Текст книги "Зимний костер (СИ)"

Автор книги: Ярослава Осокина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Annotation

История, которая случилась в самую длинную ночь, у лесного костра, где собралась погреться всякая нечисть.

Вышло немного "по-гофмановски", сказками в сказке.

Осокина Ярослава

Осокина Ярослава

Зимний костер

Это могли быть разбойники, коротающие ночь в чаще, далеко от хоженых троп. А то и хуже, шайка мародеров из местных, ничего не боявшихся, злобных, испорченных ублюдков. Могли быть солдатики из королевского войска: они-то, даже если и не поделятся похлебкой и теплой одеждой, от костра не прогонят, и не отберут последнее. Хотя и солдаты разные бывают, некоторые что твои разбойники, оборванные и нищие, до чужого добра жадные.

А то и проще – всего лишь крестьяне, перебирающиеся в безопасные места, подальше от сгоревших домов и вооруженных стычек.

Могли быть – но не были. У затухающих углей лесного костра, под черными сплетенными ветвями деревьев, собрались зимние духи. Огонь, верно, украли. У них-то ни умений, ни смелости разжечь его не хватило бы. Они жались поближе к мерцающему свету, протягивая лапы и руки к теплу. Странные, невиданные существа собрались в самую длинную ночь в году со всего леса, одни косматые как звери, другие на людей похожие, разве что высокие чересчур или, наоборот, крошечные, а какие-то и вовсе словно сухие изломанные ветки, коряги, груды сухих мертвых листьев.

Духи наверняка уже знали, что он стоит за стволом дерева, совсем недалеко. Некоторые искоса поглядывали в его сторону, а кто-то даже хихикал и цокал зубом. "Ууу, мням-мням," – послышалось издевательское пришепетывание, будто кто-то палкой ворошил в сухой траве.

Но какая там трава. Декабрь: снег, холод, мертвые деревья. Смешливые летние духи давно спят и видят в своих снах весну, эти же злые, голодные и замерзшие. Да и костер почти совсем потух.

Он-то знал, что вряд ли что-то хорошее будет, когда шел на свет огня. Но стылый воздух пробрал уже до самых костей, а ему позарез нужно было остаться в живых, и для того согреться хотя бы немного. Будь это люди, он бы сумел подкрасться и сначала рассмотреть их издали, придумать что-то – или же пройти дальше, неуслышанным. С духами так не получилось.

Их черные лапы, руки, ветки тянулись все ближе к углям, а те гасли; ночь едва началась, но даже и не всем духам было суждено ее пережить. Тут были и слабенькие, привыкшие к домашнему теплу домовые, чьи дома погорели прошлым днем, когда люди герцога преследовали мятежников, а те, чтобы отвлечь от погони, подожгли по пути деревню. Людей-то спасли, только о домовых духах никто не побеспокоился, ходили теперь по лесу, полусумасшедшие, оборванные.

– Если костер разожгу, пустите погреться? Вреда не причините? – спросил, подходя, путник. Он встал на виду у всей лесной братии, смотрел на них изучающе.

Был он сутул и высок, совсем еще молод, одежда на нем черная висела, будто с чужого плеча, на лице были следы стертой крови, голос был сиплый и сорванный, – через силу говорил этот человек. Но взгляд его был тверд, ни капли страха, только ожидание и усталость.

– Что ж, ты совсем не боишься, человек? Мы ведь схватим тебя, переломаем, да мясцо твое съедим, – захихикал тот же голос, что и прежде.

– Вам же хуже. Огонь почти угас, а ночь морозная, – пожал плечами путник.

Всколыхнулась, всполошилась лесная нежить. Один из них, похожий на бородатого старичка, с руками-ветками, прошуршал что-то, и духи угомонились.

– Пройди сюда, человек, разожги нам костер, но если оплошаешь или заснешь, мы тебя с потрохами съедим... таков порядок... ты сам к нам пришел, сам отдался.

Человек подошел поближе, сбросил небольшую суму из связанных черных тряпок наземь, встал на колени и склонился к углям. «Мне нужны ветки, – бросил он в сторону. – Несите сухие ветки». И начал старательно дуть. И будто больно ему было, он срывался на хриплый кашель и сжимал рукой в рукавице замотанное тканью горло. Но угли снова разгорались, краснея как драгоценные камни, а когда сверху шлепнулась охапка хвороста, принесенная лешаком, человек рассерженно и хрипло рявкнул: «Сухие же, я сказал! с этим гореть ничего не будет!»

