Текст книги "Билек"

Автор книги: Ярослав Ивашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Ярослав Ивашкевич
Билек

Погожим июльским днем пан Игнаций отправился в Лодыжин к ветеринару. Войтек со спортбазы «Отдых в седле», примыкающей к саду пана Игнация, запряг Билека в старую-престарую бричку, знававшую лучшие времена; она тарахтела, постукивала, как колотушка ночного сторожа, рассохлась от старости, но легче от этого не стала. И как с самого начала была тяжелая на ходу, такой и осталась, и Билек с трудом тащил ее, в особенности поначалу, когда выехали из Кукулки. Игнаций с грустью поглядывал на торчащие мослаки своей лошади, и у него не хватало решимости погонять ее; лишь слегка подстегивая ее одной вожжой, он приговаривал: «Но, но!»

Утро было чудесное и не очень жаркое. Небо глубокое, синее, как в августе. Со стороны Варшавы время от времени приплывало легкое облачко; гонимое ветром там, в вышине, оно катилось, точно мячик.

Молодая зелень была густого, теплого оттенка. «У дедушки это, пожалуй, получилось бы, – подумал пан Иг-наций, – хотя зеленое ему как раз хуже удавалось». То слишком ярко выйдет, то слишком бледно, то чернотой отливало, то желтизной. «Зеленое трудно передать на полотне», – решил про себя Игнаций, глядя на ярко-зеленые дубы, уцелевшие кое-где в садах от прежних здешних лесов.

Дорогу эту он знал хорошо, еще со времен своей молодости, и, хотя с тех пор она сильно изменилась, для него перемены не были разительны: они все совершались на его глазах. Когда-то ее покрывал толстый слой пыли, легкой, летучей, как пепел, а в ненастье – непролазная грязь; потом середину дороги замостили булыжником, и, бывало, всю душу вытрясет, если повозка не на резиновом ходу. Потом эту полоску заасфальтировали, но асфальт крошился, образовались дыры, выбоины, и предпочтительней было ехать обочиной, но мягкому грунту.

Теперь дорога была широкая, прямая (ради этого кое-где пришлось даже передвинуть заборы), отчего, по мнению пана Игнация, она утратила прежнюю живописность, но по обеим ее сторонам так пышно разрослись сады, деревья вытянулись в вышину, кусты цвели – что она стала еще краше. Правда, не все домики вдоль дороги радовали глаз, по жасмин и сирень скрывали облупившиеся стены, и об эту теплую пору, когда кругом все зеленело, звенело от птичьего щебета, они словно лучились светом и безмятежностью.

Над дорогой всегда носилось множество ласточек. И хотя они и сейчас летали с дивной своей быстротой, пану Игнацию показалось, будто они потолстели, раздулись, точно лягушки, и ему отчего-то пришло в голову: а может, теперь ласточки зимуют подо льдом в здешних озерах и прудах.

Игнаций был несколько озадачен тем, что Билек не радуется погожему летнему дню и ступает как бы нехотя. Здоровье единственной лошади беспокоило его, хотя он понимал: иначе быть не может. Ведь Билек очень стар.

Городок неожиданно восхитил Игнация, словно он увидел его впервые, но восхитительным было как раз то, что он был таким, как обычно. Пустынные улицы, около сельмага больше подвод, чем машин; как и над дорогой, рассекая воздух, носились ласточки, хромой пес, которого он знал уже много лет, яростно облаял лошадь и бричку, две бабы переругивались на опустелом школьном дворе. Какая-то женщина с воинственной миной выскочила из-за забора, сжимая в руке палку. «Погоди, я тебе задам!» – кричала она. Все посмотрели, на кого это она грозит палкой, и увидели белую дворнягу с подпалинами, удиравшую, поджав хвост. В чем провинился пес, Игнаций так и не узнал.

Величественный костел в стиле ампир с овальными окнами покоился в тени лип. Напротив заброшенная корчма с вывеской на воротах, гласившей, что это памятник архитектуры, зияла пустыми глазницами окон и распахнутой настежь дверью в запакощенные, замусоренные сени.

