Текст книги "Алчба под вязами"

Автор книги: Юджин О'Нил

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Сцена четвертая

Обстановка сцены второй. Кухня. На столе горящая свеча. Серый рассвет. Симеон и Питер заканчивают завтрак. Ибен сидит перед нетронутой тарелкой. Он угрюм и задумчив.

Питер (смотрит на Ибена с некоторым раздражением). Хмурься не хмурься – проку никакого.

Симеон (ехидно). Скорбит о грехах плоти своея.

Питер (осклабился). Она у тебя первая?

Ибен (сердито). Не твое дело. (Пауза). Я про него думаю. Вот чую, что он близко, что скоро тут будет – так чуешь, что вот-вот тебя лихоманка скрутит.

Питер. Рано еще.

Симеон. Как сказать. Он бы рад застать нас в постели, чтобы лишний раз придраться да облаять.

Питер автоматически встает, Симеон – тоже.

Питер. Нну, пора на работу.

Оба автоматически идут к двери. Потом спохватываются и разом останавливаются.

Симеон (ухмыляется). Дурачина же ты, Пит, а я и того пуще! Надобно показать ему, что у нас с им все покончено.

Опять садятся. Ибен изумленно смотрит то на того, то на другого.

Симеон (ухмыляется Ибену). Мы таперя, что твои птицы небесные.

Питер. Не сеем, не жнем!

Симеон. Таперя ты единственный владелец – пока он не возвернется – ты ведь этого хотел. Но ты же и единственный работник.

Ибен (с волнением и восторгом). Стало быть, подпишете?

Симеон (сухо). Может, и подпишем.

Питер. Может, подпишем.

Симеон. Мы думаем. (Тоном приказа.) Шел бы ты работать.

Ибен (странно взволнован). Это опять маманина ферма! Она моя! Коровы мои! Я моих коров доить буду, пока пальцы не отвалятся!

Уходит в дверь в задней стене, братья равнодушно смотрят ему вслед.

Симеон. Весь в папаню.

Питер. Две капли воды!

Симеон. Пущай собаку собака и сожрет!

Ибен выходит через парадную дверь и огибает угол дома. Брезжит рассвет. Ибен становится у ворот и осматривает все горящим взором обладателя. Взглядом, полным вожделения, он как бы вбирает в себя всю ферму.

Ибен. Красота-то какая! Красота-то! И все – мое! (Внезапно смелым рывком откидывает голову и смотрит в небо жестким, вызывающим взглядом.) Мое, слышишь ты? Мое!

Поворачивается и уходит в сторону сарая. Братья закуривают трубки.

Симеон (кладет ноги в грязных сапогах на стол, качается на стуле и вызывающе попыхивает трубкой). Нну, хоть разик пороскошествуем.

Питер. Ага. (Следует его примеру.)

Пауза. Оба бессознательно вздыхают.

Симеон (неожиданно). А ведь Ибен не умеет доить, как следовает.

Питер (фыркает). У него не руки, а копыта!

Симеон. Достань-ка оттудова кувшинчик! Давай тяпнем. А то чтой-то скучно.

Питер. Это да!

Достает кувшин и два стакана, они разливают виски.

За золото в Калифорнии!

Симеон. И чтоб нам его сыскать!

Они пьют, дымят, потом вздыхают и снимают ноги со стола.

Питер. Чтой-то не пьется.

Симеон. Не привыкши с утра-то.

Пауза. Ими овладевает сильное беспокойство.

Питер. Чтой-то душно в кухне.

Симеон (С крайним облегчением.) Пошли подышим воздухом.

Быстро встают, выходят через дверь и, обогнув дом, останавливаются у ворот. С немым восхищением смотрят на небо.

Питер. Красиво!

Симеон. Ага. Таперя золото – на востоке.

Питер. Солнышко-то вместе с нами на Золотой Запад пойдет.

Симеон (оглядывает ферму, сжимает губы, не в силах скрыть чувство). Нну… Может это наше последнее утро тут.

Питер (так же). Ага.

Симеон (топает ногой о землю и с отчаянием говорит земле). Нну, я тридцать лет моих в тебе закопал, в тебя покидал – кровь и плоть и пот, все сгнило, пуще всякого навоза тебя удобряло! Вот кем, черт подери, я для тебя был!

Питер. Ага! Я тоже!

Симеон. И ты тоже, Питер. (Вздыхает, затем плюет.) Нну, чего тужить, назад не возвернешь.

Питер. А на Западе золото – может, и воля. А тут мы – рабы каменных стен.

Симеон (вызывающе). Больше не рабы – и никогда рабами не будем. (После паузы, с беспокойством.) К слову о рабах, как-то Ибен там управляется?