«Экий ты сердитый», – засмеялся женским голосом кто-то косматый напротив него, и слегка дохнул на хворост – от веток рванулся пар вверх, и человек одобрительно хмыкнул. Из мешочка на поясе он вынул огниво, выложил сухую тряпочку под хворост и неумело, но усердно стал разжигать огонь. Чувствовал, как столпились вокруг лесные духи и как они вздрагивают, когда от удара по кресалу рассыпаются звездчатые искры. С третьего удара тряпочка занялась, да и угли прежнего костра уже не дремали, ветки начали потихоньку тлеть.

Лешаки натаскали хворосту, который снова высушило то же косматое создание, и скоро костер взвился сильно и жарко, освещая черные деревья до самых макушек.

Пусть и голодно, да без тепла в такой холод не переночевать. Многим из них и холод не страшен – заснут только, но некоторые могут вовсе замерзнуть, стать такими же стылыми корягами и пнями, каких в лесу полно, и уж никто их весной не добудится. Потому и любят лесные пугать человечков, которые ночуют у костра, чтобы прогнать их и самим погреться, набраться тепла про запас.

Расселись кругом по поляне, – теперь подальше от огня, который мог опалить. Человек сел рядом с кучей хвороста, чтобы вовремя подбрасывать его, а к нему неожиданно приткнулся оборванный лешачок, похожий на злого ребенка с темным лицом, и косматое круглое существо, которое высушило хворост. Оно же ему шепнуло: "Не спи, человечек, а то съедят, тут все голодные". Он невесело усмехнулся в ответ и потер горло сквозь тряпку.

Старичок с руками-ветками откашлялся.

– Будем сказки сказывать, – прошуршал он тихо, но услышали все, и малышня захихикала, заелозила, устраиваясь поудобнее. – И ты, человек, тоже будешь говорить, не то не выйдешь живым отсюда.

Глаза человека вдруг мрачно прищурились, будто что-то ему показалось смешным. Лесной дух в черных перьях на той стороне поляны запищал противно: «И если история твоя не понравится, тоже не отпустим, да-да-а!» Соседи захихикали, но человек и не повернул к ним головы.

– Я первый, я первый, – засвиристел один из духов, похожих на изломанные ветки, сидевших кучкой рядом друг с другом и постоянно шуршащих, пришепетывающих.

Засвиристел, а потом стал быстро-быстро рассказывать путаную историю о болотной кикиморе, которая не то замуж за лягушку собралась, не то суп варить, а потом и вовсе в горах заблудилась и высохла. Слушали невнимательно, перебивали постоянно, зато сородичам его очень понравилось, и они одобрительно ахали и охали все разом, и восклицали, видно, слушая историю не в первый раз, "а вот про горку расскажи, ха-ха! ну-ка, ну-ка, еще пропустил, как она медведя встретила, и про рябинку тоже!"

Человек вдруг почувствовал, что маленький лешачок со злым лицом совсем прижался к его ноге и трясется. «Ты, никак, замерз», – сказал ему человек. А потом вдруг стянул с себя одну из меховых рукавиц. "Большая она мне, – прошептал лешачок. – Не нужно".

Но человек достал нож, – и некоторые духи прянули в стороны, завидев отблеск пламени на стальном лезвии, – проделал им три дыры в рукавице, для головы и рук, и натянул на лешачка, и тому впору пришлось, укрыло теплым до колен.

– Пахнет мертвым, – озадаченно посмотрел на человека лешачок. Тот в ответ лишь склонил голову, и черные волосы закрыли его лицо.

– Это ничего, выветрится, будет костром только пахнуть, – сказал он немного погодя. Из своей сумы вытянул кожаную перчатку и надел ее. «И это мертвым пахнет, как и ты сам», – прошептал лешачок. Человек прижал палец к губам. «Это ничего», – повторил он.

К тому времени сказка про кикимору закончилась, и невысокое существо, похожее на румяного мужичка, с круглыми щеками, рваной косматой шубейкой, медвежьими ушами и мохнатыми лапами, откашлялось солидно и, блестя глазами, заговорило густым медовым голосом: «А вот я расскажу вам о кладе, который спрятал старый разбойник Уриу Густо-Пусто. Грабил-то он много, да пропивал еще больше, а уж со своими подельниками завсегда дрался, как до дележки доходило. Самый он сильный был, большущий да могучий, хоть и состарился, а силы не убывало. А все из-за одной ведьмы.

