Текст книги "Похождения бравого солдата Швейка во время Мировой войны Том II"

Автор книги: Ярослав Гашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 49 страниц)

– У нас, – вмешался глуповатый Балоун, – тоже был такой случай. Хотел я в соседней деревне купить телку, уже договорился, а вотицкий мясник перехватил ее у меня под самым носом.

– Раз опять новая война, – продолжал Швейк, – раз у нас теперь одним врагом больше, раз открылся новый фронт, то боеприпасы придется экономить. Чем больше в семье детей, тем больше требуется розог, говорил, бывало, дедушка Хованец из Мотоле, который за небольшое вознаграждение сек соседских детей.

– Я боюсь только, – высказал свои опасения Балоун, задрожав всем телом, – что из-за этой самой Италии нам пайки сократят.

Старший писарь Ванек задумался и серьезно ответил:

– Все может быть, ибо теперь, несомненно, наша победа несколько отдалится.

– Эх, нам бы нового Радецкого, – сказал Швейк. – Вот кто был знаком с тамошним краем! Уж он знал, где у итальянцев слабое место, что нужно штурмовать и с какой стороны. Оно ведь не легко – куда-нибудь влезть. Влезть-то сумеет каждый, но вылезть – в этом и заключается настоящее военное искусство. Когда человек куда-нибудь лезет, он должен знать, что вокруг происходит, чтобы не сесть в лужу, называемую катастрофой. Раз в нашем доме, еще на старой квартире, на чердаке поймали вора. Но он, подлец, когда лез, то заметил, что каменщики ремонтируют большой фонарь над лестничной клеткой. Так он у них из рук вырвался, заколол швейцариху и спустился по лесам в этот фонарь, а оттуда уже и не выбрался. Но наш отец родной Радецкий знал в Италии каждую стежку, его никто не мог поймать. В одной книжке описывается, как он удрал из Санта-Лючии и итальянцы удрали тоже. Радецкий только на другой день открыл, что, собственно, победил он, потому что итальянцев и в полевой бинокль не видать было. Тогда он вернулся и занял оставленную Санта-Лючию. После этого ему присвоили звание фельдмаршала.

– Нечего и говорить, прекрасная страна, – вступил в разговор повар Юрайда. – Я был раз в Венеции и знаю, что итальянец каждого называет свиньей. Когда он рассердится, все у него «porco maladetto».[235]235
  Проклятая свинья (ит.).


[Закрыть] И Папа Римский у него «рогсо»,[236]236
  Свинья (ит.).


[Закрыть] и «madonna mia è porca, papa è рогсо».[237]237
  Мадонна моя свинья, папа свинья (ит.).


[Закрыть]

Старший писарь Ванек, напротив, с большой симпатией отозвался об Италии. Он в Кралупах в своей аптекарской лавке вырабатывал лимонные сиропы, – это делается из гнилых лимонов, а самые дешевые и самые гнилые лимоны он всегда покупал в Италии. Теперь конец поставкам лимонов из Италии в Кралупы. Нет сомнения, война с Италией принесет много сюрпризов, так как Австрия постарается отомстить Италии.

