Текст книги "Дозорная ветка. Стихи и переводы"

Автор книги: Янка Купала

Верста

Янка Купала

 
Правду с неправдой
горько и весело
перемешайте —
будет поэзия.
 
 
Лето, ночь, месяц,
кленик, черешня,
парень и девушка,
вот вам и песня.
 
 
Жаркие клятвы,
в чувствах свобода,
вечная верность,
вот вам и ода.
 
 
Пуня, девчина,
месяц, ограда,
парень с гармошкой,
вот серенада.
 
 
Ловко подперта
пуня соседняя.
Батька с дубиной,
вот и комедия.
 
 
Зимка. Где парень?
Девушка – мама.
Слезы и прорубь.
Вот вам и драма.
 
 
Жизнь. Люди – шельмы.
Бесятся с жиру.
Честность поэта —
вот вам сатира.
 
 
Двор, замок панский,
важная рада,
спесь и почтенье —
вот вам баллада.
 
 
Свиньи, подпасок,
хмурые дали,
лапоть дырявый —
мир пасторали.
 
 
Добрый пан, панна…
Сытая ласка
кормит голодных,
вот вам и сказка.
 
 
Пан, хам и поле,
пустая кладовка,
три оплеухи,
вот и концовка.
 

Петрусь Бровка

 
Приду усталым и счастливым
и попрошу я у земли:
– Накрой меня крылом орлиным,
крыло голубки постели.
 
 
С тех давних дней, босых и бедных,
я им завидовал в тиши,—
с орлом кружился в синих безднах,
но голубиной был души.
 
 
Так пусть какой-то росной ранью,
когда настанет мой черед,
не грозный клекот-воркованье
мне вечный ветер принесет.
 

Аркадий Кулешов

 
Мерещилась мне слава близкой целью,
когда в глубокой тишине ночной
поэзия, как мать над колыбелью,
задумчиво склонялась надо мной.
 
 
Чтоб мальчик рос, не думая о чуде,
чтоб не считали люди сосунком,
полынью жгучей натирала груди
и смешивала горечь с молоком.
 
 
Поторопила возмужанья сроки
стеклом разбитым и дресвой дорог.
Рукою показала мир широкий
и вывела босого за порог.
 
 
С тех дней, когда подносят кубок славы,
твержу себе: – Немедля отодвинь.
И ремесло мое не для забавы,
ведь на губах еще горчит полынь.
 

Максим Танк

 
Огрубели пальцы рук —
столько скорбной мерзлой глины,
столько холода и вьюг
просочилось между ними…
Столько солнца и добра,
столько слез и столько горя,
мелкой меди, серебра
и зерна с родного поля,
что вчера, припав к земле,
я едва-едва услышал,
как она, оттаяв, дышит,
как теплеет на заре.
А под старой грустной ивой,
где слагал свой первый стих,
отличить не смог, счастливый,
пальцы друга от своих…
 

Пимен Панченко

 
Он не английский, он канадский Стратфорд.
Но, как и всюду, здесь живет Шекспир —
хохочет жир! И полоумный мир
безумные захлестывают страсти.
 
 
Потом, когда за сценою из веток
мы собрались и вспыхнула заря,
воскресшие Ромео и Джульетта
нам пожимали руки, как друзья.
 
 
И режиссер, он был взволнован встречей,
воскликнул: – За связующую нить!
Как от родимой матери отречься,
так и о дружбе с вами позабыть.
 
 
Когда б не песня русская, наверно,
меня б сумел концлагерь доконать,—
он улыбнулся: И тебя, Ромео,
не я, другой учил бы умирать.
 
 
Он попросил нас, чтобы мы им спели.
И мы запели, позабыв про страх
и неуменье, в общем, как умели,
о подмосковных наших вечерах.
 
 
И долго-долго нам рукоплескали.
Мы понимали – это тем, другим,
что с песней смерть и голод побеждали
и солнце мира видели сквозь дым.
 

Максим Лужанин

 
Все чаще и чаще себя убеждаю,
что сердце не то, да и возраст не тот,
а утром за дело берусь, ибо знаю —
мое за меня не допишет никто.
 
 
Никто не допишет, никто не расскажет
о жалобе той, что болотами пашет,
о празднике том, что являлся крылато,
душа, как зарей озаренная хата…
Никто не расскажет о том, что забыто
и вдруг как новинка еще раз открыто.
 