Случилось это, когда Уриу еще молод и хорош был собой. Как-то спал он в лесу, там на него набрела лесная дева и влюбилась в него. Уриу наобещал ей с три короба, и что до гроба верен будет, и что возвращаться будет к ней каждые год, и еще – когда найдет самое большое сокровище, вернется к ней навсегда. А она за это зачаровала его, так что ни один враг не мог его победить.

Один раз он и правда вернулся к деве спустя три года, уж как она радовалась да ласкала его, словами не передать. А потом в делах своих разбойничьих он позабыл ее, вспоминал лишь добрым словом, когда в очередной раз удавалось из передряги выбраться живым. Время шло, покрывался он шрамами и рубцами, выживал даже после самых страшных ударов, хотя и давно его красивым назвать никак не мог, лицо уродливо было, не единожды разрубленное и кое-как сшитое коновалом из его шайки...

Однажды проезжал мимо знакомых мест, но леса того не было больше – одним сухим жарким летом выгорело все, лишь черные стволы остались, и ведьмы своей лесной он не нашел. Что с ней стало, было ему неведомо, да он и не старался разузнать – все забот меньше. Не любил он всякие обещания давать, и ему легче было без этого груза.

А скоро Уриу получил свою кличку, прилепившуюся к нему до конца дней его – Густо-Пусто. Как разживется добычей, так сразу и спускает ее. А уж как дерется за нее, любому своему подельнику запросто зубы повыбивает – и за что? Все равно к концу дня ни монеты не останется, пропьет и прогуляет. А то, бывало, и сиротке какому целую шапку золотых насыплет с пьяных глаз, потом, правда, как проспится, ищет его, да уж куда там.

Разжился как-то сундуком заговоренным: никто, кроме хозяина открыть его не может, а все без толку, пустовал сундук.

И пил-то как, до страшных чертей напивался и дрался даже с ними, кулаками в воздухе махал, а то вдруг начнет что-то мерещиться, и он плачет горючими слезами, и оправдывается, мол, нет, не успел, не нашел еще. Может, вспоминал то обещание, данное лесной деве, что вернется, найдя самое большое сокровище… А какое оно, это сокровище, кто знает? Он и сболтнул тогда, потому что хоть всю жизнь ищи, да не найдешь, а потому такое обещание можно и не выполнить никогда.

На старости лет часто вспоминать это стал, да вроде, говорят, даже вправду искать начал, расспрашивал всяких ученых людей, что ему на большой дороге попадались. Иной раз, если ответ ему нравился, так отпускал человека, не вредил ему. Впрочем, редко так было, с годами он только бешенее становился, управы на него не могли найти свои же подельники.

А тут как-то ограбили они обоз, дело вроде бы и обычное для них-то, да только по слухам, в том обозе тайно перевозили королевские регалии: цепь, меч и корону. И вроде бы вещички эти Уриу себе забрал. И в тот раз отчего-то не стал свою долю спускать на выпивку. Ребята его в недоумении долго ходили, а потом Уриу ни с того ни с сего заявил, что помирать пора уж, чует сердце, а потому едет на родную сторонку. По дороге как ехали, выкапывал разбойник всякие деревца молодые, которые приглянулись ему, и в возок, который с собой взял, укладывал с корнями прям. Дело по осени было, так еще и орехов и желудей корзину набрал, его подельники не знали, что и думать. Верно, вожак последний разум потерял.

А приехали они все на погорелище, что осталось от того леса заповедного, где жила ведьма, полюбовница Уриу. Два дня разбойники кляли своего атамана на чем свет стоит – деревца вкапывали вокруг озера, что раньше посередь леса росло, желуди да орехи разбрасывали. На третий день пир приказал устроить, набили дичи, вертелов наставили, ребятки сгоняли за вином да девками в городок по соседству. Гуляли весь день и всю ночь, а на следующее утро хватились Уриу. Нет и нет его нигде, будто и не было. Аукали, звали, а потом и нашли – лежит мертвый у озера, будто прилег и заснул. А уж лицо-то спокойное было, словами не передать.

Простила его ведьма, забрала к себе. Ну, там и похоронили его, а вместе с ним сундук его заговоренный. И говорят, тяжел он был, да все не открывался, уж его и топорами разломать хотели, а топоры отскакивали да по хозяйским ногам норовили попасть. Вот там, говорят, золотишко лежит, и королевские штуки эти тоже.

