Текст книги "Одни в океане"

Автор книги: Йенс Рен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

В углу гавани стояла большая обжитая баржа, «У летучего голландца» называлась эта посудина и была плавучим рестораном. Он был голоден и заказал себе камбалу, жареную. Через иллюминатор ему было видно воду.

Отделяя нежную мякоть цвета слоновой кости от хребта, он рассматривал свою тарелку: как отлично все это выглядело! Густая, сытная желтизна картофельного салата, и совсем другая, южная, – лимонной кожуры; кудрявая зелень петрушки, бесстыдно сиявшей и манившей своим сочным видом и огородным ароматом; ржаво-коричневый и оливковый цвет рыбьей кожи с четкими красными точечками, зажаренной по краям до хрустящей корочки; податливое шелковисто-нежное мясо рыбы, блестящее от влаги, рыхлое и в то же время плотное, как и положено: как же все было вкусно, боже правый, просто во рту таяло!

Он съел все без остатка, затем выпил кофе и позволил себе еще дорогой коньяк.

Однорукий затих, как будто прислушивался. Он тяжело дышал.

– Болит? – спросил Другой снова.

– Терпимо. – И, помолчав: – Кроличий мир! – Голос Однорукого окреп. – Мир кроликов, и спят все с открытыми глазами! Я и других имею в виду, не только уважаемых коллег по профессии. Гиганты пищеварения! Пищеварение – это для них всё, и их здоровый пищеварительный тракт. Главное, чтоб железы работали!

Казалось, Однорукий говорит бессвязно. Но тема задела Другого, и он подхватил ее:

– А бумажник! – воскликнул он.

– Это железа номер один! – Однорукий снова заволновался. – Согласен! А железа номер два находится на четыре ладони ниже сердца.

– Ну хватит, прекрати.

– Твоя Мария, наверное, великое исключение?

– Оставь ее.

– Мария мертва. Вот и прекрасно. Finis amatae.[7]7
  Конец возлюбленной (лат).


[Закрыть] Приход встает и творит молитву.

– Мария не мертва, – решительно произнес Другой. – Можно умереть, но не стать мертвым.

– Мост, мост! – закричал Однорукий, глядя Другому прямо в глаза.

– И не только Мария. Есть еще и другие. И вовсе не обязательно знать их. Иногда это зависит от самого человека, знаешь ли ты кого-нибудь еще.

– Спасибо, – сказал Однорукий. – Спасибо, я понял.

– Нет, – быстро сказал Другой. – Не так. Все по-другому. Я тоже раньше много чего не знал.

– Извини, – сказал Однорукий. – Ты же должен понимать, что мне сейчас хочется порой быть злым. Это своего рода терапия. Как отрезать раненую руку. А ты веришь, что мне хочется умереть?

– Да, – сказал Другой. Ему больше ничего не оставалось.

– Это хорошо. – Однорукий умолк – Конечно, мне не хочется умирать. И тебе тоже нет.

Они снова помолчали, довольно долго. Выкурили каждый еще по целой сигарете. Было уже не важно, сколько у них сигарет, как их распределить и останутся ли у них сигареты на потом.

– И тем не менее все было бы не так плохо, – снова начал Однорукий. – Если бы только не эта несчастная рука. Она меня просто лишила этого шанса. – Он опять смеялся. – Чудесная беседа, да? Два человека в одной лодке. Человек-холодильник и потомок мыслителей и поэтов. Маленькие славные проблемки. Как будто нам больше нечем заняться. Отлично! Time is money. Per aspera ad astra.[8]8
  Время – деньги (англ.). Через тернии к звездам (лат).


[Закрыть] Вмажь ему как следует!

Другой почувствовал, как обрубок руки напротив него пришел в движение.

– Два человека в одной лодке. Именно так! И прекрати городить всякую ерунду.

– Я перед тобой то и дело извиняюсь, – сказал Однорукий. – В таком положении я еще никогда не был!

– Мы ведь не только разговариваем. Или как?

Однорукого опять начало трясти, и Другой почувствовал тревогу. Неужели озноб снова возвращается?