 
Кому передам и кому я доверю
те версты, которыми прошлое мерю,
и ласку отчизны, садов ее цвет,
и доброго взгляда ликующий след.
Не тяжесть отдачи, а радость удачи —
я вам оставляю, а как же иначе?
Все вам отдаю, пока солнце в крови…
 
 
Не надо шуметь, дорогие мои!
 

Анатолий Велюгин

 
Сухим пергаментом – бересты сверток.
Мурашки-буквицы. В стволе – осколок.
В Полесье грамоте училась детвора.
Но выли «юнкерсы» и бесновался ворог.
Пылали облаки, деревья и трава.
По шелку солнечной коры отвага
рукою детской вывела строку:
«Радзiма. Вежа. Сцяг,
   Палон i смага».
Такие же слова
   есть в «Слове о полку».
Листала вечный свой букварь дубрава,
и пепелищами отогревала
живые души лютая война.
Родная мова наша
   не пропала,
раз в этом пламени
   не сгинула она!
 

Рыгор Бородулин

 
Мотылек на колени сел,
раздвинул крылья:
два заспанных луга в росе.
Две покрытых инеем крыши,
две поляны
   заснеженных,
где,
   как беженцы,
как погорельцы —
осины,
   от холода синие,
не могут согреться;
два крыла —
две печальных страницы
книги времени,
книги терпенья, добра и ума,
над которой летают
   тревожные
      черные птицы
и которую молнии пишут,
   читают грома.
По лучам и по ливням,
что сверкают на майских лугах,
ударит крючок —
   и начнется…
И словно речка
   войдет в берега —
в сердце песня прольется.
Об одном вас,
   как братьев,
      прошу —
эту песню не забывайте,
не сбивайте с лугов росу
и на крыльях пыльцу не стирайте…
 

Анатолий Гречанинов

 
Колодец роют, глину копают —
чистое все на себя надевают.
Не ссорятся бабы, не курят мужчины,
словно у роженицы за дверью —
тихо!.. И холодом веют холстины,
и с цвирканьем в желтую мокрую землю
входит лопата, входит лопата,
и разливается снежная мята.
Внизу уже остается один —
самый ловкий из сельских мужчин.
И гонит он к солнцу бадью за бадьёй
с заледенелой глубинной землей.
Дядька упорно и долго копает,
кто-то советы надумал давать,
голос глухой из земли отвечает —
просит земля болтуна помолчать.
В деле от лишнего крика – беда —
мутная будет в колодце вода.
Все осторожнее надо копать —
выход криницы нельзя прозевать.
Струи ударят, заходят на дне —
вот уже ведра ему по спине.
Молча советчиков дядька ругает,
вот он еще осторожней копает.
Вдруг над притихшей нарядной толпой
в небо торопится голос глухой:
«Смотрите, браточки,
браточки, пошла!»
Сразу же в темную сырость ствола
канули крики веселые: «Эй,
эй, не зевай, шевелись веселей!»
Хукает дядька на пальцы, копает,
будто бы клад для себя добывает,
ноги застыли, а все не беда —
светлая будет в деревне вода!
 

Содружество

Максим Танк

 
Когда на поле глухо, пусто,
И холод выбелил траву,
И ночью сердцу вторит грустно
Бессонный паводок во рту.
 
 
Когда дороги опустеют,
А ветер северный сильней,
И вдруг затянет одиссею
С крылатым табором гусей.
 
 
Люблю под взвихренной сосной,
Как бы под мачтой золотой,
Плыть на свидание с весною —
И весь мой край плывет со мной…
 

 
Все чаще покидают этот лес
Мои ровесники – подоблачные сосны.
Одни сгорели в пламени войны
Иль поднялись могильными крестами,
Другие где-то шпалами гудят,
Поскрипывают в хатах под ногами.
 
 
Я в этот лес все чаще прихожу
Поговорить с молодняком шумливым.
Под ним чернеют срезы старых пней,
Как будто патефонные пластинки
С записанными голосами птиц,
Ветров шумливых и дождей забытых.
 
 
Я в старых соснах чувствую себя
Сосной, пораненной воспоминаньем,
Когда живицей вытекает песня.
 

 
Долго на делянке
Вдыхаю свежесть
Смолы, коры, опилок, щепок.
В любую погоду
Я слышу здесь
Шум отшумевших деревьев,
Голос кукушки,
Воркование витютюней.
И углубляюсь в такую чащу,
Откуда возвращает только голос:
– Куда ты пропал?..
Меня за смертью лучше посылать,
А не за дровами,
Если хотите,
Чтоб закипела бульба.
 