– Легко сказать, отомстить! – с улыбкой возразил Швейк. – Иной думает, что отомстит, а в конце концов пострадает тот, кого он выбрал орудием своей мести. Когда я несколько лет назад жил на Виноградах, там в первом этаже жил швейцар, а у него снимал комнату мелкий чиновничек из какого-то банка. Этот чиновничек всегда ходил в пивную на Крамериевой улице и как-то поругался с одним господином. У того господина на Виноградах была лаборатория по анализу мочи. Он говорил и думал только о моче, он постоянно носил с собой бутылочки с мочой и каждому совал их в руки, чтобы каждый помочился и тоже дал ему свою мочу на исследование. От анализа, дескать, зависит счастье человека и его семьи. Потом это дешево: всего шесть крон. Все, кто ходил в пивную, а также хозяин и хозяйка пивной дали на анализ свою мочу. Только этот чиновничек упорствовал, хотя господин всякий раз, когда он шел в писсуар, лез за ним туда и очень заботливо говорил: «Не знаю, не знаю, пан Скорковский, но что-то ваша моча мне не нравится. Помочитесь, пока не поздно, в бутылочку!» В конце концов уговорил. Обошлось это чиновничку в шесть крон. И насолил же ему этот господин своим анализом! Впрочем, другим тоже, не исключая и хозяина пивной, которому он подрывал торговлю. Ведь каждый анализ он сопровождал заключением, что это очень серьезный случай в его практике, что пить нельзя ничего, кроме воды, курить нельзя, жениться нельзя, а есть можно только овощи. Так вот этот чиновничек, как и все остальные, страшно на него разозлился и выбрал орудием мести швейцара, зная, что это человек жестокий. Как-то раз он и говорит господину, исследовавшему мочу, что швейцар с некоторых пор чувствует себя нездоровым и просит завтра утром к семи часам прийти к нему за мочой для исследования. Тот пошел. Швейцар еще спал. Этот господин разбудил его и любезно сказал: «Мое почтение, пан Малек, с добрым утром! Вот вам бутылочка, извольте помочиться. Мне с вас следует получить шесть крон». Тут началось такое! Хоть святых вон выноси! Швейцар выскочил из постели в одних подштанниках, да как схватит этого господина за горло, да как швырнет его в шкаф! Тот влетел туда и застрял. Швейцар вытащил его, схватил арапник и в одних подштанниках погнался за ним вниз по Челаковской улице, а тот визжать, словно пес, которому на хвост наступили. На Гавличковой улице пан Малек вскочил в трамвай. Швейцара схватил полицейский, он подрался и с полицейским. А так как швейцар был в одних подштанниках и все у него вылезло, то за оскорбление общественной нравственности его кинули в корзину и отвезли в полицию, а он и из корзины ревел, как тур: «Мерзавцы, я вам покажу, как исследовать мою мочу!» Он просидел шесть месяцев за совершенное насилие в общественном месте и за оскорбление полиции, а после оглашения приговора допустил оскорбление царствующего дома. Может быть, бедняга сидит и по сей день, а потому я и говорю: «Когда кому-нибудь мстишь, то от этого страдает невинный».

Балоун между тем напряженно и долго о чем-то размышлял и наконец с трепетом спросил Ванека:

– Простите, господин старший писарь, вы думаете, из-за войны с Италией нам урежут пайки?

– Ясно как Божий день, – ответил Ванек.

– Иисус Мария! – воскликнул Балоун, опустив голову на руки, и затих в углу.

Так в этом вагоне закончились дебаты об Италии.

* * *

Разговор в штабном вагоне о новой ситуации, создавшейся в связи со вступлением Италии в войну, грозил быть весьма нудным из-за отсутствия там прославленного военного теоретика кадета Биглера, но его отчасти заменил подпоручик третьей роты Дуб.

Подпоручик Дуб в мирное время был преподавателем чешского языка и уже тогда, где только представлялась возможность, старался проявить свою лояльность. Он задавал своим ученикам письменные работы на темы из истории династии Габсбургов. В младших классах учеников устрашали император Максимилиан, который влез на скалу и не мог спуститься вниз, Иосиф II Пахарь и Фердинанд Добрый; в старших классах темы были более сложными. Например, в седьмом классе предлагалось сочинение «Император Франц Иосиф – покровитель наук и искусств». Из-за этого сочинения один семиклассник был исключен без права поступления в средние учебные заведения Австро-Венгерской монархии, так как он написал, что замечательнейшим деянием этого монарха было сооружение моста императора Франца Иосифа I в Праге.

Зорко следил Дуб за тем, чтобы все его ученики в день рождения императора и в другие императорские торжественные дни с энтузиазмом распевали австрийский гимн. В обществе его не любили, так как было определенно известно, что он доносил на своих коллег. В городе, где преподавал Дуб, он состоял членом «тройки» крупнейших идиотов и ослов. В тройку входили, кроме него, окружной начальник и директор гимназии. В этом узком кругу он научился рассуждать о политике в рамках, дозволенных в Австро-Венгерской монархии. Теперь он излагал свои мысли тоном косного преподавателя гимназии:

