Текст книги "Нет места на земле (СИ)"

Автор книги: Ярослав Землянухин

Соавторы: Лариса Львова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Бориска, зачерпывая воду, опасливо косился на середину реки. Там холодный быстрый приток Лены сшибался с камнем, похожим  в лунном свете на голову огромного змея, который, как рассказывали, обернулся вокруг земли. Змеиная башка то ревела, то урчала, то шипела.

В полном бачке плеснулась вода. Бориска вцепился в ручку, поднатужился и понял, что не поднимет такую тяжесть.

Эх... Воды-то нужно много – мать вот-вот родит. А сестра Верка, зараза, побежала к артельным  за помощью да, видать, и осталась там на ночь. Не нужны ей новые брат или сестра. И мать с Бориской тоже без надобности. Верка замуж хочет – четырнадцать годков уже. Мать говорила, что в эти годы она таскала привязанной у груди старшую сестру, которую Бориска ни разу не видел. А может, видел да забыл.

Он чуть оторвал бачок от земли, но не справился, обозлился и пнул железный бок, и без того мятый. Вот же радость – бабью работу проворачивать! Даром что сестёр семь голов. Только с матерью осталась жить одна Верка, блудня и попрошайка. Да и та скоро сбежит. Или уже подалась за лучшей долей.

Бориска кряхтел, его прохудившиеся ичиги скользили по стылой майской земле, которая оденется зеленью ещё не скоро. Через каждый шаг переставлял бачок, тянул к бараку, из которого доносился приглушённый вой.

Змей на реке взревел особенно страшно. Почудилось: вот сейчас нависнет над Бориской алчная пасть, капнет за шиворот ледяная слюна, хрупнет в страшных зубах, как кедровый орешек, голова.

   Бориска рванулся вперёд, ручка вывернулась из ладони, бачок покатился с откоса к реке. Что-то заскрежетало – словно и впрямь змей схватил железо, стал мять в зубах. А потом дрогнула земля.

Но Бориска уже ввалился в дверь барака, где тётка Зина орала на мать:

– Тужься, шалава!

Мать мычала сквозь закушенную губу, её шея со вздувшимися венами и лицо казались совсем чёрными в полумраке, несмотря на то, что вовсю чадили керосинки. Свет лампочки Бориска видел только в посёлке, когда  прошлой осенью ездил с матерью за подтоваркой. В Натаре электричество отключили ещё до Борискиного  рождения.

Он стал возиться с вёдрами, переливая остатки воды в одно большое.

Мать, видно, отпустили муки, потому что вместо воя послышалось:

– Зин... ты не злися... Не от твово ребёнок-то... Ни при чём Виктор... В тайге меня кто-то валял, не помню кто. Пьяная я была...

Тётка Зина стала обтирать разведённые ноги матери, шипя ругательства – рожать шалава собралась, а ни йода, ни марганцовки не припасла.

Бориска ушёл за печку, как делал всегда, когда ему было горько и обидно.

А всё мать. Повадлива на блуд и водку. И Верка такая же. Сбежала из интерната. А Бориска бы рад учиться, но его без документов не взяли в начальную школу Кистытаыма, потому что гулящая мать забыла их оформить. И пособий из-за этого не получала.

Бориска заткнул уши от нового воя. Уж лучше бы в тайгу убежал, пока всё не кончится. К артельным он ни ногой – их ребятишки всё время дерутся и обзываются. И взрослые туда же – никто мимо без подначки не пройдёт. Да что там, даже собаки норовят вырвать клок старых штанов и злобно облаять. Бориска никогда не станет клянчить у артельных хлеб или крупу. Будет варить берёзовую заболонь, как якуты делают во время бескормицы, но никому не поклонится.

Барак тряхануло так, что по печке поползли новые трещины, а с потолка посыпалась труха.

И тут же громко завопила тётя Зина:

– Ты с кем урода наваляла? На, смотри, что вылезло! Ой беда, беда...

Бориска похолодел. Неужто мать выносила ублюдка, ребёнка таёжного духа иччи? Он ведь помнит царапины на материнской спине, когда её нашли охотники в тайге и приволокли в посёлок.

   Все тогда опасливо шептались: Дашку медведь покрыл, не иначе. А шалава, зажав ладони меж окровавленных бёдер, пьяно щурилась и хихикала, как ненормальная.

