Текст книги "Падение ангела"

Автор книги: Юкио Мисима

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

10

Кэйко потребовала, чтобы они осмотрели что-нибудь еще, и Хонда, хотя и безумно устал, велел шоферу ехать по шоссе Куно в Сидзуока, а по дороге остановил машину у сигнальной станции «Тэйкоку», куда он недавно заходил.

– Довольно интересное, даже привлекательное сооружение, – произнес он, глядя снизу, от каменной ограды, где буйств вали цветы портулака, на небольшой домик, поставленный на высокий фундамент.

– Вон там видна зрительная труба. Чем здесь занимаются?

– Там следят, когда придет корабль. Зайдем? – сказал Хонда – в тот раз ему было очень любопытно, но он был один и ему не хватило храбрости постучать в дверь.

Поддерживая друг друга, они медленно поднялись по каменным ступеням, которые шли вокруг фундамента здания, миновали доску с названием, добрались до железной лесенки, ведущей на второй этаж, и тут их чуть не сбила с ног женщина, с грохотом сбежавшая по ступенькам. С развевавшимся подолом платья она промчалась мимо желтым вихрем, поэтому они не смогли рассмотреть ее лица, осталось только впечатление чего-то безобразного.

Не то чтобы она была кривой на один глаз, да и огромного родимого пятна на все лицо у нее не было. Просто перед глазами промелькнуло откровенное уродство, во всем противоречащее тому, что люди обычно считают красивым. Похоже, она понимала, что была безобразна, и это ее задевало. Однако, быть может, все было вполне обыденно – девушка всего лишь, скрываясь от людских глаз, спешила домой после свидания.

Кэйко и Хонда поднялись по железной лестнице и остановились перед дверью, чтобы немного отдышаться. Дверь была наполовину открыта, поэтому Хонда заглянул внутрь, но признаков человеческого присутствия не обнаружил. «Простите…» – обратился он в сторону узкой лестницы, ведущей на второй этаж. Позвал и закашлялся. Позвал еще раз. Наверху раздался скрип – похоже, отодвинули стул. «Сейчас», – и сверху выглянул подросток в спортивной майке без рукавов.

Хонда сразу обратил внимание на то, что в волосы у него воткнут лиловый цветок. Как будто гортензия. Мальчишка сразу же выдернул цветок, и тот скатился по лестнице к ногам Хонды. Было понятно, что он напуган. Может быть, тем, что забыл о цветке в волосах. Хонда, подобравший цветок, обратил внимание на то, что лиловый венчик изъеден, лепестки потемнели и увяли.

Кэйко, так и не снявшая сомбреро, наблюдала все это из-за плеча Хонды.

На лестнице было темновато и не очень хорошо видно, но можно было заметить, что у подростка бледное, красивое лицо. Он заслонял собой падавший из комнаты свет, но почти неестественная бледность его лица, казалось, сама была источником света. Хонда, якобы чтобы вернуть цветок, спокойно, но на всякий случай держась рукой за стену, стал подниматься по крутым ступенькам. Для того чтобы взять цветок, подросток спустился до половины лестницы.

Глаза Хонды встретились с глазами юноши. И Хонда сразу интуитивно почувствовал, что внутри у подростка все устроено так же, как у него самого, все колесики крутятся с абсолютно той же скоростью: расчетливо и неторопливо. Все, до мельчайших деталей, было таким же, даже полное отсутствие цели, словно вся эта система была направлена в пустое, без единого облачка неба.

