Текст книги "Остаться в живых…"

Автор книги: Ян Валетов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Бельведерский, – отозвался Пименов. – Брось, Изотова. Твоего Ельцова на месяц в море – сама его не узнаешь. Вот увидишь, окрепнет, окаменеет…

Ленка хохотнула.

– Последнее – радует. Это…

Она сделала шаг вперед и коснулась рукой шрама на Лехиной груди – длинного, похожего на витой шнур от аксельбанта. Этот разрез сделали тогда, в ночь после аварии, когда пожилой хирург с киношной фамилией Сапрыкин, удалял ему сломанное в нескольких местах ребро, осколки которого пробили легкое. Разрез тянулся от грудины, через бок – на спину, словно след от бича.

– Это тогда?…

– Ага, – отозвался он. – Тогда. Когда тебе мать писала.

Пальцы у нее были легкими, как дуновение ветра. И прохладными, несмотря на то, что он только сейчас вышел из воды.

– Этот тоже?

Сапрыкин был мастер на все руки и собрал ключицу из фрагментов – от нее и остались только фрагменты, вылетая из машины через лобовое стекло, Пименов ударился ею о стойку. Придись он в стойку головой – и по кусочкам собирали бы череп.

– Да. И те, что на ноге – там спицы стояли. А мелкие – это стекла. У меня кое-где под кожей еще и остались.

Он набросил футболку, которая сразу прилипла к влажному телу.

– Что, впечатляет?

– Не поверишь… – сказала Изотова. – Нравится… Очень даже возбуждает. Я, наверное, извращенка.

Она даже облизнулась, словно кошка, учуявшая запах «вискаса», совершенно откровенно глядя ему в глаза.

Губатый покосился на видимую через рубку, на просвет, согбенную спину Ельцова, кромсающего на наживку несчастную «зеленушку», и сказал, кривя рот:

– А меня, знаешь, не возбуждает. Я чуть не сдох тогда…

– Но не сдох же? – спросила Изотова с насмешкой. – Жив, курилка? И очень даже неплохо выглядишь. Мне, во всяком случае, нравишься…

– Рад за себя, – отрезал Пименов, борясь с желанием «завалить» Изотову прямо здесь, на досках палубы, горячих, выскобленных до белизны, пропитанных морской солью. – Остынь, Ленка. Колени смажь, переоденься…

– Готово! – прокричал Ельцов, оглядываясь. – Настругал я ее, Пима…

– Вот видишь, – проговорил Губатый уже мягче, стараясь загладить собственную грубость, причина которой, впрочем, была вполне очевидна. – Кузя уже и наживку приготовил! Чего нам друг другу голову-то морочить? Как ты, вообще, себе это представляешь? Лямур а труа?[14]14
  Любовь втроем.


[Закрыть]

Изотова молчала, не сводя с него насмешливых глаз. Потом отработанным щелчком пальцев отправила за борт окурок сигареты и, ничего не ответив, скрылась в рубке, качнув тугими, округлыми бедрами.

Бычок, конечно, лучше клюет на мясо с «душком», но здешний был не балован, и они с Ельцовым в две руки минут за десять надергали штук пятнадцать. Рыба шла калиброванная, в полторы ладони – черный, с серыми пятнышками «каменный» бычок. Олег радовался улову, как ребенок – даже морская болезнь отступила. Да и откуда ей было взяться, морской болезни – море было гладким, как стекло и солнечный свет растекался по нему серебряным расплавом.

Они пообедали на палубе – в теньке.

Жареная рыба и рыбный суп, сладкие, как мед, краснодарские помидоры, белый, нарезанный крупными кольцами лук, огурцы, присыпанные крупной солью. Вот только вместо хлеба приходилось довольствоваться сухарями, но это неудобство аппетит не портило. Холодильники пока работали исправно, а ежели даже выйдут из строя – ничего революционного: есть еще консервы, крупы и рыба в бухте.

