Текст книги "Лестничная площадка"

Автор книги: Яна Дубинянская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

ГЛАВА X

В прихожей, почти полностью перегородив ее солидную ширину расставленными в стороны волосатыми ногами, расселся на табурете мужик-пьянчуга из соседней квартиры. Ну и сосед был у покойного профессора, хмыкнул про себя Грег, встретившись взглядом с набыченными красными заплывшими глазенками. Этот мужик явно решил никого отсюда не выпускать, – но его Грег не боялся, такие туши обычно переворачиваются кувырком от одного-двух приемов средней сложности. Но бежать было некуда. Ни одно из открытых – если все еще открытых – на лестничной площадке пространственных измерений не лежало за пределами города.

Перед девушкой было стыдно. Какое, черт возьми, он имел право грузить ее своими проблемами, видел же, идиот, в каком она состоянии! Теперь она имеет полное право его презирать. Она уже его презирала, когда усталым материнским тоном советовала не делать глупостей, то есть вообще ничего не делать. Легко сказать. Она просто не знает, с кем он имеет дело. У Ольги достаточно денег, чтобы построить этих мелких полицейских сошек и преподнести им все дело так, как считает нужным. Грег в который раз стиснул кулаки и чуть не застонал от невыносимой досады. Ведь она была в его руках – да, целиком и полностью в его руках! – так как же случилось, что, щелкнув туда-сюда рубильником на приборе, она кинулась прочь из офиса, а он, Грег, остался на месте, тупо глядя на бешеную стрелку на шкале?!.

Сейчас Ольги в прихожей не было. Пошла, наверное, в туалет опорожниться, злобно предположил Грег, а может, заглянула в ванную поправить косметику – а что, с этой бабы станется наводить перед зеркалом красоту в полуметре от покойника.

Мимо Грега неслышно проскользнул парень в махровом халате – тоже мне, униформа! – и скрылся в профессорском кабинете, где осталась та девушка. Это, наверное он. Тусклый – сказал про него профессор Странтон. Лучше и не скажешь.

Грег еще раз искоса взглянул на поддатого мужика – того и гляди, свалится с табурета, – и прошел вперед по коридору к последней двери. Спальня, где ему предлагали переночевать. И предложение наверняка остается в силе, при всем желании профессор уже не передумает. Завалиться спать – не лучшее, что можно сейчас сделать, но должно же, черт возьми, что-нибудь прийти в голову! Может, именно там, в спальне, подальше от этого дегенеративного типа на табуретке и инквизиторских глаз Ольги, которая вот-вот снова появится в коридоре.

Грег пошел вперед. От кабинета до спальни было добрых десять-пятнадцать шагов по просторному коридору. Не доходя пару метров до дверей, Грег услышал неясный гул, треск и приглушенные голоса. Он успел вздрогнуть и в изумлении оглянуться, вызвав идиотскую мину и угрожающий жест соседского мужика, прежде чем сообразил, что в спальне работает телевизор.

На покрытом многолетней пылью экране была небрежно протерта широкая полоса, попадая в которую, фигурки футболистов становились яркими и четкими. Звук барахлил, и голос комментатора только изредка выныривал из негромкого жужжания и треска. А на аккуратно застеленной профессорской кровати разлегся, опираясь на локоть и наискось свесив ноги вниз, мальчишка в зелено-оранжевой бейсболке.

Сын Ольги,

– Падай, – сказал он, бросив мимолетный взгляд на Грега. – «Сорта» делает по первое число «медведей». Когда я включил, было уже два-ноль, и потом раз восемь чуть не забили.

– Сколько? – совершенно автоматически переспросил Грег.

– Ну не восемь, но шесть уж точно, только Бе-ретти раза три…

Телевизор взорвался трескучими криками, и мальчик взвился на кровати, подался вперед, одновременно подвигаясь к стенке. Грег присел на освободившийся край кровати. Черт возьми, а может, так и надо? Просто смотреть футбол, привычно болеть против «медведей» – с кем они там сегодня? – и послать подальше полицию, Ольгу и труп профессора. И продолжить это в тюрьме, там ведь тоже есть телевизор…

– Три-ноль в пользу «Сорта»! Беретти – су-пер! – восхищенно выдохнул мальчишка и протянул руку. – Эд.