У них была огромная разница в возрасте, они были абсолютно непохожи внешне и, несмотря на это, обладали одинаково твердым и сразу заметным характером, детали внутреннего мира у этого подростка были как две капли воды похожи на то, что Хонда хранил в самой глубине своей души из опасения, что люди могут это разрушить. Хонда мгновенно разглядел ту фабрику-автомат, которая создавала идеальное одиночество этой молодой души. То была модель сознания самого Хонды. Фабрика, где беспрерывно производился и сразу же выбрасывался, так и не попадая на глаза потребителю, товар; стерильно чистая, с тщательно выверенной температурой и влажностью она, тихо потрескивая, так и работала день за днем, день за днем… Однако вполне возможно, что подросток, несмотря на то что был устроен так же, в отличие от Хонды полностью заблуждался по поводу своей натуры. Вероятно, дело было в возрасте. На фабрике Хонды люди полностью отсутствовали, именно таковы были ее отношения с человечеством, а для подростка важно было, что его фабрика к человечеству не имеет никакого отношения. Так или иначе, Хонду успокаивало ощущение того, что они с подростком видят друг друга насквозь. С юношеских лет порой, когда Хонда начинал копаться в себе, его внутренняя организация представлялась ему самой безобразной из существующих, но причины такого взгляда, определенно, крылись в том, что молодой Хонда, оценивая себя, смешивал представления о физической и духовной красоте.

«Безобразнейшее из устройств»… в этом определении были свойственные молодости преувеличение, романтика, позерство. Сейчас Хонда произносил это спокойно, с улыбкой. Точно так же, как он называл собственные болезни – радикулит или межреберная невралгия… И все-таки было бы неплохо, если бы «безобразнейшее из устройств» обладало бы такой же красивой внешностью, как стоявший перед ним юноша.

Конечно, подросток не понял того, что произошло при этом мгновенном обмене взглядами. Взяв цветок, он, скрывая смущение, смял его в руке и произнес, будто оправдываясь:

– Это так, шутка. Забыл вынуть.

Он должен был покраснеть, но Хонда обратил внимание, что, несмотря на смущение, прозрачно бледные щеки даже не порозовели. Подросток, спешно меняя тему разговора, спросил:

– У вас какое-нибудь дело?

– Нет, мы просто туристы, можно мы посмотрим сигнальную станцию?

– Пожалуйста, заходите.

Подросток проворно наклонился и приготовил для посетителей тапочки.

Хонда с Кэйко вошли в комнату – несмотря на то что было пасмурно, свет, падавший с трех сторон из окон, заставил их почувствовать, будто они из глубокой, темной канавы выбрались на широкое поле. За южными окнами на расстоянии пятидесяти метров видны были песчаный берег и мутное море в Комакоэ. Хонда и Кэйко, прекрасно знавшие, что их старость и богатство снимают у людей настороженность, расположились на предложенных стульях без всякого стеснения, как у себя дома. Однако Хонда в самых вежливых выражениях проговорил вслед подростку, который направился к рабочему столу:

– Прошу вас, не обращайте на нас внимания, продолжайте свою работу. Не разрешите ли посмотреть в эту трубу?

– Пожалуйста, сейчас она не нужна.

Подросток выбросил в мусорную корзину цветок, с шумом пустив воду, вымыл руки и, сделав вид, будто возвращается к работе, склонился над тетрадями, лежавшими на столе, но даже по профилю было видно, что его одолевает любопытство.

Сначала в бинокулярную трубу посмотрела Кэйко, потом взглянул Хонда. Кораблей не было, только громоздившиеся друг на друга волны. Казалось, под микроскопом бесцельно копошатся темно-зеленые бактерии.

Им, как детям, сразу надоело играть с трубой. На море смотреть не хотелось: примерять на себя работу и жизнь другого человека сделалось неинтересным, поэтому они, скучая, вертели головами в разные стороны, удивленно глядя на предметы, опосредованно, но добросовестно отражавшие жизнь и работу порта: они увидели большую черную доску, на которой было крупно написано «Корабли, находящиеся в порту Симидзу» и дальше шли в строчку номера причалов, к ним мелом подписывались название кораблей, стоявших на якоре, полку, где были сложены книги «Судовой журнал», «Реестр японских судов», «Книга международных сигналов», «LLOYD'S REGISTER LIST OF SHIP-OWNERS 1968-69», прикрепленные к стене листы бумаги с телефонами агентств, лоцманской конторы и лоцманов, таможенной службы, поставщиков продовольствия.