В садах стояли яблони, усыпанные плодами. И пан Игнаций с удовлетворением отметил, что в этом году будет урожай яблок. Откуда-то издалека, как в добрые старые времена, донеслось кудахтанье курицы. А ее товарка в поисках зерна как ни в чем не бывало разгуливала но шоссе. Кое-где зацветали мальвы, розовели ажурные космеи.

Прозрачный, легкий воздух легко, точно играючи, перемещал по небу перистые облака.

Игнацию пришлось тащиться через весь город. На другом конце его он свернул в боковую уличку, в начале которой виднелись ворота, а на них – вывеска: «Ветеринарная лечебница».

За воротами был небольшой опрятный дворик. По одну его сторону под липами стоял дом ветеринара; липы уже отцвели и распространяли запах подгоревшей медовой коврижки. Напротив дома помещалось строение, напоминавшее ригу с огромными, выбеленными известью воротами. Они были так велики, словно предназначались для слонов или мамонтов, а не для смиренных наших буренок и низкорослых лошадей местной породы.

Они въехали в ворота, запертые обычно на большой висячий замок. Сразу же за воротами была площадка, подобие платформы, которая служила одновременно весами. Молодой парень выпряг Билека. Вышел ветеринар.

Билек – тощий, кожа да кости – стоял на платформе, понуря голову и принюхиваясь к рассыпанному на весах овсу.

Ветеринар равнодушно посмотрел па лошадь.

– Усыпить хотите? – спросил он Игнация.

– Боже упаси! Я хочу, чтобы вы его осмотрели.

– Да я и так вижу. Еле-еле душа в теле.

– Доктор, пожалуйста, осмотрите его. Он совсем ничего не ест.

Ветеринар ухватил Билека за храп и сунул руку ему в пасть.

– А чем вы его кормите? – спросил он.

– Овсом, ячменем. Чем придется.

– Да что вы! Разве вы сами не видите? Ему жевать нечем – у него зубов нет. И десны распухли.

– Я так и думал, – миролюбиво сказал Игнаций.

– Ему отруби надо давать. Болтушку из муки. Ветеринар поднес к конской морде раскрытую ладонь.

Билек прикоснулся к ней бархатистыми губами, словно искал чего-то.

– Нет у меня ничего, – сказал ветеринар.

Билек с шумом выдохнул воздух в пустую ладонь ветеринара.

– Давно он у вас?

– Почти двадцать лет, – сказал Игнаций, – Привязался я к нему.

– Он недолго протянет, – произнес ветеринар.

– Красавец был конь. – Игнаций вздохнул.

– Были когда-то и мы рысаками, – засмеялся ветеринар.

Глядя теперь на Билека, не верилось, что он был красив в молодости. Сивый, в гречку, со спутанной гривой, клочьями свисавшей на лоб. Ветеринар сочувственно похлопал его по выступающему храпу. А Билек раздувал бело-серые бархатистые ноздри, – принимая во внимание его возраст, это было трогательное зрелище; Игнацию захотелось похвалить свою лошадь.

– Посмотрите, какие бабки! – сказал он.

– Как у барышни, – пошутил ветеринар. – Небось еще ваш почтенный дедушка его рисовал.

– Лошадей-то он рисовал, да только не Билека.

– У вас еще есть его картины? – поинтересовался ветеринар.

– Одна. Но какая!..

Билек повеселел, когда на него надели сбрую. И в обратный путь шел резвей.

– Глупый, думал, я тебя на смерть веду. – Игнаций засмеялся. – Отруби будешь есть или болтушку. Овес уж не для тебя.

Когда он распряг Билека, тот лениво поплелся к колодцу. Напился из колоды, долго, со свистом втягивая воду бархатистыми губами.

У них с Билеком с давних пор была одна игра. Но Игнаций давно уже никуда на нем не ездил и думал – Билек забыл ее. Оказывается, нет. Все было по-прежнему.

Игнаций остановился в воротах конюшни. Когда-то конюшня была знатная, а сейчас крыша прохудилась, остался всего один денник – теперешняя резиденция Билека.

Итак, Игнаций стоял в воротах конюшни, спиной к дому, а Билек, тяжело ступая, медленно двинулся от колодца к конюшне. Подойдя сзади, легонько ткнул хозяина мордой в спину, отодвинул с дороги и замер выжидательно у пустых яслей.

– Погоди, погоди, – бормотал Игнаций. – Сейчас чего-нибудь помягче принесу. Бедняга, жевать тебе печем.