Питер. Видать, управляется.

Симеон. Может, пособить ему – один-то раз?

Питер. А что ж. Коровы нас знают.

Симеон. И любят. А его мало знают.

Питер. И лошади, и свиньи, и куры. Они его мало знают.

Симеон. А нас-то знают и любят – мы им, ровно братья родные! (Гордо.) Нешто не мы их растили да холили?

Питер. А таперя бросаем.

Симеон (уныло). А я и позабыл. (Решительно.) Ну-ка, давай пособим Ибену, сон и пройдет.

Питер. Это можно.

Собираются идти в коровник, когда с той стороны быстро вбегает взволнованный Ибен.

Ибен (задыхаясь). Нну, они тут! Старый осел с бабой! Я из сарая видел. Они внизу у поворота.

Питер. Как ты разглядел? Далеко ведь.

Ибен. Нешто же я не вижу так же хорошо, как он – плохо? Нешто не признаю таратайку да кобылу, да то, что сидят там двое? Кто же еще? Да ведь я говорил вам, что чуял это! (Его передергивает, как от зуда.)

Питер (сердится). Нну, пущай сам и распрягает!

Симеон (тоже сердится). Давай-как поторопимся, соберем барахло да и дадим ходу, потому как он близко. После того, как он возвернется, я и шагу на порог ступить не желаю.

Идут за угол дома, Ибен – за ними.

Ибен (нетерпеливо). А подпишете?

Питер. Попервоначалу покажи деньги старого скряги, а там и подпишем.

Братья, топая, идут наверх укладываться. Ибен появляется в кухне, бежит к окну, выглядывает, возвращается и поднимает половицу под плитой, откуда вынимает брезентовый мешочек, который кладет на стол, и возвращает половицу на место. Через мгновение появляются братья. Они несут старые ковровые саквояжи.

Ибен (начеку, кладет руку на мешочек). Подписали?

Симеон (показывает бумагу). Ага. (Жадно.) Деньги тут?

Ибен (высыпает кучку двадцатидолларовых золотых). Ага. Золотые двадцатки, всего тридцать штук. Сочтите-ка.

Питер (считает, складывая столбики по пять монет). Шесть сотен. (Кладет монеты в мешочек и тщательно прячет его за пазуху.)

Симеон (протягивает Ибену бумагу). На.

Ибен (бросает на бумагу взгляд, аккуратно складывает ее и прячет за пазуху; говорит признательно). Спасибо.

Питер. И тебе спасибо.

Симеон. Мы тебе к Рождеству самородок пришлем.

Пауза. Они смотрят друг на друга.

Питер (неловко). Нну… Мы пошли.

Симеон. Выйдешь во двор?

Ибен. Нет. Я тут чуток погожу.

Новая пауза. Братья неуклюже подвигаются к двери, затем поворачиваются и застывают.

Симеон. Нну… Прощевай.

Питер. Прощевай.

Ибен. Прощевайте.

Они выходят. Ибен садится к столу, лицом к плите, и достает бумагу. Смотрит то на бумагу, то на плиту. На его лице, озаренном через окнотонким лучом солнца, застыло выражение транса. Губы его шевелятся. Братья подходят к воротам.

Питер (смотрит в сторону сарая). А вон он – распрягает.

Симеон (посмеиваясь). Ух, и взъерепенится!

Питер. А вон и она.

Симеон. Давай обождем да поглядим, что у нас за новая мамаша.

Питер (осклабился). И облаем его на прощанье!

Симеон (ухмыляясь). Пошутковать охота. В голове легко и в ногах легко.

Питер. И у меня. Ржать охота, покудова животики не надорвешь.

Симеон. От выпивки, что ли?

Питер. Не-а. Ноги так и зудят, охота идти да идти, да прыгать да еще…

Симеон. Плясать? (Пауза.)

Питер (недоумевая). Ни на что не похоже.

Симеон (его осенило). Видать, это потому как занятиям конец. Каникулы в школе. Первый раз мы свободные!

Питер (ошеломлен). Свободные?

Симеон. Уздечка порвалась, хомут лопнул, забор сломался, каменные стены полетели! А таперя-то мы ка-ак припустим по дороге!

Питер (сделав глубокий вдох, говорит тоном оратора). А кто захочет эту вонючую ферму, пущай берет на здоровье. А нам ее не надобно!

Симеон (снимает ворота с петель, берет створки под мышку). И нету больше ворот – ни открытых, ни закрытых, никаких!

Питер. Возьмем их на счастье да и пустим плыть по какой-нибудь реке!

Симеон (услышав голоса слева). Они!

