355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Януш Вишневский » Следы (сборник) » Текст книги (страница 2)
Следы (сборник)
  • Текст добавлен: 3 октября 2016, 19:23

Текст книги "Следы (сборник)"


Автор книги: Януш Вишневский


Жанр:

   

Разное


сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

История греха


В тот день все было не так, как обычно.

Ее мать проснулась с сердечной аритмией и, вместо того чтобы принять оранжевую таблетку, закурила сигарету. Кошка Бестия вернулась домой под утро с порванным правым ухом. Бабушка Юзефа опоздала на обед, потому что в электричке «хулиганы и бомжи повыбивали стекла камнями» и ей пришлось ехать через Познань, а не через Кутно.

Сегодня-то ей совершенно очевидно, что все это были знаки и что ее просто подвела интуиция.

Ибо это был ее день. Вымечтанный и долгожданный.

Ее переполняло нетерпение и любопытство. И к тому же она очень скучала. С тех пор как они больше года назад решили, что хотят быть вместе, они не провели ни одной ночи врозь. И она не знала, что такое – скучать. Почувствовала только сейчас – уже перед свадьбой. Она поехала домой, «в деревню», а он должен был приехать через два дня – на их свадьбу. А потом она сразу хотела сбежать из дома «в деревне». Еще маленькой девочкой она поняла, что настоящая жизнь начинается не здесь, а в городе – в восьми километрах от овина сельского старосты. И с тех пор она всегда хотела отсюда сбежать. В городе она училась в начальной школе, в городе получила аттестат – единственная в своей семье. Ее старшая сестра стала парикмахером – по настоянию отца, который всегда говорил: «Это конкретная профессия, потому что волосы ведь у людей растут всегда». Он же настоял на том, чтобы сестра осталась в деревне, а потом она поспешно вышла замуж за сына соседского кузнеца – иначе к ней крепко-накрепко приклеился бы ярлык старой девы. Теперь сестра одна растит двоих детей и судится за алименты.

А вот она никогда не слушала советов отца. Когда после школы она сообщила родителям, что хочет продолжить учебу, отец сначала на нее наорал, потом перестал с ней разговаривать, а в конце концов запретил матери «давать деньги на такие глупости, потому что и без высшего образования можно в конторе в волости сидеть». Мать тайком дала ей немного денег, и она уехала в город, где был институт, рядом с Балтикой. Первый год она жила у знакомых матери – присматривала за их ребенком, и за это ей разрешалось спать на раскладушке в его комнате, завтракать с ним и жечь свет на кухне, когда ей надо было заниматься. Сдав летнюю сессию, она уехала в Голландию – работать. В огромном холодильнике где-то на окраине Гааги она с понедельника по пятницу по десять часов в день паковала в коробки цветы, трясясь от холода. А в выходные подрабатывала уборкой в домах. Однажды она убирала трехэтажную виллу молодого фотографа из Англии, и он уговорил ее сделать «несколько фотографий за хорошее вознаграждение». За эти несколько фотографий она получила больше, чем за месяц работы с цветами! Ее совершенно не смутило, что надо было раздеться – ее все равно никто здесь не знал. Зато благодаря этим снимкам она смогла купить лекарства и вылечить пиелонефрит, наесться наконец до отвала в ресторане и приобрести месячный проездной в свой цветочный холодильник.

Ее снимки фотограф делал на втором этаже своего дома. А однажды она заглянула на третий. Посреди огромной комнаты, на постели, окруженной камерами и со всех сторон освещаемой яркими лампами, обернутыми в пергамент, молодая белая женщина склонилась над бедрами двоих чернокожих мужчин.

Сгорая от стыда, она убежала вниз, едва сдерживая рвоту.