– Грег.

Рукопожатие у пацана было короткое, быстрое и крепкое, как металлический захват, – Грег тоже умел конкретно мять друзьям пальцы, но ему на это требовалось на пару секунд больше времени. Железный мальчик, ничего не скажешь, весь в мамулю. Сбежал из-под крылышка смотреть телевизор, наверное, по молодости не любит покойников…

Эд снова завалился на спину, закинув за голову согнутую руку. Телевизор зажужжал совсем уж невыносимо, и мальчик сбавил громкость почти до предела.

– Слушай, Грег, – неожиданно спросил он, – а кто он был, этот старик? Я ж вообще его никогда не видел, батя снял мне эту хату три дня назад. Мы с ребятами гудели безвылазно, соседи вроде выступали слегка, но нам-то по фиг, я и не видел, кто там возмущался. А теперь получается, я свидетель. Какой к черту свидетель, что я этим копам скажу?

Грег посмотрел на него с неприкрытой ненавистью, собственно, он не собирался этого говорить, вырвалось само собой, издевательски, сквозь зубы:

– А ты вообще помалкивай, все, что надо, мамочка расскажет.

Показалось, что кровать сейчас опрокинется или переломится пополам – Эд вскочил так стремительно, что загудели пружины и затрещало дерево. Грег – давно не тренировался, черт, – даже не успел среагировать, железные пальцы вцепились в воротник его халата.

– Вот что, – хриплым мальчишеским дискантом выкрикнул Эд, – моя мать умерла, понял, ты?! А если тебе кто-то скажет по-другому, съездь ему по морде, вот так!

В следующий момент Эд уже поднимался на ноги с другого конца кровати, куда, впрочем, приземлился довольно мягко. Все-таки Грег еще не дошел до того, чтобы спасовать перед зеленым мальчишкой. Хотя реакция у парня что надо – Грег неосознанно принял защитную позицию, пусть себе нападает, щенок, если хочет. Сейчас на шум драки прибежит Ольга, посмотрим, как у нее получится спасать сыночка…

Стоп. Что он только что сказал про свою мать?

Эд нашарил под кроватью и нахлобучил козырьком назад яркую бейсболку. Белобрысый, синеглазый, с пухлыми губами и круглой физиономией. Собственно, совершенно не похожий на Ольгу. Может, и не сын.

– А она тебе кто? – прямо спросил Грег, сделав неопределенный жест в сторону двери.

Эд не понял. Он явно готовился к бою, выискивая в пределах досягаемости какой-нибудь тяжелый предмет. Вскинув на Грега недоуменные глаза, он несколько секунд соображал, что тот имел в виду своим вопросом и будет ли ответ на него означать перемирие. Пауза затянулась, в тишине вполголоса взревели болельщики, и вдруг Эд, расхохотавшись, с размаху рухнул на кровать.

– Она? Ну ты даешь! Она моя телка, – солидно объяснил он, не переставая смеяться – громко и явно нарочито. – Бывшая.

– Как это?

Эд воззрился на него, старательно изображая взрослое снисходительное недоумение. Но смеяться уже не получалось, а синие глаза сами по себе стали круглыми, детскими и потерянными.

– Ну, моя баба. Ну, в общем… словом… я с ней спал. Ничего так телка, хоть и уже целых тридцать восемь. Но я… Короче, хватит с меня, надоела.

Грег перевел дыхание и тоже тяжело опустился на кровать. Вот оно что. Мадам Ольга и тайны Мадридского двора. Пикантная подробность из личной жизни королевы. Черт, как приятно знать, почему именно от тебя хотят избавиться. Даже если ничего особенно нельзя поделать. Подойти к ней, что ли, и пообещать клятвенно, что никому, никогда… Или наоборот, выкрикнуть в присутствии собравшихся свидетелей, полиции и желательно десятка журналистов: а вы знаете, Ольга совратила вот этого несовершеннолетнего мальчика! – какая же, к чертям собачьим, гадость…

Футбол закончился, по телевизору пустили рекламный блок, и Эд отвернулся от экрана.