Братья застывают и превращаются в два неподвижных, мрачных изваяния. Входят Эфрaим Кэбот и Эбби Патнэм. Кэботу семьдесят пять лет, он высокий, мосластый, полный огромной сконцентрированной силы, но согбенный трудом. Лицо у него жесткое, как бы вытесанное из валуна, но есть в нем и слабость, и мелочная кичливость своей ограниченной силой. У него маленькие, близко посаженные глазки, он очень близорук и постоянно моргает, взгляд его напряжен и как бы направлен внутрь. Одет он в унылый черный воскресный костюм. Эбби тридцать пять лет, она полная, живая. Ее миловидное круглое лицо портит налет довольно грубой чувственности. В ее челюсти сила и упрямство, в глазах – жесткая решимость, а во всем ее облике – то же отчаянное, неуемное, неприкаянное начало, которое так очевидно в Ибене.

Кэбот (входя, со странной сдавленной эмоцией в сухом, резком голосе). Вот мы и дома, Эбби.

Эбби (жадно). Дома! (Ее взор алчно обнимает дом, она как будто не замечает две застывшие фигуры у ворот.) Красиво – красиво! Аш не верится, что он и вправду мой.

Кэбот (резко). Твой? Мой!

Пристально смотрит на нее, она так же пристально – на него. Он, как бы отступая, добавляет.

Ну, скажем, наш! Уж оченно долго я тосковал. По весне совсем старым себя чуйствовал. Дому нельзя без женщины.

Эбби (в ее голосе – жажда обладания). А женщине – без дома!

Кэбот (неуверенно кивает). Ага. (И сразу же, раздраженно.) А где все? Работают – или что?

Эбби (замечает братьев. С любопытством отвечает на их взгляды, полные холодного, оценивающего презрения. Говорит медленно). А вон два мужика торчат у ворот и ничегошеньки не делают, знай себе глазеют на меня, ровно два заблудших борова.

Кэбот (напрягая взор). Вижу, да не разгляжу.

Симеон. Я Симеон.

Питер. Я Питер.

Кэбот (взрывается). Так какого же черта вы не на работе?

Симеон (сухо). Тебя поджидали, чтобы с тобой поздоровкаться – с тобой да с хозяюшкой!

Кэбот (растерянно). М? Нну, так вот вам новая мать, ребята.

Она пристально смотрит на них, они – на нее.

Симеон (отворачивается и презрительно сплевывает). Вижу!

Питер (тоже сплевывает). И я вижу!

Эбби (с сознательным превосходством победительницы). Пойти поглядеть на мой дом. (Медленно идет к крыльцу.)

Симеон (фыркнув). Ейный дом!

Питер (кричит ей вслед). Там внутрях Ибен. Лучше не сказывай ему, что это твой дом.

Эбби (как бы пробуя имя на вкус). Ибен. (И тихо.) Я скажу Ибену.

Кэбот (презрительно скривился). Да плюнь ты на Ибена. Ибен – сущий дурень, весь в мамашу, простофиля да слюнтяй!

Симеон (со взрывом саркастического смеха). Ха! Ибен весь в тебя – две капли воды – жесткий да горький, что твоя орешина! Собака собаку сожрет. И он тебя сожрет, старикан!

Кэбот (командует). А ну, марш работать!

Эбби скрывается в доме.

Симеон (подмигивает Питеру, говорит издеваясь). Так это наша новая мамаша? И где только ты этакую откопал?

Питер. Ха! Ты бы лучше в хлев ее загнал, к другим свиньям! (Оба бешено хохочут, хлопая себя по бедрам.)

Кэбот (настолько поражен их наглостью, что растерялся и говорит, заикаясь). Симеон! Питер! Да вы что? Пьяные, что ли?

Симеон. Свободные мы, старый хрыч, – и от тебя, и от фермы этой поганой свободные!

Они делаются все веселее и взвинченнее.

Питер. И собираемся мы в Калифорнию, золото намывать!

Симеон. А ферму эту можешь запалить с четырех сторон!

Питер. А что от нее останется – в землю закопай!

Симеон. Мы, старик, свободные! (Откалывает коленце.)

Питер. Свободные! (Делает антраша.)

Симеон (исступленно). Ух ты!

Питер. Ух ты!

Пляшут вокруг старика нелепый индейский воинственный танец, а тот окаменел: в нем борются гнев и опасение, что они сошли с ума.

Симеон. Мы свободные, что твои индейцы! Скажи спасибо, что скальп с тебя не сымем!

Питер. Сарай не спалим да скотину не перебьем!

Симеон. Да бабу твою новую не снасильничаем! Ух ты!

