Текст книги "Таллин. Любовь и смерть в старом городе"

Автор книги: Йозеф Кац

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

След легенды: таллинский Дон Жуан

Шанса покрасоваться в позаимствованных из музея турнирных доспехах Таллин не упустит, но по натуре своей он не столько «город-рыцарь», сколько «город-купец» и «город-ремесленник». Обстоятельная неспешность, трезвый расчет и граничащая с прижимистостью бережливость во все времена были горожанам ближе, чем склонность к эскападам и авантюрам.

Прославленные на всю Европу авантюристы платили ему взаимностью: маршруты их путешествий в Россию, кажется, специально прокладывались по территории современной Прибалтики в объезд Таллина. Даже Тарту может похвастаться хранящимся в университетской библиотеке письмом с автографом Казановы. А уж в курляндской столице Митаве – нынешней латвийской Елгаве – маг и чернокнижник Калиостро морочил головы тамошней знати с десяток дней.

До Ревеля ни один, ни другой добраться так и не удосужились. Возможно, предчувствовали: делать им здесь особенно нечего. В лучшем случае – разве что попробовать повторить успех своего знаменитого предшественника – Дон Жуана. И пускай в Севилье, на родине коварного сердцееда и легендарного дамского угодника, о предпринятом им путешествии на далекую северную окраину средневековой Ойкумены даже и не догадываются, таллинцам до того и дела нет. Они-то твердо знают: Дон Жуан их родной город посещением почтил. Одиннадцать миллионов одних только советских зрителей – тому порукой.

* * *

Жанр киномюзикла строгого соответствия историческим реалиям не подразумевает: если с экрана уверено распевают: «Но Дон Жуан и в Таллине бывал», значит, так оно и есть, бывал.

Изначально севильский греховодник должен был направиться на берега не Балтийского моря, но Черного: эстонский режиссер Арво Крууземент загорелся идеей экранизации пьесы «Тогда в Севилье» во время посещения Воронцовского дворца в Алупке.

Фильм планировали с размахом: главные роли в нем прочили беспроигрышным звездам – Анастасии Вертинской, Вячеславу Тихонову, Татьяне Дорониной. Начались В переговоры, но в планы и намерения кинематографистов внес свои коррективы… туризм. Точнее – возобновление прерванного еще Второй мировой войной пассажирского сообщения между Таллином и Хельсинки.

Финский теплоход «Велламо» открыл его вновь в 1965 году, пять лет спустя его сменило советское судно «Ванемуйне».

Таллин после четвертьвекового перерыва вновь стал доступен для зарубежных туристов. Чтобы стимулировать их приток, власти задумали снять несколько «рекламных лент», знакомящих потенциальных гостей с достопримечательностями города.

Результат получился, говоря откровенно, «сшитым на живую нитку»: парадоксальная пьеса советского сценариста Самуила Алешина о том, что Дон Жуан на самом деле был не мужчиной, а женщиной, превратилась в кинематографический «капустник».

Улицы и переулки Старого Таллина сыграли в комедийной ленте не более чем роль «натуральных декораций», практически никак не связанных со значительно упрощенной сюжетной линией оригинального текста.

Едва ли большинству зрителей «Дон Жуан в Таллине» запомнился чем-то большим, нежели лихими трюками, фехтовальными номерами, песнями, музыкой и «средневековым» антуражем.

Но для самого Таллина он значил нечто большее: возрождение легенды, существовавшей, возможно, задолго до того, как братья Люмьер впервые взялись за ручку киноаппарата.

* * *

Когда именно предки современных таллинцев впервые узнали о самом существовании испанского сластолюбца – точно установить, наверное, теперь уже не сможет никто.

Первый сын Испании поселился в городе свыше трехсот лет тому назад: в 1702 году уроженец Сарагосы со звучным именем Альфонсо Телладо Карвалидо открыл первое в Ревеле кафе. Рассказывал ли он за кружкой ароматного напитка его посетителям о своем земляке, к тому времени уже прочно вошедшем в литературную традицию Западной Европы, – остается только строить догадки.

Доподлинно известно другое: имя севильского авантюриста на слуху у ревельской публики закрепилось лет на сто позднее – после того как в городском театре состоялась премьера оперы Моцарта «Дон Жуан».