– В общем, меня совершенно не удивило выступление Италии. Я ожидал этого еще три месяца назад. После своей победоносной войны с Турцией из-за Триполи Италия сильно возгордилась. Кроме того, она слишком надеется на свой флот и на настроение населения наших приморских областей и в Южном Тироле. Еще перед войной я беседовал с нашим окружным начальником о том, что наше правительство недооценивает ирредентистское движение на юге. Он вполне со мной соглашался, ибо каждый дальновидный человек, которому дорога целостность нашей империи, должен был предвидеть, куда может завести чрезмерная снисходительность к подобным элементам. Я отлично помню, как года два назад я в разговоре с господином окружным начальником заявил, что Италия – это было, следовательно, во время Балканской войны, а точнее, во время аферы нашего консула Прохазки – ждет только удобного случая, чтобы коварно напасть на нас.

И вот мы до этого дожили! – крикнул он, будто все с ним спорили, хотя кадровые офицеры, присутствовавшие во время его речи, молчали и мечтали о том, чтоб этот штатский трепач провалился в тартарары. – Правда, – продолжал он, несколько успокоившись, – в большинстве случаев, даже в школьных сочинениях, мы забывали о наших прежних отношениях с Италией, забывали о тех великих днях побед нашей славной армии, например, в тысяча восемьсот сорок восьмом году, равно как и в тысяча восемьсот шестьдесят шестом… О них упоминается в сегодняшнем приказе по бригаде. Однако что касается меня, то я всегда честно выполнял свой долг и еще перед окончанием учебного года почти, так сказать, в самом начале войны задал своим ученикам сочинение на тему «Unsere Helden in Italien von Vicenza bis zur Custozza oder…».[238]238
  «Наши герои в Италии от Виченцы до Кустоццы, или…» (нем.).


[Закрыть]

И дурак подпоручик Дуб торжественно присовокупил: «…Blut und Leben für Habsburg! Für ein Österreich, ganz, einig, gross!..»[239]239
  «…Кровь и жизнь за Габсбургов! За Австрию, единую, неделимую, великую!..» (нем.)


[Закрыть]

Он замолчал, по-видимому ожидая, когда все остальные в штабном вагоне заговорят о вновь создавшейся ситуации и он еще раз докажет, что уже пять лет тому назад он предвидел, как Италия поведет себя по отношению к своему союзнику. Но он жестоко просчитался, так как капитан Сагнер, которому ординарец батальона Матушич принес со станции вечерний выпуск «Pester Lloyd», просматривая газету, воскликнул: «Послушайте, та самая Вейнер, на гастролях которой мы были в Бруке, вчера выступала здесь на сцене Малого театра!».

На этом прекратились дебаты об Италии в штабном вагоне.

* * *

Ординарец батальона Матушич и денщик Сагнера Батцер, также ехавшие в штабном вагоне, рассматривали войну с Италией с чисто практической точки зрения: еще давно, в мирное время, будучи на военной службе, они принимали участие в маневрах, в Южном Тироле.

– Тяжело нам будет лазить по холмам, – вздохнул Батцер, – у капитана Сагнера целый воз всяких чемоданов. Я сам горный житель, но это совсем другое дело, когда, бывало, спрячешь ружье под куртку и идешь выслеживать зайца в имении князя Шварценберга.

– Если нас действительно перебросят на юг, в Италию… Мне тоже не улыбается носиться по горам и ледникам с приказами. А что до жратвы, то там, на юге, одна полента и растительное масло, – печально сказал Матушич.

– А почему бы и не сунуть нас в эти горы? – разволновался Батцер. – Наш полк был и в Сербии и на Карпатах. Я уже достаточно потаскал чемоданы господина капитана по горам. Два раза их терял. Один раз в Сербии, другой раз в Карпатах. Во время такой баталии все может случиться. Может, то же самое ждет меня и в третий раз, на итальянской границе, а что касается тамошней жратвы… – Он сплюнул, подсел поближе к Матушичу и доверительно заговорил: – Знаешь, у нас в Кашперских горах делают вот такие маленькие кнедлики из сырой картошки. Их сварят, поваляют в яйце, посыплют как следует сухарями, а потом, а потом поджаривают на свином сале!

Последнее слово он произнес замирающим от восторга голосом.

– Но лучше всего кнедлики с кислой капустой, – прибавил он меланхолически, – а макаронам место в сортире.