 
На желтое-желтое жниво,
На серую-серую землю,
На синюю-синюю озимь,
На темную-темную пущу
Лег белый-белый снег.
 
 
Почему же он не завеял
Дорогу к твоей хате,
Твоих следов у колодца,
Твоего веселого смеха,
Давних моих надежд!
 

Максим Лужанин

Ад родных нiŷ, ад роднай хаты

У панскi двор дзеля красы

Яны, бяздолныя, узяты

Ткаць залатыя паясы.

М. Багдановiч. «Слуцкiя ткачыхi»

 
Я долго жил в стране чужой,
жил молчаливо и сурово,
и был я счастлив всей душой
родимое услышать слово.
 
 
Когда ж в словесной толкотне
корней не находил исконных,
тогда в деревьях и в траве
искал я близких и знакомых.
 
 
Кусты ракиты примечал,
они по-нашему шумели,
на облаках домой писал,
как только к нам они летели.
 
 
Мелькали пустыри, поля,
но где бы мы не колесили,
не показала мне земля
цветок веселый, синий-синий.
 
 
Мне скажут: «Сорная трава».
Все понимаю, разумею,
его из жита вырывал,
а вот из сердца – не умею.
 
 
В льняной поэме давних дней
цветок светящийся и тихий,
ты – память родины моей,
бессмертный труд ее ткачихи.
 

 
Пас коров и на зорьке весенней порой
разлучал я пахучую ветку с корой.
Осторожно прорежешь в коре голосник,
словно сердце поставишь – рождается крик!
 
 
Оживала свистелка в ребячьих губах,
шлях надежды мои на тяжелых горбах
колыхал. Опьяняла сырая кора
и в большую дорогу звала со двора.
Но все чаще в наивную эту дуду
говорила святая душа про беду.
 
 
А сегодня вернул меня в дальнюю даль
наш, борисовской марки, нарядный рояль.
И мальчишка нарядный почти утонул
в блеске черного лака и в рокоте струн.
Он до крайних басов дотянуться не смог,
и на миг померещился мне пастушок.
…Там метелица в поле кружила-мела,
там Левониха глазом поблескивала,
а отец умирал и о чем-то просил,
но слова досказать уже не было сил.
 
 
Как же этот мальчишка сквозь ноты-кусты
вывел песенку чистую из темноты?
Да еще отгадал, красотой окрылен,
чем сегодня живу…
   Мой нижайший поклон
перед полной душой,
перед чуткой рукой,
перед елью,
чей голос сквозь дальнюю даль,
как в родное гнездовье,
   вернулся в рояль.
 

 
Хлебопашец за сохою
шел своей полоской клятой,
бился до ночи с землею,
надрывался вместе с клячей.
 
 
Дядька сеет – черти весят —
бесполезная работа,
у скотинки шкура лезет,
да и сам ослеп от пота.
 
 
Как же сбить беду со следа?
Обошелся без поклона,
потрудился до рассвета,
выпилил коней из клена!
 
 
Хороши лошадки – в теле.
Но! – вскричал мужик довольный,
на стреху они взлетели,
понеслись за вольной долей.
 
 
Победил забвенье мастер,
слышно даже и сегодня,
как бежит, летит за счастьем
деревянная погоня.
 

 
Такие страшные столбы
огня стояли,
что божий день от ночи мы
не отличали.
 
 
По черепичной крыше дрожь
бежала к Эльбе.
И мучил нас апрельский дождь —
весна, капели…
 
 
Добрался дождичек до нас,
засек балкончик
и спрашивает в сотый раз —
когда закончим?
 
 
Войну заканчивай, солдат!
Взошла пшеница.
Сегодня-завтра в аккурат
начнет куститься…
 

1

 
Луга в ромашке – белые,
равнины – нивы спелые,
   пьет синеву земля!
И столько в небе чистоты,
и столько в мыслях высоты,
   что снова молод я!
 

2

 
Пути мои неровные,
заботы лета – кровные,
с утра на поле трудишься,
заснешь – трудом любуешься —
   приехал в самый раз!
За рыжиком – по вереску,
за рыбиной – по бережку,
   за словом – в добрый час!
 

3

 
Под деревушкой Купою,
где черт худел над ступою
   в далекие года,
дожди, как кони, тупали,
и рвались под Лынтупами
   речушек повода.
Мелькали перегонами
грозы цистерны полные —
   светлели небеса,
прогромыхав за хатами,
прощальными раскатами
   на убыль шла гроза.
 