На закуску был арбуз – сладкий, полосатый, с алой мякотью и черными, гладкими как агаты косточками. За импровизированным столом царило какое-то странное возбуждение – такое случается в ожидании чего-то хорошего, когда кажется, что вот, еще чуть-чуть, и наступит счастье, прилетит вдруг волшебник на вертолете цвета мечты… А он все не прилетает, и не прилетает, и те, кто ждет, начинают видеть смысл в не в чуде, а самом процессе ожидания и даже в том, что долгожданное чудо так никогда и не придет.

Все трое говорили ни о чем, шутили, хохотали – хотя причин для веселья, собственно, и не было. Просто не было причин огорчаться – и этого оказалось вполне достаточно. Ельцов смеялся странно, хихикая и мелко вздрагивая плечами, прикрывая свободной ладонью рот – его улыбку уродовал порченый передний зуб. Изотова, смеясь, запрокидывала назад голову, и бархатистый сок стекал по ее подбородку и дальше: по тонкой, длинной шее – на грудь.

Губатый поймал себя на том, что откровенно любуется ею: нарочитой неряшливостью, которая делала Ленку еще аппетитнее, жадностью, с которой ее зубы впиваются в толсто нарезанные арбузные ломти. Стекающий сок оставлял на коже влажные следы и Леха много бы отдал за то, чтобы медленно со вкусом их слизнуть. У него даже перехватило дыхание от острого, совершенно необъяснимого чувства нежности, настигшего его совершенно внезапно. Это чувство налетело, как порыв ветра во время полного штиля – Пименова обдало им с головы до ног, и тут же исчезло, оставив ощущения холодка на коже и под ложечкой.

Напротив него сидела молодая, красивая женщина, совершенно ему чужая, непонятная и малознакомая. То, что его память сохранила пряный запах ее плоти, не делало ее ближе. Между ними выжженной землей лежало более десяти лет разлуки, вместивших в себя и чужой, дождливый город, беспощадный и надменный…

… и черные следы резины на асфальте…

… и штопаные чулки…

… и вкус вчерашней блевотины в пересохшем рту…

…и торопливый, словно кроличья случка, секс в холодном подъезде со стрельчатыми окнами – секс за деньги: за смятые, мокрые, как использованный презерватив, рубли…

… и одуряющую головную боль, спасение от которой только в запотевшей бутылке стоящей в холодильнике, а до нее никак не дойти…

…и …и …и…

«Мало ли что похоронили в себе эти годы? – рассудочно отметил Пименов про себя.

– Жизнь целую похоронили. Надежды, разочарования, стремления, ошибки, мысли о самоубийстве, тяжкий, как пытка, ежедневный порыв – выпить… Да, что тут говорить! Столько всего намешано! И для чего? – и сам ответил себе, неожиданно жестко, но правдиво, ведь самому себе лгать бессмысленно. – Для того, чтобы вспомнить ту летнюю ночь на озере, ее глубокие, как омуты, глаза, пульсирующую жилку на шее, дрожь бедер, влажное объятие плоти и блеск повлажневшей кожи в свете полной, бело-голубой луны».

Потом щелчок ножниц, падающие в корзинку волнами куски пленки – секунды. Часы, дни, годы… Пленка встык – резкий запах клея на ацетоне, секундное ожидание – фильм идет дальше.

И снова она, сидящая напротив: другая, чужая, но та же, что и тем далеким летом, только старше, и вместо лунного света – потеки сока арбуза на загорелой шее, хрипловатый смех, тонкие сильные руки, покрытые легким золотистым пушком…

«Приди в себя, – сказал себе Губатый. – Ты же не сопливый пацан, тебе тридцать. У тебя есть все, что надо – дело, которое приносит тебе бабки, и которое ты, в общем-то, любишь. Дом, куда ты можешь вернуться в любой момент. Партнеры и приятели, уважение которых ты заслужил „с ноля“, потому, что то, чем ты был раньше, никто не смог бы уважать ни при каких обстоятельствах. Да, семьи у тебя нет, но это и не беда, если подумать. Или, скажем так, несчастье, с которым вполне можно смириться. В конце концов, она у меня в будущем – эта самая семья, никуда не убежит».