На этом и здесь закончился разговор об Италии…

В остальных вагонах в один голос утверждали, что поезд, вероятно, повернут и пошлют в Италию, так как он уже больше двух часов стоит на вокзале.

Это отчасти подтверждалось и теми странными вещами, которые проделывались с эшелонами. Солдат опять выгнали из вагонов, пришла санитарная инспекция с дезинфекционным отрядом и обрызгала все лизолом, что было встречено с большим неудовольствием, особенно в тех вагонах, где везли запасы пайкового хлеба.

Но приказ есть приказ, санитарная комиссия дала приказ произвести дезинфекцию во всех вагонах эшелона номер 728, а потому преспокойным образом были обрызганы лизолом и горы хлеба и мешки с рисом. Это уже говорило о том, что происходит нечто необычное.

Потом всех опять загнали в вагоны, а через полчаса снова выгнали, так как эшелон пришел инспектировать дряхленький генерал. Швейк тут же дал старику подходящее прозвище. Стоя позади шеренги, Швейк шепнул старшему писарю:

– Ну и дохлятинка.

Старый генерал в сопровождении капитана Сагнера прошел вдоль фронта и, желая воодушевить команду, остановился перед одним молодым солдатом и спросил, откуда он, сколько ему лет и есть ли у него часы. Хотя у солдата часы были, он, надеясь получить от старика еще одни, ответил, что часов у него нет. На это дряхленький генерал-дохлятинка улыбнулся придурковато, как, бывало, улыбался император Франц Иосиф, обращаясь к бургомистру, и сказал: «Это хорошо, это хорошо!» – после чего оказал честь стоявшему рядом капралу, спросив, здорова ли его супруга.

– Осмелюсь доложить, – рявкнул капрал, – я холост!

На это генерал с благосклонной улыбкой тоже пробормотал свое:

– Это хорошо, это хорошо!

Затем впавший в детство генерал потребовал, чтобы капитан Сагнер продемонстрировал, как солдаты выполняют команду: «На первый, второй – рас-считайсь!» И через минуту раздалось:

– Первый-второй, первый-второй, первый-второй.

Генерал-дохлятинка это страшно любил. Дома у него было два денщика. Он выстраивал их перед собой, и они кричали:

– Первый-второй, первый-второй.

Таких генералов в Австрии было великое множество.

Когда смотр благополучно окончился, генерал не поскупился на похвалы капитану Сагнеру, а солдатам разрешил прогуляться по территории вокзала, так как пришло сообщение, что эшелон тронется только через три часа. Солдаты прогуливались по перрону и вынюхивали, нельзя ли что-нибудь стрельнуть. На вокзале всегда много народу, и то одному, то другому удавалось выклянчить сигарету.

Это было ярким показателем того, насколько упал первый восторг, выражавшийся в торжественных встречах эшелонов на вокзалах: теперь солдатам приходилось попрошайничать.

К капитану Сагнеру прибыла делегация от «Кружка для приветствия героев» в составе двух невероятно изможденных дам, которые передали подарок, предназначенный для эшелона, а именно двадцать коробочек ароматных таблеток для освежения рта – реклама одной будапештской конфетной фабрики. Эти таблетки были упакованы в очень красивые жестяные коробочки. На крышке каждой коробочки был нарисован венгерский гонвед, пожимающий руку австрийскому ополченцу, а над ними – сияющая корона святого Стефана. По ободку была выведена надпись на венгерском и немецком языках: «Für Kaiser, Gott und Vaterland».[240]240
  «За императора, Бога и Отечество» (нем.).


[Закрыть]

Конфетная фабрика была настолько лояльна, что отдала предпочтение императору, поставив его перед Господом Богом.

В каждой коробочке содержалось восемьдесят таблеток, так что на трех человек приходилось приблизительно по пяти таблеток. Кроме того, пожилые изнуренные дамы принесли целый тюк листовок с двумя молитвами, сочиненными будапештским архиепископом Гезой из Сатмар-Будафала. Молитвы были написаны по-немецки и по-венгерски и содержали самые ужасные проклятия по адресу всех неприятелей. Молитвы были пронизаны такой страстью, что им не хватало только крепкого венгерского ругательства «Baszom a Krisztusmáriát!».[241]241
  Растак Христа и Марию! (веж.)