– Пива хочу, – детски-капризно сказал он – На хате еще пол-ящика осталось, и суперовое пиво! Слушай, Грег, почему мы с тобой должны тут сидеть, как идиоты, и сторожить этого жмурика, я ж тебе говорил, я его не знал даже! Давай успокоим этого громилу под дверью и пойдем ко мне на пиво, а? Пиво – супер, честно.

Грег не ответил. В голове сначало все завертелось быстро-быстро, как запущенная юла, – еще быстрее! – а потом внезапно разом остановилось и оказалось уже расставленным по своим местам. Разложено по полочкам с табличками, как в аптеке. Вот так, и никак иначе. Оказывается, это очень даже легко – отличить гениальную мысль от просто мысли, главное, чтобы первая-таки пришла в голову. И никаких, абсолютно никаких сомнений! Радуйся своей гениальности и спеши реализовать ее на практике. Да, кстати, спеши – мысль может и устареть, пока ты тратишь время на возведение собственного пьедестала. Может что-нибудь случиться, какая-то жалкая мелочь – а воплотить план уже не удастся. Ну, скорей!

Он резко повернулся к Эду.

– Хочешь пива, да? А еще? Чего ты хочешь от этой жизни, выкладывай, Эд! Кого б ты сейчас больше всего на свете хотел увидеть? Ты кого-нибудь любишь? ненавидишь? боишься? – но так, чтобы сильно, как следует сильно?!

Эд ошарашенно хлопал светлыми ресницами, чуть отстранившись от прямо-таки нависшего над ним Грега. Который, похоже, свихнулся. Который явно ожидал услышать от него имя какой-то глупой девчонки, а вместо этого получит правду, чистую правду! Эд набрал в легкие побольше воздуха и выпалил:

– Я бейсбол люблю, понятно? Сильно! Как следует! И если б я кого хотел сейчас увидеть, так только Пабло Луэгоса или Лу ван Вейна, ясно?! Вот разве что они сейчас на Олимпийских сборах в Оушен-сити, обидно, да?

– То, что надо!!!

Честное слово, он чуть было не расцеловал Эда в обе щеки его круглой наивной физиономии. Эта юная бейсбольная звезда, этот пацаненок, по милости которого он, Грег, собственно, и влип во всю историю, этот Ольгин псевдосынок вытащит его отсюда! Это так же верно, как и то, что бейсболка у него зелено-оранжевая, и то, что гениальную мысль раз плюнуть отличить от просто мысли.

Грег подхватил с кровати пульт от телевизора и увеличил громкость – вдруг кому-то, не будем показывать пальцем, придет в голову подслушать их разговор из коридора.

– Ты спрашивал, кто такой был этот старик, покойник? Ну так слушай…

…Из спальни вышел один Эд – Ольга не должна была видеть их вместе. Картинно посвистывая – насмотрелся, похоже, шпионских фильмов, – парень вразвалочку прошел по коридору и, не удостоив ответом что-то спросившую у него Ольгу, скрылся в профессорском кабинете.

Я спала, неудобно изогнувшись в кресле, сон был неровный, тяжелый и поверхностный, скорее, мутная апатичная дремота. Собственно, я продолжала слышать все: и раковинные голоса в коридоре, и хлопанье открывшейся двери, и поскрипывание шагов, и возню поисков вокруг столика, и, наконец, характерный двойной щелчок рубильника. Но эти звуки существовали сами по себе, они не означали ничего, абсолютно ничего… Я застонала и повернулась на другой бок.