Мать заголосила, но тётин Зинин басовытый рык перекрыл её причитания:

– Чего воешь? Поздно теперь выть. Нужно тварь убить, пока за ней не пришёл... отец. У-у, гадина, моя б воля, тебя саму придавила. Одно горе от тебя, Дашка. Детей наплодила – государство корми. Нагуляла с духом – Зинаида на себя грех бери. Ну, что решила? Сдохнем все через твоё распутство или спасаться будем?

Бориска не услышал, что ответила мать, только увидел тётю Зину, которая прошла к ведру с водой и плюхнула в него что-то багрово-чёрное с дёргавшимися крохотными ручками-ножками. Подумала и вынесла опоганенную посудину за дверь, в ревевшую непогодой майскую ночь. Потом вернулась к матери.

Бориска не смог удержаться и выскользнул из барака.

Над Натарой бушевала гроза. На реке безумствовал змей. А в Борискиной груди росло какое-то непонятное чувство. От него стало так муторно, что хоть кричи в темноту.

Бориска присел на  лиственничные плахи, которые были вместо крыльца.

Ладно, пусть из матери вылез ублюдок. Но ведь он – его брат. Или сестра. Узнать-то ведь можно, кто родился?

Бориска весь вымок, но в барак решил не возвращаться.

Полыхнула молния.

Бориска глянул в ведро и увидел складчатое мохнатое тельце, сморщенное, как старый гриб-дождевик, личико.

Жахнул гром, от него вздрогнули бревенчатые стены барака. Только Бориска точно окаменел. Ну как же так? За что это всё ему?

Дождь почему-то стал солёным и едким.

Бориска нагнулся над ведром, дожидаясь небесного огня, которого в тайге боятся пуще зверья, холода и бескормицы. В лесу молния – смерть. А Бориске она сейчас откроет правду.

Миг, когда голубовато-белый пронзительный свет сделал видимыми каждый комок грязи перед крыльцом, каждую щербинку стен, растянулся на долгое время. И Бориска успел заметить, как под слоем воды дрогнули и открылись зажмуренные веки. На него глянул горящий жёлтым огоньком глаз с чёрной щелью зрачка.

Бориска заорал.

Кричал долго и истошно, пока не вышла тётя Зина.

– Живой... живой... – только и смог сказать, указывая на ведро.

Тётя Зина страшно, по-мужичьи, заматерилась, потом перешла на молитву.

Толкнула ногой ведро, вытащила из-за плах топорик и размахнулась.

Бориска потерял сознание.

Очнулся на рассвете возле печки. Видно, тётя Зина собрала все одеяла,  которые водились у матери с Бориской, заботливо постелила на лавку и уложила его, беспамятного.

В носу засвербело от запаха нашатыря. Этого добра было полно: выдали вместо сухого молока на подтоварке. Мать было раскричалась, но ей объяснили – бери, что завезли, или талоны пропадут. Бориска тогда расстроился до слёз: ну почему ему досталась такая бестолковая мать, которая доказать ничего не умеет? И все этим пользуются.

   А вот сейчас в воняющем нашатырём бараке  он подумал, что мать всегда была точно дитя малое. Но ничего, он теперь за неё станет заступаться. Отучит пить водку. Сам будет работать и мать заставит.

Подошла тётя Зина, ласково провела шершавой огромной ладонью по щеке. Её глаза были в красных прожилках, точно она всю ночь просидела у дымного костра. Сказала:

– Проснулся? Вставай да пойдём ко мне. У вас даже хлеба нет. А я накормлю.

Бориска сразу взъерепенился и буркнул:

– С хлеба брюхо пухнет. Я его не ем. Похлёбки себе сварю, матери дам.

По весне похлёбку они варили разве что из молотых корневищ рогоза да жухлых клубеньков картошки. Но не признать же перед этой толстухой, что мать – плохая хозяйка, не умеет растягивать на долгое время привозные продукты, ухаживать за плохонькой землёй огорода? Хотя чего там, среди артельских не было ни одного, кто бы не обругал и не обложил матом по любой причине незлобивую и непонятливую Дашку.