А я точно знаю, что золото есть и меч, и цепь, и корона. Лежат они на берегу озера, а на могиле три приметных камня, мал-мала-меньше. Сейчас-то вокруг озера лес снова растет, разбойничьими руками посаженный, да рук этих не помнит, тихий лес, светлый. Хранит его ведьма, как память о любимом».

Замолчал дух, засопел в кулачок, и остальные притихли. Кто-то из свиристельщиков тихую песню затянул – четко не разобрать, но ровно о чем-то ясном, летнем. Будто солнышко рябь воды перебирает, будто ветерок ласково камышами шуршит, а небо далекое-далекое, синее-синее...

Долго еще молчали, и человек сонно клонить голову начал, но подтолкнули его сбоку, и косматое создание хихикнуло: не спи!

– А про любовь! Про любовь я тоже знаю, рассказать? – воскликнуло создание. Кто-то заворчал недовольно, но зашуршали духи: пускай про любовь, пускай.

«А жила как-то на свете одна девица, краше не сыскать. Звали ее Руннон, и хотя родители ее были из простых крестьян, сватался за нее купеческий сын, и помолвлены они были давно.

Руннон была на все руки мастерицей, все, за что ни бралась, спорилось у нее, пела она как соловушка, ласкова и добра была, так что любили ее в деревне все, от мала до велика. Немало сердец молодецких разбилось о ее улыбку, но верна она была лишь своему суженому. Да вот беда вышла: отправился как-то юноша по делам отцовским за перевал в город, и не вернулся. Злые языки поговаривать стали, что нашел он там себе другую невесту, побогаче да познатнее, но Руннон не верила.

Каждое утро, выгнав коровушку свою на выпас, вставала у дороги, вглядывалась вдаль. Каждый вечер, закончив с дневными делами, стояла у околицы, заслонив глаза от солнца, ждала. А он все не ехал, и вестей от него не было, вот уже какую седмицу. И лето прошло, осень наступала, ночь подкрадывалась быстрее, и стала мать ругать девушку, не пускать по вечерам за околицу. Боялась, что какие лихие проезжие беду учинят.

А девушка не слушалась, тайком из дому выскальзывала, и стояла, смотрела, покуда совсем уж темно не становилось.

И случилась-таки несчастье. В окрестье давно уж разъезжали разбойники, прятались у перевала, грабили путников. Место для них очень уж доходным оказалось, и оживленно, и нападать легко. Несколько раз проезжали и нашу деревеньку, и тогда заприметили девушку. Атаману по сердцу она пришлась, и решился он на злое дело: умыкнуть девицу и при себе оставить. У них в горах схрон был, в пещере, там и обитали.

И вот подкараулили они ее, схватили и поскакали. Она и крикнуть не успела, дыхание сперло, а потом уж, когда в себя пришла и стала на помощь звать, поздно уже было. Далеко деревня осталась, впереди были горы.

Горько плакала красавица Руннон, что ослушалась мать свою. Жениха своего поминала, которого уж точно не увидит никогда. Звала его по имени, но голос ветер относил.

А крепчал все, ветер-то. И вдруг снег повалил, редкий сначала, для осени еще ранний. А тут откуда ни возьмись, навстречу скачет всадник с фонарем в руке. Руннон и голос боялась подать, вдруг и на него беду накличет. Разве может что один человек против целой дюжины разбойников сделать.

А всадник ровно и не боялся никого, скакал навстречу, а как поравнялся с атаманом, остановил коня. Не верила она своим глазам сначала, но это оказался ее жених, пропавший летом еще. Жив-здоров, смотрит на нее ласково, будто не видит всех этих страшных разбойников.

Разбойники разом в лице переменились, а он вдруг достал саблю из ножен, хотя отродясь вроде и не носил с собой оружия, махнул – и полетела голова атамана с плеч. Не помня себя, соскользнула девушка с остановившегося коня и кое-как на ноги встала. А жених ее тем временем, молча и страшно, разбойников рубит, а те поначалу-то отбивались, а потом в ужасе разбежались в стороны.

Жених вернулся к ней, помог на коня влезть позади себя и повез ее. Вьюга все усиливалась, ветром все слова забирало, что девушка своему любимому говорила. А тот не отвечал ей, сгорбился. Конь все медленнее шел, и девушке казалось, петлять они начали, да разве что в метели разглядишь?

Ночь уже на убыль шла, когда успокоился снег, утих ветер. В рассветных сумерках подъехали они к какой-то ограде, и жених слез с коня и девушку снял. Глянул ей в глаза печально, взял за руку и повел. И казалось ей, будто не хотел он ее вести, все останавливался, вздыхал, а потом и вовсе руку ее выпустил и оттолкнул.