Они останавливаются и качаются от дикого хохота, держась за бока.

Кэбот. Жадность к золоту, к легкому, греховному золоту Калифорнии. Вот что вас с ума свело!

Симеон (издевательски). А ты бы не хотел, чтобы мы тебе этого самого греховного золота прислали, старый ты греховодник?

Питер. Золото не только в Калифорнии сыщется! (Выходит из поля зрения старика, достает мешочек с золотыми и, смеясь, размахивает им над головой.)

Симеон. А это золото еще греховней!

Питер. Мы по морю поплывем! Ух ты! (Прыгает.)

Симеон. Свободные будем! Ух ты! (Тоже прыгает.)

Кэбот (вдруг яростно взревел). Проклинаю!

Симеон. А мы – тебя! Ух ты!

Кэбот. Да я вас на цепь в желтый дом посажу!

Питер. Старый ты скряга! Прощевай!

Симеон. Старый ты кровосос! Прощевай!

Кэбот. Проваливайте, не то…

Питер. Ух ты!

Поднимает камень, Симеон тоже.

Симеон. А мамаша-то в гостиной.

Питер. Ага! Раз! Два!

Кэбот (перепуган). Да вы что?…

Питер. Три!

Они бросают камни, которые разбивают в гостиной окна и прорывают шторы.

Симеон. Ух ты!

Питер. Ух ты!

Кэбот (к этому времени пришел в ярость, кидается на них). Да я вам все кости переломаю!

Но они, приплясывая, отходят от него, причем Симеон все еще держит под мышкой створки ворот. Симеон и Питер уходят. Кэбот возвращается, задыхаясь от бессильной ярости. Слышно, как братья запевают песню золотоискателей на старый мотив «О, Сюзанна!»:

 
Я плыл под парусами
Над пенною волной,
И очень грустно было мне
Припомнить дом родной!
Ох, Калифорния,
То-то благодать:
Я еду в Калифорнию
Золотишко намывать!
 

Тем временем отворяется правое окно верхнего этажа, и оттуда выглядывает Эбби. Она смотрит на Кэбота и с облегчением вздыхает.

Эбби. Нну – убрались они, что ли? (Ответа нет. Она продолжает тоном хозяйки.) А хорошая тут спальня, Эфраим. И кровать хорошая. Это моя комната, Эфраим?

Кэбот (угрюмо, не поднимая глаз). Наша!

Эбби, не в силах сдержать гримасу отвращения, медленно убирает голову и затворяет окно. Внезапно Кэбота осеняет ужасная мысль.

Чтой-то они сотворили! Может… может, скотину потравили или еще что!

Почти бегом Кэбот устремляется к сараю. Через мгновение дверь в кухню отворяется и входит Эбби. Какой-то момент она стоит и смотрит на Ибена. Вначале он ее не замечает. Она проницательно продолжает смотреть на него, оценивая его силу. Но помимо этого в ней пробуждается неясное вожделение, вызванное его молодостью и красотой. Внезапно он замечает ее присутствие и поднимает глаза. Их взгляды встречаются.

Он вскакивает на ноги, молча и сердито смотрит на нее.

Эбби (самым обольстительным тоном – и так на протяжении всей этой сцены). Это ты будешь Ибен? А я Эбби… (Смеется.) То бишь твоя новая мать.

Ибен (злобно). Ни черта подобного!

Эбби (как будто не расслышав – со странной улыбкой). Папаша твой много про тебя сказывал…

Ибен. Ха!

Эбби. Да ты не обижайся. Он старый.

Долгая пауза. Они пристально смотрят друг на друга.

Я не хочу корчить твою мать, Ибен. (Любуется им.) Больно ты для этого сильный да большой. Хочу я с тобой в дружбе жить. Может, тогда тебе здесь лучше будет. И, может, я и с им у тебя все улажу. (С презрительным сознанием силы.) Он для меня, почитай, все сделает.

Ибен (со злобным презрением). Ха!

Они снова смотрят друг на друга. Ибен чувствует смутное волнение, физическое влечение к ней и говорит вымученно и напыщенно.

Иди ты к черту!

Эбби (спокойно). Ежели тебе от ругани легче станет, ругайся, сколько влезет. Понимаю, что будешь зуб на меня точить – сперва, я к этому готовая. Я на тебя не обижаюсь. И я бы то же чуйствовала, ежели какая чужая на место моей матушки пришла.

Его передергивает. Она внимательно следит за ним.