Игнаций. как это бывает с одинокими людьми, иногда подолгу оживленно разговаривал, даже спорил сам с собой.

– Дай-ка привяжу тебя, не то опять удерешь.

Он повторял это изо дня в день, возясь с Билеком, а тот с наступлением сумерек всякий раз умудрялся каким-то образом сорваться с приняли и уходил в дальний конец сада.

В прежние времена Кукулка была довольно большим имением, но сейчас от него осталось около двух гектаров земли при доме. Между домом и конюшней был двор, от веранды участок спускался вниз, а вверх расширялся как фартук, пестрея темно-красной свекольной ботвой и светло-зелеными полосками салата. Участок прорезала дорожка, когда-то усыпанная гравием и обсаженная цветами. Сейчас но сторонам ее кое-где росли оранжевые гайлардии да лиловые колокольчики. Стойкие растения наперекор времени все еще продолжали цвести. Там, где «фартук» задирался кверху, стояло несколько одичавших черешен и две уже не плодоносящие яблони, дальше шли заросли малины и барбариса, среди них заброшенный за ненадобностью садовый колодец, а за ними тянулся деревянный забор. Он отделял Кукулку от участка, проданного владельцам «Отдыха в седле»; отсюда трудно было что-нибудь увидеть на беговых дорожках с несложными препятствиями для наездников-любителей. Там в конюшне из красного кирпича стояли четыре соседские лошади.

И вот Билек, когда срывался с привязи (а это ему всегда удавалось), устремлялся к забору, днем не спеша, а ночью так даже вскачь, подолгу простаивая там и завороженно глядя на лошадей или просто вдыхая долетавший оттуда конский запах. До него доносилось покрикивание тренеров, топот копыт, шагом идущих или бегущих рысью лошадей, щелканье кнута, стека.

Игнацию было очень досадно, что Билека так привлекает это зрелище. Сам он делал вид, будто вовсе не замечает ни «Отдыха в седле», ни неуклюжих балбесов, которые тряслись на плохоньких лошадях, ни нагловатых молодых конюхов оттуда. Один только Войтек был немного лучше остальных, он помогал пану Игнацию обихаживать Билека. Бегство его коня к своим собратьям мешало Игнацию спать и нарушало его привычное far niente.[1]1
  Ничегонеделание (ит.).


[Закрыть]

Свободного времени у него было много, и он целыми часами просиживал перед картиной своего деда. Это было последнее полотно из богатого наследия художника. Остальное было разворовано, сгорело, кое-что пришлось продать: Кукулка требовала затрат; и вот здесь, в Кукулке, в скромной «хате» – в маленьком, крытом соломой домишке, Игнаций наслаждался погожими летними и осенними днями, зимой и весной страдал от сырости и холода, согреваясь воспоминаниями о прошлом; так он и жил, порой даже с улыбкой глядя на солнышко. На эту последнюю картину великого художника зарились многие коллекционеры-любители и спекулянты, предлагая за нее большие деньги. Но картина была слишком дорога Игнацию, слишком прикипел он сердцем к великолепному творению – к этим крохам былого богатого наследия деда, которое разметало время без малейшего его участия.

Называлась картина «Купание коней», и, видимо, изображен был на ней уголок здешнего пруда, а над прудом, над несколькими лошадьми, стоящими в мутной воде, широко раскинулось небо Мазовии. Лошадей было пять: на заднем плане две, склонив морды, пили воду, на переднем – красавец жеребец гнедой масти и пегая кобыла с лебединой шеей подняли головы, словно прислушиваясь к чему-то, а немного в стороне на мелководье верхом на молодом вороном коне сидел нагишом мальчишка-пастушонок. Теперь, да и всегда, сидя перед картиной, Игнаций задавался вопросом: уж не наважденье ли эта музыка? Ибо картина полнилась звуками. И сочные луга, и вода в пруду, и торс голого мальчика, и голубой полог неба, по которому лениво плыли, навевая покой, предвечерние летние облака, – все сливалось в один чистый звук. В чем это особое очарование дедовских картин, думал он, откуда берется тот чистый, неизменный звук, cantus firmus,[2]2
  Здесь: постоянный лейтмотив (лат.).