Он уже сделал одну глупость, согласившись погнаться за Синей птицей. Но человек, ни разу не делавший глупостей преднамеренно, зря прожил жизнь. Это будет прекрасный отпуск посреди напряженного сезона, внезапный, разорительный, но до одури романтичный. В этом отпуске будет все: несуществующее сокровище, настоящее море, женщина, пришедшая из прошлого, желания, не имеющие будущего, и острый привкус исчезающей навсегда молодости, сдобренный йодистым запахом сохнущих на берегу водорослей.

Или же…

Или же будет большее. Для этого всего-навсего надо сказать себе – да.

Он усмехнулся и встал.

Солнце, перевалив зенит, начало спуск на запад, но лучи его все еще были горячи и беспощадны. Термометр показывал тридцать. Со стороны моря начал задувать пока еще легкий, горячий ветерок, и по воде сразу же побежала легкая рябь.

«Судно начнет качать, – подумал Губатый с вполне объяснимым злорадством, – и Ельцову боком выйдет сытный обед!»

От таких мыслей Пименову стало стыдно, и он решил при первой возможности отвезти Олега на берег, к палатке. К ночи ветер утихнет, поверхность бухты снова станет зеркальной в лунном свете, но до вечера еще надо дожить.

Обследовать участок они начали с дальнего от якорной стоянки квадрата – именно с него уходила вниз каменная гряда. Изотову он пустил первой, а сам погружался вслед за ней, расположившись чуть выше и правее – нависая над Ленкой, как атакующий коршун. Шла она хорошо, уверенно, равномерно работая ластами – с трудом верилось, что еще несколько дней назад Изотова с опаской погружалась на два метра, держась за леер, и училась правильно дышать с загубником. Обтянутое «летним» гидрокостюмом тело скользило вдоль валунов с рыбьей грацией, руки она прижала к бокам и, что удивительно, практически не оглядывалась, как другие новички. Пименов водил под воду многих, очень многих, но такие хваткие, как Изотова попадались ему редко – человеку свойственен страх перед враждебной средой.

На восьми метрах, как он и приказывал, Ленка остановилась. Здесь было небольшое плато, а сразу за ним свал становился круче, на его краю валуны образовывали нагромождение похожее на бруствер. За один из скальных обломков Губатый закрепил капроновый фал, пропустил его через карабин на поясе у Изотовой, потом через кольцо у себя на поясе, и начал спуск первым.

Здесь вода была чуть холоднее, но вполне терпима, даже если бы он рискнул погружаться без гидрокостюма. Между камнями, густо поросшими бурой водорослью, шныряли стайки разноцветных рыбешек, на дне виднелись крупные раковины рапанов, лежавшие россыпью, над ними клубился серебристым облачком растревоженный вторжением малек. А крупный каменный краб, растопырив тяжелые клешни, словно местный бандит пальцы, завидев их приближение, боком заскользил прочь, в спасительную глубину. На его пути, мордатые и мрачные, как храмовая стража, лежали, выставив иголки, крупные ерши.