Тётя Зина сдвинула было грозные рыжеватые брови, но морщины на её лбу разгладились, и она снова с непривычной добротой позвала:

– Пойдём, не ерепенься. И в кого ты такой поперёшный?

– Как мать? – сурово спросил Бориска, сел и начал нашаривать под лавкой ичиги. Кожаная обутка совсем прохудилась. Отдали-то её старой, да ещё Бориска таскал где ни попадя.

Тётя Зина промолчала. На вопрос, где Верка, пожала плечами.

Под ложечкой возник и стал расти ледяной комок. Бориска снова почувствовал, как каменеет. Но послушно встал с лавки и пошёл за тётей Зиной. В угол, где смирно и недвижно лежала мать, даже головы не повернул.

   Но краем глаза всё же зацепил её синеватый профиль на фоне обшарпанной стены. Видеть мать такой было страшно.

С этой минуты в Бориске что-то сломалось. Он позволил себя накормить, вымыть, одеть в старьё, которое осталось от сына тёти Зины, служившего в армии. Ячневая каша с тушёнкой показалась безвкусной, от горячей воды кожа даже не покраснела; под рубашкой сильно зачесалась спина.

Тётя Зина, которая искоса всё присматривалась к нему, быстро задрала рубашку, глянула, потемнела лицом и о чём-то зашепталась с мужем Виктором.

   Бориска услышал, как мужик сказал: «Ну так гони его отсюда, ещё других иччи притянет». При чём здесь злые духи, Бориска не понял.

Но не стал дожидаться, пока его прогонят, поднялся из-за стола и вышел во двор, потом на улицу. Тётя Зина выскочила за ним, однако не остановила.

Бориска увидел себя как бы со стороны: вот по дороге с рытвинами бульдозера, под ярким солнцем удаляется в лес худой пацанчик в белой рубашке. И с каждым его шагом прочь от изб на Натару наползает тьма.

***

Бориска даже самому себе не смог бы объяснить, как проплутал в тайге несколько дней , не покалечился в буреломе, не замёрз и не пропал с голодухи. Словно бы сам стал одним из лесных духов, которые бродят в вечной тени огромных стволов, метят их  прозеленью мха, пятнами лишайников. Жаждут встречи с человеком в надежде утолить голод  и тоску по утраченному телу.

Он помнил, как лучи солнца обжигали глаза и ненадолго лишали зрения. И как потом в сумраке, который остро пах истлевшей корой и прелой хвоей, он начинал видеть следы животных и редких странников, когда-либо побывавших в этом месте.

   Наверное, не год и не два назад, а тогда, когда не было и в помине Натары с её злыми жителями, здесь прошёл бродяга. А его след до сих пор стелется едва заметной дымкой, колышется над листьями папоротников, струится между елей и пихт. И обрывается там, где под слоем опадня лежат кости.

А ещё странно будоражила пролитая когда-то кровь. Там, где филин вонзил когти в заячью шкуру, где россомаха скараулила оленёнка или прыгнула на грудь охотника отчаявшаяся спастись, загнанная рысь, Бориска вдруг начинал ощущать азарт и голод. Да такой, что всё нутро точно пылало. И попадись ему в этот миг хоть гадюка, хоть человек, напал бы и убил.

День стал ночью, а ночь – днём. Сон – явью, а явь – смутными видениями. Ходьба, плутание – покоем, а неподвижность – быстрым бегом. И так продолжалось до тех пор, пока Бориска не выбрался к ольховым зарослям. Вот они поредели, разбавились чахлыми берёзами и кустами черёмухи. Под ногами захлюпало, резко запахло водой, которая скапливается над пластами вечной мерзлоты.

Если бы Бориска не пришёл в себя, он бы утоп в болоте. А так остановился, чувствуя зыбкое колыхание под ногами. Словно трясина хотела утянуть его, но не могла.

Впереди, на ярко-зелёном пятне ряски посредь чёрной жижи, стояла девка. Бориска с трудом признал в ней Верку. Сестру словно источила болячка. Верка грустно смотрела на Бориску, но он не верил в её печаль. Верке вообще верить нельзя было: скажет одно, сделает другое, обманет, предаст и глазом не моргнёт. В руке она держала туго стянутый узелок. Сквозь тряпку сочился багрянец, пятнал ряску кровавыми горошинами.