Все здесь тонуло в запахе моря, а в нескольких километрах отсюда возвышался силуэт далекого порта. Порт напоминал светящееся тело, окутанное металлической грустью, как бы далеко вы ни находились, порт бросался в глаза из-за свойственной только ему вялой суеты. Кроме того, порт был этим огромным и сумасшедшим инструментом кото: его тень, протянувшись к морю, дрожала в воде, он неожиданно издавал звук и тут же надолго замолкал, звуки производили семь его струн – семь причалов, шумом сообщавших о невидимых катастрофах. Хонда почувствовал, что подросток мечтает о подобной гавани.

Неторопливое приближение к берегу, неторопливая швартовка, неторопливая разгрузка – все это требовало формальностей, связанных с взаимными уступками и компромиссом между морем и сушей. Море и суша, пусть и обманывают друг друга, но неразрывно связаны: корабль, кокетливо вращая хвостом, приближается к берегу и тут же отдаляется, с грозным, печальным гудком он удаляется от суши и тут же приближается. Какой нестабильный и какой грубый механизм!

Из окон с восточной стороны порт выглядел беспорядочным, окутанным дымом, но порт не порт, если он не сверкает. Ведь это ряд белых зубов, оскаленных на беспокойно сверкающее море. Зубы – это разъедаемые морем белые причалы. Тут все сверкает, как в кабинете зубного врача, наполнено запахом металла, воды, антисептических растворов, над головой нависли страшные механизмы, наркоз погружает суда в грезы и бездействие на якоре, а порой проливается и немного крови.

Порт и это помещение сигнальной станции тесно связаны – порт сжат и перемещен сюда, а сама комната в мечтах видит себя кораблем, выброшенным на высокий риф. Но сходство с кораблем этим не ограничивается. Ряд нужных чистых приборов – они белого, красного, синего и желтого цветов, ярких оттенков и готовы на случай возможной опасности, погнутые морским ветром оконные рамы… И сейчас, находясь в полном одиночестве среди покрытых полиэтиленовой пленкой клубничных гряд, будучи почти осязаемо связанным с морем, день и ночь получать от моря, кораблей и порта наставления и только смотреть, оттачивать зрение – в этой комнате от всего перечисленного можно было сойти с ума. В ее настороженности, белизне, неустойчивости, оторванности, зависимости от других было что-то от корабля. Казалось, если пробыть здесь долго, то начнет укачивать.

Подросток все еще делал вид, будто занят работой. Но даже Хонда понимал, что, пока не подойдет судно, работы, собственно, и нет.

– А когда будет следующий корабль?

– Часов в девять вечера. Сегодня их мало, – ответил подросток, он старался отвечать по-взрослому, мол, это и так понятно, но в его словах, совсем как та красная ягодка клубники, просвечивающая через полиэтиленовую пленку парника, проглядывало любопытство: зачем тут появились эти люди.

Может быть, оставаясь в спортивной майке, он намеревался тем самым показать свое равнодушие к посетителям, но в этой, несмотря на распахнутые настежь окна, неподвижной духоте его вид был вполне естественен. Чистая белая майка не облегала, а свободно висела на белом, по-юношески худом теле, оставляя открытыми плечи и часть груди. Тело казалось прохладным и плотным, оно не было изнеженным. Профиль напоминал портрет на истершейся серебряной монете – красивой формы брови, правильный нос, четкая линия от носа до губ. Красивые глаза с длинными ресницами.

Хонда ясно представлял, о чем сейчас думает подросток.

Конечно, он стыдится того цветка в волосах. Из смущения он охотно согласился принять гостей, но сейчас вынужден снова и снова, словно катушку красных ниток, раскручивать в голове неловкую ситуацию. А если гости видели уродство выскочившей отсюда девушки, то придется снести их сочувственные, понимающие улыбки. На его счет заблуждаются, потому что он великодушен, но когда к нему относятся снисходительно – это ранит самолюбие… – вне всякого сомнения, именно так и считал подросток.