Место для рыбалки было идеальное. А вот для поисковых работ…

Чем глубже они спускались, тем неуютнее чувствовал себя Губатый. Нет, за себя он не переживал! Куда только он не нырял за последние десять лет! В окрестностях Новороссийска было куда погрузиться: две войны и богатая история порта оставили множество следов на морском дне. Кое-что подняли эпроновцы, кое-что море поглотило бесследно, за давностью лет, но многое, очень многое осталось. Бывало, что осенние шторма подбрасывали страшные подарки прямо к Набережной и тогда матерящиеся саперы вывозили опасные грузы за город и там подрывали. На побережье же выбрасывало иногда целые контейнеры, смытые с палуб сухогрузов, вернее не сами контейнеры, а их содержимое. И местные жители бродили под скалами, собирая добычу, отвергнутую морем. Из уст в уста передавались рассказы о найденных после шторма золотых часах неимоверного размера, золотых цепях (о, где вы, маэстро Грин! Ваша фантазия бессмертна!), кулонах и браслетах. Отвергать такие истории Губатый не стал бы – слишком многое из того, что на берегу считалось невероятным, в море оказывалось обыденностью. Такие находки вполне могли случиться. Печально известный «Адмирал Нахимов», он же «Берлин», лежал на грунте совсем недалеко от этого места. И не он один в этих местах лежал. А море иногда выплевывает добычу – за ненужностью, или устав забавляться чужими безделушками.

Поглядывая на плывущую рядом Изотову, Леха начал волноваться за ее самообладание. Компьютер на руке зафиксировал двадцатиметровую отметку. На этой глубине игры в ныряльщиков за жемчугом оканчивались бесповоротно. Конечно, утонуть можно и в ванной, но здесь… Здесь каждая ошибка была роковой на 90 процентов. Такая статистика не утешала. А Ленка, казалось, плевать хотела и на глубину, и на его страхи. Или, может быть, не догадывалась о том, что в синей мгле, сгущавшейся в нескольких метрах впереди, таится смерть – не игрушечная, киношная, а самая, что ни на есть настоящая.

Возле валуна, похожего на замшелую черепаху, он тронул ее за плечо и знаком приказал остановиться. Скорее всего Изотова была недовольна, но рассмотреть это через стекло маски было невозможно – приказ она выполнила и зависла над камнем, подрабатывая ластами. Губатый скользнул глубже, разматывая фал до упора.

На дне ничего необычного не было. Песок, камни, крупная галька. В момент когда фал закончился, «Скуба Про» показал глубину в тридцать пять метров. Вода была холодной, маску вжало в лицо так, что у Пименова начал неметь нос. Двигаясь, как собака на длинном поводке, Леха осмотрел сектор и медленно, с одной остановкой, поднялся к Изотовой, на отметку 20.

На поверхности было тепло. После холода глубин вода казалась парным молоком. Пименов ловко влез в лодку и помог взобраться Ленке.

– Пусто, – сказал он и сплюнул за борт. – Отмечаем квадраты и переходим правее.

– Ага, – кивнула она. – Ясно. Я еще там поняла, что тянем пустышку. Как ты думаешь, сколько мы успеем осмотреть сегодня?

– Да, ерунду! Тут работы непочатый край. Можно, конечно, пройтись с эхолотом, но тут нужен, скорее, магнитометр. Понимаешь, за столько лет пакетбот могло просто занести песком и камнями. Знаешь, есть такая штука – донные отложения? Так вот, мы можем проплыть в метре от того, что ищем, но не понять, что оно перед нами. Только если рукой коснемся, и то не факт…

– Этот квадрат успеем?

– Наверное. И, может быть, начнем примыкающий. Лена, не обольщайся, быстро не будет.

– А почему ты оставил меня на полпути?

– Потому, что глубже для тебя еще опасно.

Она ухмыльнулась. Именно ухмыльнулась, а не улыбнулась кривовато.

– Заботишься?

– Да уж, скорее, о себе… Не хочу грех на душу брать.

– Брось, Пима! Ничего не случится.

– Точно, – отозвался Пименов. – Если будешь слушаться – тогда ничего. Я не разыгрываю тебя, Изотова. Там, внизу, от того, как быстро и насколько правильно ты выполнишь мою команду, может зависеть жизнь.

– Моя? – спросила Изотова, подняв брови.

– Если бы… – сказал Губатый. – В том то и дело, что и моя… Так что – попрошу не выпендриваться. Отдышалась? Отмечай карту, и передвинемся чуток.