– Внимание! – сказал Однорукий и сел прямо. – Внимание! Я буду выражаться сейчас по-книжному! Мы очень благородны, говорим по-французски, мы современны и, ругаясь, произносим вместо родного словечка la merde,[9]9
  Кал, дерьмо (фр).


[Закрыть] имея в виду открытым текстом все те же фекалии. Без точек для барышень и эстетов. Прямым текстом. Что ты на это скажешь?

Другой тоже сел выпрямившись.

Они выкурили еще по одной сигарете. Озноб и лихорадка потихоньку возвращались. Они выпили по глотку виски. Алкоголь огненной струйкой побежал в желудок и сразу впитался в кровь, веки немного потяжелели.

– В чем дело? – Другой говорил торопливо, чтобы отвлечь Однорукого. – Я не дал тебе захлебнуться, когда ты оказался в воде. Так ведь? А три точки с барышнями или без них – это совсем другая песня!

– Не хватало еще, чтобы мы копались в «смысле»! – сказал Однорукий и затрясся сильнее. – Проклятый и глупый детский вопрос о смысле жизни – жалкое слабоумие!

Дрожь усилилась.

– Ну вот пожалуйста, значит, все-таки прямым текстом. А теперь смотри в оба, опять начинается. Давай канат!

Он прочно закрепился ногами, спустив их под решетчатый настил, и туго зажал леер в сгибе руки. А потом у него уже не осталось времени, чтобы почувствовать, что с ним происходит. Налетела красная волна, нахлынув на него. И круто взлетела, заполонив его. Сконцентрировалась вокруг обрубка руки, на плече и на груди. Огонь подбирался к сердцу.

Другой тоже начал дрожать. Он уперся ногами, зажав их под настилом. Окурок приклеился к его верхней губе.

Однорукого смыло за пределы терпения – он закричал. Громко и протяжно. Крик отделился от лодки, завис над океаном да так и остался там, залипнув на водной глади.

Другой потел, и пот бежал с него градом. Капли стекали и собирались в щетине бороды. Лицо мерзло. Ему было знакомо это чувство.

Однорукий бился между настилом и канатом. Он вгрызся зубами в канат. Другой считал пульс. Сто тридцать пять, сосчитал он. Но не был уверен, правильно ли он сосчитал, потому что Однорукий метался.

Наконец его отпустило. Однорукий рухнул, словно его надломили. На лице ни малейших признаков сознания, бледность и болезненность пробиваются сквозь щетину. Другой отодрал окурок от губы и почувствовал боль. Бумага присохла к коже. Он облизал ранку и удивился, что язык влажный. До того он все время был сухим.

С точками или без них, подумал он с горечью, и не было никого рядом, кого бы он мог убить. С точками или без: la merde. И не только то, что творилось здесь, но еще и совсем другое. Еще много чего другого. Субстанция, дорогой мой. Всегда начинаешь понимать что-то только в тот момент, когда времени уже не остается. Душа разлетелась вдребезги. Славная душонка человечества. И уже давно. Вот так-то. В том-то и дело. И если даже где-нибудь ненароком что и осталось, то остаток этот становится все меньше.

– La merde! – закричал он.

Но кругом было пусто.

Он сел в изнеможении. Ему хотелось заплакать, но он не мог.

Он знал, что все это было неправдой. И что у Однорукого две руки. Сбивчивый безумный сон. И у Бетси было место, где можно было отдохнуть, несмотря ни на что. Врачи его не интересовали, и почему Марии здесь нет? Он был один, и лицо его мерзло. Разве мало того, что ладони мерзли? Никого не было, а Однорукий тут ни при чем, у него самого боль в руке, и он от этого умрет, и скоро.

Другой встал. Прямо перед собой он четко видел Орион. Он не мог поднять руки и думал только об Одноруком, а в ушах его все еще стоял крик.

Он посмотрел выше звезд и сказал тихо и с угрозой:

– Эй, Ты! Там, наверху! Ну если я до Тебя доберусь!..