Верка скривила губы – вот-вот заплачет – и протянула узелок брату.

«Что это у неё?..» – подумал Бориска и вдруг вспомнил звук, с которым топор опускался на лиственничную плаху.

– А наша мамка померла... – сказал Бориска, отчего-то зная наперёд, что сестре это известно. Но вот откуда – гулёна же загодя из дома ушла. И у артельских её не было. И возле барака. Как попал ей в руки узелок с тем, что осталось от уродца?

Верка принялась точить слёзы и тихонько подвывать.

Бориска страшно не любил всякое нытьё и сам никогда не плакал. Однако, нужно пожалеть дурёху, хоть она и старше на четыре года. Обнять, что ли – сеструха всё-таки. И узелок похоронить. Нельзя его с собой таскать. Хотел уж было шагнуть к Верке, ведь если её топь держит, то и его не проглотит? Но заметил, как сверкнули жёлтым отблеском её глаза, которые глубоко запали в глазницы.

   Где-то он уже видел такое свечение... В ведре с водой. Как только вспомнил, сразу же отскочил назад.

А Веркино лицо почернело, словно проступила копоть. Зло сверкая жёлтыми глазами, сестра стала приближаться.

   Бориска глянул на её старые кроссовки, кое-где скреплённые проволочкой, которые не касались поверхности болота, и похолодел. С каких пор сеструха научилась летать? Не Верка это!

Кто-то в облике сестры снова протянул кровавый узелок, прорычал:

– Теперь ты вместо него!

Бориска попятился, оступился и упал копчиком на корягу. Всё, сгинет он сейчас. И вспомнить перед смертью некого – один остался.

Но земля зашлась в дрожи, болото всколыхнулось и вспучилось.

   Воздух стал таким плотным, что не вздохнуть.

   Комья дёрна, зелёные тяжи ряски, потоки чёрной жижи взвились вверх.

   Из самого нутра болота стал вырастать камень.

Бориска, отерев залепленные грязью глаза и проморгавшись, узнал башку речного змея. Из провалов «ноздрей» вырвались клубы пара, выстрелили струи воды. Со скрежетом открылась полная чудовищных зубов пасть.

Дыхание змея отбросило Верку прямо на Бориску...

Когда он очнулся, то увидел, что никакого речного змея нет. Только бултыхается потревоженное болото да тянется полосой поваленный лес. Словно и вправду змей прополз.

А Верка лежала рядом, бессильно раскинув руки. Повернула разбитую голову, посмотрела на Бориску. Только сейчас он заметил, что глаза сеструхи точь-в-точь материнские: раскосые гляделки якутки-полукровки. А потом они закрылись. Навсегда.

Но теперь Бориска знал, что ему нужно делать. Бежать отсюда, где схлестнулись злой дух, на время вселившийся в Верку, и речной змей. Но сначала сделать волокушу, чтобы дотащить сестру до Натары. А там люди помогут зарыть их вместе – и Верку, и мать на русском кладбище.

Сердце заныло – ну как он мог броситься в бега, не отсидев у тела покойницы положенные три ночи, не раздав тем, кто будет обряжать её и копать яму, всю утварь, что была в бараке? Может, просто не хотел принять материнскую смерть. Или сама мать отправила его за сестрой, которая стала добычей лесного духа.

Бориска наломал веток, связал их обрывками Веркиного подола. Но не сумел даже сдвинуть тело с места, точно сама земля не желала отдавать сестру. Он решил вернуться в Натару один. Как бы там ни презирали семейство беспутной Дашки, таёжные люди никогда и никого без помощи не оставят. Таков обычай, который ещё никто на Борискином веку не нарушил.

Обратный путь дался легче, потому что Бориска вдруг стал видеть свои собственные следы. Сначала испугался, подумал, что уже помер, но потом догадался: ведь у мёртвого же не крутит кишки от голода, не дрожат ноги от усталости, не саднят мелкие раны. Значит, жив он. А пока жив, будет идти к людям.

Долго брести не пришлось. На проплешине среди лиственниц он увидел мужиков из Натары, которые заталкивали на помост из свежих досок что-то длинное в знакомом покрывале – точь-в-точь таким была накрыта мать, когда он уходил из дома.