Минуло еще одно столетие – и в первой трети XX века горожане уже без труда могли показать и могилу его таллинского «двойника», и дом, в котором он якобы жил, и даже жилище одной из его многочисленных местных жертв. В том, что она была далеко не одна, жители Ревеля столетней давности ничуть не сомневались: даром, что ли, вдоль восточного отрезка городских укреплений тянулась целая улица Рогоносцев?! Топоним этот, бытовавший преимущественно в остзейской среде, относился, конечно же, к разряду шуточных: официально нынешняя улица Уус именовалась по-немецки Neugasse – Новая.

Здание, явно прозвучавшее новым словом в традиционной архитектуре ганзейского города и, что не менее важно, ставшее источником причудливого прозвища улицы, – сохранилось. Служащее последние лет двадцать посольством Литовской Республики, оно, если верить фольклору, навсегда увековечило в своем облике любовные победы таллинского Дон Жуана. Или – что будет вернее – позор, который он якобы принес своими похождениями одному из почтенных ревельских семьянинов.

* * *

На фоне суровой северной готики, определяющей архитектурное лицо Старого Таллина, постройка по адресу Уус, 15, кажется игривой, если не сказать – легкомысленной. Четкая симметрия фасада, салатово-пастельный цвет стен, вычурный картуш чердачного окна, филигранная ковка металлических деталей, а прежде всего – безудержный декор лепного портала не оставляют сомнений: стиль рококо.

Если не знать исторического фона, то и вправду заподозришь в доме особняк дворянина «галантного века», одновременно утонченного, изысканного, знающего толк в чувственных наслаждениях и совершенно не намеренного скрывать это от окружающих.

Между тем дворяне на окраинной улочке Уус, первой проложенной за чертой крепостных стен в тридцатые годы XVII века, не селились. Уникальный для Таллина, да и для всей Эстонии, образчик зодчества эпохи рококо – не жилое здание, а… производственное. Или, если угодно, административно-хозяйственное – браковка конопли: важное это учреждение, ответственное за контроль качества крайне необходимых парусному флоту пеньковых канатов, ревельский магистрат постановил основать еще в 1729 году.

Для разоренного Северной войной и чумой города задача эта оказалась поначалу непосильная. Лишь двадцать лет спустя три бюргера решили приобрести заброшенный жилой дом шведских времен на Новой улице и восстановить его для новых нужд.

Здание браковки конопли принадлежало городу. Но фасад его украшают не символы городской власти, а три геральдические композиции – своего рода «автографы», навсегда оставленные тремя «спонсорами» его строительства непосредственно над входом.

Центральная часть композиции отведена якорю – гербовой фигуре онемечившегося английского рода Гернетов: ратман, а впоследствии и бургомистр Вильгельм Генрих Гернет, вероятно, был инициатором всей перестройки здания.

Справа от якоря – вставший на дыбы лев, опирающийся на ствол дерева: герб старейшины Большой гильдии, купца Ганса Якоба Эггерса – первого арендатора предприятия по браковке пеньковых канатов и сырья для них.

Слева – герб купеческой семьи Адольфа Ома, также профинансировавшей строительство здания браковки конопли: бросающееся в глаза с первого взгляда сердце, увенчанное парой ветвистых оленьих рогов.

Не надо быть краеведческим светилом, чтобы догадаться: своим неофициальным именем улица Уус обязана именно этому курьезному элементу в декоре самого примечательного на ней дома.

Род Омов по мужской линии прервался в первой трети XIX века: память об их фамильном гербе стерлась. Но двусмысленный геральдический символ с уличного фасада никуда не исчез.

* * *

Если в конце XIX века горожане сомневались, жил ли на улице Уус обманутый Дон Жуаном честный супруг или же сам легендарный обольститель, то с 1909 года сомнения по поводу последнего развеялись. Ну конечно же, если где он и квартировал в Таллине, так на углу нынешних улиц Пикк и Хобузепеа. Недаром же архитектор Жак Розенбаум, выстроивший на месте снесенных средневековых построек четырехэтажный дом, поместил на карнизе его скульптурный «портрет»!

Розовощекий господин, явно битый временем, пожалуй, старомодный, но всячески молодящийся и даже стремящийся скрыть проступающие морщины под густым слоем пудры и грима, – бесспорный фаворит городских преданий последние лет сто.