[Закрыть] как в мазурках Шопена. Ведь мазурки Шопена, такие разные, непохожие, с причудливыми переходами из одной тональности в другую, объединяет общее настроение, и оно сообщает им очарованье осени. А картины деда объединяет атмосфера лета, чистая, проникновенная мелодия мазовецких просторов.

Как раз вчера приехала Елена, по ее словам, отдохнуть у дяди, и с ней – незнакомый молодой человек, который с места в карьер заговорил о знаменитом «Купании коней». Пан Игнаций поправил его: не «купанье», а «купание» – именно так говорил дедушка. Как же, картина тут, у него, и довольно хорошо сохранилась, потому что он поддерживает в комнате постоянную температуру – разумеется, низкую, поскольку зимой не в состоянии отапливать комнату. Но картина в хорошем состоянии. И он попросил Елену показать ее гостю. Самому ему было просто невмоготу присутствовать при том, как из праздного любопытства глазеют на картину, с которой связаны вся его жизнь, воспоминания и которая по сути составляет смысл его теперешнего существования. Невыносимы были глупые вопросы, банальные замечания. Где, к примеру, дедушка мог видеть таких замечательных лошадей? А ведь в былые времена в Кукулке держали лошадей арабской породы и английских чистокровных; и дедушкина конюшня была отнюдь не из последних в округе.

Игнаций улыбнулся растроганной, печальной улыбкой. А ведь это та самая конюшня, где сейчас стоит в одиночестве Билек. Конь-пенсионер, которого лишь изредка используют для окучивания картофеля в огороде. Одно название, что огород, – торчит там десятка два картофельных кустов, которые сажают из года в год на одном и том же месте. Окучивай не окучивай, а картошка все равно родится с грецкий орех. Что хочешь, то и делай!

Елена с незнакомцем обошла владения пана Игнация. Впрочем, это у них не отняло много времени. Они даже в конюшню заглянули и внимательно осмотрели ее.

Наконец около полудня незнакомец куда-то исчез, и старуха Каролина в час подала им обед. Елена в сером, простеньком на вид платье, подпоясанном шелковым шнуром пепельного цвета, с алым полевым маком в волосах походила на бабочку.

Пан Игнаций с восхищением посматривал на нее, когда они сидели за столом. Пар от тарелок легкой вуалью затенял ее лицо. Игнаций коснулся ее руки.

– Это очень похвально, дорогая, что ты навестила старого дядюшку, – прочувствованно сказал он, прибавив: – Старого и нудного.

– Дядюшка, мне кажется, ты очень одинок. Все тебя забыли. Поэтому я считаю своим долгом хоть изредка навещать тебя.

– Ты очень добра ко мне, – сказал Игнаций. – Но я уже привык к одиночеству. К тишине, к покою. Старому человеку ничего больше и не нужно, а ты, детка, тут соскучилась бы.

– А у меня, дядя, как раз есть к тебе разговор, – сказала она, поправляя красивый кружевной воротник, – вернее, просьба… Мне хотелось бы провести у тебя несколько недель. Тут так тихо…

Игнаций недоверчиво посмотрел на Елену.

– Ты в самом деле хочешь пожить у меня? Это очень мило с твоей стороны… Но тут ведь никаких удобств нет и еда преотвратная… Старухина стряпня оставляет желать лучшего. Да и готовить особенно не из чего, и общества никакого…

Елена покраснела.

– Мне, дядюшка, общения в Варшаве хватает. Мне покой нужен. В наше время это самое важное…

– Ну, а как же твоя служба?

– Я взяла на шесть недель отпуск. Четыре мне полагается, а две я получила по справке от врача, ну и так далее и тому подобное. Позволь мне, дядюшка, поухаживать за тобой.

– А что скажет твой муж?

– Муж? Он на рыбалку отправился в Сувалки… И будет там торчать до тех пор, пока пятикилограммовую щуку не поймает…

– Долгонько же придется ему ждать.

– Чем дольше, тем лучше. От него мне тоже не мешает отдохнуть.

– Впрочем, поступай как знаешь, – заключил Игнаций.

Он был не против того, чтобы Елена провела у него день-два. Но шесть недель? Это его пугало.

«Видно, ей от меня что-то надо», – подумал он, вставая из-за стола.