[Закрыть]

По мнению достопочтенного архиепископа, любвеобильный Бог должен изрубить русских, англичан, сербов, французов и японцев, сделать из них лапшу и гуляш с красным перцем. Любвеобильный Бог должен купаться в крови неприятелей и перебить всех врагов, как перебил младенцев жестокий Ирод.

Преосвященный архиепископ Будапештский употребил в своих молитвах, например, такие милые выражения, как: «Бог да благословит ваши штыки, дабы они глубоко вонзались в утробы врагов. Да направит наисправедливейший Господь артиллерийский огонь на головы вражеских штабов. Милосердный Боже, соделай, чтобы все враги захлебнулись в своей собственной крови от ран, которые им нанесут наши солдаты». Следует еще раз отметить, что этим молитвам не хватало только «Baszom a Krisztusmáriát!».

Передав все это, дамы выразили капитану Сагнеру свое страстное желание присутствовать при раздаче подарков. Одна из них даже отважилась попросить разрешения обратиться с речью к солдатам, которых она называла не иначе как «unsere braven Feldgrauen».[242]242
  «Наши бравые серые шинели» (нем.).


[Закрыть] Обе состроили ужасно обиженные мины, когда капитан Сагнер отверг их просьбу. Между тем подарки были переправлены в вагон, в котором помещался склад. Достопочтенные дамы обошли солдатский строй, причем одна из них не преминула похлопать по щеке бородатого Шимека из Будейовиц. Шимек, не будучи осведомлен о высокой миссии дам, после их ухода по-своему расценил такое поведение и сказал своим товарищам:

– Ну и нахальные же эти шлюхи. Хоть бы мордой вышла, а то ведь цапля-цаплей. Кроме тощих ног, ничего нет, а страшна как смертный грех; и этакая старая карга еще заигрывает с солдатами!..

На вокзале все пришло в смятение. Выступление Италии вызвало здесь панику: два эшелона с артиллерией были задержаны и посланы в Штирию. Эшелон боснийцев по неизвестным причинам ждал отправления третий день. О нем совершенно забыли и потеряли из виду. Босняки целых два дня не получали обеда и ходили в Новый Пешт христарадничать. Здесь, кроме злобной матерщины возмущенно жестикулирующих, брошенных на произвол судьбы босняков, ничего не было слышно. Вскоре маршевый батальон Девяносто первого полка был опять согнан, и солдаты расселись по вагонам. Через минуту, однако, батальонный ординарец Матушич вернулся из станционной комендатуры с сообщением, что поезд отправят только через три часа. Ввиду этого солдат снова выпустили из вагонов.

Перед самым отходом поезда в штабной вагон влетел страшно взволнованный подпоручик Дуб и обратился к капитану Сагнеру с просьбой немедленно арестовать Швейка. Подпоручик Дуб еще в бытность свою преподавателем гимназии прослыл доносчиком. Он любил поговорить с солдатом, выведать его убеждения, пользуясь случаем, наставить его и разъяснить, почему они воюют и за что они воюют.

Во время обхода он увидел за вокзалом стоявшего у фонаря Швейка, который с интересом рассматривал плакат какой-то благотворительной военной лотереи. На плакате был изображен австрийский солдат, штыком пригвоздивший к стене оторопелого бородатого казака.

Подпоручик Дуб похлопал Швейка по плечу и спросил, как это ему нравится.

– Осмелюсь доложить, господин лейтенант, – ответил Швейк, – это глупость. Много я видел глупых плакатов, но такой ерунды еще не видел.

– Что же, собственно, вам тут не нравится? – спросил подпоручик Дуб.

– Мне не нравится, господин лейтенант, как солдат обращается с вверенным ему оружием. Ведь о каменную стену он может поломать штык. А потом это вообще ни к чему, его за это могут наказать, так как русский поднял руки и сдается. Он взят в плен, а с пленным следует обращаться хорошо, все же и они люди.

Подпоручик Дуб прощупывал дальше убеждения Швейка и задал еще один вопрос: «Вам этого русского жалко, не правда ли?»