Да, так оно и есть. Хонда никак не мог поверить в то, что та девушка – возлюбленная этого мальчишки. Они абсолютно не подходили друг другу. Достаточно было увидеть изящную, обладающую хрупкостью стеклянной вещицы форму уха, грациозную линию шеи, чтобы понять – этот мальчишка никого не любит. Он просто не может любить. И еще он чересчур чистоплотен: смяв в руке цветок, скорее бросился мыть руки, а теперь то и дело вытирал затылок и подмышки лежавшим на столе белым полотенцем. Он был похож на простершуюся над озером молодую ветку. Его руки, казалось, осознавали собственную ценность, осознавали, что вялые, брезгливые пальцы должны касаться лишь каких-то особенных вещей, а поэтому здесь они ни до чего не дотрагивались и двигались словно в пустоте. В них не было скромности молитвенного жеста, они словно стремились ласкать. Руки, созданные только для того, чтобы ласкать вселенную, ласкать себя. «Я тебя понял», – подумал Хонда.

Ему захотелось разглядеть лицо владельца этих прекрасных рук, стремившихся коснуться звезд, луны, моря, пренебрегавших повседневными делами. Что мы узнаем, когда, нанимая человека на работу, задаем ему эти скучные вопросы о родственниках, друзьях, взглядах, школьных успехах или здоровье? И без этого ясно, что этот мальчишка есть воплощение абсолютного зла.

Что смотреть! Вот оно, зло! Почему? Да все очень просто. Потому что он внутренне так, как это только может быть, похож на Хонду.

…Делая вид, будто смотрит на море, Хонда облокотился на стоявший у окна стол и, прячась за естественной для старика меланхолией, иногда украдкой бросал взгляд на сидевшего к нему в профиль подростка – он погрузился мыслями в прожитую им жизнь.

Проклятием Хонды было его самолюбие. Это оно не знало, что такое любить, оно чужими руками убивало людей, радовалось чужим смертям, когда он писал прекрасные некрологи, оно, ведя мир к гибели, стремилось тем самым продлить собственную жизнь. Но тут во мрак его души проник лучик света. То была Индия. Индия, где он осознал собственное зло и вознамерился бежать от него. Индия, где окутавшие его далекий свет и аромат поведали о том, что мир, который он с такой настойчивостью отрицал в силу требований морали, обязан существовать, просто пока нет способа проникнуть в него.

Однако дурные наклонности даже в столь преклонном возрасте заставляли его толкать мир и людей в небытие – к разрушению и концу. И сейчас, когда он сам приблизился к этому концу, он встретил человека, который взращивал в себе такое же зло.

Может быть, все это было лишь фантазиями Хонды. Но после ряда провалов и неудач он таки уверовал в свою способность проникать в чужую душу. Когда Хонда страстно хотел этого, проницательность его не подводила. Более того, теперь он мог видеть человека насквозь, даже не желая этого.

Зло принимает порой вид послушного растения. Выкристаллизовавшееся зло прекрасно, словно белая пилюля. Этот подросток был красив. В его годы Хонда, похоже, постиг привлекательность собственного сознания, которую прежде не признавал ни он, ни другие…

Кэйко начала скучать: подкрашивая губы, она окликнула Хонду: «Может, пойдем?», а потом стала медленно прохаживаться по комнате, напоминая ленивыми движениями тропическую змею, расцветка которой присутствовала в тонах ее одежды. Тут она обнаружила под потолком полку, разделенную на сорок ячеек, в каждой из которых лежал пыльный флажок.

Небрежно свернутые флажки привлекали яркостью красного, желтого и синего цветов, Кэйко некоторое время рассматривала их, скрестив руки на груди, а потом вдруг опустила руку на угловатое, сверкавшее, как слоновая кость, обнаженное плечо юноши и спросила:

– А это для чего? Вон те флажки.

Подросток изумленно дернул плечом:

– Этим сейчас не пользуются. Это сигнальные флажки. Ночью подают только световые сигналы, – подросток механически указал на прожектор в углу и снова поспешил вернуться взглядом к тетради. Через его плечо Кэйко увидела, что он сосредоточенно разглядывает таблицу знаков, помещаемых на корабельных трубах, но сидит все на той же странице.

– Покажите? Я еще не видела сигнальных флажков.