Ты, видать, очень матушку свою любил, так ведь? А моя преставилась, когда я совсем маленькая была. Я и не помню ее. (Пауза.) Но ты долго злиться на меня не будешь, Ибен. Бывают и хуже моего, а мы с тобой друг на дружку похожие, это сразу видать. И мне тоже ох до чего круто пришлось: беды всякой море разливанное, а взамен только знай работай да работай. Я рано осиротела, и пришлось мне работать на чужих людей да в чужих домах. Там я и замуж вышла, а муж-то мой оказался забулдыгой да пьяницей, и оттого пришлось ему тоже работать на чужих, и я опять же в чужие дома пошла, а там ребеночек наш помер, и муж мой захворал да помер, а я рада была: ну, говорю, наконец-то я теперь свободная, только свободная-то я стала, чтобы опять работать в чужих домах на чужих людей, и совсем уж было я отчаялась, думаю, не придется мне когда-либо работать на себя да в собственном доме, а тут папаша твой и появись…

Кэбот возвращается из сарая. Он подходит к воротам и смотрит вслед ушедшим братьям. Еле слышится песня: «Ох, Калифорния, то-то благодать!» Он стоит, сжимая кулаки, перекошенный от ярости.

Ибен (сопротивляясь возникающей симпатии, резко). И купил тебя, как потаскуху!

Она оскорблена, вспыхивает: она сама была искренне растрогана рассказом о своих бедствиях. Он яростно добавляет:

А ценой тебе эта ферма была, мамани моей ферма, чтоб тебе пусто было! А таперя она моя!

Эбби (с холодным, уверенным смешком). Твоя? Ну, это мы еще посмотрим! (С силой.) Ну, а ежели мне дом нужен – что из того? Еще-то на кой мне за старика выходить?

Ибен (злорадно). Это я ему скажу!

Эбби (улыбаясь). А я ему скажу, что ты нарочно врал – он тебя и прогонит!

Ибен. Стерва!

Эбби (вызывающе). Это моя ферма – мой дом – моя кухня!..

Ибен (разъярен, готов на нее броситься). Заткнись, черт тебя дери!

Эбби (подходит к нему – ее лицо и тело полны странным, грубым влечением. Говорит медленно). А наверху – моя спальня… И моя постель!

Он пристально смотрит ей в глаза. Он ужасно смущен, его раздирают противоречивые чувства. Она мягко добавляет:

Я ведь не плохая, не злая, кроме как с недругами, но приходится мне драться за все, что я могу в жизни получить. (Кладет ему руку на плечо, говорит, обольщая.) Давай дружить, Ибен.

Ибен (тупо, как бы загипнотизированный). Ага. (Затем в бешенстве отбрасывает ее руку.) Нет, ведьма ты этакая! Видеть тебя не могу!

Выбегает.

Эбби (смотрит ему вслед с довольной улыбкой, затем раздельно говорит почти про себя.) А Ибен славный. (Гордо, смотря на стол.) А теперь надо перемыть мою посуду.

Ибен появляется снаружи, хлопая за собой дверью. Он огибает угол, останавливается, видя отца, и неотрывно, с ненавистью на него смотрит.

Кэбот (простирает руки к небу в ярости, которую более не в силах сдерживать). Господи Всемогущий, порази нерадивых сынов моих горшим проклятием Твоим!

Ибен (бешено перебивает). Да ну тебя с твоим Богом! Все-то ты проклинаешь да изводишь!

Кэбот (не обращает на него внимания и говорит, как бы заклиная). Боже престарелых! Боже одиноких!

Ибен (издевательски). Ко греху понуждающий пасомых Твоих!

Кэбот поворачивается. Они с Ибеном злобно смотрят друг на друга.

Кэбот (резко). Ах, стало быть, это ты! (Грозит ему пальцем.) Кощун безмозглый! (Быстро.) А чевой ты не работаешь?

Ибен. А ты? Они ушли. А я в одиночку не могу.

Кэбот (презрительно). Где уж тебе! Я десятка таких, как ты, стою, даром что старик! А ты недоделанным так и останешься! (И вскользь.) Нну, пошли в коровник.

Ибен и Кэбот уходят. Последний раз издалека доносятся звуки песни «Калифорния». Эбби моет посуду.

Занавес

Часть вторая

Сцена первая

У дома, как в части первой. Жаркий воскресный день два месяца спустя. Эбби, в лучшем своем наряде, сидит на крыльце в кресле-качалке. Разморенная жарой, она вяло качается и тупо водит перед собой скучающими, полузакрытыми глазами.