А на следующий день к ней в холодильник приехал фотограф. После короткой вступительной части о «замысле режиссера» последовала вторая, гораздо более длинная и убедительная, – о деньгах. Она размышляла об этом целую ночь. Переводила названную им астрономическую сумму в злотые, а потом делила на проценты кредита, который ей не пришлось бы брать, чтобы купить квартиру в городе недалеко от Балтики. К тому же мама, со своим больным сердцем, могла бы поехать наконец в санаторий, а сестра с сыновьями – съездить в горы…

Утром она не поехала на работу. В полдень фотограф отвез ее в клинику в центре города, там она сдала анализы на ВИЧ и РВ, а потом провела два часа у парикмахера. Забрав результаты анализов, они уже после обеда купили несколько комплектов белья в бутике. И вечером она была на третьем этаже виллы. При съемке первого фильма в комнате были только оператор и его ассистентка-осветитель. Ночью она долго и горько плакала. Главным образом – от стыда. Но потом она стала думать, что ведь это только работа. Работа грешная – но ведь это все из-за нищеты. И она ведь не убивает, не грабит, не причиняет никому вреда. Никому. Только себе самой. Так она записала у себя в дневнике. А как-то она даже исповедалась в этом своем грехе. И даже получила прощение…

Следующие несколько лет она летала на каникулах в Гаагу. И каждый раз жила на той вилле. Когда вдруг с головой накрывало отвращение к самой себе – она бежала в банк и просила сделать выписку со своего счета. Она купила квартиру, выплатила долги родителей, помогала сестре и ее детям.

На четвертом году такой жизни она познакомилась с Анджеем. Переехала в Гданьск. Вышла замуж. Сменила город, сменила институт, сменила фамилию. Выбросила дневник и все остальное, что могло бы напомнить о ее падении.

Она впервые в жизни любила. Впервые в жизни по-настоящему желала близости и прикосновения мужчины. Впервые в ее жизни мужчина сказал ей, что любит. И что будет о ней заботиться. Потому что она «единственная, самое дорогое и самое важное, что у него есть».

А приблизительно через полгода после их свадьбы Анджей получил от незнакомой женщины письмо на электронную почту. В приложении был короткий фильм, снятый на третьем этаже виллы в Гааге.

Она пыталась ему объяснить. Она говорила, что отдавалась только телом, а ведь значение имеет лишь то, что в душе и в голове. Он слушал – но не услышал. Он как-то очень быстро забыл о своей огромной любви – и ударил ее кулаком в лицо. А когда она лежала на полу, оглушенная ударом, он плюнул на нее сверху и ушел.

Она не чувствовала ни боли, ни унижения. Ее только тошнило. От отвращения к нему…


Следы


Дорога к кладбищу у монастыря поднимается в гору – узкая аллея между шеренгами разлапистых лип по обеим сторонам. Некоторые из деревьев тянутся друг к другу ветками и кое-где встречаются, образуя над дорогой своего рода естественный шатер. Когда она была маленькая, летом и весной она часто гуляла по этой аллее. Бабушка Стефания брала грабли и оцинкованное ведро, и они медленно брели в гору на кладбище, чтобы прибраться на могилах «этих несчастных заброшенных», как говорила бабушка. Зимой же, когда ложился снег, она приходила «на аллею» с отцом, и они катались с ним здесь на санках.

Когда умерла бабушка, дорога на кладбище еще была не заасфальтирована. Дедушка сам вез гроб бабушки на подводе. «Потому что бабуля только так хотела бы, на подводе и с конем, чтобы последний раз на эти липы-то посмотреть, и на этом, сына, все», – сказал он, как отрезал, когда отец хотел заказать катафалк у «этих похоронщиков». И нанял дедушка у кого-то солидную деревянную подводу, большую, с местом для гроба. Ночью он подводу помыл, украсил березовыми ветками и застелил белой простыней. И рано утром поехал на ту гору, одетый в костюм и галстук. И шляпу надел. И плакал. А она все время жалась к нему. И даже нельзя сказать, от чего больше: то ли от грусти, что бабушки больше нет и никогда не будет, то ли от страха, когда конь останавливался, устав – дорога ведь была скользкая, мокрая от дождя, – и хрипел.