Бориска без сил привалился к шершавому неохватному стволу.

   Стало быть, изгнали мёртвую мать со своего кладбища. Как не принимали при жизни, точно так же не приняли и после смерти.

И куда теперь ему?.. Вернуться да лечь рядом с Веркой? Или посидеть у открытой птицам и зверью могилы матери и двинуть в посёлок? Его, конечно, отправят в интернат, как старших сестёр. Учиться будет. А когда вырастет, станет механиком на драге. Или шофёром. Ведь не заканчивается же его путь здесь, в тайге?

Бориска направился к помосту, не сводя глаз с линялого покрывала. Спину будто огнём опалило. Он скинул рубашку, но холодный влажный ветер не остудил кожу, точно наждак, прошёлся по рукам, груди и лицу.

Мужики обернулись в его сторону.

   Бориска никогда не забудет, как исказились их лица. Мир словно онемел, и он не услышал криков, но запомнил чёрные провалы открытых ртов, дикий страх в глазах.

Бориска стал приближаться. Натарцы, пошвыряв инструменты и оставив самодельную тележку, бросились прочь. Он хотел крикнуть, чтобы подождали, но тишина внезапно кончилась, и всё вокруг содрогнулось от звериного рёва. И Бориска понял, что оглушительный раскатистый звук вырвался из его глотки.

Он схватился за голову, раскачиваясь от горя и обиды. Почувствовал боль, точно от ножей, которые рассекли плоть и вонзились в кости. Тёплая кровь, которая заструилась из ран, быстро остывала на ветру, засыхала, стягивалась коркой.

Бориска отнял руки от головы. Они превратились в кошмарные лапы с чёрными изогнутыми когтями. И весь он был покрыт клочьями длинной шерсти, слипшейся в сосульки, с которых стекала тёмная кровь, похожая на дёготь.

Вот что значили слова: «Теперь ты вместо него!»

Бориска побрёл за натарцами. Пусть прикончат его. Всё лучше, чем скитаться по тайге.

***

Но вышел он не к Натаре, давно числившейся нежилой, а большому селу, которое находилось за много километров от родного посёлка, почти на краю света, потому что за горой и притоками Лены. Он только слышал о нём, когда бывал в Кистытаыме, но запомнил рассказы, как и советы, которые давали матери, – отвезти туда Бориску и покрестить.

   Вот и признал Тырдахой по церкви с куполами, которые одна из материных собутыльниц описывала так: «Ну просто душа радуется! Смотришь, как блестят, и веришь, что боженька есть. Над ними никогда не бывает туч. Сама видела: гроза, дождь так и шпарит, а церковь под солнышком греется».

Бориска тогда ей не поверил, потому что за свои десять лет ни разу не видел такой грозы. Да и как устоять этому боженьке против могучих духов, которые гнали над их Натарой тучи побольше окрестных гор? Бывало, неделями гнали, и Бориска помнит время, когда несколько артельских домишек целый месяц стояли в воде по самые окна.

А вот теперь, когда он увидел, как улица словно бы припадает к крашеной изгороди, за которой на холме возвышается белая избища с жёлтыми крышами, похожими на половинки луковиц, то во всё поверил: и в то, что в ней есть боженька, и в то, что таёжные духи иччи и близко к церкви не подойдут.

   Не зря занесло его сюда! Бориска оглядел себя: нет больше мерзких волосьев на теле, и горе с обидой отступили.

Поначалу не заметил редких людей возле ворот заборов, не услышал изумлённых криков. А если бы и услышал, то это бы его не остановило, ведь в Натаре было не принято удивляться тому, кто может однажды выбраться из тайги.

   Только вот в Тырдахое обычаи были другие. Так что когда он подошёл к изгороди, за спиной собралась толпа из стариков, ребятишек и женщин.

Но дальше крашеной калитки Бориска и шагу сделать не смог.

Какая-то сила подломила ему ноги, до хруста вывернула руки. Кишки точно вспороли ножом, а голова чуть не лопнула от боли.

Бориска свалился наземь, задыхаясь от обильной пены, которая хлынула изо рта.

Тело задёргалось в страшной муке, и Бориска рухнул во тьму.