Елена снова завела речь о картине.

– Смотрю и никак не налюбуюсь. Какая красота! И эта загадочная фигура на вороном коне. Какое настроение, какой глубокий смысл…

Суждения Елены не отличались оригинальностью.

После обеда Игнаций решил заглянуть в конюшню к Билеку. Там застал он Михала. А Билек лежал на соломе, и это очень встревожило Игнация. Билек раньше никогда днем не ложился, разве иногда ночью.

Лошадь посмотрела на своего хозяина выразительным, прямо-таки человечьим взглядом. Но тревоги в глазах ее не было. В них читалась как бы мучительная сосредоточенность.

– Что это, Михал? Билек слег?

Михал работал теперь у соседей, у владельцев «Отдыха в седле», но по старой памяти регулярно заходил в конюшню. Да старик один никогда бы и не справился.

– Не хочет жрать дерть.

Так, по сохранившейся еще с войны привычке, Михал называл отруби.

У пана Игнация ни сил не было, ни возможностей обеспечить лошадь кормом, в особенности сеном. Кормить Билека издавна входило в обязанность Михала, и он продолжал это делать, как нечто само собой разумеющееся. А пан Игнаций полагал, даже готов был присягнуть, что он единственный опекун Билека. Вообще Игнаций не любил заставать Михала на конюшне. Но на этот раз он обрадовался, так как нуждался в поддержке ввиду плохого состояния Билека. Михал, тоже уже старик – жизнерадостный, завидно бодрый, с лукавым взглядом и, что бы ни случилось, с неизменной улыбкой на тонких губах, – всегда оказывал благотворное действие на Игнация. Правда, имелась на то и другая причина: Михал знал, в каких домах по окрестным деревням тайно гонят самогон, и снабжал пана Игнация самогонкой всевозможных сортов – из сахара, картофеля и даже из яблок. Игнаций пристрастился пить в трудные военные годы.

– Что с ним, черт возьми? – спросил Игнаций. Михал снисходительно посмотрел на него: чего, дескать, задаешь глупые вопросы?

– Почему же Вонсицкий (то есть ветеринар) не дал ему никакого лекарства?

– У него зубов нема, – ему лекарство не поможет.

– А по ночам еще по саду шастает.

– Не только по ночам, он и днем подойдет к забору и все глядит на наших лошадей.

– На каких это «наших»?! – раздраженно переспросил Игнаций.

– Да пана Мазуркевича, из «Отдыха в седле».

– Значит, они для тебя уже «наши»?

– Да ведь я там работаю.

– По раньше-то ты у меня работал.

– А теперь-то там, – как бы простонал Михал.

– И до сих пор еще у меня работаешь.

– Да какие тут дела при доходяге этом? Много ли ему нужно.

– Напоил его?

– Он в речке напился.

– А больше не хотел?

Оставив и этот вопрос без ответа, Михал лишь пристально посмотрел на папа Игнация.

– Одолжите нам то седло, что у вас в кладовке лежит.

– Какое еще седло? – Игнаций не сразу сообразил, о чем речь.

– Ну, то, ладное, красивое. В самый раз будет для молодого пана, что с нашей Еленой приехал.

– Да кто он такой?

– А я почем знаю? Его все паном Себастьяном зовут.

Игнаций помнил это свое, еще довоенное, седло. Ему делал его на заказ седельник Тшинский с Трембацкой улицы. Замечательное седло. А было это вскоре после смерти деда, и у Игнация тогда водились деньги.

– Значит, он приехал к вам в «Отдых»?

– Ну да, тренером станет у нас работать. Он знаток по этой части.

– А откуда он?

– Кто его знает. Поди, из Варшавы.

– С Еленой приехал?

– Говорят, уже полгода с ней живет.

– А как же муж?

– Да что муж? Сами знаете, какую они нынче моду взяли. Раз в костеле не венчаны, он ей вроде и не муж. Отправила его на машине рыбу ловить, а сама сюда подалась, на лошадях кататься.

– Разве она ездит верхом?

– Сегодня в первый раз на лошадь села. Ей тоже седельце бы сгодилось.

– Заладил: седло да седло!

Михал похлопал Билека по тощей шее.

– Спи, Билек, спи, – сказал он. – Тебе уж никакое седло не понадобится.