БОГ (АБСТРАКТНО: БОЖЕСТВО) ЕСТЬ ПЕРСОНИФИЦИРОВАННОЕ понятие святого, высшая сущность с философской точки зрения. Становление представлений о Боге восходит к истокам многочисленных примитивных религий. Сущность Бога может быть определена только в соотнесении с целым миром в самом широком смысле слова. Когда подчеркивается Его противоположность всему уже известному, то через отрицание (via negationis) приходят к «свойствам» Бога, которые в конце концов превращаются в пустую абстракцию. Когда привычные черты существа возводят в абсолют (via eminentiae), нельзя обойтись без языка образов, права и ограничения которого являются предметом догматических домыслов.

Истинность представлений о Боге пытались подкрепить со II века после Рождества Христова с помощью доказательств бытия Божьего.

Теперь предпочитают говорить о закономерном взаимовлиянии всех конечных причин, в которых находит свое проявление единая (или всеобщая) первопричина. Телеологическое доказательство строится таким образом, что на основании разнообразных симптомов упорядочения, намерения и цели делается вывод о разумном создателе мира. Это доказательство в самых разных вариантах и модификациях приводится и по сей день. Согласно подобной точке зрения, и сегодня доказательствам бытия Божия придается двойное значение: сначала умозрительное воспроизведение пути, с помощью которого представление о Боге безостаточно внедряется в сознание, затем оправдание веры в Бога, а тем самым и религии, перед интеллектуальной совестью.

Другой молчал, а Тот, который наверху, ответа не давал.

Другой вновь посмотрел на небо чуть пониже, на Орион, он был все такой же, и Однорукий лежал все тот же. Ночь была темно-синей, океан – неподвижным.

Другой закурил сигарету. Маленький огонек слегка скрашивал одиночество.

Когда забрезжил утренний рассвет, Однорукий проснулся. Он был слаб и очень истощен. Другой дал ему глоток виски и подержал сигарету.

Верхний край солнца пробился сквозь горизонт, и Однорукий поднялся. Он стоял без посторонней помощи. Другой знал: так надо, чтобы Однорукий стоял сам.

Огненный солнечный шар быстро вставал из-за горизонта. Однорукий поднял свою здоровую руку и остаток другой руки. Он стоял и казался черным, прислонившимся к желтому и красному небу, он пел великую кантату скорби.

Прежде чем пение кончилось, он умер. Он умер быстро, еще стоя.

Когда он упал, он уже давно был мертв.

2

Однорукий был мертв. Совершенно мертв. Сердце его больше не билось. Пульс остановился. И уже было не важно, какой он – 120, 130 или 146 ударов. Частота пульса перестала иметь значение. А что такое число само по себе? Если нет того, что можно сосчитать? Или считать просто так, безо всякой предметной субстанции?

Другой размышлял и пока еще ничего не знал о том, что его ждет впереди. Но он чувствовал, что что-то назревает. Вот там лежал мертвый, а здесь занимался новый день; мертвый лежал там, температура воздуха пока еще была приятной.

Однорукий умер. Он должен был умереть, раньше или позже, из-за руки. Но Другой был здоров – ни пуль, ни ранений. Только немножко жажда. А что это по сравнению с судьбой Однорукого? Ничего. Все в порядке. Так что изволите! Когда-нибудь да прилетят самолеты, а может быть, даже появится подлодка.

Солнце вышло из-за горизонта, и горизонт был чист.

Мертвый лежал в противоположном углу надувной лодки. Ноги его в этом положении выглядели очень неестественно. Он должен был бы положить ноги по-другому, прежде чем умереть, рассуждал Другой. Только, наверное, все произошло слишком быстро, и у него уже не оставалось времени.

Он мертв, сказал он себе. Он уже не живет, его вообще больше нет. Здесь лежит его оболочка, остаток, пустой, как коробок. Жаль. Он мне нравился. Мне бы его раньше встретить, за пару лет до этого дрейфа. А теперь? Кому из нас лучше – ему или мне?

Он придал ногам покойника другое положение. Так, теперь вид стал более пристойным.

– Мертвые все время чего-то хотят от живых, – сказал он про себя. – Когда они уже не то, чем были прежде, их останки приобретают самостоятельность и делаются агрессивными. И не только этого Однорукого, других тоже. И даже когда они уже лежат под землей. Или под водой.

