интересы имеют второстепенное значение. То же самое можно сказать по поводу многих других «канонизаций» последнего времени. Действительно, похоже, заботы католической церкви сегодня сосредоточены главным образом на поддержании мещанской добропорядочности и вопросах благотворительности, тогда как в нынешнюю эпоху кризиса и прорыва низших сил вера могла бы пригодиться в решении куда более серьезных задач. Уровень современных богословов редко превышает уровень приходского священника, не лучше и последние Папы, которые, заботясь о своей популярности, разъезжают по всему миру, окончательно утрачивая высший престиж, даруемый лишь чувством дистанции и определенной недоступностью.