В зависимости от фантазии гида – а также половой и возрастной аудитории его клиентов – хозяин или жилец здания, занимаемого ныне Российским посольством, лорнетирует либо проходящих по улице горожанок, либо обитательниц дома напротив. Во втором случае ими могут оказаться кто угодно: супруга соседа-домовладельца, их дочери, служанки. А дальше – что уж буйное воображение подскажет: от вполне «приличных» телефонисток до прачек, поломоек и девиц легкого поведения.

Аппаратура, вызывающая ассоциации с фразой: «Барышня, Смольный!», за пыльными окнами действительно была различима еще и в начале девяностых – в советское время в здании располагался коммутатор служебной связи. До того здесь обитал Таллинский политехникум, а изначально дом принадлежал ремесленной гильдии святого Канута: понятно, что никаких женщин в ее окнах разглядеть было невозможно даже при большом желании.

Сомнительна и новейшая версия легенды: дескать, скульптурный портрет того, кого принимают за таллинского Дон Жуана, на самом деле – насмешка над тем, кто принес заказчику дома деньги и славу. Молва полагает: купец Рейнгольд Рейхман был владельцем крупнейшей в Таллине газеты. Тогда фигура на карнизе дома – журналист-сплетник, выглядывающий для нее очередную сенсацию. При желании можно разглядеть и «сплетницу» – черную кошку, задравшую хвост, на котором она разносит слухи, на карнизе бокового фасада, выходящего на улицу Хобузепеа.

* * *

Увы, при всем изяществе и это предание ничего общего с реальностью не имеет: бизнес домовладельца Рейхмана к СМИ никакого отношения не имел.

Да и Розенбаум – в 1909 году начинающий двадцатидевятилетний архитектор – вряд ли стал бы позволять себе иронию над заказчиком: дом с лорнетирующим господином был его архитектурным дебютом.

Более того, согласно первоначальному проекту, никакой скульптуры на главном фасаде здания не предполагалось. А на перпендикулярном, по сути, тыльном, вместо кошки должен был красоваться заспанный увалень в ночном колпаке.

Что заставило автора отказаться от изначального замысла, сообщить потомкам он, к сожалению, нужным не посчитал. Однако прообраз окончательного варианта – бюста молодящегося старичка с лорнетом в руках – отыскать не сложно.

С изрядной долей вероятности можно предполагать, что своим появлением на свет господин с лорнетом обязан архивариусу Готхарду Хансену – автору мемуаров, изданных под названием «Родной город Ревель в годы моего детства».

«Так как город отставал от остального мира лет на пятьдесят, „эпоха напудренных париков“ задержалась тут очень надолго, – писал он. – Мужчины упорно щеголяли в обществе в париках с косичками, да еще с какими!

Подобных комических чудаков и оригиналов позднейшее время и выдумать себе не могло. Но эти бравые дедки, несмотря на свое упрямство, обладали в массе своей добрым сердцем».

Не в среде ли этих старожилов, еще помнящих ревельскую премьеру моцартовского «Дон Жуана», родилась легенда о его местном «двойнике» – и была «привязана» к конкретной точке на карте?

Или, если быть совсем уж пунктуальным – на плане захоронений под полом Домского собора в Верхнем городе.

* * *

С недавних пор попасть в старейшую таллинскую церковь туристу можно только через боковой вход, расположенный ближе к основанию колокольни. Но если ненароком посчастливится оказаться на Вышгороде воскресным утром, можно попробовать затесаться в ряды прихожан – и войти в Домский собор так, как это положено. При этом – разумеется, только по окончании службы – удастся насладиться уникальным интерьером, избежав досадной платы за вход. Но еще прежде того – невольно привести в исполнение суровый судебный приговор трехвековой давности.

Согласно широко известному в городе преданию, вынесен он был дворянину Отто Йохану Туве, наследному владельцу поместий Эдизе, Вяэна и Коону: имя его и по сей день можно разобрать на истертой могильной плите прямо у входа под церковные своды.

Жизнь свою он прожил в распутстве, но, чувствуя кончину, попросил земной суд помочь избежать ему хоть толику суда небесного. Судьи, удивившись просьбе, постановили: пусть всякий, входящий в дом Божий, вытирает о могилу грешника грязь с подошв.

О реальном Туве известно до досадного мало: другие представители этого рода, захороненные под сводами Домского собора, оставили после себя пышные резные эпитафии, где перечислены их заслуги. От Отто Йохана осталась лишь дата смерти: 1696 год. Да упоминание о том, что за многочисленные долги он был вынужден продать вассальный замок Эдизе исконным соперникам, баронам Майделям.