Он долго думал над тем, что сказал, и повторил все еще раз. Выдержать это трудно, но надо выстоять. И факт остается фактом: они не дают покоя! Да, они даже иногда докучают человеку. Как, например, эти ноги. Или как раньше Мария. И не оставляют тебя в покое. Может, это своего рода месть умерших? И что еще выкинет Однорукий?

Только Однорукого не заботили больше мысли Другого. Он лежал тихо и миролюбиво на другой стороне надувной лодки и был отныне просто мертв. И больше ничего. С него было достаточно лежать просто так впереди.

– Впереди, – сказал Другой. – Бог мой, где же тут перёд? То ли он сам впереди, то ли покойник? Кто из них в какой стороне? И куда вообще их несет? Каково направление течения? Вперед?

Другой не мог определить, где здесь перед. Однако ему казалось, что Однорукий лежал все-таки впереди.

Было еще раннее утро, небо ясное, ни облачка. Вода курилась, как и всякий раз до этого по утрам. Солнце вставало медленно, поднималось неудержимо, а Однорукий был мертв, и Другой, по сути, еще не осознал этого толком. Может, и Однорукий еще не знал этого до конца? Что за мысли лезут в голову, подумал Другой. Кто тут вообще чего знает?

Другой выпил свой утренний глоток виски скорее по привычке, чем от жажды. Жажды не было. Мертвый был еще свежим трупом, а у Другого странным образом жажды не было. Это явно связано с прохладной ночью.

Однорукий наконец-то опустил обрубок руки. Он больше не торчал в сторону. Другому все время хотелось этого в последние дни, но только, конечно, не так, чтобы Однорукий после этого умер. А Однорукий опустил руку только после того, как умер. И тем не менее это успокаивало Другого, хотя он и знал, что теперь это уже слишком поздно.

Он смотрел на мертвого и вспоминал его. Так, как обычно вспоминают мертвых. Что он говорил. Его движения. Еще вчера. Лихорадку, и как ему пришлось удерживать его. Прекрасные ночи, и как они пили вместе, и как курили сигареты. Вчера еще, думал он, как быстро прошло это вчера!

Солнце стремительно поднималось ввысь.

Другой ждал. Однорукий был по-прежнему мертв. Ничего не происходило. Ему казалось, что что-то вот-вот должно произойти: он отвернулся от мертвого, но потом очень быстро посмотрел на него снова. Но ничего не изменилось.

Солнце достигло зенита, настал полдень, и для Однорукого тоже. Солнце пошло на убыль, а Однорукий начал раздуваться. Конца этому видно не было.

Другой отхлебнул полглотка от своей обеденной порции. Он опять начал экономить сигареты. Подумал, стоит ли тратить жвачку.

– Лучше не надо, – сказал он. – Это еще долго может продолжаться.

Он провел языком по зубам. Странное было чувство, притуплённое, как будто все существует лишь наполовину, и язык, и зубы. Коренные зубы, те, что сзади, показались ему чудовищно большими и изрытыми трещинами.

Он выпил остаток дневной порции. Ему пришлось сдерживаться, чтобы не выпить больше. Жажда под этим раскаленным шаром действовала как воронка, засасывающая бутылку. Он охотно вообще бы ничего не пил. Ведь Однорукий-то не пил. Еще вчера он тоже пил. Они никогда не пили поодиночке, только вдвоем. Он точно знал: Однорукий мертв. Но только когда он пил один, его мучила совесть.

У Однорукого вдруг отвисла нижняя губа. Другой не заметил, как это произошло. Когда он закончил пить и снова посмотрел в ту сторону, губа уже опустилась вниз. Казалось, что Однорукий ухмыляется.

– Ну, – сказал Другой и передвинулся на другой борт. – Извини, пожалуйста. – И попробовал подтянуть губу. Но она не держалась на зубах и всякий раз снова падала.

Другой испугался. Потому что когда его рука коснулась лица мертвеца, оно было очень холодным. Таким холодным, каким никогда не могло быть под этим солнцем. Он пощупал ноги и руку. Они тоже были холодными. Он положил ему на лоб свою горячую руку. Но ничего не помогало, лоб так и остался холодным. Он отчетливо ощущал, что лоб был холодным не только снаружи. У холода был внутри свой ледяной тайник, холод выходил оттуда наружу и все больше охлаждал лоб.