Грег не соврал – стрелка на приборе задрыгалась, как сумасшедшая, и, вперившись в нее, Эд внезапно поверил, что действительно вот-вот увидит ван Вейна и Луэгоса, по-любому увидит, потому что действительно, по-настоящему хочет этого…

Он зажмурился и выскочил из кабинета, он ринулся к входной двери, словно не замечая здоровенного пьянчугу, который тяжело поднялся на ноги, загораживая ему дорогу. Эд с разбегу двинул мужика в солнечное сплетение, тот слегка покачнулся, но успел вцепиться сзади Эду в футболку, подтянул пацана к себе и занес волосатую ручищу, собираясь опустить ее туда, где сходились клинья бейсболки, – но тут пронзительным истошным голосом закричала Ольга, на бегу она сдернула с ноги туфельку с заостренным, как стилет, каблуком-шпилькой. Эд рванулся вперед, ошарашенный мужик выпустил его футболку и, тупо сгибая и разгибая пустые пальцы, повернулся на сто восемьдесят градусов. Они с Ольгой оказались лицом к лицу на расстоянии в полтора метра, и Грег, не дожидаясь развязки, метнулся мимо этого тет-а-тета к двери, оставленной Эдом полуоткрытой.

Захлопнуть ее за собой Грег не забыл – этим, в квартире, было вовсе не обязательно знать, какая новая дверь материализовалась на лестничной площадке. А эта дверь была ярко-зеленая, с бело-синим орнаментом из стилизованных волн по верхнему краю…

– Эдвард!!!

Грег еще видел, как мужик грубо схватил за руку выскочившую было на лестничную площадку Ольгу и рывком втянул ее назад в квартиру.

– Вот что, дамочка, – сосед профессора хрипло закашлялся, сплюнул на пол и продолжил совсем сипло: – Пацанов я нарочно отпустил, но уж вы-то останетесь, поняли у меня? Я уж разберусь, откуда вы тут взялись, отродясь вас не видел, а как старик окочурился – нате, и вы тут как тут! Что, скажете, просто на жмурика поглядеть было охота?

Получилось очень даже смешно, и он расхохотался во всю глотку – жаль, после вчерашнего в горле першило, и смех опять-таки перешел в натужный кашель, а во рту снова скопилась противная мокрота. А она, эта дамочка, злобно глядела из глубины коридора, ее намазанные губки недовольно скривились, когда мастерски пущенный плевок чуть не долетел до ее царских ножек. В руке она до сих пор сжимала свою туфлю на высоченном каблуке.

– Когда приедет полиция, вам придется ответить за такое поведение, – сказала она. И еще попробовала выпендриваться: – За оскорбление личности в нецензурной форме и применение физической силы вам могут дать самое малое шесть месяцев, советую подумать.

– И когда ж я вас оскорбил, дамочка? – он по правде удивился: выдумает же такое! – Вы б лучше обулись и марш в ту комнату, от греха, знаете…

Она зыркнула на него с ненавистью – а глазищи-то, глазищи! – нацепила туфлю и взялась за дверную ручку.

– Не сюда! – еле успел крикнуть он.

Дамочка, похоже, удивилась, но – понятливая, однако, – возникать не стала, только хмыкнула и пошла вперед по коридору. У дверей спальни, правда, остановилась и опять ляпнула что-то про полицию. Как будто его это касалось. Как будто он собирался кого-то дожидаться здесь.

Ведь он не глухой, он до словечка слышал все, что тот пацан в халате втолковывал девке, которая нашла жмурика. И не дурак конченый – конечно, вот так сразу никто бы ничего не понял: какие-то там пункты А и Б, тут сам черт ногу сломит, а мы в институтах не обучались. Но вот что желание исполнится, если что-то там туда-сюда щелкнуть – тут уж все понятно, яснее некуда.

А тот типчик, у которого беременная баба, он же тоже стоял под дверью, уши навострил, как локаторы. Уж он там наверняка все смекнул, про физику и прочее, и желание явно имел, глазки прямо как у ребенка малого загорелись, и еще губами зашевелил, чудик. А потом вошел, щелкнул там что надо, выскочил и давай проситься типа к своей бабе, поверили мы, вот так сразу и поверили, как же!