Можно ли на основании этого факта биографии заключить, что Туве был сердцеедом и соблазнителем, чьи похождения могли сравниться с авантюрами знаменитого севильского дворянина? Едва ли. Но фольклор, похоже, руководствуется тем, что и Йохан, и Хуан – лишь национальные вариации одного и того же имени Иоанн, и упорно кличет раскаявшегося грешника «таллинским Дон Жуаном». Впрочем, раскаявшегося ли? Ведь, согласно «продолжению» легенды, Туве сам приказал похоронить себя под церковным порогом, дабы и посмертно «заглядывать» под дамские юбки…

* * *

Фильм «Дон Жуан в Таллине» кинокритики приняли достаточно прохладно – и, говоря начистоту, было за что. Впрочем, на народной популярности это не отразилось: по словам автора, костюмированный мюзикл оставался неизменным «хитом» кинопрограмм санаториев и домов отдыха.

Как-то, лет через пятнадцать после премьеры, уже в середине восьмидесятых, режиссер поинтересовался у администрации одного из них: в чем заключается популярность проходной, в сущности, ленты.

«Ответом мне была всего одна фраза, – делился несколько лет тому назад давнишними воспоминаниями Арво Крууземент. – Этот фильм, знаете ли, заставляет зрителей вновь говорить о любви».

Кто после этого усомнится, что легендарный любовник действительно бывал в Таллине?! И даже если след этого визита сохранился лишь на поблекшей кинопленке – бывал явно не зря.

Скандальная слава

В конце двадцатых – начале тридцатых годов в самых дорогих кофейнях Таллина часто видели представительного молодого человека, окруженного миловидными особами.

Спутницы менялись часто, но общество не усматривало в том ничего предосудительного: наличие солидного донжуанского списка было для начинающего светского льва почти что обязательным.

Гром грянул, когда почтовые службы ряда европейских государств обратились в Таллин с требованием провести срочное расследование: аноним из Эстонии рассылал по всему свету в конвертах… эротические фотокарточки.

Выйти на след скандального фотографа было просто: им оказался тот самый юноша – сын владельца Сакуской пивоварни Эдуарда фон Баггенхуфвудта и дочери основателя дачного предместья Нымме, чудаковатого барона Николая фон Глена.

Пикантность ситуации заключалась в том, что поначалу он не платил своим «моделям» ни гроша: жены и дочери далеко не бедствующих таллинцев позировали своему соблазнителю исключительно из «любви к высокому искусству».

Более того, одна из них, ради отведения от возлюбленного подозрений, даже согласилась заключить с ним законный брак – благо, гражданское бракосочетание в Эстонской Республике уже практиковалось широко.

Попытка напечатать манифест, в котором новоявленный «поборник свободной и чистой любви» стремился донести до масс свои «прогрессивные взгляды», успехом не увенчалась: доморощенного порнографа сослали на пустынный остров Кихну.

Толку от ссылки было мало. То ли сбежав, то ли вовсе не явившись на место отбытия наказания, осужденный пустился в головокружительную одиссею по Европе, с радостью отслеживаемую бульварными изданиями.

Известия о скабрезных фотокарточках, выпущенных под псевдонимом Нед де Багго, то и дело поступали то из Латвии, то из Германии, то даже из такого патриархального уголка, как Андорра.

На крупные неприятности уроженец Таллина нарвался на Мальорке: диктатор Франко был ревностным католиком, и суд города Лас-Пальмаса приговорил фотографа к трем годам тюрьмы.

Дальнейшая судьба скандальной «звезды» неясна. Во всяком случае, когда он в 1961 году пытался ходатайствовать о шведском подданстве, официальный Стокгольм ответил отказом.

В середине девяностых издатели эстонского «журнала для взрослых» предложили повесить мемориальную табличку на доме по адресу Рауа, 6, где находилось ателье Багго. По понятной причине инициативу эту городские власти Таллина оставили без какого-либо отклика.

Палач: не любимый никем

Улица Харью и в лучшие-то свои годы обилием туристических достопримечательностей особо похвастаться не могла, а после трагической мартовской ночи 1944 года, когда Таллин подвергся бомбардировке советской военной авиации, – так и подавно.