 
А зорька в платье розовом,
в косынке голубой
продрогла под березою,
промокла под сосной.
 
 
Совсем, как ты со мной!
 

4

 
Опять мы синим вереском
идем в любимый бор,
ведем с бездонной вечностью
безмолвный разговор.
 
 
Сосновые иголочки
горят в косе густой,
играет сполох солнечный,
как гребень золотой.
 
 
Нам весело и холодно,
помолодела кровь,
и солнечное золото
в душе смеется вновь!
 

 
Где-то с молнией ссорится гром,
а девчушка домой не успела
и стоит под стрехой с пареньком,
небольшенькая, зябкая, в белом…
 
 
Их тропинка кружила в лугах,
или житом дорога петляла,—
дымка счастья осталась в глазах,
в черных косах иглица застряла…
 
 
Ночь над ними висит тяжело,
кувыркаются молнии грозно —
все равно им легко и светло,
никогда им не росно, не поздно!
 
 
Здравствуй, юность… Начни – подпою!
Хорошо, что ты плащ не надела.
Хорошо, что ты в хату мою
хоть на время дождя залетела!
 

 
Только день отсверкал за холмами,
ветер жито нагнул до земли,
и гроза так плеснула крылами,
словно воды на землю пошли!
 
 
И когда отделился огромный
сколок неба с грядою берез,
бор предстал предо мной,
   незнакомый,
будто только сквозь камень пророс!
 

Анатолий Велюгин

 
Опять дремотно ополь зазвенела,
на тротуарах лето заржавело.
А в синеве
   над вышками,
      над реками —
журавлиный реквием.
 
 
С веселой грустью опадайте, листья
забронзовелых календарных истин.
Пускай пронзит не сырость и не утлость
и осень —
   юность!
 
 
За строгой чернотой депо и фабрик
в сквозном просторе
   свежий запах яблок,
хотя скорбит
   над вышками,
   над реками —
журавлиный реквием.
 

 
Невыносим рыбацкий зуд,
слепит и жжет росинка.
Но не смолкает «ундервуд» —
трофейная машинка.
 
 
Диктуют грозы сквозь окно,
хотя свое про танки
отбарабанила давно
она в штабной землянке.
 
 
Сменила строгий стиль и лад,
изведала немало,
и жизнь и смерть под гул блокад
сурово отстучала.
 
 
Ты помнишь топкую постель,
ведь в ней друзья уснули.
Стучит машинка!
Буквы к ней летят, как наши пули.
 
 
Не надо загонять в размер
печаль болотных чаек.
И гонит летний сонм химер
войны живой печатник.
 
 
Простроченная тишина.
И стол как поле боя.
И ноет сердце дотемна,
заходится от боли!
 

 
У надгробья две ракиты
головы склонили.
Здесь две девочки убиты.
Спят в одной могиле.
Грустный камень на обрыве,
ты один – свидетель,
как оплаканы родными
в сорок третьем дети.
Люди, слушайте, смотрите,
не случится чудо.
Крик не смолкнет на граните:
«Их убил Печура!»
 
 
По какой земле гуляет
этот гад, наглея.
Даже камень проклинает
полицая-зверя!
Может, он удрал за море:
принимайте гостя.
Сколько лет седое горе
плачет на погосте:
«Ой, ракиты, не шумите,
не случится чудо.
Моих дочек не будите».
Их убил Печура.
 

Алексей Пысин

 
Левый берег покатый.
Правый берег крутой.
Пахнет сеном и мятой
и вчерашней ухой.
 
 
На крутом перекате
звонко выстрелил сом.
На блестящем канате
повели мы паром.
 
 
И телегу с мешками,
и коня,
и гармонь.
Трос дрожит под руками.
Обжигает ладонь.
 
 
На паром наш пловучий
тянем берег в стогах,
тянем сонные кручи,
тянем даль в облаках.
 
 
Кто домой, кто к невесте,
кто от тещи бегом.
Рейсов сто или двести
за день сделал паром.
 
 
Весь лохматый и сонный,
вышел вечер на луг.
На канат раскаленный
с кручи глянул я вдруг —
 
 
от зари он червонный
иль нагрелся от рук?
 

 
На родину тропинка,
что нитка без узла.
Был камень у села.
Безногий бог каменьев.
 