Через два года перед Пасхой умер и дедушка, а дорога на кладбище уже была асфальтовая и сухая. И висели прибитые к липам указатели, хотя все и так знали, что кладбище находится в конце аллеи.

Только когда дедушка умер и она стала оставаться дома одна, без никого, она вдруг поняла, что у нее нет матери. У всех детей, кроме нее и Мартинека со второй парты, матери были. Мама Мартинека умерла от какой-то серьезной болезни, и все дети в классе по этому поводу очень грустили (или, по крайней мере, делали вид, что грустят). А ее мать ничего и не умирала – ее просто не было с самого начала. Папа, правда, как-то в сочельник сказал, что она умерла, но он ничего не говорил о ее болезни. И когда он говорил о ее матери – он начал плакать, хотя и притворялся, что не плачет. И больше она никогда его о ней не спрашивала. Потому что папа ведь плакал в жизни всего четыре раза: когда умерла бабушка, когда умер дедушка, вот тогда в сочельник и когда умер папа римский.

А она потом привыкла, что у нее матери нет. Отец читал ей сказки, учил молиться, лепил из пластилина все, что ей в голову придет, покупал сахарную вату, готовил пироги с капустой, стирал ее платья, катался с ней на санках, ходил на родительские собрания, решал квадратные трехчлены, мыл ей волосы, учил танцевать, поехал с ней в Освенцим и держал ее там крепко за руку все время, купил ей цветы, когда у нее начались первые месячные, засыпал рядом с ней, читая ей сказки, потом объяснял ей Херберта, взял кредит и купил первый компьютер – этот компьютер до сих пор стоит в картонной коробке в подвале. Самый простенький и дешевый – но чтобы был. Как у всех остальных детей. Самый прекрасный компьютер, какой она когда-либо имела в жизни. Папа делал все, чтобы как-то компенсировать ей отсутствие матери. И никак не мог понять, что мать ей на самом деле совершенно не нужна. Он считал, что должна быть нужна. Поэтому иногда с ними ужинали за накрытым белой скатертью столом какие-то нарядные женщины. Некоторые из них были красивыми и умными.

Она говорит спокойным голосом:

– И вот мы, знаете, ужинали… а утром он, провожая меня в школу, спрашивал, «интересный ли получился ужин». Он так выражался – никогда не осмеливался сказать иначе. А я всегда отвечала, что нет, не интересный. Даже если на самом деле было не так. Потому что я, знаете, не хотела делить своего отца ни с какой другой женщиной. И больше он ни одну из этих женщин не приглашал. Теперь-то я понимаю, что была вредной, эгоистичной сучкой. Без памяти влюбленной в своего отца «папиной дочечкой». И в этой своей любви не понимала, что он и так принадлежит мне – но по-другому, не весь, не целиком – что он, мой папочка, тоже имеет право на свою собственную жизнь, что я когда-нибудь уйду – а он останется один. Но он от этого права добровольно отказался. Потому что его обожаемая доченька «ведь росла без матери». Какой великолепный заголовок для слезливой статьи в психологической газете! Правда ведь, вам тоже так кажется?

Меня моя мать, знаете, всегда интересовала. Я ее все время искала. В кладовке, где отец хранил коробки с фотоальбомами, в шкафах, где документы всякие лежали. На улицах. Я просто знала, что когда кто-нибудь так любит, как мой отец любил мою мать, – то должны оставаться какие-то следы. Должны, знаете ли.

Я никогда по-настоящему не верила, что у меня нет матери. И речь идет не о том, что кто-то ведь должен был меня родить – речь идет о любви моего отца. И я ее нашла – эту любовь – как-то раз, в его портфеле. Он хранил ее фотографию в паспорте. Фотография был выцветшая, черно-белая.

Отец умер в конце октября. Наверно, он уже хотел умереть. Когда я закончила учиться и нашла работу, он, наверно, почувствовал, что исполнил свой долг, что дал мне все, что мог и что мне было нужно. Он был очень прагматичным – даже в том, что касается выбора правильного момента для смерти.