Мужик хмыкнул удовлетворенно и самодовольно. Он, конечно, пошумел для виду, а парня на лестницу выпустил. И никто ж ничего не заметил, даже дамочка та сильно умная не усекла, куда этот типчик идет. А шел-то он вовсе и не к бабе своей – если он ее вообще не придумал, – а шел он к той двери посередке, чуть слева, где Смит живет со своим выводком, да разве ж у Смита такая дверь: деревянная, рассохшаяся, вроде как на ферме? Такой двери вообще отродясь не было на их лестничной площадке…

А потом – эти два пацаненка. Так что все точно, точнее не бывает.

Исполнение желаний, говорите? Неплохо, чтоб мне сдохнуть!

Он сплюнул на этот раз просто так, для удовольствия, и, покосившись на закрытую дверь спальни, тяжелыми шагами направился в профессорский кабинет.

ГЛАВА XI

После спертого воздуха квартиры профессора в лицо ударил свежий промозглый холод, лестничная площадка каруселью закружилась перед глазами, и Крис никак не мог отыскать ту самую дверь, до последнего мгновения мучительно сомневаясь в ее существовании. Он метнулся вперед и влево – просто так, чтобы двигаться, чтоб не стоять на месте, его ведь могли заставить вернуться, и тогда все… И он не верил – даже когда ладони уперлись в шершавое, пыльное, знакомое дерево, когда, отступив на шаг назад, он увидел ее всю, сколоченную из параллельных осиновых досок, а поперечные планки снаружи располагались зигзагом, как перевернутая набок буква «дубль вэ»…

Он поверил только тогда, когда глубоко, полной грудью вдохнул этот запах. Запах ветхого дерева, солнца, детства и спокойного-спокойного счастья…

Уже взявшись за щеколду, Крис взглянул направо, и взгляд зацепился за рубиновую пуговку звонка над его собственной дверью. Надо бы напоследок заскочить туда – но этого он никак не мог себе позволить. А так хотелось…

Забрать с собой канарейку.

Здороваясь с ним, дверь заскрипела – пожалуй, слишком громко, надо будет смазать петли и, может, слегка шлифануть рассохшуюся коробку, подумал Крис. Спокойно, между делом, по-хозяйски. Как, собственно, и должен размышлять взрослый серьезный мужчина об основательных вечных вещах…

«Крис, а мы ведь поедем летом на побережье, правда? – Правда. – И найдем большую-большую раковину, чтобы потом можно было всегда слушать море, да, Крис? – Да, Инга. – Крис, я хочу, чтобы уже сейчас было лето…»

У порога стояли два жестяных ведра и старые, еще дедовы стоптанные резиновые сапоги. Похоже, бабушка до сих пор ходит за водой на скважину, не признавая водопроводную, – а уже, наверное, тяжело… Надо принести воды прямо сейчас, пока бабушка спит, – встанет она часа через два, пойдет к коровам и козам. Сколько их, интересно, осталось? Когда он приезжал сюда последний раз… но последний раз был вечность назад. Целая вечность нелепой, калейдоскопной, бессмысленной городской жизни… Почему? Как случилось, что он так глубоко и безысходно попался на крючок, не сумел вовремя вырваться, освободиться, вернуться?

Он вздохнул – сначала тихонько, поверхностно, а потом до самого дна легких вдохнул стоячий, чуть затхлый, домашний, настоящий воздух. Из погреба еле уловимо, но отчетливо попахивало грибами, опять она завелась, эта неистребимая плесень. До весны с ней ничего не поделаешь, придется подождать. Подождем. Время есть. Кстати, уже через месяц Фри-лейк как следует затянет льдом, и можно будет ходить на зимнюю рыбалку. Его снасти должны быть в порядке, бабушка всегда берегла их, перекладывала соломой в большой плоской коробке, с которой не забывала смахивать пыль. И всегда поддерживала, как огонь в очаге, жилой дух в комнате Криса. Бабушка, милая, досыпающая последние часы перед рассветом, она не переставала верить, что внук когда-нибудь вернется…

Крис прошел в большую комнату – половицы под вязаными дорожками все равно поскрипывали, хоть он и старался ступать мягко и бесшумно. Впрочем, бабушка не проснется, эти ветхие половицы уже много десятков лет точно так же отвечают прикосновениям пружинистых лапок кота. Кот был всегда. Последнего звали Ролли. Ролли был дымчатый и пушистый, но ему уже тогда добегал десяток лет. Если сейчас у бабушки нет кота, завтра он будет, дал себе слово Крис. Теперь у нее будет все… и у него, ее блудного внука, тоже.