Из неё по его душу явился кто-то огромный с жёлтыми яростными глазами, заслонил небо, принялся крушить всё вокруг. В его лапищах мелькали, дробясь, золотые купола; меж огромных клыков свисали людские тела; глаза обливали выжженный мир потоками нового огня. Но ему было всё мало, мало; он хотел добраться до Бориски.

И когда от мира осталось только крошево, то грохот, визг и свист в голове сменились удушавшей тишиной, которая была ещё хуже. Потому что походила на пустоту, в которую ушли мать и сестра.

Бориска обмяк на холодной земле. И услышал не дикие звуки, а плач маленького ребёнка, испуганные крики. Кто-то вопил, что нужно бежать в ментовку; кто-то орал, что «фершала» всегда нет на месте; кто-то советовал облить бесноватого водой. И только старческий голос шепнул почти в самое ухо:

– Ничего, ничего... сейчас отпустит. Ты, паря, главное, дыши глубоко. Падучая тебя свалила. Вот так, хорошо... Да, тяжеленько оно. Но не до смерти ж...

Борискиного лица коснулась сухая сморщенная ладонь.

   – Похоже на шаманскую болезнь. Ну, когда человека духи мучают да гонят, чтобы потом он камлал, – произнёс кто-то робко и неуверенно.

   – Чирь тебе во весь лоб, язычник! – уже грозно и властно сказал старик. – Чтобы я больше не слышал такого!

***

Бориска прижился в избе деда Фёдора, как приживается приблудный щенок на чужом дворе.

Его влекли тёмные лики икон, которыми был занят целый угол горенки. От горящих лампадок казалось, что глаза Спасителя, Божьей матери и Небесного воинства наблюдают за Бориской. Не хотелось даже уходить от них. Вот взял бы да и устроился на ночь под иконостасом. И днём бы не покидал угол, в котором боженька или дед всегда могли бы защитить от того, что случилось в Натаре, на болоте, возле церкви.

Но Фёдор не разрешил: богу богово, а Борискино дело слушать всякие истории и учить молитвы. А ещё быть послушным, поститься и работать. Всё, кроме заучивания непонятных слов, далось очень легко. Раньше приходилось и по три дня не есть, и работать на чужих огородах, и стайки чистить, да чего только не приходилось при такой-то матери, как Дашка.

Бориска боялся выйти в одиночку за забор дедовой избы. Тырдахой словно бы давил на него длинющими улицами с лаем злых псов, магазинами, школой и клубом, толпами горластых ребятишек, кирпичным зданием поссовета. И в спасительную церковь ему было нельзя: дед сказал, что ещё рано, что нужно заслужить.

Бориска бы и рад дослужиться, однако воспротивилась тётка по имени Татьяна, которая убирала избу бобыля и  готовила ему.

   Татьяна сразу расспорилась с дедом, куда девать приблудыша. Она считала, что его нужно сдать работникам, которые чудно прозывались: не сезонными, не вольнанёмными, а социальными.

   Но дед решил оставить. За это Бориска был готов стелиться Федору под ноги вместо половика, чтобы разношенные чувяки названого деда не касались земли.

И всё просил покрестить. А Фёдор твердил, что успеется. Но Бориска боялся, что этого не случится.

Ночами, когда он лежал топчане в кухне, не в силах уснуть, кто-то беззвучно звал его из темноты за окном. Не только отзываться, но и шевелиться было нельзя: это бродили иччи, злые духи, которым нужен любой, кто даст поживиться своим телом. Лучше всего прикинуться недвижным, бесчувственным, как камень. Тогда иччи обманутся и уйдут.

   Вот если б Бориску уложили рядом  с иконами...  Тогда б можно было не сдерживать дыхание до удушья.

Но именно в этот момент Фёдор тихонько вставал и совершенно бесшумно подходил к открытым дверям кухни.

   Тёплая радость заполняла Борискину грудь – о нём кто-то радеет, беспокоится! – и он засыпал, благодаря и боженьку, и добрых якутских  духов за деда.

   Но Бориска не видел, что Фёдор злобно всматривался в окно и переводил полный ненависти взгляд на приёмыша. Словно ночная темень со злыми духами и Бориска – одно и то же. А потом ухмылка кривила сухие губы старика.

