Текст книги "Рассказы и эссе"

Автор книги: Януш Гловацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

В довершение всего <Замарашка>, моя пьеса о девчонках, которые в колонии для малолетних преступниц ставят сказку о Золушке, задуманная мной как метафора тоталитаризма, сейчас поставлена в шестнадцати театрах СССР. Более того, я был приглашен на премьеру. И поехал.

Тогда в чем же дело? Может быть, в том, что у меня уже нет квартиры в Варшаве... но, честно говоря, здесь у меня ее тоже нет.

А может быть, я уже не смогу жить без открытых всю ночь корейских фруктовых магазинов? Или настолько свыкся со своим хромающим английским, что мой утонченный польский перестал доставлять мне радость? Может, мне жаль тех восьми лет, в течение которых я всеми силами старался отвыкнуть от Польши и привыкнуть к Америке, отвыкнуть от цензуры политической и привыкнуть к коммерческой? А теперь, когда у меня вроде начало что-то налаживаться здесь, возвращаться обратно?

К тому же политическую цензуру в Польше ликвидировали, а коммерческую еще не ввели.

А может, нет мне места уже нигде, и я завис где-то посередине?

А может, я теперь не могу жить без Бродвея? Но, честно говоря, пьесы Артура Миллера или Теннесси Уильямса сейчас легче посмотреть в Москве, чем в Нью-Йорке.

Несколько недель тому назад я смотрел в Москве <Замарашку>. Представление началось с того, что на сцену вышел мужчина с фотоаппаратом и стал снимать публику. В Москве подобное увлечение фотографией ассоциируется не с туристами из Токио, а с КГБ. Мне замысел режиссера показался интересным, и я рассмеялся. Только я один. Зрители начали удивленно на меня поглядывать. Наконец я услышал: <Это иностранец>.

Люди с пониманием покивали головами и перестали обращать на меня внимание, а у меня пропала охота смеяться.

<Замарашку> я написал как кафкианскую комедию, одновременно и смешную, и страшную. Но Кафка долгие годы был в СССР запрещен, как писатель чересчур реалистический.

В Москве уже введена многопартийная система, но, похоже, пока еще рано рассчитывать на то, что тюрьмы и КГБ будут вызывать смех у российской публики.

Недавно пришла мне в голову крамольная мысль, что, возможно, я и не должен иметь своего места, а просто жить себе – немного здесь, немного там, но я тут же устыдился ее. Подобные мысли может себе позволить только гражданин какой-нибудь элегантной страны, например француз. А поляку, которого уже почти двести лет бьют и подвергают насилию, так думать не пристало.

Не буду скрывать, мне очень приятно, что именно моя скромная страна первой низвергла коммунизм, вот только я в то время был очень далеко.

Не могу сказать, что в Нью-Йорке меня носят на руках или силой удерживают... может, именно из-за этого я и решил непременно здесь остаться. Из непомерного тщеславия или непомерного мазохизма.

Но так или иначе я здесь привык. Усыновил бездомного кота и поставил защитные решетки на окнах. И гляжу через них на своего привратника, скрюченного ревматизмом эмигранта с Мальты, который всегда во время дождя задирает голову вверх, радостно улыбаясь.

Как-то я спросил его, почему он так любит дождь. Он ответил, что ненавидит его, потому что от дождя у него распухают ноги. А на Мальте он годами ожидал, чтобы с неба упала хоть капля, но так и не дождался. Земля оскудела, он тоже, и ему пришлось эмигрировать. Он выбрал Нью-Йорк, потому что здесь дождь идет круглый год.

После моего возвращения из России не оставляет меня простенькая мелодия из спектакля <Замарашка> в Ленинградском театре имени Ленинского комсомола. Там зрительный зал был отделен от сцены железной решеткой. Девочки из исправительной колонии дергали решетку, пытались ее преодолеть, выломать. При этом они пели очень милую песню о слепой любви к Америке и о своей несбыточной мечте когда-нибудь там оказаться. В зале все плакали. Кроме меня. Песню написал не я. Сделал это российский поэт. Но зато я в Америку убежал. Даже написал про это пьесу. Это тоже трагикомедия, и называется она <Охота на тараканов>. В ней рассказывается о двух польских эмигрантах, муже и жене, которые проводят бессонную ночь в жалкой квартирке в Нижнем Манхэттене, окруженные тараканами.

Два года тому назад в Польше <Тараканов> поставить не удалось, поскольку цензоры сочли, что пьеса антипольская. Я не удивлюсь, если сегодня <Тараканы> вызовут гнев бывших цензоров, как пьеса до отвращения антиамериканская.

Когда я вернулся из Москвы, в Нью-Йорке шел дождь. Входя в дом с чемоданами в руках, я столкнулся с улыбающимся привратником. Мы обменялись рукопожатием. Его рука показалась мне еще более опухшей, чем за месяц до этого. Почему этот человек не возвращается на Мальту? Мог бы избавиться от ревматизма. Он работал в Америке тридцать лет. На американскую пенсию смог бы прожить в роскоши еще тридцать.

– Почему бы вам не вернуться? – спросил я его.

– Я подумывал об этом, – он махнул рукой, – но там дождь вообще не идет.