 
Покатый, рыжеватый
валун на сотни тонн.
Куда скатился он,
где канул он бесследно?
 
 
Печалиться не надо
об этом камне, брат.
Ты столько знал утрат,
что камень тот – песчинка…
 

 
Забыто многое в пути,—
избыто, сметено и смыто.
Мне в жито хочется войти.
Мне кажется, что вечность – жито.
 
 
Возьму шершавый колосок
на чутком проводе соломы,
и ты уже не так далек,
мой предок – пахарь незнакомый.
 
 
Жней неизвестных голоса,
как море, выплеснет волною
живого хлеба полоса,
звенящая передо мною…
 
 
Здесь дозревают в дождь и в зной
ростки надежд и дней суровых,
гудит нетленный провод мой,
как связь былых времен и новых.
 
 
Пусть даль дозреет – широка!
Пусть сохнут на корню печали.
И к зернам тянется рука,
чтоб нас потомки услыхали…
 

 
Осенний лес, осенний лес,
бездомный свет сквозных рябин.
Все выше по березе дятел лез.
И я в лесу осеннем был один.
 
 
Зачем, зачем я приходил сюда?
Под звон дубов, под синий хвойный дым,
какую думу думал вместе с ним,
как будто на двоих у нас одна беда.
 
 
А листопад, листая жизнь мою,
стелив дорогу будущей весне.
Сказал бы дятлу, как тебя люблю.
Сказал бы дятлу, как бездомно мне.
 
 
Но одинокий собеседник мой
выстукивал, выслушивал свой бор.
Здесь столько сосен с грустной немотой,
что ни к чему мой грустный разговор.
 

 
Еще не кончилась дорога
к сердцам и радостям земным.
Не покидай меня, тревога,
будь светлым спутником моим.
 
 
Как дождь и засуху по листьям
когда-то видел предок мой,
дай распознать в толпе по лицам,
кто с радостью,
   а кто с бедой.
Чтоб без расчета и без платы
обнять того,
   кто друг и брат.
Есть очень горькие утраты.
Я тоже в чем-то виноват.
Сегодня были б мы намного
и веселее,
   и добрей,
когда б мы уважали бога
ничуть не больше, чем людей.
Не каюсь и в былом не роюсь.
Ведь и себя я не берег.
Мой бог – моя живая совесть
пред далью будущих дорог.
 

 
Наше время считают деревья,
что взросли на священной золе.
И в минуту большого доверья
вспоминаем мы тех, кто в земле.
Под кореньями, под молочаем
есть у каждого кто-то родной.
«Так почтим их
   минутой
      молчанья…»
Так молчат берега над водой.
 
 
Между нами поток быстротечный
с мотыльками, стволами берез,
с первым криком, теплом человечьим
до последнего вздоха… до звезд…
 
 
Знаю, – вечность, холодная, тихая,
никому никого не вернет.
Только в соснах часы твои тикают
и кукушка кукует-поет…
 

 
Возникни, новый день, началом новым.
С далекой, заповедной чистотой,
с забытой песней, с холодком сосновым,
и юный мир открой передо мной.
 
 
Травой и лесом обросла дорога.
Травой и лесом вызрела в тиши.
Но знаю я – ни грусть, ни боль души
не возвратят, не возвратят былого.
 
 
С вершины лет, когда-то с боем взятой,
я в душу, словно в озеро, гляжу,
но забытья и тишины закатной
в железный век у жизни не прошу.
 
 
Беру с собой нелегкие дороги.
Следы страданий, что остались там…
Беру с собой бессонные тревоги,
а юный свет я юным передам.
 

Сергей Граховский

 
Пускай душа твоя услышит,
как трудно хлебный колос дышит.
Иди же в поле!
 
 
Там нынче дозревает жито,
и тайна жизни всем открыта —
зерна бессмертье.
 
 
Оно взошло, отколосилось
и валом к людям устремилось —
нет лучшей доли!
 
 
Оно всю силу, как дозреет,
вернет тому, кто пашет, сеет,
жнет и молотит.
 
 
Умытое росой и потом,
оно становится оплотом
моей Державы.
 
 
Стихает перепелки голос,
что ни зерно – то буйный колос
весны желанной.
 

 
Люблю подзол, пропахший лесом,
люблю густой живицы дух,
и свежий дух щепы под прессом,
и розовый кипрея дух.
 
 
Люблю зеленый луч иглицы,
и земляничную росу,
и жар болотной огневицы,
и отсвет молнии в лесу.
 
 
Люблю седых дубов колонны,
и сосен гонкие стволы,
и меда полные колоды,
и звон полуденной пчелы.
 
 
Весною ранней сок березы
губами жадными ловлю,
зеленые от сосен плесы
и срубы звонкие люблю.
 
 
И эти срубы над рекою,
и колыбели, и гроба —
все пахнет свежею смолою,
сосновый край – моя судьба.
 

 
Плывет, как лодка, узкий черный гроб,
плывет над полем, над бессмертным житом.
И женщины, и старики, и дети
хоронят сеятеля, пахаря, косца.
 
 
Хоронят без венков и без оркестра,
не произносят слов высокопарных,
газеты выйдут в свет без некролога,
и лишь колосья грустно никнут в поле.
 
 
Он сорок восемь раз посеял жито
и сорок восемь раз обмолотил.
Он сорок восемь лет кормил людей,
которых никогда в глаза не видел.
 
 
Ему никто не говорил «спасибо»,
не вспоминал за шумною беседой,
ведь имени его не знали дальше,
чем ходит плуг, коса и борона.
 
 
Хоронят сеятеля. Старики молчат.
В руках детей – поникшие ромашки,
но не заходит солнце над полями,
они привыкли вместе уходить.
 
 
Стоят леса в почетном карауле,
колодезный рыдает журавель,
и ласточки летают низко-низко
над пыльным шляхом, над высоким
   житом…
 

Ты огня не бойся, брате,

если аист есть на хате.

Присказка

 
Волнуются —
куда девалась хата?
Вокруг воронки
и в золе вода.
И не клекочут утром аистята,
подняться не успели из гнезда.
 
 
По белым крыльям —
черные полоски,
так облетает траур города…
И не смолкают
горя отголоски,
не отболела в памяти беда.
 
 
Нет ни колодца,
ни любимой хаты,
ни липы на развилке трех дорог.
И кружит аист,
словно виноватый,
что старое гнездовье не берег.
 
 
Кружат, горюют —
аист, аистиха,
под ними трубы черные,
зола…
Роса с лозы стекает тихо-тихо.
Молчит Хатынь, кричат колокола!..
 

Рыгор Бородулин

I

 
Гром катится, как с бочками подводы,
не чибис – ива свищет дотемна.
А борозда, очнувшись от дремоты,
уже не в гром, а в ливень влюблена.
Еще пустые, стынут гнезда, соты.
И даль тревогой светлою полна.
Но ни о чем не думает весна,
еще на юге все ее заботы.
В глаза посмотришь – не увидишь дна.
Холодный дым летит за огороды.
Гуляй, весна, пока еще одна.
Отяжелела рожью целина.
В гнезде птенец ликует желторотый.
Заботы от темна и до темна.
 

II

 
Грачонок машет крыльями нелепо.
Под крышею ржавеет майский плуг.
Стирает пот расхристанное лето.
От зноя в полдень глохнут лог и луг.
Как грудь косца, осмуглилась планета.
А тминный дух захватывает дух.
Где облачко, где тополиный пух?
И просинь просит у берез просвета.
Свекольный лист свернулся и пожух.
Насквозь дорога пыльная прогрета.
Гнедой уныло отгоняет мух.
Но свет очей весенних не потух.
На синих крыльях отблеска рассвета
подлеток совершает первый круг.
 

III

 
Идут круги – язями плещет Щара,
лесной криницы огневой глоток.
След листопада, будто след пожара.
В душе какой-то странный холодок.
Пустое небо крыльями обшарив,
ныряет ястреб в заросли заток.
А полночь белой молнии моток
распутала. И вновь горят Стожары.
Грустит покрытый инеем стожок,
зато спешит веселье на базары.
Стерня седеет. Настывая, ток
звенит, звенит, и вдруг блеснет ледок.
У язя сонно двигаются жабры.
Но озимь жадно тянет зябкий сок.
 

IV

 
Под слоем льда пульсирует криница,
как за двойною рамою рассвет.
Стеклянный звон рассыпала синица,
дня не дождется, а его все нет.
Реке рыбак под ивою приснится,
а рыбаку – как будто смерти нет —
зеленый дым и эхо юных лет.
Дуб заскрипел – заныла поясница.
Сугробы цепко держит бересклет.
Вороний карк на оттепель скупится.
Зима зимой, но век не без примет.
С подпругой чертыхается сосед.
И словно полоз, в небе серебрится
от реактивных самолетов след.