– Мне жалко, господин лейтенант, их обоих: русского – потому что его проткнули, и нашего – потому что за это его арестуют. Он, господин лейтенант, как пить дать сломает штык, ведь стена-то каменная, а сталь – она ломкая. Еще перед войной, господин лейтенант, когда я проходил действительную, у нас в роте был один лейтенант. Даже наш старший фельдфебель не умеет так выражаться, как тот, господин лейтенант. На учебном плацу он нам говорил «Когда раздается «habacht», ты должен выкатить зенки, как кот, когда тот гадит на соломенную сечку». А в общем – это был очень хороший человек. Раз на Рождество он спятил: купил целый воз кокосовых орехов, и с тех пор я знаю, как ломки штыки. Полроты переломало штыки об эти орехи, и наш подполковник приказал всех посадить под арест. Три месяца нам не разрешалось выходить из казарм… а господин лейтенант сидел под домашним арестом.

Подпоручик с ненавистью посмотрел на беззаботное лицо бравого солдата Швейка и зло спросил:

– Вы меня знаете?

– Знаю, господин лейтенант.

Подпоручик Дуб вытаращил глаза и затопал ногами:

– А я вам говорю, что вы меня еще не знаете!

Швейк невозмутимо-спокойно, как бы рапортуя, еще раз повторил:

– Я вас знаю, господин лейтенант. Вы, осмелюсь доложить, из нашего маршевого батальона.

– Вы меня не знаете! – снова закричал подпоручик Дуб. – Может быть, вы знали меня с хорошей стороны, но теперь узнаете меня и с плохой стороны. Я не такой добрый, как вам кажется. Я любого доведу до слез. Так знаете теперь, с кем имеете дело, или нет?

– Знаю, господин лейтенант.

– В последний раз вам повторяю, вы меня не знаете! Осел! Есть у вас братья?

– Так точно, господин лейтенант, есть один.

Подпоручик Дуб, взглянув на спокойное, открытое лицо Швейка, пришел в бешенство и, совершенно потеряв самообладание, заорал:

– Значит, брат ваш такая же скотина, как и вы! Кем он был?

– Преподавателем гимназии, господин лейтенант. Прошел военную службу и сдал экзамен на офицера.

Подпоручик Дуб посмотрел на Швейка так, будто хотел пронзить его взглядом. Швейк с достоинством выдержал озлобленный взгляд дурака подпоручика, и вскоре разговор окончился словом «Abtreten!».

Каждый пошел своей дорогой, и каждый думал о своем.

Подпоручик думал о том, как он все расскажет капитану и тот прикажет арестовать Швейка; Швейк же заключил, что много видел на своем веку глупых офицеров, но такого, как Дуб, во всем полку не сыщешь.

Подпоручик Дуб, который именно сегодня твердо решил заняться воспитанием солдат, нашел за вокзалом новые жертвы. Это были два солдата того же Девяносто первого полка, но другой роты. Они на ломаном немецком языке под покровом темноты договаривались с двумя проститутками: на вокзале и около него их бродило несметное множество.

Даже издалека Швейк совершенно отчетливо слышал пронзительный голос подпоручика Дуба:

– Вы меня знаете?! А я вам говорю, что вы меня не знаете!.. Но вы меня еще узнаете!.. Может, вы меня знаете только с хорошей стороны!.. А я говорю, вы узнаете меня и с плохой стороны!.. Я вас до слез доведу! Ослы! Есть у вас братья?.. Наверно, такие же скоты, как и вы. Кем они были? В обозе… Ну хорошо… Не забывайте, что вы солдаты… Вы чехи?.. Знаете, что Палацкий сказал: если бы не было Австрии, мы должны были бы ее создать!.. Abtreten!

Но в общем обход подпоручика Дуба не дал положительных результатов. Он остановил еще три группы солдат, однако его педагогические попытки «довести их до слез» потерпели неудачу. Это был материал, отправляемый на фронт. По глазам солдат подпоручик Дуб догадывался, что все они думают о нем очень скверно. Его самолюбие страдало, и поэтому перед отходом поезда он попросил капитана Сагнера распорядиться арестовать Швейка. Обосновывая необходимость изоляции бравого солдата Швейка, он указывал на подозрительную дерзость поведения и квалифицировал простосердечный ответ Швейка на последний свой вопрос как язвительное замечание. Если так пойдет дальше, офицерский состав потеряет всякий авторитет, в чем, безусловно, не сомневается ни один из господ офицеров. Он сам еще до войны говорил с господином окружным начальником о том, что начальник должен стараться поддерживать свой авторитет.