– Типун тебе на язык! – рассердился Игнаций.

– Право слово, ему уже недолго осталось.

– Знаешь, Михал, – сказал Игнаций другим, задушевным тоном, – я давно уже никого не любил так, как эту лошадь.

– Люби не люби, а смерть все одно отымет, – назидательно произнес Михал и выпрямился.

Игнаций пошел было к двери. Потом приостановился и, смущенно улыбаясь, сказал:

– Михал, принеси мне, как обычно, ладно?

– Принесу, отчего ж не принести, – сообщнически ухмыляясь, ответил тот. – Сколько?

– Литра хватит, – как-то стыдливо сказал Игнаций. Он направился к двери; от конюшни к дому дорога шла в горку через сад. В саду повстречал он Елену, – легкая, плавная походка придавала ей особую прелесть. Высокая, статная, она торжественно несла над собой зонтик, словно красный балдахин.

– Как хорошо, что я тебя встретила, дядя, – сказала она, и на Игнация повеяло от нее жаром, как от раскаленной печки. – Себастьян спрашивает, может ли к тебе зайти Подлевский, – ну, тот, который из Швейцарии приехал. Он был коротко знаком с его отцом.

– Подлевский в Польше? – спросил Игнаций.

– Он каждый год приезжает. У него мать в Кракове живет, и он, как примерный сын, навещает ее.

– А чего ему от меня надо?

– По правде говоря, – с простодушной улыбкой сказала Елена, – ему хочется увидеть «Купание коней».

– «Купание коней»? Откуда же ему известно, что картина у меня?

– Как откуда? Это всем известно.

– А когда он собирался зайти?

– Да прямо сейчас. Он в Варшаву торопится. Елена пошла было дальше той же дорогой.

– Куда ты? – спросил старик.

– Тут в заборе есть лаз, надо только доску в сторону отвести – так ближе всего в «Отдых».

– Все-то ты знаешь, – проворчал Игнаций.

В глухом углу сада росло ореховое дерево, единственное уцелевшее из тех, которые дед Игнация привез из Парижа. На нем вызревали на редкость крупные грецкие орехи, а ветви с продолговатыми темно-зелеными листьями сплетались в плотную крону, как на картинах XVII века. Другого такого дерева не было во всей Кукулке.

Под орехом стояла старинная чугунная скамья, из тех, что используют при киносъемках, чтобы воссоздать атмосферу эпохи. Пан Игнаций с Еленой присели на эту скамейку.

– Дорогая… – начал Игнаций, пристально глядя па блики, которые щедро рассеивало солнце, пробиваясь сквозь густую листву; трепетали они и на серебристом Еленииом платье. – Я, конечно, очень рад твоему приезду, но ты вносишь столько… беспокойства…

– Дядюшка, – перебила его Елена, – радость доставляет это прежде всего мне. А что касается беспокойства, я поступаю так намеренно. Нельзя жить затворником, нелюдимом, как живешь ты. Игнаций засмеялся.

– Дорогая, – продолжал он, – ни люди, ни общество мне не нужны. Я стар уже. Неужели ты этого не понимаешь? Я свою жизнь прожил. Хорошо ли, плохо ли – не имеет значения, но все уже позади, и у меня больше нет никаких желаний…

– А ты уверен в этом, дядюшка? Как же так, никаких желаний?

– А вот так…

– А новую лошадь тебе разве не хочется купить? Посадить еще ореховых деревьев? Полюбоваться и на другие картины, а не все только смотреть на этот мазовецкий пейзаж.

– Для тебя это просто мазовецкий пейзаж, а для меня – вершина нашего искусства. Меня эта картина притягивает, я в ней растворяюсь и часами просиживаю перед ней.

– Признаться, я этого не понимаю. – Елена вздохнула и привычным жестом поправила в волосах пунцовый мак. – А тебе не хочется, к примеру, поехать в Рим, в Париж?

Игнаций взял Еленину руку в свою.

– О чем ты толкуешь? Старость – это сон, оцепенение. Спать – вот единственное мое желание, спать и больше ничего.

– Это никуда не годится, дядюшка. Так нельзя.

– Я ощущаю вокруг себя пустоту. Но самое скверное, что внутри у меня тоже пусто. Как в риге перед жатвой…

– Но ригу можно наполнить… снопами.