Первого ноября я не пошла по той аллее в гору. Мне не хотелось выслушивать никаких соболезнований от людей, которые меня никогда не любили. А пошла я, знаете, сегодня. То есть через два дня. Кладбище через два дня – это как записка, которую кто-то не дописал, бросив на полуслове. Что-то неоконченное.

У могилы моего отца стояла, сгорбившись, женщина и курила сигарету. И глаза у нее были как у той женщины с фотографии из отцовского портфеля.

И я встала рядом с ней…


О пирогах


В этот день кухня – место волшебное и святое. Даже для атеистов. Полная дурманящих запахов и загадочных обещаний того, что будет очень скоро. Ароматы ванили и корицы смешиваются запросто с запахом кислой капусты. Если ради чего и стоит быть поляком – так ради этого одного-единственного дня и еще больше – ради восторга и радости наступающего вслед за ним вечера.

В последнее время мир уменьшается, медленно, но верно стираются границы между странами и народами, размываются, образуя при этом некую абстрактную, безликую, усредненную культуру, которая подчиняется сиюминутной моде и создает некие общедоступные мемы. И при этом бессовестно уничтожая традиции. Но сочельник, особенно наш, чисто польский, на удивление отлично этой тенденции сопротивляется. Откуда бы и куда бы мы, поляки, не приезжали – нас выдает накрытый белой скатертью стол. Соблазняет запах красного борща и вкус капусты с грибами. Убаюкивает мелодия рождественского гимна, из которого каждый знает хотя бы один куплет или хотя бы пару строчек. Трогает за душу вид близких, приближающихся к нам с облаткой. В сочельник перед Рождеством Христовым мало кто думает о смерти и умирании…

Но в этой сочельниковой кухне, оказывается, двое думают об этом непрестанно.

Марта и Каэтан. Привезенные из Дортмунда друзьями друзей. Он – скульптор от Бога, щедро делящийся с миром своим талантом. Шесть месяцев в году он работает – без передышки. Шесть месяцев в году он продает свой талант не только ведущим автомобильным концернам, но и крупным фирмам-производителям телефонов, создавая для них все новые и все более совершенные образцы телефонов: мы потом будем носить их в карманах или возить в машинах, на которых будем ездить несколько лет или даже несколько десятков лет. Шесть месяцев в году он зарабатывает на то, чтобы следующие шесть месяцев «быть собой» и делать только то, что хочется. Скульптуры, выставки, помощь другим в организации вернисажей, бесконечная перестройка и усовершенствование австралийского дома. Потому что в Австралии они с Мартой провели большинство своих сочельников. За последние тридцать лет. Именно тут он нашел покой и необходимый ему простор. Тут он может быть собой и забыть об амбициях. И ему не надо ни себе, ни кому-либо еще доказывать, что он «неповторимый» и «авангардный». Здесь, на отшибе, он понимает, что ему достаточно быть лучшим только для двоих людей на свете: для своих женщин.

Марта иронично улыбается и говорит, что иногда все-таки очень хочется сбежать из их «художественной глуши» и полететь в Мельбурн, Сидней или Перт, чтобы иметь возможность ознакомиться с искусством, которое принадлежит не ее мужу, и что она обязательно когда-нибудь накопит денег, чтобы это сделать. Но никто на кухне не верит тому, что говорит Марта. Потому что нет в мире такой «глуши», в которой Марта не захотела бы жить с Каэтаном. И это видно всем, кто их знает.

Когда они жили в Брисбене, Марта работала учительницей. Когда они уехали из Польши – она подрабатывала репетиторством. Потом она учительствовала в гимназии и теперь, по ее собственному определению, тоже учительница. Она всегда кого-то чему-то учила. Правда, сейчас она не работает в школе – но учит.

Она учит умирать детей в хосписах.