Другой быстро отдернул руку и сел на свое прежнее место. Медленно и основательно осмотрел горизонт. Однако там ничего нельзя было разглядеть.

Долгое время он пытался не смотреть на покойника. Не смотреть туда было утомительно. Потому что в лодке было мало мест, куда можно было смотреть.

Однорукий становился для него все больше и больше чужим. Он не знал – из-за чего. Он ведь не изменился. Но уже не был вчерашним Одноруким. Теперь он уже был мертвецом.

Когда он наконец снова посмотрел в ту сторону, то испугался, потому что теперь мертвец широко улыбался. Другой прищурился, чтобы лучше видеть, словно мертвец был где-то очень далеко. Но улыбка не исчезла. От солнца верхняя губа натянулась и вздернулась, а нижняя уже и так была внизу: так что зубы оскалились, а рот смеялся.

Другой перестал что-либо соображать, и сердце его сильно забилось. Мертвый начал действовать. Он задвигался. Там, за ним, было что-то, что двигалось вместо него или с его помощью. Кто-то дергал мертвую куклу за ниточки.

Мысли его ускорились.

Ох уж этот парень, этот американец без руки, а какую, собственно, роль играет рука? Да никакой! И ноги вроде опять лежат по-другому? И голова выглядит как череп мертвеца, без плоти. Конечно, плоть еще есть, но улыбка превращает голову в череп, а из обрубка торчит кость. На уроках естествознания – или это была биология – черт побери, в шестом классе они проходили скелет человека, и это был самый настоящий скелет, наверное, скелет одного из казненных убийц, но учителя это не смущало.

УЧИТЕЛЬ БЫЛ ШУТНИКОМ, И УЧЕНИКИ ЛЮБИЛИ ЕГО. ОН всегда снимал пиджак и вел урок в одном жилете.

– А теперь мальчики вынесут наш любимый скелет, – говорил он и обдумывал, какую из своих ежегодных шуток проделать сегодня. Он объяснял строение скелета и перечислял кости. Он заставлял учеников прощупывать их на собственном теле, насколько это было возможно. Большими пальцами он щелкал подтяжками, смеялся, показывал и объяснял.

На следующем уроке они проходили внутренние органы и внешность человека, скелет облачался, как он говорил. Ха-ха. Тут важнее всего были половые органы и все, что с ними связано. Они изучали, для чего нужна мошонка, функцию яичников и что за штука такая фолликулы.

Ученики отлично запоминали и выучивали совсем не то, что им могло бы потом действительно пригодиться, в этом был изъян в преподавании учителя-шутника. Ему бы следовало им все втолковать так, чтобы позднее они все знали, что к чему, столкнувшись с проституткой средней руки. А может, уже и сейчас, потому что они потихоньку входили в этот возраст. И надо же, чтобы именно первый ученик класса сразу же подхватил какую-то гадость. Но в этом учитель был не виноват, конечно, и родители тоже нет, они вообще ни слова не сказали. Отец Хофмана тогда потихоньку вылечил первого ученика, он был специалистом в этих делах, здорово, что Хофман-младший учился в их классе.

Названия отдельных костей скелета они, конечно, быстро забыли, да и кому они были нужны. Но остального ученики, понятное дело, не забыли.

Однорукий, однако, вовсе не заботился о том, как он выглядит. От него уже начало дурно пахнуть. На жаре это быстро происходит. Мертвец становился Другому все больше и больше чужим. Сначала от него пахло хозяйственным мылом, потом одеколоном 4711, немного резиновым клеем, а потом чем-то сладковатым, чем дальше, тем больше. Другой пересел в самый дальний конец лодки и размышлял, что делать.

Лицо Однорукого быстро опадало. Зубы оскалились так, что Другому все время приходили на ум эти проклятые уроки в школе. Однако мертвец помогал ему коротать время. Практически он мог с ним разговаривать. И он не решался выбросить его за борт: боялся остаться один.

Внимательно глядя на мертвого, он пытался представить себе, что жизнь все еще есть в этих мертвых формах.