– Теперь снопы машина связывает веревкой, а не перевяслом.

Игнаций встал. Елена посидела еще с минуту. Знала, что эффектно выглядит в солнечных бликах под старым ореховым деревом. Среди продолговатых листьев виднелись большие твердые шарики зеленых плодов. Потом она тоже встала и пошла в сторону «Отдыха в седле». А Игнаций медленно поплелся к дому.

«Какие-то планы вынашивает она в красивой своей головке, – подумалось ему. – И куда это Михал запропастился? Ох, до чего же тошно…»

Со стороны сада к дому была пристроена небольшая деревянная веранда. На балюстраде висели связки чеснока, лука, сушеных грибов. А на перилах дозревали помидоры.

Игнаций опустился в продавленное кресло и задумался. Перед верандой было некое подобие круглого газона. И собаки притаскивали сюда кости и клочья бумаги. Вот и сейчас муругий Шарик грыз коровью челюсть.

«Интересно, откуда она у него?» – подумал Игнаций.

На веранду вело несколько деревянных ступенек. Когда Билек был моложе, вспомнил Игнаций, он приходил сюда за сахаром. Бывало, поднимется осторожно на две ступеньки, на третьей остановится и ждет. Потом, едва касаясь ладони бархатистыми губами, берет кусочек сахара.

Вскоре со стороны главного входа послышались голоса. Ему не хотелось двигаться, но оживленная, разрумянившаяся Елена чуть не насильно заставила его подняться с продавленного кресла.

– Дядя, вставай, – сказала она. – Подлевский пришел.

В столовой он застал высокого, элегантно одетого пожилого мужчину с проседью в волосах. На нем все было заграничное. И даже выговор, хотя по-польски изъяснялся он правильно, был у него словно заграничный. И манера выражаться очень старомодная.

«У нас уже так не говорят», – промелькнуло в голове у Игнация.

– Простите великодушно, что осмелился потревожить вас в вашем тускуле,[3]3
  Тускул – ставшее нарицательным название роскошной виллы Цицерона.


[Закрыть] куда еще знаменитый дед ваш скрывался из Парижа от суетной славы.

Подлевский произнес «Пагижа», словно мысленно переносясь туда, хотя вообще-то говорил не грассируя.

– Но мне бы очень хотелось, – продолжал он, – увидеть знаменитую картину вашего деда. Она как будто все еще находится у вас?

Пан Игнаций несколько опешил.

– Да, у меня, – сказал он. – Висит в гостиной. Гостиной Игнаций по старой памяти называл комнату

направо из сеней, рядом с его спальней.

– Присядьте, пожалуйста, – раздался сытый, звучный баритон Себастьяна.

Игнаций только сейчас заметил молодого человека и окинул его взглядом. Он был вызывающе, прямо-таки до неприличия красив.

– Тогда лучше в гостиной посидим перед картиной, – предложила Елена. – Прошу сюда!

Стройная, красивая – само очарованье, будто в волшебную страну, ввела она мужчин через сени в «гостиную», где висела чудесная эта картина.

Подлевский, однако, не присел на диван: он остановился перед картиной и воскликнул вполголоса:

– О-о-о!

Стоя рядом с Подлевским, Игнаций новыми глазами посмотрел на картину. Взгляд его приковался к вороному коню в лучах закатного солнца, и фигурка голого мальчика внезапно исполнилась смысла.

– Картина действительно замечательная, – сказал гость из Швейцарии, – и по размеру больше, чем я полагал.

– Ценность картины определяется не размером, – заметил Игнаций.

– Ну, не скажите, – счел нужным вмешаться Себастьян. – И обратите внимание на лошадей: как выписана шерсть! – Это уже относилось к Подлевскому.

Игнация покоробило от этих слов. А Елена одобрительно посмотрела на писаного красавца и улыбнулась.

«Черт побери! – выругался мысленно Игнаций. – Для этакого ничтожества… куска мяса, и такая улыбка… А, черт!»

– Видите ли, – начал Подлевский, – я хочу купить эту картину и передать в дар музею в Познани. У них там картинная галерея не слишком богатая, а полотен вашего деда и вовсе нет.