Господин окружной начальник был того же мнения.

Особенно теперь, во время войны. Чем ближе мы к неприятелю, тем более необходимо держать солдат в страхе. Ввиду всего этого он просит подвергнуть Швейка дисциплинарному наказанию.

Капитан Сагнер, как всякий кадровый офицер, ненавидел офицеров запаса из штатского сброда. Он обратил внимание подпоручика Дуба, что подобные заявления могут делаться только в форме рапорта, а не базарным образом, как будто здесь торгуются о цене на картошку. Что же касается Швейка, то первой инстанцией, которой он подчинен, является господин поручик Лукаш. Такие дела идут только по инстанции, из роты дело поступает, как, вероятно, известно подпоручику, в батальон. Если Швейк действительно провинился, он должен быть послан с рапортом к командиру роты, а в случае апелляции – с рапортом к батальонному командиру. Однако если господин поручик Лукаш не возражает и согласен считать рассказ господина подпоручика Дуба официальным заявлением о наказании, то и он, командир батальона, ничего не имеет против того, чтоб Швейк был вызван и допрошен.

Поручик Лукаш не возражал, но заметил, что из разговоров со Швейком ему точно известно, что брат Швейка действительно был преподавателем гимназии и офицером запаса.

Подпоручик Дуб замялся и сказал, что он настаивал на наказании единственно в широком смысле этого слова и что упомянутый Швейк, может быть, не умеет как следует выразить свою мысль, а потому его ответ производит впечатление дерзости, язвительности и неуважения к начальству.

– Впрочем, судя по внешности упомянутого Швейка, он человек слабоумный.

Таким образом, собравшаяся было над головой Швейка гроза прошла стороной, и он остался цел и невредим.

В вагоне, где находились канцелярия и склад батальона, старший писарь маршевого батальона Баутанцель милостиво выдал двум батальонным писарям по горсти ароматных таблеток из тех коробочек, которые должны были раздать всем солдатам батальона. Так было заведено: со всем, что предназначалось для солдат, в канцелярии батальона производились те же манипуляции, что и с этими несчастными таблетками.

Во время войны это стало обычным явлением, и если даже ревизии воровства не устанавливали, то все же каждого из старших писарей всевозможных канцелярий подозревали, что он превышает смету и мошенничает, дабы свести концы с концами.

Ввиду этого, пока писаря набивали себе рты солдатскими таблетками, – если уж ничего другого украсть нельзя, нужно попользоваться хоть этой дрянью, – Баутанцель произнес речь о тяжелых лишениях, которые они испытывают в пути.

– Я проделал с маршевым батальоном уже два похода. Но таких нехваток, какие мы испытываем теперь, я никогда не видывал.