Руннон ахнула, кинулась снова к нему, но любимый отвернулся, пряча лицо. «Не ищи меня боле, – тихо сказал он. – Не жених я тебе, свободна ты».

Тут петухи пропели, раз, другой и третий. Конь, что они оставили у сухого дерева, страшным голосом вдруг вскрикнул. Руннон обернулась посмотреть, но у дерева никого уже и не было. Взглянула на жениха, а его нет.

Стоит она у ограды кладбищенской, одна-одинешенька, вдали городок виднеется, что за перевалом от них был.

Потом-то уже, когда она до городка дошла, до людей, рассказали ей, что несколько месяцев тому назад разбойники застигли торговый обоз на перевале и всех убили. Горожане нашли тела спустя некоторое время, кто они да откуда не знали, и всех похоронили на городском погосте в безымянной могиле.

Стало быть, услышал жених зов своей невесты и встал из могилы, а потом, верно, забрать с собой хотел, да не смог. Любил так сильно, что не стал губить ее.

Долго после этого горевала красавица Руннон, спустя несколько лет все же вышла замуж, детки появились, внуки. И дожила она до глубокой старости в почете и уважении своих близких. Как умирала она, будто засыпала, легла, покойно руки сложила, попрощалась со всеми.

А тут вдруг стук в дверь. Пошли открывать: никого там. А Руннон улыбнулась этак тихо, молвила: «Иду», да и померла.

Вот и сказке конец».

– И где ж тут про любовь, про любовь где? – возмущенно загалдели стылые духи. – Любил бы, так не расстался, с собой бы взял!

– А она хороша, хороша тоже, – расшумелись на той стороне костра веретенники, мелкие, вертлявые духи, что в сухой траве живут. – Любила бы, так не вышла б другой раз замуж, ишь ты. Позабыла она его вовсе, вот и вся любовь!

– Пш-ш-ш, – зашипело на них косматое создание. – Что вы, бурелапые, знаете об этом? Сидели б, молчали, хворостины сухие! Ввек вам не изведать, что это такое!

– Так он из могилы встал, чтоб ей помочь, а не чтоб себе забрать, – сказал человек. – Сумел же подняться... и собой остался, в разуме...

Косматое создание захихикало, залилось смехом.

– Что тебе за дело до того, в разуме он или нет? Ты-то свой растерял давно! Разве стал бы разумный духам костер разводить да сказки слушать?

И тут всколыхнулись все, зашуршали: «А пусть теперь он говорит! Его очередь! Его очередь!»

Человек подбросил еще веток в костер, поворошил угли, чтоб ярче разгорелось, и ответил:

– А и пусть. Расскажу вам.

«Жил да был однажды славный барон по кличке Медведь. Силен был и вздорен по характеру. Два сына было у него и две дочки, и всех он воспитывал в старой манере, по старой памяти, когда каждый день опасались нападений саракисов. Даже девчонки у него из лука стреляли.

Сосед у него еще был, Белоголовый Ницэ, богатый рыцарь, да роду худого. Сватал он за своего сына одну из дочек, Медведь его обсмеял прилюдно.

А в другой раз и вовсе прогнал, хоть и не по-людски так с гостями обходиться. Да вздорен был, я уже говорил.

Дочек, Эсперанцу и Иоанну, сговорил за сыновей другого соседа, родича своего дальнего, а Белоголовый злость затаил, и сын его тоже.

А потом раскололо страну, как помер король, не оставив наследника. Братья короля, дядька его да дочка стали грызться, откуда ни возьмись вылез герцог с золотым стягом, гербом старой династии, и началась война.

Медведь свое ополчение собрал и пошел за этого герцога – уж три сотни лет как его предки присягали старым королям, – а Белоголовый ссудил деньгами и людьми дядьку короля. Тот возьми и победи.

И война в другую сторону пошла, скосили всех, кто против нового короля выступал. Белоголовый в почете был, а Медведя казнили, с сыновьями вместе.

У Белоголового Ницэ целых два отряда головорезов было, вроде как порядок наводить. Чего он только не творил, он и сынок его сумасшедший. За старую обиду сполна отомстил, и хотел еще, чтоб все-таки было по его. Чтоб одна из дочерей Медведя невесткой его стала.

А они скрывались, да убегали, им слуги верные помогали. Кое-как удалось девушкам отправить весточку женихам, которые уж не знали, как их отыскать и помочь. Раду и Грево поехали навстречу, да только не знал никто, что весточку перехватили.