Ибен высовывает голову из окна спальни. Он настороженно оглядывается, пытаясь увидеть или расслышать, есть ли кто ни крыльце, но, хотя он всячески старается не шуметь, Эбби почуяла его движения. Она перестает качаться, лицо ее делается оживленным, исполненным вожделением, она сосредоточенно ждет. Ибен как будто ощущает ее присутствие; отгоняя мысли о ней, он делает злое лицо и плюет с преувеличенным презрением – а затем скрывается в комнате. Эбби ждет, затаив дыхание, и со страстным нетерпением прислушивается ко всем звукам внутри дома. Ибен выходит наружу. Их взгляды встречаются. Он отводит глаза, смущенно отворачивается и с негодованием захлопывает дверь. При этом жесте Эбби дразняще смеется: ей забавно, однако в то же время она задета и раздражена. Злобно оскалясь, он широкими шагами сходит с крыльца на дорожку и, проходя мимо Эбби, подчеркнуто ее игнорирует. На нем праздничный костюм, он при полном параде, умытое с мылом лицо лоснится. Эбби в качалке подается вперед, глаза ее стали жесткими и сердитыми, и когда он проходит мимо нее, она издает ехидный, глумливый смешок.

Ибен (свирепо к ней поворачивается, он задет). Ты чевой-то кудахчешь?

Эбби (торжествующе). Над тобой.

Ибен. А что во мне такого?

Эбби. Уж больно ты гладкий – совсем как премированный бык.

Ибен (презрительно). Сама-то не ахти какая красуля.

Они смотрят друг другу в глаза, не отрываясь, он – сам того не желая, она – с жаркой властностью. Их физическое влечение делается осязаемым началом, трепещущим в горячем воздухе.

Эбби (мягко). Ты не хочешь это сказать, Ибен. Может, полагаешь, будто хочешь, но это не так. Да ты и не можешь. Это супротив естества, Ибен. А ты с естеством твоим сражаешься с того самого дня, как я сюда приехала – все хочешь уговорить себя, что я, по-твоему, некрасивая. (Издает тихий, влажный смешок, не отводя взора от его глаз. Пауза; ее тело чувственно извивается, говорит она еле слышно, полная истомы.) А до чего же солнце припекает. Ну, так вот и чуешь, как оно в землю вжигается… Естество… От него все из земли и растет… делается все больше да больше… и внутри у тебя горит, и самой охота расти, пока чем-нибудь иным не сделаешься… пока ты с ним одним не сделаешься… и оно – твое… но и ты – его… и оно тебя делает больше да больше… на манер дерева… на манер вот этих вязов…

Она снова смеется – мягко, не отводя взора от его глаз. Вопреки себе, он делает шаг в ее сторону.

Естество тебя одолеет, Ибен. Уж лучше тебе это признать – раз и навсегда.

Ибен (смятенно, пытаясь стряхнуть с себя ее чары). Услыхал бы тебя папаня… (Возмущенно), Да ты из его, черта старого, такого идиёта сделала!..

Эбби (смеется), Нну – а нешто не легче тебе стало после того, как он умягчился?

Ибен (с вызовом). Нет. Я с ним борюсь – и с тобой борюсь – ради маманиных правов на ейный дом! (И это разрушило ее чары. Он смотрит на нее со злобой,) И я тебя раскусил. Ты меня и на самую малость не околпачишь. Ты все тут нацелилась пожрать, присвоить. Нну, так увидишь – велик я для тебя кус, не прожуешь! (С презрительной ухмылкой отворачивается от нее.)

Эбби (пытаясь вернуть свою власть, говорит обольстительно). Ибен!

Ибен. Отвяжись! (Собирается уходить.)

Эбби (более повелительно). Ибен!

Ибен (остановился, говорит с неприязнью). Нну, чего тебе?

Эбби (пытается скрыть растущее волнение). Ты куда?

Ибен (со злонамеренной небрежностью). Да так – прогуляться чуток по дороге.

Эбби. В село?

Ибен (легко). Может, и в село.

Эбби (взволнованно). К этой самой Мин?

Ибен. Может, и к ней.

Эбби (слабо). Чего это ради ты на нее время тратишь?

Ибен (мстительно ухмыляясь). Ты ведь сама сказала, что супротив естества не попрешь! (Смеется и опять направляется прочь.)

Эбби (взрывается). Она старая уродина!

Ибен (издевательски). Уж покрасивше тебя!

Эбби. Да с ней каждый негодный пьянчужка в округе…

Ибен (желая оскорбить). Может, оно и так – да она все ж таки лучше тебя. По крайности, ничего не скрывает.

Эбби (разъяренно). Да как ты смеешь сравнивать…

Ибен. Она хоша бы не юлит, не старается мое добро присвоить.

Эбби (исступленно старается посильнее уязвить его). Твое? То бишь мою ферму?