В начале июля после прополки немалого картофельного надела Бориска обмылся во дворе и пошёл в дом попить. Дородная тётка Татьяна загородила дверь в сени и шипящим полушёпотом сказала:

– Уходи отсюда, блудень. Уходи, прошу. Целее будешь. Наш-то, наш... Он ведь к жертве всех призывает!

Бориска опустил голову и застыл истуканом. Он очень старался уяснить, чем так не угодил этой тётке, почему ему нужно уходить. А ещё стало трудно дышать от затаённого протеста и горя. Однако он почувствовал: сейчас что-то случится. Помимо его воли, но именно из-за него.

Татьяна внезапно замолчала, грузно осела на пол, одной рукой сжала свою шею, а другой стала скрести некрашеные доски пола.

Её глаза выпучились. Губы посинели, изо рта высунулся неожиданно большой тёмный язык. И  без того пухлое лицо отекло, налилось багрянцем, который быстро сменился синюшностью.

Бориске не раз довелось видеть удавленников: в дикой и лихой Натаре люди были вроде попавших в силки зайцев. Только вместо охотничьей ловушки – путы нужды и безнадежности. А выбраться из них легче всего через петлю на шею.

Но он не смог даже шевельнуться. Стоял и смотрел на труп, пока не раздался голос деда Фёдора:

– Ты чего это натворил, пакостник? Мразь лесная! Чем тебе баба не угодила?

Бориска хотел ответить, что он ни при чём и Татьяна сама свалилась без дыхания, но под грозным дедовым взглядом онемел.

Дед твёрдыми, словно деревянными, пальцами схватил его за ухо и потащил в сарай, где была сложена всякая утварь, потом навесил замок на щелястую дверь.

Бориска слышал, как приезжала милиция, как понабежали соседи и стали судачить о том, что бедную Татьяну придушил подобранный дедом лесной выкормыш – вот прыгнул на грудь, ровно рысь, и давай давить! – и почему бы не сдать неблагодарную тварь ментам. Слова людей в белом – «острая сердечная недостаточность» – канули в болото глумливых голосов, стали раздаваться выкрики: «Убить лесного гадёныша!»

   Бориска ощутил ужас ещё больший, чем на болоте. Ведь сейчас ему было что терять – деда Фёдора, местечко под всесильными куполами. Надежду на спасение.

Когда из дома двое соседских мужичков вынесли тело, один из них попросил остановиться – стрельнуло в плечо. Носилки опустили прямо на землю.

Бориска затрясся, глядя в щёлку: ветерок откинул край простыни, и глаза встретились с мёртвым взором Татьяны. Показалось, что покойница даже попыталась поднять голову, повёрнутую набок, чтобы ей было удобнее глядеть на Бориску.

   «Почему ей не закрыли глаза? – в ужасе подумал Бориска. – Сейчас через них видит всё, что  творится вокруг, какой-нибудь иччи».

– Беги!.. – вырвалось из чёрного рта с вываленным языком. – Беги!

Мужики подхватили носилки и пошли со двора.

Остаток дня, вечер и ночь Бориска провёл в узилище. Никто даже не подошёл с кружкой воды. А ведь народу в дедовой  избе собралось немало. И за забором – Бориска чуял – приткнулись несколько автомобилей.

С ним стало твориться неладное, как в лесу. Всё тело саднило, а голову заполняли звуки. Казалось, он слышал даже то, что говорили в избе, только понять не мог. И ноздри ловили запахи, принесённые соседями и кем-то с дальних улиц, вообще из непонятных мест, где нет тайги и всё провоняло неживым, чужим и страшным.

Бориска понял, что видит в темноте, как зверь, и с отчаянием начал шептать молитвы, но из глотки вырвалось урчание.

Как он смог услышать, о чём говорили в избе? Но слова точно громыхали у него в ушах:

 – Искупление нужно, кровь! Чтоб на угольях шипела! Чтобы дым забил шаманские курильницы! Чтобы вопли порченого заглушили проклятые бубны!

– За пролитую Христову кровь взрежем жилы язычника! Пусть ответит за отнятую жизнь нашей сестры во Христе Татьяны!

– Чтобы крест воссиял, нужна жертва!

Бориска почувствовал, что злые слова направлены против него.