– Хорошо, – подросток, старавшийся до этого как можно сильнее съежиться, теперь, избегая рук Кэйко, распрямился – словно дерево в знойных джунглях расправило нижние ветви – и встал. Прошел мимо Хонды. Приподнялся на цыпочки, стараясь достать флажок.

Хонда случайно посмотрел на вытянувшегося рядом с ним мальчишку – и был поражен в самое сердце. Над свисавшей майкой показались подмышки, носа коснулся сладковатый запах молодого тела, и на закрытой прежде левой стороне груди, сбоку, он ясно увидел три родинки.

– Ты что, левша? – довольно бесцеремонно спросила Кэйко, глаза подростка, передававшего ей флажок, наполнились гневом.

Хонда, желавший во что бы то ни стало удостовериться в увиденном, приблизился к юноше и посмотрел еще раз. Рука, словно белое крыло, вернулась на свое место, препятствуя наблюдению, но когда подросток двигал рукой, то на границе с майкой, сбоку, одна родинка была четко видна, а две другие прятались в полутьме под майкой. У Хонды гулко застучало сердце.

– Вот это дизайн! Что это значит? – Кэйко рассматривала флажок в черную и желтую клетку. – Я хочу такое платье. Это полотно?

– Не знаю, – резко ответил подросток. – Этот знак обозначает L.

– Это L? Значит, сокращение от LOVE?

Подросток негодовал – не ответив, он направился к своему столу, хрипло бросив по дороге, как бы обращаясь к себе:

– Пожалуйста, смотрите.

– Так это L? Но отчего именно L? В нем нет ничего, что напоминало бы L. В L чувствуется что-то синее, полупрозрачное. Ну уж никак не черная с желтым клетка. Это скорее G, что-то связанное с торжественными рыцарскими турнирами в средневековье.

– G – вертикальные желтые и синие полосы, – истерично, чуть ли не со слезами простонал подросток.

– Желтая и синяя полоски? Ее я тоже чувствую по-другому. G уж точно не вертикальные полосы.

Улучив момент и прерывая горячо спорившую Кэйко, Хонда поднялся с места:

– Большое спасибо. Мы отняли у вас массу времени. Да еще внесли такую сумятицу. Извините, что сегодня мы нанесли вам визит без всякого подарка, из Токио я пришлю вам сладости… Не соблаговолите ли дать мне визитную карточку?

Хонда заговорил с подростком преувеличенно вежливо, и изумленная Кэйко, бросив флажок на стол, отправилась к восточному окну за своим черным сомбреро, которое она надела на зрительную трубу.

Хонда аккуратно положил перед подростком свою визитную карточку с чинами и званиями, подросток достал свою, на которой было напечатано «Тору Ясунага» и указан адрес сигнальной станции. Надпись «Адвокатская контора Хонды» определенно внушила подростку уважение, и он успокоился.

– У вас очень сложная работа. И вы прекрасно с ней справляетесь. Сколько же вам лет?

– Шестнадцать, – подросток, нарочито игнорируя Кэйко, теперь стоял и отвечал бойко, словно рапортовал начальству.

– У вас важная и ответственная работа, я желаю вам успехов, – Хонда произнес это, торжественно отделяя слова и заметно двигая вставной челюстью, потом мягко подтолкнул Кэйко и надел обувь. Подросток проводил их до выхода.

Сев в машину, Хонда вяло откинулся на подголовник и велел шоферу ехать в гостиницу. Сегодня они будут ночевать в Нихондайре.

– Скорее в ванну, нужно бы и массаж сделать, – сказал Хонда и равнодушно добавил – последовавшие затем слова заставили Кэйко распахнуть глаза и надолго потерять дар речи, – я собираюсь усыновить этого мальчишку.

11

После того как посетители ушли, Тору никак не мог справиться с охватившей его растерянностью.

К нему и раньше нередко заглядывали туристы, у которых вдруг появлялась такая прихоть. Наверное, любопытство вызывало само сооружение. Многие приходили с детьми, которые приставали со своими просьбами, и обычно все кончалось тем, что Тору, взяв ребенка на руки, давал ему посмотреть в бинокулярную трубу. Сегодняшние посетители были совсем другими. Они пришли, чтобы что-то найти, и беззастенчиво забрали это что-то с собой. Что-то, о чем сам Тору не знал, хотя оно находилось здесь, рядом.