Ибен. То бишь ферму, за которую ты продалась, как все шлюхи непотребные продаются – мою ферму!

Эбби (задета за живое – свирепо). Не доживешь ты до того дня, когда тебе на ней хоть один вонючий сорняк достанется! (Истошно заорала.) Пошел с глаз моих долой! Ступай к своей паскуде, позорь отца своего и меня! Да он тебя отсюда кнутом прогонит, стоит мне только захотеть! Ты и живешь-то здесь только потому, что я тебя терплю! Пошел! Видеть тебя не хочу! (Задыхается и злобно смотрит на него.)

Ибен (смотрит на нее так же злобно). А я – тебя!

Ибен поворачивается и размашистыми шагами уходит по дороге. Со стороны коровника появляется старый Кэбот. Жесткое, угрюмое выражение лица его изменилось. Каким-то странным образом он словно смягчился, подобрел. Глаза его обрели странную, несвойственную ему мечтательность. И при этом в нем нет и намека на физическую слабость – напротив, он как будто поздоровел и помолодел. Эбби видит его и с нескрываемым омерзением отворачивается.

Кэбот (мягко). Опять с Ибеном полаялись?

Эбби (кратко). Нет.

Кэбот. Уж больно вы громко разговаривали. (Садится на краю крыльца.)

Эбби (огрызается). А слышал, так нечего и спрашивать.

Кэбот. Да слов-то я не расслышал.

Эбби (с облегчением). Нну… да в общем, так, чепуха.

Кэбот (после паузы). А Ибен – чудной.

Эбби (с горечью). Весь в тебя!

Кэбот (странно заинтересован). Ты так полагаешь, Эбби? (После паузы, в раздумье.) Мы с Ибеном все время ссорились. Терпеть его не могу. Ужастенно он слабый – в мамашу.

Эбби (презрительно). Вот именно: слабый – вроде тебя!

Кэбот (как будто не слышал). Может, я с ним чересчур круто обходился.

Эбби (глумливо). Нну… теперь ты сам слабодушным делаешься – мякиш да и только. Ибен это и говорил.

Кэбот (лицо его мгновенно делается угрюмым и зловещим). Ибен говорил? Нну, лучше ему не испытывать меня, а то скоро узнает…

Пауза. Эбби сидит, по-прежнему отвернувшись. Он постепенно смягчается, смотрит в небо.

Красиво, правда?

Эбби (резко). Не вижу ничего красивого.

Кэбот. Я про небо. Там вроде бы поле, а земля на ём теплая.

Эбби (саркастически). И там собираешься недвижимость купить? (Презрительно хихикает.)

Кэбот (странно). А хотел бы я там обзавестись жильем. (Пауза.) Я, Эбби, старею. Созрел, ровно плод на ветке.

Пауза. Она в недоумении смотрит на него. Он продолжает: А в доме завсегда тоскливо и холодно – даже ежели снаружи страшенная жара. Ты это приметила?

Эбби. Нет.

Кэбот. Зато в коровнике тепло – приятно пахнет и тепло – с коровами. (Пауза.) А коровы – чудные.

Эбби. Вроде тебя?

Кэбот. Вроде Ибена. (Пауза.) Я вроде бы с Ибеном примиряюсь – вот как с матерью евоной примирился. И слабость евоную начинаю переносить, совсем как с ею. Я бы его, почитай, полюбил – не будь он таким дурындой! (Пауза.) Видать, это старость.

Эбби (равнодушно). Нну – ты ведь еще не помер.

Кэбот (взвился). Нет уж, будь уверена, не помер – черта с два – я здоровый, крепкий, что твоя орешина! (Затем говорит расстроенно.) Но после того, как пойдет восьмой десяток, Господь Бог упреждает, чтобы ты готовился. (Пауза.) Потому у меня Ибен из головы и не выходит. Таперя, когда евоные грешники-братцы отправились прямиком в преисподнюю, у меня один Ибен и остался.

Эбби (обиженно). А я? (Взволнованно.) С чего бы это Ибен тебе вдруг полюбился? И почему ты про меня не говоришь? Нешто я тебе не законная жена?

Кэбот (просто). Ага. Жена. (Пауза. Он с вожделением смотрит на нее, глаза его делаются алчными – и внезапно он хватает ее за руки, крепко их сжимает и странно, как бродячий проповедник, декламирует.) Ты – мой нарцисс Саронский! О, ты прекрасна, глаза твои голубиные, как лента алая – губы твои, два сосца твои, как двойня молодой серны, живот твой – круглая чаша, чрево твое – ворох пшеницы…

Осыпает ей руку поцелуями. Она как будто это не замечает, смотрит прямо перед собой жесткими и гневными глазами, а затем рывком выдергивает руки.