Выглядит он совсем не так уж плохо, говорил он себе. Я его и в самом деле полюбил. А друга просто так за борт не выбрасывают: пошел, мол, вон, исчезни с глаз моих, тони себе на здоровье, так, что ли? Еще вчера он рассказывал ему о Бетси, двигался и курил. Теперь он уже не шевелился, и Бетси была бесконечно далеко.

– Да и была ли она когда-нибудь вообще? – спросил он Однорукого.

Но тот только смеялся, и тени косых лучей заходящего солнца ложились ему на лицо. Лицо менялось в подвижном свете и выглядело кротким и не злым. А какое лицо сейчас, в эту минуту, у Бетси, попытался представить себе он. Вот если бы ее лицо возникло сейчас возле его лица… нет, лучше не надо. Я точно вижу, как она сложена, ноги, и выше, отличные зубы, и все остальное. Но лица ее я не знаю. С лицами нужно быть осторожным. Иногда они бывают совсем другими. Даже те лица, которые знаешь уже давно. Как у Однорукого.

– Эй, ты, там! – сказал он ему. – Больше двух дней и ночей я не видел ничего, кроме воды и твоего лица. Теперь твое лицо выглядит почти как вода, вот как эта вода вокруг. Может, твое лицо знает, что скоро станет водой? Лицо Бетси наверняка однажды станет землей. Женщинам это свойственно. Даже если при жизни выглядят как красотка Бетси. Причиной смерти Марии тоже стала земля. Если хорошенько подумать, то ведь так? А лица так быстро забываются, быстрее, чем фотография в альбоме. Забываются? Да их никак не удержать в памяти, никак не удается это сделать. Кто знает, может, так оно и должно быть и не надо их удерживать.

Солнце снова превратилось из желтого в красный огненный шар и постепенно остыло. Он надел куртку и стал ждать, чтобы солнце спряталось за горизонт; только после этого он собирался выпить свой вечерний глоток виски. Его мучила сильная жажда. Подумав о жажде, он невольно сглотнул. Но слюны во рту не было.

Небо на западе полыхало огромным красным облаком. Как от взрыва. На востоке тянулись вдоль горизонта привычные вечерние темно-синие кучевые облака. Высоко над ним в небе смешались синь и зелень, очень светлые и нежные тона. В промежутках появились первые звезды, проколовшие небо, как булавочные головки. Вода потемнела и стала еще глубже. Горизонт был чист.

Звезды быстро становились более яркими, и Другой отыскивал знакомые созвездия. Он соскользнул немного вниз и откинулся головой на мягкий борт, так было удобнее смотреть и не нужно было выворачивать шею. Он смотрел прямо в небо. Ему нужно было только повернуться и опустить подбородок, тогда был виден и горизонт. Ночью самолет-разведчик их точно искать не станет, размышлял он. А тень подводной лодки в этом ночном свете все равно не различить, ну разве что она пойдет прямо на него. Но это было маловероятно.

Однако он еще раз выпрямился – он забыл выпить свою ночную порцию. Так прекрасны были звезды.

Он достал бутылку и налил себе. Ему пришлось очень сдерживаться, чтобы не налить в кружку слишком много. А потом он пил очень медленно, крохотными глотками. Стало хорошо. Время от времени он поднимал глаза к звездам. Про Однорукого он почти забыл, вот только запах… Правда, таким уж пронзительным этот запах не был. Может, он уже привык к нему? А может, ночная прохлада несколько приглушала его?

Под конец он выкурил еще одну целую сигарету, снова лег и стал соединять линиями созвездия.

– Что такое моряк без звезд? – спросил он себя вслух.

– Ничто! – ответил он сам себе.

– Вам, летчикам, звезды не очень нужны, не то что на море, – сказал он Однорукому. – Неудивительно, что вы их не знаете. Ну а на суше люди и вовсе их не знают. Вот там, сзади, три слабые звездочки, это определенно голова Большого Пса, а сейчас и Сириус должен показаться над горизонтом. Обрати внимание, он смотрится как топовый огонь на судне. Немного ближе, по правому борту, должен быть Заяц, вон он, видишь!