После сноса разрушенных войной кварталов, конечно, открылся панорамный вид на церковь Нигулисте, но гиды почему-то все больше предпочитают вести рассказ о ней, стоя на перекрестке улиц Ратаскаеву, Рюйтли и Пикк-Ялг.

В зимние месяцы парк, разбитый на месте руин, переливается огнями катка – но сколько ее, той зимы?

Любителям архитектурных курьезов можно показать Дом писателей – «хрущевку» под черепичной крышей, – но много ли таких ценителей среди туристов?

Не иначе как ради того, чтобы избавить экскурсоводов от мучительности вынужденного молчания, городские власти решили привнести в пространство одной из основных артерий уличной жизни Старого Таллина чуток «средневековой» экзотики.

Трасса былой улицы Трепи – среди русских старожилов она бытовала под именем Лестничного переулка, – закопанная в ходе послевоенных восстановительных работ, была расчищена и в августе 2007 года вновь открыта для пешеходов.

Короткий проход, соединяющий улицу Харью с подворьем церкви Нигулисте, как и много веков тому назад, завершается ныне крохотными воротцами с подобающим названием: Ныеласильм, то бишь – Игольное ушко.

Стоит ли пояснять, что столь колоритный топоним, возвращенный к жизни после более чем полувекового забвения, попросту не мог не попасть под самое пристальное внимание фольклора?!

* * *

Рождению новейшей таллинской легенды поспособствовали два фактора: само словосочетание «игольное ушко», отсылающее к библейской притче о зыбкости шанса на вхождение богача в Царствие небесное, и былое направление улицы Харью.

Это сейчас, едва минув снесенные полтора века тому назад Харьюские ворота, улица растворяется в шири площади Вабадузе, напоминая о своем существовании лишь булыжным мощением, специально выложенным среди бетонных плит мостовой. Полтысячелетия тому назад она тянулась мимо капеллы Святой Барбары, чумного кладбища при ней, незаметно перетекала в русло нынешней улицы Роозикрантси и наконец выводила к Иерусалимской горке: городским виселицам и эшафоту.

Улицей Грешников – что бы ни утверждали на этот счет авторы «исторических» заметок в периодике столетней давности – Харью в черте крепостных стен никогда не называлась, но осужденных магистратским судом проследовало по ней в свой последний путь немало.

«Однако, – тут гиды почему-то переходят на доверительный шепот, – если преступник каким-то чудом умудрялся усыпить бдительность сопровождающих его к месту казни и, затерявшись в толпе, вбежать в „Игольное ушко“, его полагалось оставить в живых».

В милости к падшим авторам подобных баек не откажешь. Как и их собратьям по ремеслу, рассказывающим – правда, без привязки к конкретному объекту – о существовании в средневековом Ревеле еще одной «лазейки» для осужденных. Якобы приговоренная к смерти преступница могла спасти свою жизнь в том случае, если соглашалась сочетаться законным браком с самым презираемым человеком в городе – палачом. Фиктивность процедуры исключалась: стоило заплечных дел мастеру сообщить, что исполнять прямые обязанности жена не спешит, смертный приговор ей вновь вступал в силу.

* * *

Как и всякий образчик городского фольклора, крупицу неоспоримых исторических фактов обе рассказываемые доверчивым туристам байки, разумеется, в себе несут – но лишь малую толику.

В средневековом городе палач действительно относился к числу обладателей «отверженных» или «бесчестных» профессий – и потому создать семью было для него, говоря помягче, весьма проблематично.

«Игольное ушко», разумеется, не могло даровать его «клиентам» помилования, – но сам исполнитель судебных приговоров и воротами с причудливым именем, и ведущим к ним переулком, отправляясь на службу, наверняка пользовался.

Он и жил тут неподалеку – не на самой, правда, улице Харью – она была для этого слишком «парадная», а через квартал от нее. Там, где чеканили монету, лили пушки и колокола, подковывали лошадей, – на городском работном дворе.

Палач и сам был на все руки мастер. Кроме проведения экзекуций, он был обязан следить за санитарно-гигиеническим состоянием улиц и общественной моралью, оказывать медицинскую помощь и даже – выступать гарантом законности муниципальных выборов.

Специалист настолько «широкого профиля» наверняка вселял в души современников и сограждан противоречивые чувства. С одной стороны, его опасались, побаивались и откровенно недолюбливали. С другой – испытывали нечто вроде восхищения. Ведь сколь позорным ни считалось палаческое ремесло, оно воплощало собой справедливость и всесильность Закона. А кроме того, запретное и отверженное всегда скрывают в себе элемент привлекательного и манящего.