Эбби (резко). Стало быть, ферму ты оставишь Ибену?

Кэбот (поражен). Оставлю? (Враждебно и угрюмо.) Никому я ее не отдам!

Эбби (безжалостно). С собой не возьмешь.

Кэбот (на миг задумался, а потом с неохотой говорит). Пожалуй, что и не возьмешь. (После паузы, по-странному страстно.) Но кабы я мог, то, клянусь Предвечным, взял бы! И кабы мог, то когда стал бы помирать, поджег бы ее да поглядел бы, как она гореть будет: и дом этот, и кажный колос пшеницы, и кажное дерево – все, до последнего клочка сена! Сидел бы я и знал, что все это вместе со мной помирает и никому ни крохи моего не достанется – того, что я из ничего сотворил моими потом-кровью! (Пауза, после которой он говорит со странной нежностью.) Только не коров. Их я отпустил бы.

Эбби (резко). А меня?

Кэбот (со странной улыбкой). И тебя отпустил бы.

Эбби (в ярости). Ничего себе, отблагодарил за то, что я женой тебе стала: к Ибену подобрел, а меня так на все четыре стороны!

Кэбот (поспешно). Эбби! Ты же знаешь, я не это…

Эбби (мстительно). Уж дай тебе сказать кое-что насчет Ибена! И куда же это он пошел? К этой мрази, к Мин! Я не хотела его пускать. И тебя позорит, и меня позорит – да еще в воскресенье!

Кэбот (слегка виновато). Грешник он, таким уж уродился. Сердце ему похоть гложет.

Эбби (совершенно вне себя от ярости, мстительно до исступления). И ко мне у него похоть! Можешь ты это чем-нибудь оправить?

Кэбот (ошеломленно смотрит на нее и после мертвой паузы говорит). Похоть… к тебе?

Эбби (с вызовом). Хотел меня полюбовницей заделать, когда ты услыхал, как мы ругаемся.

Кэбот (ошеломленно смотрит на нее, потом на лице его появляется выражение ужасной ярости, и он рывком вскакивает, причем его с ног до головы трясет). Вот как Бог свят – я его порешу!

Эбби (теперь она перепугана за Ибена). Нет! Нет!

Кэбот (в бешенстве). Возьму дробовик да мозги его хилые выпущу – так, что до верхушки этих вязов долетят!

Эбби (обхватывает его). Нет! Эфраим!

Кэбот (грубо ее отшвыривает). Ей-Богу, порешу!

Эбби (успокаивая его). Послушай, Эфраим. Ничего такого уж дурного не было, просто дурачился парнишка, он это несурьезно – так, шутковал, дразнился…

Кэбот. Тогда чего ж ты говорила – «похоть»?

Эбби. Видать, это сильнее вышло, чем я думала. Да я и осерчала, потому как ферму ты ему хочешь оставить.

Кэбот (тише, но все еще мрачно и жестоко). Нну, коли ты этим будешь довольная, то я его отсюдова кнутом прогоню.

Эбби (берет его за руку). Нет! Про меня не думай! И гнать его не надо. Это неразумно. Кто тебе тогда на ферме пособит? В округе никого нету.

Кэбот (обдумав ее слова, одобрительно кивает). А есть у тебя голова на плечах. (И – раздраженно.) Нну, пущай остается.

Садится на край крыльца, она – рядом с ним. Он презрительно бормочет:

Зря я так взъерепенился – из-за этого теленка безмозглого. (Пауза.) Но дело-то вот в чем. Какой мой сын тут на ферме останется, когда Господь меня к Себе призовет? Симеон и Питер отправились в преисподнюю, а Ибен – за ними вослед.

Эбби. Останусь я.

Кэбот. Ты – всего-навсего баба.

Эбби. Я тебе жена.

Кэбот. Жена – это не я. А сын – это я, моя кровь. Мое пущай моему и достанется. И тогда оно все по-прежнему будет моим, хоша бы я и лежал в земле. Ясно?

Эбби (смотря на него с ненавистью). Ага. Ясно. (Она делается очень задумчивой, лицо становится жестким, она с хитростью изучает Кэбота.)

Кэбот. Старею я – дозрел, ровно плод на ветке. (И внезапно, с принужденной уверенностью.) И все ж таки я и таперя еще крепкий орешек – и много лет буду таким! Клянусь Предвечным, я молодым в любой день года на любой работе нос утру!

Эбби (вдруг). Может, Господь и нам с тобой сына даст.

Кэбот (поворачивается и взволнованно, не отрываясь, смотрит на нее.) То бишь… сына… мне и тебе…