Жаль, что он не взял с собой канарейку.

«Крис, она разговаривает? – Нет. – А ты знаешь, я читала, что канарейки, особенно самцы, очень легко учатся говорить, и у них это обычно получается чище, чем у попугаев. Только надо с ней заниматься, накрывать клетку платком и повторять какое-нибудь слово или фразу. Хочешь, я научу ее: „Я люблю тебя, Крис“?.. – Зачем?»

Инга. Тоненькая и хрупкая, как былинка, какая-то даже ненастоящая. Сумасшедшая. Когда они познакомились, шел дождь, на первый взгляд пятиминутный летний ливень – а на самом деле долгий и затяжной, вроде бы теплый – но пронизывающий и промозглый. А она, узкая девушка, почти невидимая между струями, принимала этот предательский дождь за чистую монету. Она шла напрямик по лужам, она запрокидывала голову навстречу каплям, в одной руке у нее были босоножки, а в другой – пакет сахару.

Сначала Крис подумал, что сахар непременно растает, а чуть позже – что девушка непременно простудится.

Случилось и то, и другое.

Но они – Инга и Крис – уже пересеклись, уже познакомились, уже были вместе. Произвольное смещение стеклышек в калейдоскопе. Городская случайность, невозможная в нормальном, логичном, закономерном мире. В мире, где все изначально знакомы, где никто не считает себя вправе ворваться без спросу в чью-то жизнь, завести в ней свои порядки, сорвать со стабильного, давно начерченного от рождения до смерти пути.

А она не понимала, она плакала, чувствуя, как потихоньку разрушается ее красивая, но построенная на сплошных случайностях сказка о собственной жизни. Об их общей жизни, которой на самом деле в принципе быть не могло. А он, Крис, все больше и больше уставал от всего этого. Боже мой, до чего же он устал тогда…

«А если будет ребенок? – Поженимся, конечно, куда я денусь…»

Крис осторожно ступил на первую ступеньку лестницы, ведущей наверх, в его комнату. Дерево послушно скрипнуло, но без угрожающей натуги. Ступени не были ветхими, ими пользовались каждый день, их мыли и натирали мастикой. Он все-таки встал на носочки, взбегая наверх, и лестница ответила тихой дробной гаммой. Крис осторожно приотворил дверь своей комнаты.

Его комната. Здесь все стояло и лежало на своих местах, было подметено и прибрано. Только на Агрегате солнечной энергии, этом нагромождении линз, трубок, железа и пластика, высящемся посреди стола, лежал толстый слой серой пыли. Крису было лет пятнадцать, когда он решил собрать эту модель по чертежу в журнале и строго-настрого запретил бабушке прикасаться к сооружению. И бабушка не прикасалась. До сих пор. Она всегда понимала и признавала право Криса на его собственное представление о жизни. А полотняные занавески на окнах были ровные и безукоризненно чистые, в просвете между ними виднелась кружевная паутинка Голубоватого тюля.

Крис открыл дверцу тяжелого комода, где на полках ровными штабелями лежали его старые свитера Я штаны, переложенные от моли пряно пахнущими веточками лаванды. Выудил древние потертые джинсы – интересно, сойдутся ли они в поясе? – и растянутый клетчатый джемпер. Через комнату протянулся первый серый предрассветный лучик, приближалось пасмурное октябрьское утро. Крис переоделся, привычно бросил было халат поперек кровати, но затем поднял его и, открыв другую створку комода, повесил на крючок. Потом набросил поверх джемпера непромокаемую ветровку и спустился вниз.