* * *

Родившийся в 1920 году классик современной эстонской прозы Яан Кросс с последним ревельским палачом «разминулся во времени» примерно на шесть десятилетий, но литературный портрет представителя этой профессии выписан им сочно:

«…Вот он шагает, провожая какого-нибудь жалкого грешника в последний путь – в расстегнутой на волосатой груди красной рубахе, переваливаясь с ноги на ногу, тихонько насвистывая и бросая вызывающие взгляды на рыночную толпу.

В такой день он не опускает глаз, ибо сегодня он городу и взаправду нужен. В наступившей на мгновение тишине – только лошади продолжают тихо ржать – можно услышать попреки старух: „ох, и скотина!“ Или девичьи вздохи: „ох, какой красавец!“»

Так это было в середине XVI века или же не совсем так, как описано в историческом романе «Между тремя поветриями», – проверить невозможно. Но от вздохов прекрасной половины населения Ревеля ганзейской поры палачу было не легче.

По крайней мере, в пространных письменных жалобах, адресованных магистрату в следующем, семнадцатом столетии, палачи неоднократно сокрушались: ни в одном немецком городе не относятся к ним с презрением, равным ревельскому, – даже в соседней Риге.

Упреки были небезосновательны. Палач Якоб Флигенрик, например, возмущался: он даже лишен возможности похоронить своего скончавшегося ребенка – последние забулдыги-могильщики почитают за оскорбление принимать от него деньги за труд.

Не слаще было детям палача и при жизни. В школу, допустим, ходить они были обязаны наряду с прочими сверстниками. Да только вот появляться в ней могли не ранее, чем через час после того, как дети прочих добропорядочных горожан уже разойдутся по домам.

Неудивительно, что особого выбора, кроме отцовского ремесла, у наследников палача не было. Но заступить на палаческий пост они могли не ранее, чем вступив в законный брак. И тут снова возникало препятствие. Заключать браки дети палачей могли исключительно внутри «профессионального круга». Так как содержать двух палачей Ревелю было не по карману, невесту «выписывали» из другого города. Хорошо, если таковая имелась в семье палача ближайших Пярну, Нарвы, Тарту или даже в Риге. В противном случае приходилось вступать в долгую переписку с палаческими семьями «заморской» Германии. Ведь породниться палач мог только со своими соплеменниками. А должность эта, хотя и считалась презренной, могла быть доверена отцами города исключительно немцу.

В подмастерья, правда, охотно брали и «ненемцев» – эстонское население предместий. Именно им была поручена самая черновая работа: уборка улиц, вывоз за черту городских укреплений мусора и трупов животных, чистка выгребных ям, изгнание из церквей ненароком забежавших туда собак.

Сам палач в «свободное от основной работы» время занимался делами куда как более чистыми. В частности, во главе судебных приставов обходил дома и взыскивал с нерадивых хозяев неуплаченные вовремя подати и налоги.

Вместе с городским врачом и «достойными горожанами» он – по крайней мере, в шведское время – инспектировал корчмы и постоялые дворы предместий на предмет выявления тайных домов свиданий.

Палач мог оказывать и услуги костоправа: в Средние века вполне разумно считалось, что тот, кто умеет вытягивать сухожилия и выворачивать члены, лучше всех сумеет и возвратить их на прежнее место.

Раз в год – незадолго до Рождества, в День святого Фомы – ревельский палач мог позабыть о своем незавидном положении: его появления в распахнутом окне ратуши ждал едва ли не весь город. Церемониально переламывая над головой оструганную доску палач давал согражданам знать: ежегодные выборы состава городского совета официально признаны состоявшимися. Значит, год успешно завершен: ничто не должно мешать горожанам начинать активно готовиться к череде зимних праздников.

* * *

Ревельский палач, находившийся на периферии городской жизни в прямом и переносном смысле, свой маргинальный статус, похоже, сохранил и после того, как стал объектом изучения историков. За последние полвека не опубликовано ни одной академической статьи, посвященной представителям этой профессии персонально. Что там статья – даже полный список имен палачей ни одним из исследователей таллинской старины пока не составлен.

Правда, помимо упомянутого уже бедолаги Флигенрика по крайней мере еще один исполнитель судебных приговоров магистрата известен нам по имени. Звали его Илья Ребров, и основным местом службы была для него канцелярия эстляндского губернатора.