Эх, ребята! Прежде, до приезда в Прешов, у нас было все, что только душеньке угодно! У меня было припрятано десять тысяч «мемфисок», два круга швейцарского сыра, триста банок консервов. Когда мы направились на Бардеёв, в окопы, а русские у Мушины перерезали сообщение с Прешовом… вот тут пошла торговля! Я для отвода глаз отдал маршевому батальону десятую часть своих запасов, это я, дескать, сэкономил, а все остальное распродал в обозе. Был у нас майор Сойка – настоящая свинья! Геройством он не отличался и чаще всего околачивался у нас, так как наверху свистели пули и рвалась шрапнель. Придет, бывало, к нам, – ему, дескать, необходимо удостовериться, хорошо ли готовят обед для солдат батальона. Обыкновенно он спускался вниз, когда приходило сообщение, что русские к чему-то готовятся. Сам дрожит, напьется сначала на кухне рому, а потом начнет ревизовать полевые кухни; они находились около обоза, потому что устанавливать кухни на горе, около окопов, было нельзя, и обед наверх носили ночью. Положение было такое, что ни о каком офицерском обеде не могло быть и речи. Единственную свободную дорогу, связывавшую нас с тылом, заняли германцы. Они задержали все, что нам посылали из тыла, сами все сжирали, так что нам уж ничего не доставалось. Мы все в обозе остались без офицерской кухни. За это время мне ничего не удалось сэкономить для нашей канцелярии, кроме одного поросенка, которого мы дали прокоптить. А чтобы этот самый майор Сойка не узнал, мы припрятали поросенка у артиллеристов, находившихся на расстоянии часа пути от нас. Там у меня был знакомый фейерверкер. Да, а этот майор, бывало, придет к нам и прежде всего попробует в кухне похлебку. Правда, мяса варить приходилось мало, только когда посчастливится раздобыть свиней и тощих коров где-нибудь в окрестностях. Да и то пруссаки были нашими постоянными конкурентами; ведь они платили за реквизированный скот вдвое больше, чем мы. Пока мы стояли под Бардеёвом, я на закупке скота сэкономил тысячу двести крон с небольшим, да и то потому, что чаще всего мы вместо денег давали боны с печатью батальона. Особенно в последнее время, когда узнали, что русские находятся на востоке от нас в Радвани, а на западе – в Подолине. Нет хуже работать с таким народом, как тамошний: не умеют ни читать, ни писать, а вместо подписи ставят три крестика. Наше интендантство было прекрасно осведомлено об этом, так что, когда мы посылали туда за деньгами, я не мог приложить в качестве оправдательных документов подложные квитанции о том, что я уплатил деньги. Это можно проделывать только там, где народ более образованный и умеет подписываться. А потом, как я уже говорил, пруссаки платили больше, чем мы, и платили наличными. Куда бы мы ни пришли, на нас смотрели, как на разбойников. По всему этому интендантство издало приказ о том, что квитанции, подписанные крестиками, передаются полевым ревизорам. А их в те времена было полным-полно! Придет такой молодчик, нажрется у нас, напьется, а на другой день идет на нас доносить. Так этот майор Сойка ходил по всем этим кухням и раз как-то, вот разрази меня Бог, вытащил из котла мясо, отпущенное на всю четвертую роту. Начал он со свиной головы и заявил, что она недоварена, и велел ее еще немножко поварить для него. По правде сказать, тогда мяса много не варили. На всю роту приходилось двенадцать старых, настоящих порций мяса. Но он все это съел, потом попробовал похлебку и поднял скандал: дескать, как вода, и это, мол, непорядок – мясная похлебка без мяса… Велел ее заправить маслом и бросить туда мои собственные макароны, которые я сэкономил за все последнее время. Ну, это меня еще не так возмутило, как то, что на подболтку похлебки он загубил два кило сливочного масла, которые я сэкономил в ту пору, когда была офицерекая кухня. Хранилось оно у меня на полочке под койкой. Он как заорет на меня: «Чье это?» Я отвечаю, что согласно раскладке последнего дивизионного приказа на каждого солдата для усиления питания полагается пятнадцать граммов масла или двадцать один грамм сала, но так как жиров не хватает, то запасы масла мы храним, пока не наберется столько, что можно будет усилить питание команды маслом в полной мере. Майор Сойка разозлился и начал орать, что я, наверно, жду, когда придут русские и отберут у нас последние два кило масла. «Немедленно положить это масло в похлебку, раз похлебка без мяса!» Так я потерял весь свой запас. Верите ли, когда бы он ни появился, всегда мне только горе. Постепенно он так навострился, что сразу узнавал, где лежат мои запасы. Как-то раз я сэкономил на всей команде говяжью печенку, и хотели мы ее тушить. Вдруг он полез под койку и вытащил ее. Раскричался на меня, а я ему говорю, что печенку нужно закопать, это днем установил кузнец из артиллерии, окончивший ветеринарные курсы. Майор взял одного рядового из обоза и с этим рядовым на горе под скалами принялся в котелках варить эту печенку. Ну, здесь ему пришел капут. Русские увидали огонь да дернули по майору и по его котелку восемнадцатисантиметровой. Потом мы пошли туда посмотреть, что от них осталось, но разобрать, где говяжья печенка, а где печенка господина майора, было уже невозможно.