Белоголовый послал своих бандитов искать их по всем окрестным дорогам, и те аккурат отыскали беглецов, когда они только-только встретились.

И ведь место такое было хорошее – укромное, тихое, думали, что безопасное.

Юноши, конечно, отдавать невест добром не захотели, схватка завязалась. Обоих убили, да и старшая дочка Медведя, которая бросилась жениху помогать, погибла случайно. Младшую посадили в клетку и увезли в городок, где ждал ее уже новые жених и отец».

Черный человек вздохнул и замолчал.

– Что за сказка?! Хуже сказки не слыхал! – заверещал один из веретенников.

– Скука одна, и закончилось ничем! – поддакнул мохнатый мужичок.

– Съедим тебя, человек, съедим! Не повеселил ты нас!

– Неужели и всё? – разочарованно спросило косматое рядом. – Так все и померли?

Человек крутнул в руках нож, задумавшись о своем, и сполохи на лезвии утихомирили разошедшихся духов леса.

– Не всё это, не конец, – признал человек и откашлялся, чтобы продолжить.

«Разбойники Белоголового побросали убитых в сторонку от дороги, да хоронить не стали, недосуг было. Повезли они горюющую девушку в город, не оглядываясь. Темнело уже, а места те были слишком уж тихие да тайные – в старину, говорят, страшным богам молились там. Эхо молитв, да дым жертвоприношений и до сих пор чуется в том уголке, особенно в сумеречную пору.

И вот снова полили кровью землю, и попросили о помощи, и прислушались темные боги.

А ночью один из мертвых вернулся. Чудом, не иначе, намоленным бедной Иоанной, которую везли в клетке.

Мертвый встал, похоронил товарищей как следует, и отправился на выручку девушке...»

– А дальше что? – тихо спросил лешачок, разморившийся от тепла.

– А дальше уже рассвет, – ответил человек и кивком указал на встающее над верхушками деревьев зарево.

И как пролетела ночь… в разговорах да сказках – совсем незаметно. Лесные духи таяли, уползали, разлетались, едва слышно ворча и бранясь. Еще бы – им, стылым, теперь так и эдак вертеть недосказанную историю, и никогда уже конца ее не услышать.

На полянке остались только человек, маленький лешачок, косматое создание да старик с руками-ветками.

– Пойдешь на восход, – строго сказал он. – У оврага с разбитой березой свернешь левее, до замерзшего ручья. Держись его, и выйдешь к тракту человечьему. Благодарствую за костер.

Кивнул старичок, да исчез, будто и не было.

– А вы чего не уходите? – спросил человек.

Косматое хохотнуло, заскакало безумным танцем вокруг гаснущих углей.

– А поглядеть хотела, что делать будешь! Забавный ты!

Потом оно вытащило старое помело из кустов и взгромоздилось на него; из-под черной косматой шубы вдруг проглянули тонкие девичьи ноги.

– Так ты ведьма, – устало сказал человек. – Ну благодарствуй и ты, за помощь твою.

– Должок за тобой, человек, – захохотала ведьма, взлетая птицей вверх. – Вернешь! Но не мне, а первой встреченной сестре моей. Поможешь изо всех своих сил, мертвец!

Звонкий смех ее ледяными колокольцами носился по лесу, но человек только покачал головой.

– Я иду в город, – сказал он маленькому существу в рукавице. – А ты домовой, верно? Хочешь, возьму тебя с собой и подкину у какого-нибудь порога?

– Так дела разве делаются, – неуверенно прошептал домовенок. – Да и отдариваться мне нечем.

– Ежели в дороге согреешь меня, – сказал человек, – то на этом сойдемся. А уж дальше я как полагается сделаю. Я слышал, что говорить нужно. Может, и будет у тебя новое пристанище. В городах, поди, большая часть домов без присмотру вашего стоят.

Домовой только головой потряс в удивлении: ну и дела, а потом охнул тихонько, закрывая ладошками рот.

Человек как раз встал, поправляя черные свои одежды, и под верхним длинным кафтаном на жилете и рубашке явственно видна была дыра у сердца. Черная ткань на груди заскорузла от крови.

Человек только приложил палец к губам, заметив его взгляд, а потом поправил кафтан, застегнул на все вороненые пуговицы с причудливыми гербами.

– Полезай за пазуху, мелкий, – сказал он. – Некогда отдыхать.

Устроив домового поудобнее и подхватив суму, человек ровно и широко зашагал по глубокому снегу.