К «услугам» гренадера богатырского роста и ладного телесного сложения отцы города были вынуждены прибегнуть в сороковых годах XVIII века: ответственный пост по неизвестной причине оставался вакантным, а карать преступников было необходимо.

Насколько хорошо справлялся Ребров со своей «дополнительной служебной нагрузкой», сведений не сохранилось. Но на страницы истории он попал исключительно в силу того, что, поддавшись чарам молодой прелестницы, чуть было сам не оказался на эшафоте.

В 1744 году он по наущению молодой офицерской жены Прасковьи Дьячковой, куда как больше озабоченной приобретением украшений и драгоценностей, чем верностью своему супругу, оказался вовлечен в убийство владельца модного магазина Фридриха Энгера.

Можно только догадываться о смятении в душе гренадера, когда уже во время следствия он узнал: коварная Прасковья решила воспользоваться его физической силой, а бежать из города планировала вовсе не с ним, а с неким прапорщиком Гильдебрандтом…

Только восшествие на престол Елизаветы Петровны, первым своим указом отменившей в России смертную казнь, спасло ревельского палача от мучительной и позорной гибели: суд приговорил его к колесованию.

Вместе со своей сообщницей гренадер был сослан в Сибирь на вечное поселение и каторжные работы. А ратманы, как говорят, еще более убедились в прозорливости законодательства былых времен. Во всяком случае, сведений о том, чтобы экзекуции в Ревеле проводили представители иных национальностей, отсутствуют – ремесло палача оставалось немецким до самого своего упразднения.

Упразднено оно было в ходе административной реформы семидесятых годов девятнадцатого столетия, когда магистрат сменила городская дума, а тома средневекового Любекского права отправились в архив.

Но уже за полвека до того аптекарь Йоханн Бурхарт – создатель первого в городе музея – приобрел в свою коллекцию средневековый меч ревельского палача: фактически по цене металлолома. Пыточным орудиям палача «повезло» еще меньше: их за бесценок продали какому-то старьевщику. Так что при создании Городского музея пришлось заказывать копии в Любеке.

* * *

Февраль 1699 года для ревельских палачей стал, вероятно, самым радостным месяцем за весь предшествующий период существования этой должности. Рескриптом короля Карла XII «бесчестие» с них было официально снято: отныне каждый член семьи палача мог выбирать для себя любую профессию, а сам он в случае смерти прежней супруги брать в жены любую горожанку.

Мириться со столь прозаической утратой таллинскими палачами их мрачновато-мистического ореола фольклор не намерен.

И вот уже рождаются предания, согласно которым монаршая милость была отнюдь не случайной, но по праву заслуженной.

Одно из них рассказывает, как в самую темную ночь года в дверь дома палача постучали. Впустив запоздалого гостя, хозяин не поверил своим глазам: раскачиваясь на декабрьском ветру, перед ним стоял скелет в истлевшем белом саване, сжимающий в руках волынку.

Палач точно видывал его раньше. Собравшись с мыслями, он сообразил: перед ним – главное действующее лицо полотна «Пляска Смерти», известного всякому, кто бывал на богослужении в церкви Нигулисте, явившееся в город собственной персоной.

Смерть подтвердила его догадки: в свое время члены магистрата не заплатили создателю картины сполна – сказали, мол, дела идут неважно и лишних денег в казне нет.

Тогда художник сказал: когда дела и впрямь пойдут плохо, придет вам в город помощник.

Настало время исполняться проклятию мастера: минувшим днем смертность в Ревеле впервые за его историю превысила рождаемость. Значит, с управлением городом люди справиться не в силах – и теперь Смерть по праву пришла перенять у них полноту власти.

От ошалевшего палача она требовала только одного – ключи от ратуши. А когда тот промолвил, что передать их кому-либо может лишь член магистрата, велела немедленно отправляться на пир в Большую гильдию: отцы города праздновали свое переизбрание.

С крайней неохотой захмелевшие ратманы вышли из-за стола. Наконец самые храбрые вызвались идти с палачом в камеру пыток, где тот осмотрительно запер свою гостью. Войдя же под ее низкий свод, в ужасе схватились за головы.

Призвали ратушного писаря. Тот подтвердил: действительно, минувшим днем демографический баланс был нарушен – и Смерть имеет основание требовать себе бразды правления.