«Из смерти уже сделали бизнес, из умирания – пока нет. Я не утешаю тех, кто остается. Не сочувствую отчаявшимся, не вытираю им слезы, не пытаюсь поддерживать их дух. Я объясняю и делаю понятней и ближе смерть – детям. Они значительно лучше понимают смысл смерти, чем мы, взрослые. Им часто бывает достаточно понять, что умереть – это просто перестать жить. Еще они волнуются, не будет ли больно и попадут ли они на небо. Тогда я говорю, что в небо я не верю, но верю в теплый ветер. В пушистые облака удивительных форм и теплый дождь, стучащий по крыше, в ярких бабочек, танцующих на цветных головках цветов, в пение птиц за окном, в солнечный луч, бьющий в стекло. И говорю, что встречу их там, когда они уйдут. Они спрашивают, не будет ли плакать мама. И я их не обманываю, отвечаю, что да, мама будет плакать. Но сама я уже натренировала себя – и в этот момент, несмотря на всю горечь и скорбь, не плачу.

На самом деле этим я помогаю главным образом самой себе», – добавляет она после минутной паузы и склоняется над тестом для пирогов.

Поздним вечером, уже после ужина, облатки, гимнов и всей этой дикой суеты с поиском подарков под елкой, Каэтан сидел на ковре в окружении группки детей и творил из цветной обертки, оставшейся от подарков, куклу с крыльями и плавниками. Когда зазвонил телефон, он тут же поднялся и торопливо двинулся на кухню. А Марта в этот момент вышла на балкон и закурила сигарету.

Ольга, дочь Каэтана и Марты, живет со своим молодым человеком в Мельбурне. Она изучает психологию и физику одновременно. Одиннадцать лет назад у нее диагностировали прогрессирующий сколиоз с деформацией грудной клетки, в результате которого ее сердце и легкие словно сдавлены обручем и сдавливаются все сильнее. Теоретически ее уже не должно было бы быть в живых. Вот именно поэтому они никогда не уезжают далеко от своей «глуши» и всегда имеют при себе телефоны. У Каэтана телефонов на всякий случай три. Они никогда не встречали Рождество без Ольги – но в этом году дочь заявила, что «с нее хватит их навязчивой опеки». Она буквально выгнала их в Европу, подальше от себя, потому что иначе, как она заявила, «в ожидании ее смерти они все спятят, не исключая кота».

«Я хочу встретить сочельник без вас. Я хочу хотя бы раз в жизни свой собственный польский сочельник. Я хочу в конце концов сама испечь пироги. Мои пироги. Не ваши».

Так она им сказала в аэропорту…


Любовь слепа


С южной стороны съезд ведет к пограничному пункту, представляющему собой небольшую деревянную будку с дымящейся трубой на крыше, стоящую посреди широкой равнины. С левой стороны от нее – по крайней мере так утверждают таможенники – находится Швейцария, а с правой – Австрия. Хотя выцветшие флаги, небрежно всунутые во флагштоки, говорят об обратном. Так здесь было «до Европы», так есть сейчас. Это самая длинная трасса во всем регионе и одна из самых крутых.

Чтобы добраться до начала спуска, нужно минут двадцать провести на качающемся сиденье канатной дороги.

Девушка молчала. Несмотря на сильный ветер и пронизывающий холод, она стянула с головы вязаную шапку, сняла варежки, вытянула руку вперед и нервно ощупывала воздух перед собой. Так делает тот, кто передвигается в темноте на ощупь и опасается невидимого препятствия.

Мужчина, сидящий рядом с ней, что-то все время шептал ей на ухо, гладил по волосам, развязывал и снова завязывал ей шарфик, протирал стекла солнцезащитных очков. Потом он вынул из рюкзака плед и укрыл им ноги и живот девушки, взял ее за руку и начал покрывать поцелуями. Перед прибытием в пункт назначения он надел на девушку шапку, торопливо натянул ей на руки варежки и, обняв ее за талию, помог слезть с сиденья.

Как только лыжи девушки коснулись обледеневшего снега, он тоже соскочил вниз, обнял ее, прижал к себе, ее лыжи оказались между его лыжами. Они замерли на мгновение. Потом мужчина встал перед девушкой и завел руки назад, подавая ей необычно длинные палки, с обеих сторон оканчивающиеся каучуковыми ручками. Она взялась за них – и они начали спуск.