Игнаций случайно взглянул на росшие под окном кусты. Из них выглядывал Михал и делал ему какие-то таинственные знаки. В ответ Игнаций только пожал плечами.

– Даю за картину шестьсот тысяч злотых, – сказал Подлевский.

За окном Михал левой рукой поманил Игнация, а правой отвернул полу пиджака, и оттуда выглянула внушительных размеров бутылка. Больше, чем литровая.

– Простите, – сказал Игнаций Подлевскому, – но я не намерен продавать картину.

– Но, дядюшка… – промолвила Елена.

– Восемьсот тысяч злотых, – набавил цену Подлевский.

– Сколько всего можно сделать на такие деньги! Сколько лошадей купить, отремонтировать конюшню…

– Билеку новая конюшня уже не нужна, – сказал Иг-наций и снова посмотрел на кусты, где притаился Михал, по-прежнему показывая из-под полы бутылку самогона.

Себастьян счел нужным высказать свои соображения по этому поводу.

– Разрешите обратить ваше внимание на общественно полезный характер предложения пана Подлевского. Гениальная картина вашего деда останется в Польше. И в то же время для вас это выход из затруднительного материального положения.

– Но я не собираюсь продавать картину. Мне хочется сохранить ее для себя. И никаких денежных затруднений я не испытываю.

– Это своего рода эгоизм, – Подлевский улыбнулся. Игнаций почувствовал, что его начинает бить дрожь.

В результате на него напал нервный смех, и он никак не мог его унять. Он только делал незаметпые знаки Михалу, чтобы тот спрятался в кустах.

– Сегодня страшная жара, – сказал он наконец. – И, казалось бы, такой пустяк, как поездка в Лодыжин, очень меня утомила.

Нервное состояние папа Игнация заметила только одна Елена. Она положила руку ему на плечо.

– Ты устал, дядя. Тебе надо отдохнуть, – сказала она. – А тут еще, как на беду, заболел Билек. Обдумай предложение пана Подлевского и скажи мне. Ты ведь знаешь, я тебе добра желаю.

«При чем тут добро?» – подумал Игнаций.

– Вот и отлично, – сказал на прощанье Подлевский. – Пускай пашей посредницей будет пани Елена.

– Конечно, это самое лучшее, – уходя, обронил красавец Себастьян.

С тем они и удалились.

Елена на миг задержалась в дверях и обворожительно улыбнулась Игнацию.

«До чего же хороша!» – подумал он.

На ней было уже другое платье – длинное, из тонкой, кремового цвета материи с крупными темно-синими цветами; на подоле они сплетались сплошной каймой. И легкий сквознячок в дверях всколыхнул эту гирлянду.

– Успокойся, дядя, все будет хорошо, – промолвила она напоследок и скрылась за дверью.

Игнаций еще некоторое время смотрел на стоящих в воде лошадей. И на этот раз вытянутые в одном направлении конские шеи в глубине картины не показались ему, как бывало раньше, неким недостатком, от которого картина проигрывает, – напротив, благодаря параллельным наклонным линиям – намеренно подчеркивалась, становилась очевидной усталость лошадей.

«Бедные лошадки, как они устали!»

Он ощутил озноб, легкую дрожь, словно уже глотнул омерзительную, но столь вожделенную жидкость. И как бы захмелев немного, со слезами на глазах притронулся к картине. Полотно, с нанесенными на него красками, как и положено, на ощупь было шероховато.

«Столько всего выразить с помощью кисти и красок! Просто невероятно!» – пробормотал он. Затем отвернулся от картины и от резкого движения покачнулся и чуть не упал, с трудом удержавшись на ногах.

«Что это со мной?»

В окно сияло солнце и освещало картину, подчеркивая бездонную глубину высокого, ясного неба, но вместе с тем от нее веяло чем-то мертвенным, искусственным.

«Живой, из плоти и крови, Билек во сто раз красивей», – сказал про себя Игнаций и пошел к себе в комнату.

Там уже поджидал его Михал с бутылкой в руке. Он сообщнически улыбался и как бы искушал его.

– Ты что, спятил, под окном торчишь! У меня важные гости, а он в кусты залез и бутылкой размахивает.

– Вовсе и не размахивал, – оправдывался Михал, – а под пиджак спрятал. Почему-то вспомнилось мне, как я вам разные услуги оказывал.