Однорукий не отвечал. Но вид у него был такой, словно он тоже тщательно изучает небо.

– Новолуние, – сказал Другой. – Благоприятное освещение для наблюдения за звездами. Жаль, что не видны Плеяды. Это мои добрые друзья. Семь маленьких цыплят. Ты когда-нибудь держал в руке цыпленка? Вот когда понимаешь, что к чему. Знаешь, это такое чувство! Женщина ни в какое сравнение не идет. – Другой неожиданно удивился, что разговаривает вслух. Когда он перестал говорить вслух, тишина сделалась вдвойне глубокой. Он задержал дыхание. Молчание усилилось. Он слышал только свои собственные звуки. Стук в висках, слабые хлопки век и шум в ушах: тишина звенела. Не в силах дольше сдерживать дыхание, он услышал шелест вдоха и выдоха, движение опускающейся и наполняемой воздухом груди и ответное эхо со стороны спины.

Он быстро заговорил опять. Не так громко, как прежде. И стал рассказывать Однорукому все, что знал про звезды.

Он все еще говорил, но уже заснул.

НАБЛЮДАТЕЛЬ НА ЭКВАТОРЕ ВИДИТ НЕВООРУЖЕННЫМ глазом около 5000 звезд от первой до шестой звездной величины. Если добавить сюда еще и звезды, видимые в телескоп, то получается чрезвычайно большое количество звезд, некоторую часть их вообще нельзя сосчитать, и мы вынуждены полагаться на приблизительные подсчеты (как, например, в случае со звездными туманностями и звездными облаками).

Для лучшего обозрения более крупные звезды объединили в созвездия, назвав их именами мифологических героев, животных и различных предметов. Кроме того, отдельным, очень ярким звездам дали особые названия.

Значение, которое имеют для человека как неподвижные звезды, так и планеты, весьма многосторонне. Формально можно, конечно, разделить мистическую по своим воззрениям астрологию и точную науку астрономию, однако в истории духовного развития человечества они с незапамятных времен образуют своеобразный синтез, который и по сей день порождает весьма неожиданные результаты.

Другой спал беспокойно.

Иногда он вскакивал, отсутствующим взглядом осматривал горизонт, снова ложился и снова засыпал.

Под утро он спал некрепко, и ему приснился сон. Странным образом он точно знал, что видит сон.

Мне надо его сразу же записать, сказал он себе. Как раньше, за столом с карандашом и бумагой. Мария любила заниматься снами, и мне это тоже доставляло удовольствие. Это как на качелях. Как на американских горках, когда летишь вниз головой и Мария визжит от восторга. Как быстро вращается лодка, она поворачивается, образует воронку, та все больше и больше сужается, крутится все быстрее, делается все глубже, становясь, становясь, становясь, становясь… Деепричастная форма. Воронка-деепричастие. Кому хоть раз довелось видеть четырехугольное деепричастие? Никто не поднимает руку? Хорошо, Однорукий, подними хоть ты одну! Но как понять курительную трубку мертвеца? Она указывает ровно на меня! С каких это пор он курит трубку? И так нельзя делать, на людей ведь не показывают ни пальцем, ни трубкой. И Мария тоже смеется? Но это вовсе не смешно. Вот видишь, это все оттого, что лица теперь падают в воронку и исчезают в далекой, бездонной точке. А точка снова поднимается и выворачивается вверх дном. Но уже не вращается, она ширится, это океан, а вода струится по мне, слушай!

Он лежал глубоко-глубоко, на дне океана, а наверху, на поверхности, сиял зеленый кристалл. И корабли под парусами проходили там. А Колумб, кровавый безумец, что-то кричал. Что он там кричит? Ничего не понять. Расстояние слишком велико. Из очень большого корабля с очень яркими парусами выходит Бетси и спускается к нему по канатной лестнице. Он смотрит прямо ей под юбку, так вульгарно она спускается, но она явно именно этого и хотела. А еще чего она хочет? Она поворачивается, и он не может разглядеть ее лица, между ними матовое стекло.