Из бабушкиной спальни послышались шорохи, стук и покашливание. Видимо, бабушка уже вставала, не дождавшись рассвета. Но заходить к ней в спальню было нельзя – тоже закон, с которым изначально необходимо считаться, потому что так уж устроен мир. Крис встал на цыпочки и, почти не скрипя половицами, прошел к выходу.

Слава богу, во двор вела другая, боковая дверь. А со двора, обойдя дом полукругом, можно выйти на улицу через калитку. Крис вздохнул с неимоверным облегчением, припоминая эти географические подробности, такие удобные еще в детстве, когда многочисленные входы и выходы помогали и убегать от взрослых, и дурачить соседских мальчишек. И то, и другое навряд ли еще понадобится, поэтому он сегодня же заколотит центральную дверь. Этот ненужный, нелепый выход на чужую лестничную площадку.

Крис натянул резиновые сапоги и взялся за ручки пустых, звякнувших в воздухе ведер. Хотя нет – пока он ходит на скважину, бабушка может спуститься вниз, обнаружить пропажу ведер и бог знает что подумать. Крис поставил ведра на пол и решил пока пройти по двору.

Накрапывал маленький невидимый дождик, но небо на востоке было светлое, и днем вполне могло выглянуть солнце. Со старого вяза еще свисали две веревки, которые когда-то были качелями Криса, – правда, теперь между ними не хватало доски. Нет, эти веревки надо будет снять совсем, усмехнулся Крис. Он уже слишком большой мальчик.

«А если будет ребенок?» – Боже мой, да хотя бы здесь оставьте же меня в покое!..

Крис пересек двор наискось и, нагнувшись, прошел в низкую дверь хлева. В лицо пахнуло теплом, перегноем, живыми животными испарениями. В душном полумраке все зашевелилось, зафыркало, потянулось к вошедшему хозяину. Крис, щурясь, протянул наугад руку и нащупал шелковый лоб между крутыми шершавыми рогами. Глаза быстро адаптировались к темной внутренности помещения, и Крис сначала разглядел большую, как копна сена, мощную приземистую фигуру, а потом встретился взглядом с огромным умоляющим глазом печальной коровы.

У нее были точно такие же печальные умоляющие глаза. Клауди. Они и встретились-то всего три или четыре раза. Был февраль, в ту зиму пронизывающий и промозглый, была пустота и тоска, было нелепое аномальное желание чувствовать рядом Кого-то, все равно кого, хотя бы Ингу, с которой месяц назад удалось более или менее безболезненно расстаться. Помнится, он даже позвонил ей тогда, услышал голос Энн, соседки по комнате, и повесил трубку. А потом где-то на бессмысленной городской вечеринке к нему подсела эта девица, большая, слишком накрашенная, курящая, совершенно не в его вкусе. Клауди. Случайность, как и все остальное. Вечеринка закончилась, надо было возвращаться домой, и он вдруг совершенно отчетливо представил себе, как из глубины темной комнаты отрывисто и одиноко чирикнет канарейка. Он заглянул в круглые, глупые, тогда еще не печальные глаза и понял, что спастись очень просто, что надо только сказать ей: пойдем со мной.

Всего три или четыре раза. Когда она ему позвонила, захлебываясь слезами, он минуты две не мог узнать голоса. А потом все равно не мог ничего понять, рассердился, бросил: «Приезжай» и повесил трубку. Через полчаса Клауди приехала.

Да, точно такие же глаза, огромные влажные глаза печальной коровы. Он смотрел на нее, большую, рыдающую, некрасивую, бормочущую что-то бессвязное про деньги и врача, и откуда-то изнутри поднималась необоримая щемящая жалость. Случайное, непонятное, но всесильное чувство к этой почти незнакомой женщине. К ее несчастным коровьим глазам. К ее детскому плачу. Наверное, и к себе самому.