Голова стала подобна берёзовому костру, в котором затрещали прутья, загудело пламя. Перед глазами замелькала тёмная сетка, точно рой таёжного гнуса.

«Беги! Жертва! Кровь!» Все мысли перемешались. Были среди них тёплые, ласковые, как нагретый речной песок. Это мысли о деде. И ещё бурливые, грозные, точно струи воды, которыми плюётся голова речного змея. За какие зацепиться, Бориска не понял. Его тело откликнулось знакомыми судорогами. Но он сумел укротить мышцы. А вот как обуздать мир, который разодрало на две части, неясно.

Может, взять да и убежать со двора?.. А как же дед Фёдор? Нужна деду жертва – Бориска рад сгодиться. Что ему, крови жалко? Ещё в Натаре один мужик, который обмороженным вышел из тайги по весне, рассказал, что он с напарниками по пьяни спалил зимовушку. И припасы тоже. Так они несколько дней пили талый снег, разбавляя его своей кровью, пока пурга не кончилась и не подбили дичь. Чем Бориска хуже их?

И словно в ответ на размышления,  его швырнуло о землю. Раз, другой, третий. Бориска поднялся, но чуть было не повалился от того, что под подошвой чувяка стала осыпаться вроде бы  утоптанная почва. Ноги разъехались, заскользили вместе с ней...

   Бориска взмахнул руками и тут же рухнул в громадную яму. О макушку забарабанили комья, щеку распорол невесть откуда взявшийся корешок.

В густом не то дыме, не то тумане стало невозможно дышать. Липкая взвесь забила ноздри, хлынула в рот. Затухавшим зрением Бориска уловил чёрные тени, которые сползались к нему.

Бориска попытался увернуться, но одна из теней приблизилась. Открыла жёлтые глаза с вертикальным зрачком. Дохнула смрадным холодом. Отросшие волосы на Борискиной голове встали дыбом – он даже почувствовал это шевеление. Тварь прильнула к его лицу, обдала едкой пеной. Торчавшие наружу зубы замаячили прямо напротив глаз. Багровая глубина пасти вспыхивала бледными огоньками.

Неужто он пропадёт здесь? Вот так просто сдохнет в клыках чудища?

Но тварь почему-то не спешила расправиться с Бориской. Он знал, что в мире, где вырос, человеку всегда даётся миг покоя – на речном ли пороге, перед диким ли зверем, в метель ли, когда сбивает с ног и заносит снегом в считанные минуты. Жизнь и смерть зависают в страшном и коротком равновесии. Редко кто может воспользоваться этим мигом, кому удаётся уцелеть. Но всё же случается...

Бориска рванулся, его кувыркнуло через голову. По животу будто край льдины скользнул. Бориска  стал падать спиной, видя, как с когтистой лапы над ним  разматывается что-то синевато-розовое, сочится багрецом. Его собственные кишки, что ли? Но как он может жить-дышать с выпотрошенным нутром?

И только тут полоснула дикая, гасящая сознание боль.

– Вот он, зверюга... – с ненавистью произнёс чей-то голос. – Хватайте его, пока не утёк. Тащите к реке, там ребяты надысь колесо приготовили.

Бориска лежал вниз лицом среди обломков досок и мусора во дворе. Он не сразу признал в человеке, плюющемся ужасными словами, деда Фёдора. Даже не шелохнулся, когда его перевернули тычками сапог под рёбра. И когда схватили за ноги-руки и поволокли, тоже не дёрнулся. Не воспротивился, когда привязывали к щербатому занозистому колесу.

Хотелось ли ему жить? Да ничуть. Сейчас его, верно, сожгут, чтобы где-то там, в чернильной безбрежности июльского неба, боженька заметил чад горящей плоти и пролил на землю благодать. Не об этом ли целый месяц твердил дед Фёдор, терпеливо глядя в вытаращенные от усердия Борискины глаза?

Его голова мотнулась – кто-то не сдержал ненависти к лесному выкормышу и ткнул кулаком в висок.

– А чё это у него с кожей-то? – спросил один из мужиков.

Чьи-то руки разорвали ветхую рубашку.

– И здесь тоже, на груди...

– Пупырышки, ровно волосы повсюду прут, – откликнулся третий. – Слухайте, братцы, а человек ли он? Может, и вправду иччи, о котором старики говорили?