«Дай-ка мне отрезанную руку», – произносит она, а откуда ему взять ее так быстро? Она недовольно выпячивает симпатичную нижнюю губку и уплывает как медуза-парусник, щупальца плавно изгибаются, опускаясь на глубину. Он не может быстро бежать по илу на дне, а ему хотелось бы еще немного поболтать с ней, потому что он так одинок и потому что он боится. Ведь становится темно, и он уже ничего не видит.

Когда наступила черная темень, он почувствовал, как некая рука схватила его и подняла. Вода бежала с него ручьями, и кожа снова мерзла.

Но вот опять стало светло, и огромное лицо медика-летчика снова маячит перед ним совсем близко, изрезанное провалами и изборожденное трещинами, как скала.

«Вот и ты наконец, – говорит мертвец. – Почему ты раньше не приходил? Мне же оперировать нужно!»

За его спиной учитель естествознания точит громадный нож, точильный камень вжикает, брызжет искрами. Их разлетается все больше и больше, целый фейерверк с ракетами и бенгальскими огнями. В звездном пламени исчезают все лица, а из огненных колес образуются искрящиеся, капающие буквы.

«В случае опасности вытянуть аварийный тормоз», – складывается из них инструкция.

А где этот аварийный тормоз? Он все ищет и ищет. Никакого аварийного тормоза нет, хочется закричать ему, но он не может кричать, губы срослись. И тут надпись взрывается с громким хлопком, а губы Марии припадают к его губам, и все хорошо. Но раздается новый взрыв, и он ищет укрытия от обломков, которые дождем сыплются сверху. А вот уже и самолет, тяжелый четырехмоторный, летит сюда на большой скорости. Он горит. Но летчикам, судя по всему, нипочем, что они обуглятся в воздухе. Он же становится маленьким, прячась от несущегося на него чудовища, в зеркале ему видно, что он – черный таракан, плоский и глупый. И убежать все равно не может, а самолет неотвратимо приближается. Зияет открытый бомбовый люк, и вот падает гигантская бомба. Этот пилот там, наверху, сошел с ума, он гонит свою махину прямо вниз, собака, он собирается протаранить нас своим горящим бомбером. А где же остальные тараканы? Бомба, бомба… сейчас она взорвется.

СНОВИДЕНИЕМ НАЗЫВАЕТСЯ ПРОЦЕСС РАБОТЫ СОЗНАНИЯ во сне. Уши, нос и органы осязания по-прежнему подвергаются во время сна внешним воздействиям и влияют на формирование образов сновидений. Содержание снов по большей части состоит из заново пережитых и включенных в новую связь обрывков воспоминаний. Самосознание не устраняется полностью, оно даже оживляется, в особенности под утро, часто задаваясь сомнениями и пытаясь решить вопрос, на самом ли деле ты видишь сон.

Но взрыва не было.

Лишь его голова упала и лежала на настиле, когда он проснулся.

– Мне снится сон, – сказал он и поскорее снял левую ногу с ног мертвеца.

Куда подевалась Мария, когда прилетел самолет, и где черные тараканы? Пилот, должно быть, сошел с ума или сгорел, раз он собирался протаранить нас горящей машиной. Чистое самоубийство. Однорукий лежал как прежде, без изменений. У Другого болела голова, и он закрыл глаза.

Ему было совсем плохо.

Он сделал несколько глубоких вдохов и сплюнул. Но во рту ничего не было. Он покашлял. Ощущение такое, словно он пил всю ночь напролет. Или что у него посткоитальная депрессия, тогда, когда плева разорвалась.

Он уже и не помнил точно, что ему снилось. Только во рту еще оставался привкус. Он пожевал жевательную резинку. Но ватный вкус не проходил.

Он поднял воротник куртки. Он зябнул. На востоке пламенем вспыхнула узкая светлая полоска над горизонтом. Наступало утро. Океан лежал ровный, как доска. Звезды быстро бледнели.

Он мерз. Кожа стала влажной от ночной прохлады и утреннего воздуха. Он опустил руки в воду. Вода была пугающе теплой и напомнила ему о приближающемся дне. Вокруг ладоней в воде не чувствовалось ни малейшего движения. Надувная лодка застыла так, словно ее намертво приклеили к воде. Она никуда не плыла.