Это было странное и завораживающее зрелище – как они ехали вниз по крутому склону. То ускорялись, то замедлялись, то останавливались. Нераздельно, гармонично, одновременно.

Я ехал за ними. С засунутым за пазуху пледом, который они забыли взять.

У подножия горы девушка сняла лыжи. Мужчина подал ей руку и осторожно повел через толпу. В какой-то момент он вынул из рюкзака складную белую трость и всунул в руку девушки. Люди перед ними расступались, глядя на девушку с недоверием.

Она родилась на Украине. Еще советской. Из роддома сразу попала в детский дом во Львове. Медсестра вписала в ее свидетельство о рождении имя своей сестры: Любовь. Ни отца, ни матери девочка никогда не видела. Она не чувствует к ним ненависти или обиды – вероятно, у них были веские причины, чтобы ее не хотеть. Она помнит цвета – почти все, хотя в детском доме главным образом преобладали выцветшие оттенки грязно-белого и грязно-серого. Но вокруг ветхого, не видевшего ремонта со времен войны здания детского дома был сад – и поэтому она хорошо помнит зеленый, голубой, фиолетовый. Она точно помнит, что чувствовала, когда смотрела на траву, на небо и на цветы лаванды. Да, она помнит, каким был мир до тьмы. Ей не нужно придумывать себе это – так что ей в жизни выпало огромное счастье: она перестала видеть тогда, когда уже столько всего прекрасного смогла увидеть.

Где-то в семилетнем возрасте она вдруг начала падать в обмороки. Вот так – ни с того ни с сего вдруг раз – и на пол. Два года воспитатели детского дома не обращали на ее состояние никакого внимания. И только когда в какой-то партийной газете написали о том, что творится в этом детском доме, делом заинтересовался губернатор региона. Такой великодушный, заботящийся о гражданах, жаждущий благодарности и одобрения.

Оказалось, что у девочки опухоль головного мозга. Операцию оплатил благотворительный фонд из Берлина. Ей удалили опухоль – и тогда она перестала видеть. Благотворительный фонд добился, что она смогла остаться в Германии. Она не знает, какого цвета были стены в немецком приюте, но помнит, что там никогда не воняло ни мочой, ни чесноком.

Сначала она выучила немецкий, потом овладела шрифтом Брайля. Ходила с белой тростью в школу. Даже в две школы – еще в музыкальную. Получила аттестат. Ее приняли без экзаменов в Консерваторию в Гамбурге. Сейчас она, самый молодой доцент в истории этого учебного заведения, обучает студентов играть на скрипке. Три года назад она начала учить Карлоса, который приехал на один семестр из Барселоны по обмену. Она стала узнавать его запах и его голос, на ощупь запомнила форму его ладоней, когда ставила его пальцы на струны скрипки. Однажды она заметила, что он дрожит, когда она касается его руки. А потом он вдруг снял с нее очки и поцеловал. Она помнит, что сильно-сильно зажмурилась тогда, чтобы ничего не видеть. А он сказал, что у нее красивые глаза…

Она любит Карлоса без памяти. И знает его наизусть. Каждую его мысль, каждый вздох, каждое желание, каждый шрам и каждую выпуклость каждой жилки на его руках. И, кажется, каждый волосок на его голове. Он красивый. Чтобы знать это, совсем не нужно видеть. Достаточно иметь ладони, язык и нос. Он заботится о ней, но старается делать так, чтобы она не чувствовала себя ущербной. Слепоту ее воспринимает как досадное неудобство. «У кого-то изжога, у кого-то диабет, а кто-то не видит», – повторяет он ей, когда она в минуту слабости жалеет себя и впадает в отчаяние, как бывает и с теми, кто видит. Она точно знает, что когда он это говорит – он смотрит ей прямо в глаза.

Год назад в качестве подарка на день рождения он записал ее на танцевальные курсы, а два года назад под елочкой она нашла лыжи.

Учиться танцевать было труднее…



    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю