Текст книги "Макс и летающая тарелка"

Автор книги: Яна Дубинянская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Дубинянская Яна
Макс и летающая тарелка

Яна Дубинянская

Макс и летающая тарелка

Макс был красив. Макс был очень красив. Макс был богат, он был из очень хорошей семьи. Макс был не про мою честь.

Попробовали б вы объяснить это моей маме. Мама решила выдать меня за Макса замуж. Она увидела его на праздничном концерте в нашем колледже Макс был конферансье, как всегда, – после концерта перекинулась с ним парой слов и была совершенно очарована. Макс всех очаровывает. А моя мама, если вобьет себе что-то в голову, абсолютно неуправляема.

В тот день она пригласила Макса к нам на обед. Это было уже не в первый раз. Макс никогда не отказывался, потому что он был хорошо воспитан. А мама делала из этого вывод, что я ему очень нравлюсь, и что её план раскручивается полным ходом. Это же моя мама, если вы её не знаете, вам не понять.

Кстати, я к тому времени уже имела несчастье влюбиться, только ещё не знала, что это несчастье. Он не был таким красавцем, как Макс, не умел ни одеваться, ни держаться, как он, знал вполовину меньше умных слов, имел раз в двадцать меньше денег и к тому же был ниже на пятнадцать сантиметров. Вот так-то, а я его любила. Мама, к счастью, думала, что мы просто друзья. А что Сол еврей, она вообще никогда не узнала.

В общем, на переменке между лекциями я сбегала вниз, позвонила Солу и сказала, что сегодня вечером не получится. Вообще-то говоря, я не очень расстроилась, и Сол, по-моему, тоже. Мы тогда уже подошли к тому рубежу, когда временами хочется отдохнуть друг от друга. С этого начинается конец всему, только я ещё не знала. Меньше с тем, рассказываю о Максе.

Когда я поднималась в аудиторию, Макс стоял на лестнице. Естественно, окруженный стайкой девушек, на первый взгляд штук шесть-семь. Вокруг Макса все время крутились поклонницы, они постоянно его подкалывали, демонстрируя друг другу свое остроумие и как бы равнодушие к предмету. Но если бы я, проходя мимо, всего лишь улыбнулась Максу, они бы зашипели, как разгневанные кошки. А если бы Макс улыбнулся мне – да меня бы просто разорвали! Вот поэтому я и не общалась в колледже с Максом.

Потому что вообще-то он мне нравился. Очень даже. Сол был мой, это совсем другое, а Макс – в нем ощущалось что-то далекое, недоступное. Тогда, на лестнице, он стоял чуть левее девчонок, такой высокий, аристократичный, в длинном светлом верблюжьем пальто, страшно дорогих лакированных туфлях, с безупречной, волосок к волоску, прической и незаметных очках в элегантной оправе. У нас с ним не могло быть ничего общего. Если бы не мама.

Перед тем, как перейти собственно к обеду, сознаюсь в одной несусветной глупости. Посреди лекции я вытащила из сумочки зеркальце и стала наводить красоту прямо перед носом у преподавателя. Потому что я сидела всегда на первом ряду, а Макс – на втором, и в зеркале было неплохо видно его левый глаз за стеклышком очков и элегантную прядь волос, спадающую на лоб. Не знаю, зачем я это делала, но делала довольно часто. В таком фрагментарном виде Макс казался ещё более недосягаемым, и совершенно не верилось, что он вот так просто приходит иногда к нам на обед.

В общем, он пришел. С громадным букетом гладиолусов – не мне, маме. Мама растаяла, я так и не сумела ей объяснить, что в тех кругах, продуктом которых являлся Макс, в принципе не ходят в гости без букетов. Хозяйке. Мне Макс никогда ничего не приносил, чтобы не подавать напрасных надежд, которых я, кстати, никогда и не питала. Я даже относительно Сола не питала надежд, а его-то я любила, просто понимала, что это ничем не кончится. Я всегда была слишком умная – кроме тех случаев, когда баловалась с зеркальцем на лекциях. А впрочем, хватит лирических отступлений. Значит, Макс пришел к нам на обед.

Мама готовилась к этому с самого утра, теперь она могла разве что менять местами салфетки на столе, но тем не менее с очаровательной, белыми нитками шитой хитростью сообщила, что ещё не все готово. Это означало, что в мои обязанности входит вывести Макса на балкон и там, дыша свежим воздухом и любуясь живописными окрестностями, развлекать гостя светской беседой. На самом деле это Макс всегда развлекал меня в таких случаях, по той простой причине, что, в отличие от меня, он умел это делать.

– Как дела? – спросил он. Я привычно восхитилась: Макс даже "как дела" мог спросить так, словно ему это действительно интересно. Кстати, я до сих пор этому не научилась. Я рассказала Максу о том, как мы с друзьями ходили в лес на прошлой неделе, как усиленно я сейчас занимаюсь, готовясь к региональном смотру по спортивным танцам – тогда я ещё всерьез собиралась стать звездой, и было приятно обсуждать эту возможность с Максом, – а потом разговор неизбежно съехал на учебу в колледже. Тут мы были совершенно солидарны в беспощадной критике преподавателей, и через пять минут камня на камне не оставили от того заведения, где я просто училась, а Макс получал блестящее образование. Все, к чему он имел отношение, волей-неволей начинало блестеть. И тем не менее, болтать с Максом было легко и весело, при близком общении в нем не оставалось ни малейшего следа недоступности, и даже рубиновая булавка, скалывавшая его воротничок, казалась чем-то таким же естественным и обыкновенным, как растянутый ворот свитера Сола... Ладно, пора переходить к летающей тарелке.

– А у вас отсюда отличный вид, – поправив на переносице очки, сказал Макс, когда другие темы для разговора ненавязчиво кончились.

Вид с нашего балкона был действительно очень даже: прямо под окнами широкое поле с лесополосой у дальнего края – будто и не в городе вовсе дальше окраинные районы цепочкой высотных зданий, плавно переходящих в россыпь маленьких домишек, потом степь и на горизонте – горы. Интерьер нашей гостиной впечатлял гораздо меньше, поэтому Макс был обречен на балконное времяпрепровождение. Ему ещё предстоял закат – правда, темная гряда облаков у горизонта грозила испортить это удовольствие.

– Поле, наверное, застроят, – отозвалась я. – Мэр давно грозится. Так что у нас будет отличный вид на соседские окна.

Макс сдержанно засмеялся – воспитанные люди всегда смеются, когда кто-нибудь шутит. Не помню, куда я тогда смотрела – на смеющегося Макса или на облака, когда вдруг – ну совершенно вдруг, как если бы клацнули выключателем – стало темно.

– Что такое? – прозвучал голос Макса, какой-то даже не очень удивленный.

И секундой позже, когда нас вместе с балконом, домом и, кажется, всей землей как следует встряхнуло:

– Катаклизм...

Нет, наверное, я все-таки смотрела на облака над горизонтом, потому что они обозначились смутно-белым на черном фоне, как на негативе, попав в поле света трех мерцающих лучей, расходящихся из одной точки прямо у нас над головами. Я отключилась раньше, чем увидела эту точку, но, по-моему, успела сообразить, что на поле опускается летающая тарелка. А может, я уже потом догадалась, неважно.

...Пока я приходила в себя, мне казалось, что я просыпаюсь. Думалось о Максе – как он стоит у лестницы в своем верблюжьем пальто – и было неловко начинать день с таких вот мысленных образов. Я раз десять успела себя отругать, и только потом окончательно очнулась и все вспомнила. И заодно открыла глаза.

Попробую описать, что я увидела. В комнате – нет, наверное, в отсеке, – не было абсолютно ничего. Ни кнопок, ни панелей, ни иллюминаторов. Только пол, потолок и стены, образующие правильный куб, все светло-кремовое и в мелкую дырочку. А прямо передо мной у стены навытяжку стоял Макс.

Выглядел он, в общем, неплохо. То есть, если бы Сол пришел ко мне в таком виде, я бы решила, что он явился делать предложение. Или забежал перед официальным визитом в парламент. Но, исходя из обычного вида Макса, сейчас он был довольно-таки потрепанный. И загеленная прядь на лбу распалась на отдельные части, и лацкан смокинга слегка завернулся, и рубиновая булавка съехала набок. Да и о стрелки брюк, пожалуй, уже нельзя было порезаться. Проверить последнее я не могла. Потому что, когда я попыталась сделать шаг вперед навстречу Максу, оказалось, что я буквально прикована к стене. Всем телом – от затылка до пяток. Естественно, я не смирилась с таким положением вещей, но пять минут отчаянной борьбы против невидимых веревок не дали ни миллиметра свободы. Все это время Макс неподвижно стоял, уставившись в стену сантиметров на двадцать выше моей головы. Я перестала пока вырываться и позвала:

– Макс!

Его глаза дрогнули, описали круг и наконец-то остановились на мне. По-моему, он только теперь пришел в себя. А придя, в точности повторил все мои действия: на его лице поочередно отразились удивление невозможностью пошевелиться, легкий испуг, напряжение бесполезной борьбы, досада и настоящий страх.

– Как ты? – спросила я.

Макс несколько раз часто сморгнул, словно проверяя, действуют ли у него хотя бы веки. А может быть, он просто собирался заплакать, но это я сейчас так думаю. Тогда мне подобное в жизни не пришло бы в голову. Поморгав – кстати, я только тут заметила, что очки у него пропали – Макс заговорил, не очень-то обращаясь ко мне:

– Похитили. Запросят миллион, не меньше! И перед выборами. Отец, конечно, заплатит, а если они все равно?!..

– Макс, ты это о чем?

Он ещё раз сморгнул, посмотрел мне в глаза и произнес жутковатым срывающимся шепотом:

– Они могут все равно меня убить.

– Кто?

Он повел бровями – пожать плечами было бы сложно.

– Те, кто меня похитил.

Полностью развившаяся прядь упала у него со лба на левый глаз, и Максу пришлось дунуть снизу, чтобы откинуть её. Выражение лица у человека при подобной процедуре обычно не самое умное, но Макс и тут смотрелся не худшим образом. Действительно, его, юношу из очень хорошей семьи, могли похитить ради выкупа. А я, по его логике, находилась здесь так, для собственного удовольствия. В общем, пора было раскрыть ему глаза на ситуацию.

– Макс, мы на летающей тарелке.

Его глаза округлились, и выражение лица все-таки стало идиотским.

– Где-где?

– Вспоминай, – я гипнотически уставилась на него. – Мы с тобой стояли на балконе...

Тут я вспомнила маму и заволновалась. Потому что моя мама, вы её не знаете, она могла подумать все, что угодно. Например, что мы с Максом от большой любви бросились вниз с шестого этажа. И стали ангелами, естественно. А впрочем, про летающую тарелку мама тоже могла подумать, с неё станется.

Я почувствовала, что стена вроде бы уже не держит меня так крепко. Зашевелившись, я оторвала от неё руку – в ощутимым "чмоком", как присоску а затем и вовсе освободилась, только повисли горизонтально наэлектризованные кончики волос.

– Макс!

И я бросилась к нему – потому что его голова склонилась набок, колени подогнулись, и Макс начал медленно сползать на пол. Само собой, удержать падение девяностокилограммового тела было далеко за пределами моих возможностей – я как-то не подумала об этом. В последний момент Макс вцепился пальцами мне в плечи, и мы покатились по твердому в дырочку полу.

О противоположную стену больно стукнулась я – Максу наверняка было мягко. Тем не менее, толчок в какой-то степени привел его в себя.

– Я думаю, – он сел, потирая рукой лоб и уставясь в стену, действительно похожий на мыслителя, – я думаю, нам не стоит паниковать. Все это не так уж страшно. Мы выберемся отсюда.

Взгляд у Макса был неверный и блуждающий – я впервые подумала, что его стильные очки служили не только для украшения. Он обвел близорукими глазами кубическую внутренность помещения и медленно встал, опираясь на стенку.

– Где-то здесь должен быть люк или... словом, выход.

И его длинные пальцы движением профессионального взломщика принялись выстукивать кремовую стену. Это зрелище впечатляло. Я представила себе, как Макс открывает невидимый люк, ведущий из отсека в темный коридор, потом находит рубку с пультом управления летающей тарелкой, раскидывает в стороны парочку инопланетян... Впрочем, в последнюю картинку белые красивые руки Макса как-то не вписывались. Я пропустила этот момент и представила его пальцы уже лежащими на бесчисленных кнопках и рычагах пульта. Макс, конечно же, разберется в принципе его действия. И вот летающая тарелка плавно опускается на газон перед нашим колледжем, и Макс, соскочив на землю, галантно подает мне руку... В том, что он подал бы руку, я была абсолютно уверена. А все остальное... может, в тот момент я и в это верила, я все-таки дочка своей мамы.

– Черт!

Вот так, а я думала, что воспитание Макса не позволяет ему чертыхаться в присутствии дамы, то есть моем. Позволило – чуть удлиненный, аккуратно подпиленный ноготь на мизинце его левой руки застрял в одной из дырочек, усеивающих стены. Когда Макс выдернул его, ноготь уже не был идеально ровным и гладким. Нельзя сказать, чтобы это бросалось в глаза, но Макс попробовал зазубрины большим пальцем правой руки, и на его лице отразилось мрачное отчаяние.

– Нет здесь никакого выхода, – сказал он.

Не знаю почему, но это прозвучало так жутко, так фатально. Тем более, что я где-то подозревала: он прав. Эта кубическая жестянка выглядела совершенно монолитной. Только россыпь дырочек – если бы не они, мы давно бы задохнулись. Возникла мысль: собираются ли хозяева тарелки нас кормить? И плюс ещё одна проблема, которая уже давала о себе знать – мне, по крайней мере, но, думаю, Максу тоже. В конце концов, сколько времени они думают нас тут держать? И вообще, помнят ли они о нас? С одной стороны, вроде бы да отключили же они силовое поле, приковывавшее нас к стенам. Хотя оно могло отключиться и само – если двигатели летающей тарелки вышли из режима ускорения. Мне нравилось думать словами, смысл которых я сама представляла очень смутно – и при этом чувствовать себя дико умной. Значит, режим ускорения. То есть мы уже оторвались от земной орбиты и теперь спокойно пересекаем открытый космос, все больше удаляясь от балкона, с которого я демонстрировала Максу вид на окрестности, вид на Землю...

– Зачем, – внезапно сквозь зубы сказал Макс. Он сел на корточки, прислонясь к углу, уронил голову между коленями – и вдруг резко вскинул её. – Зачем я пошел на этот чертов обед? Если бы я сразу сказал этой...

– Макс!

Потому что я никому и никогда не позволяю плохо отзываться о моей маме, – а Макс именно это и собирался сделать. Только поэтому я непроизвольно замахнулась на него – и, конечно же, рукоприкладство в мои планы не входило.

Он вскочил, вжавшись в угол и выставив вперед согнутую руку.

– Ты, – губы Макса дрожали, а близорукие глаза блуждали из стороны в сторону. – Почему ты ко мне привязалась? Это все из-за тебя! Если бы я нормально пошел в клуб, а не стоял, как идиот, на этом... балконе, я бы... Ты во всем виновата, ты и твоя...

И, конечно, пришлось дать ему пощечину. За маму – потому что люди приходят в себя от пощечины только в кино. Во всяком случае, Макс в себя не пришел. Он просто медленно поднес ладони к лицу и заплакал.

Он бормотал сквозь слезы что-то бессвязное об экзаменах в колледже которые, кстати, и мне предстояло сдавать; о выборах в парламент – к ним я, к счастью, отношения не имела; о соревнованиях в клубе регбистов и дне рождения дочери автомобильного короля, её звали Элис, я до сих пор помню. Волосы Макса висели влажными спутанными прядями, нос покраснел, рубашка выбилась из-под измятого смокинга, на брюках отвисли пузыри. Мне стало как-то неловко смотреть на него, и я принялась сосредоточенно пересчитывать дырочки в стене сбоку. Не гладить же его, в конце концов, по головке, – а ничего более адекватного ситуации я придумать не могла. С какой-то странной, обреченной тоской я подумала, что это мне придется теперь искать выход, захватывать пульт управления и героически драться с инопланетянами, если я хочу вернуться домой. Если я хочу... Макс уже не хотел, кажется, ничего. Он тяжело прислонился к стене и беззвучно всхлипывал, закрыв лицо белыми руками с обломанным ногтем на левом мизинце.

И вдруг его аморфная фигура пошатнулась, едва удержавшись на ногах. Одним прыжком Макс подскочил ко мне – а я смотрела вперед широко раскрытыми глазами.

Кремовая в дырочку стена разъезжалась в стороны, как створки лифта. Наконец-то нас выпускали из этого отсека – куда? С какой целью? – надо было как можно скорее увидеть, понять, сориентироваться, что теперь делать. Я была страшно, запредельно напряжена, виски сотрясались изнутри от биения пульса. Впереди включился свет, и...

Мне часто намекают, что я все это придумала. Вместе с мамой. Но, честное слово, такого я не то что бы не смогла – не стала бы придумывать. Слишком много чести, и сейчас вы поймете, о чем это я.

Оттуда, из глубины смежного отсека, на меня смотрел Макс. Высокий, красивый Макс с чуть надменной улыбкой в уголках глаз за стеклами элегантных очков, с безупречной, волосок к волоску, прической, с рубиновой брошью на белоснежном воротничке, в дорогом костюме и распахнутом длинном верблюжьем пальто. А чуть левее был ещё один Макс, сжимающий в прыжке мяч для регби. И рядом – Макса за компьютером, Макс у дверцы автомобиля, Макс рядом со мной на балконе моего дома, Макс и какая-то девушка в театральной ложе... Все огромное помещение занимали цветные, в натуральную величину, голографические изображения Макса. Блестящего, недосягаемого, великолепного Макса.

Я не стала оборачиваться в сторону их оригинала. Просто сказала, не глядя:

– Они бы тебя все равно забрали. Даже если бы ты ко мне не пришел.

Вот так, а потом мы оба отключились и очнулись уже посреди того пустыря в предместье, где нас и подобрала полиция. Дальше писать нет смысла, статьи во всех газетах были потрясающие, да и интервью неплохие – с Максом, естественно. Правда, он пару раз упомянул в них меня – к великому восторгу моей мамы. А вот об отсеке со своими голограммами почему-то не вспомнил – и загадка этой скромности меня до сих пор мучает. Может, он тогда ещё плакал и не успел их рассмотреть?

За те три года, что нам оставалось учиться вместе, мы с Максом не обменялись ни единым словом. Так получилось. Его отец на гребне сенсации победил на выборах, и до мамы дошло, наконец, что сын члена парламента не про мою честь. А потом я вышла замуж за Фрэнка – он тогда ещё не был чемпионом мира по боксу – уехала в Америку, начала сниматься в кино, а потом родились близнецы...

Недавно мы с детьми приезжали к маме, и в центре города я увидела Макса. Он стоял около припаркованной машины – все такой же красивый, стройный, элегантный. Правда же, было бы вполне естественно подойти к нему, поболтать, расспросить о наших однокурсниках? – а меня что-то удержало. Все-таки он был слишком блестящий, далекий, недоступный.

Как-никак, единственный человек из шести миллиардов, которого представители иной цивилизации приняли за идеальный, рафинированный образец землянина. Пока не поняли, что ошиблись.

Интересно, кого они взяли взамен?

1999