Было пять часов вечера. Пасмурное небо быстро тонуло в сумерках. Длинная темно-зеленая полоса – граница между холодной и теплой водой – напоминала траурную ленту. Она сообщала морю какое-то умиротворение. Вдали с правой стороны двигалось грузовое судно – больше кораблей в море не было.

Из офиса в Иокогаме позвонили, чтобы сообщить о вышедшем от них судне. После этого никаких звонков не поступало.

Обычно в это время Тору начинал готовить ужин, но сейчас, чувствуя какую-то тяжесть в груди, он не стал этим заниматься, а зажег настольную лампу и вернулся к таблицам корабельных знаков. Когда ему было некуда себя деть, он смотрел таблицы и за этим занятием забывал о скуке.

Здесь у него были свои пристрастия, свои фантазии. Ему нравился, например, знак компании «Swedish East Asia Line» – синий круг на желтом фоне, а в кругу три желтых короны, или слон – марка кораблестроительного завода в Осаке.

Суда с такой маркой на трубе примерно раз в месяц заходили в порт Симидзу. Знак, где на черном фоне был изображен белый слон, сидевший на тонком желтом рожке месяца, издали бросался в глаза. Здорово это выглядит, когда в открытом море появляется фигура белого слона, сидящего на луне.

А еще Тору любил шлем, увенчанный тремя блестящими перьями – знак лондонской компании «Принц-лайн». Когда в порт вплывала четко выступавшая на корабельных трубах зеленая ель – знак компании «Canadian Transport», белое судно выглядело огромным подарком с изящной поздравительной открыткой.

Все эти знаки не имели никакого отношения к внутреннему миру Тору. Когда они попадали в поле зрения зрительной трубы, тогда они впервые становились объектом его сознания и частью его мира, а до тех пор их, независимо от Тору, будто яркие карты, разбрасывали по морям и океанам огромные руки игроков.

Тору любил далекое мерцание предметов, в которых не было его собственного отражения. Если он что-то и любил в этом мире, то только то, что пока было вне его сознания.

…Так все-таки кто же такие недавние гости?

Когда посетители были здесь, его просто раздражала капризная разряженная тетка, но после их ухода оказалось, что ему больше запомнился тот молчаливый старик.

Умные усталые глаза, еле слышный тихий голос и эта учтивость, которая просто ставит в неловкое положение… Может ли он на что-то сгодиться?

Тору еще не приходилось встречаться с такими людьми. Он не знал, что подлинную властность можно демонстрировать без усилий, спокойно. В этом старике было что-то знакомое, что-то непоколебимое, как скала, в его мир не проникнуть сознанию Тору. Что же это такое?

Однако вскоре к Тору вернулась его прежняя холодная надменность, и он перестал строить догадки. Будем считать, что старик – просто скучающий на покое адвокат. И его учтивость – всего лишь профессиональная привычка. Тору устыдился, обнаружив в себе какую-то деревенскую настороженность в отношении городских жителей.

Готовя ужин, он выбросил бумагу в мусорную корзину и увидел на дне ее увядший цветок гортензии.

«Сегодня это была гортензия. Убегая, она воткнула ее мне в волосы, поэтому я и оказался в таком дурацком положении, – вдруг подумал Тору. – А перед этим была хризантема. И еще раньше – гардения. Может быть, это каприз ее больной головы, или есть какой-то смысл в том, какими цветами она украшает волосы? Может быть, это происходит помимо ее воли? Кто-то каждый раз втыкает в волосы Кинуэ цветок, и та, ничего не подозревая, служит для передачи определенных сигналов… Она всегда говорит о том, о чем ей хочется, но в следующий раз надо попытаться спросить у нее о цветах».

Скорее всего, в том, что происходило с Тору, не было ничего случайного. Ему вдруг показалось, что вокруг него плетется тонкая паутина зловещих планов.