В конце концов, это тоже был закон жизни, независимый от города и его калейдоскопных случайностей. Он был мужчина, он должен был на ней жениться, и он это сделал. Какое-то время он даже был спокоен, чтобы не сказать счастлив. Все решилось само собой, как, собственно, и должно быть, ему не пришлось лавировать в водовороте бесчисленных, все время меняющихся жизненных вариантов. От Клауди, ленивой, глупой и беременной, тоже ничего не требовалось, она должна была просто быть, существовать в своей жизненной нише. Но она этого не понимала. Она тоже была порождением города, и далеко не самым лучшим.

Крис потрепал корову между рогами. Сейчас тебя подоят, глупая, потерпи, не смотри так. Эта нездоровая жалость к таким вот существам, откуда она взялась в нем? Жалость, чуть было не погубившая, чуть не подрубившая под корень всю его жизнь Если бы не она, городу не удалось бы настолько опутать его паутиной случайностей, полностью завладеть его душой. Клауди, непрестанно таскавшая его на идиотские прокуренные вечеринки, знакомившая с тупыми ограниченными людьми. Постоянно требовавшая все новых пестрых вульгарных шмоток и приторных духов, от запаха которых его мутило, а потом, где-то на седьмом месяце, внезапно охладевшая ко всему этому и целыми днями бродившая соспутанными жирными волосами в застиранном халате. Гоготавшая над непристойными анекдотами в желтой газетенке, отбиравшая у мужа скучную, на еевзгляд, книгу. Всегда лучше самого Криса осведомленная, чем он должен в данный момент заниматься. Немедленно начинавшая плакать по самому ничтожному поводу, а потом поднимавшая свои несчастные коровьи глаза…

Жалость. Но он уже устал от жалости.

«Мне сегодня негде ночевать, Крис. Так что я ночую у тебя… Или ты выставишь меня на лестницу?»

И надо было выставить, надо было хлопнуть дверью, надо было крикнуть в гулкий простор лестничной площадки: оставьте же меня наконец в покое, как вы мне все осточертели, вы, с вашими постоянно мокрыми умоляющими взглядами, бедные, Сиротливые, требующие жалости! Совершенно ненужные, потому что случайные. Крикнуть, выставить за дверь, вон из своей жизни!..

А собственно, он ведь так и сделал. То есть он вышел за дверь сам – но попал за ту единственную, нужную дверь…

Теперь все будет по-другому.

Крис улыбнулся в глубину хлева поблескивающим коровьим и козьим глазам, шире отворил скрипучую дверь и вышел на воздух. Обдало свежестью и прохладой уже почти настоящего утра. Дворовая брусчатка тускло мерцала после дождя, вокруг старого вяза концентрическими кругами рассеивались желтые листья.

А на пороге стояла бабушка с пустыми ведрами в руках.

– Крис!

Она не бросилась его обнимать, потому что он с детства не любил лишних прикосновений, и она это знала. Крис, ускоряя широкие шаги, сам подошел и крепко обнял ее. Бабушка… Он даже не знал, сколько ей лет. Она была всегда, и она совсем-совсем не изменилась. Но Крис почувствовал кожей спины, как мелко подрагивают ее сцепленные там пальцы, и мысленно поклялся, что она больше никогда в жизни не пойдет сама на скважину за водой. Он вернулся. Он теперь будет делать все, что нужно.

– Как твоя жена? – спросила бабушка чуть позже. Крис только поморщился, прикусил изнутри губы и попросил:

– Не надо об этом, хорошо?

Бабушка кивнула. Чуть отстранившись, она вглядывалась в его лицо своими маленькими, тонущими в мелких морщинках глазами. Никогда в жизни она не спросит больше его о Клауди, разве что Крис когда-нибудь сам заговорит о ней И вообще, бабушка уже каким-то образом уловила, поняла, что его не нужно расспрашивать ни о чем. Ни сейчас, ни после. Только одно, последнее, чего она никак не могла не знать:

– Ты надолго приехал, Крис?

Навсегда. Слишком сильное, слишком ко многому обязывающее слово. И он ответил:

– Да, очень надолго.