Пока Ленка возилась с планшетом, он выбрал якорь и проверил давление в баллонах. У Изотовой расход был выше – и редуктор был старый по конструкции и, несмотря на показное спокойствие, волновалась она больше. Он прикинул по GPS нужное расстояние, завел мотор и перегнал «резинку», поставив на приборе новую метку.

Вопреки ожиданиям, до того, как на воду стали опускаться сумерки, они успели «доработать» квадрат. «Тайну» слегка раскачивало на пологой, набегающей с моря волне, Ельцов был бледен как мел, и явно боролся с задумкой выплеснуть за борт содержимое желудка. На Изотову он вопросительно посмотрел печальными, покрасневшими глазами и увидев, как она отрицательно качнула головой, понурился еще больше.

– Собирайся, – бросил ему Пименов. – Давай отвезу. Вот, блин, горе-мариман. Сдохнешь ведь от заворота кишок. Сиди на берегу!

– Я там рыбы наловил, – произнес Ельцов сдавленно. – Ты не обращай внимания, Пима, я перетерплю.

– В лодку иди, – сказал Губатый. – Лена, заправь баллоны.

Изотова кивнула.

– Погоди. Я только переоденусь, замерзла немного.

Губатый тоже переохладился, его даже чуток потряхивало, но, глядя на Ельцова, которого на берегу «повело», как пьяного, только покачал головой.

– Я полежу, – сказал Олег жалобно, не оборачиваясь, и на подгибающихся ногах пошел к палатке. Его просто таки швыряло из стороны в сторону.

Пименов оттолкнул «резинку» от берега и на полном газу долетел до «Тайны» секунд за сорок, сорок пять. «Адвенчер» лихо прыгал по волнам с гребня на гребень, мотор задорно ревел, красное, словно настоящий сицилийский апельсин на срезе, солнце катилось к горизонту, и на синеющем небе прорисовался бледный, как болеющий Ельцов, месяц. Он пришвартовался к «Тайне» с кормы, закрепил швартовый на леере и легко выпрыгнул на палубу.

Изотова как раз завела генератор: он застучал ровненько, суховато и тут же задышал, как набегавшийся за день пес, а компрессор, втянул в себя воздух с астматическим посвистыванием и тяжело, по-стариковски выдохнул. Теперь пора было приниматься за баллоны.

Сказать, что Ленка переоделась – было бы не правильно: на самом-то деле она просто сняла с себя мокрое, растерлась простыней и набросила на голое тело длинную футболку. То есть, длинную по меркам одетого человека – где-то до середины бедра. А вот если кроме футболки ничего не одевать, то футболка была короткая, можно даже сказать – кургузая.

Изотова сидела на корточках, то ли заворачивая штуцер для дозаправки, то ли демонстрируя Губатому загорелое бедро и такую же ягодицу, а, может быть, делая одновременно и то, и другое.

Заметив его взгляд, Ленка только хмыкнула – что должно было означать: «Что, нравится? Так кто виноват, что ты такой дурак?».

Выпить бы… – подумал Пименов с тоской.

– Ну, и как? – спросила Изотова, глядя на Губатого с оценивающим прищуром.

Звучал вопрос двусмысленно, Лехе так и хотелось сказать: «Очень неплохо!», но он предпочел сделать вид, что не оценил «подкола».

– Улегся. Тошно ему. Если так будет продолжаться, то он нам не помощник.

– А он и так нам не помощник, – отрезала Изотова и клацнула переключателем ресивера.

Потом она встала, и Губатый понял, что длину футболки он переоценил минимум сантиметров на пятнадцать.

– Я переоденусь, – сказал Пименов, удивившись звучанию собственного голоса. – Пропусти-ка…

– Так я не держу, – рассмеялась Ленка, и даже сделала шаг в сторону, скрестив руки на груди. От этого жеста футболка задралась еще выше, уже полностью обнажив и лобок, и бедра. Взгляд у Изотовой был даже не издевательский – просто хуже не бывает. Так смотрят на евнуха. Губатый наверняка не знал, как смотрят на евнуха, но воображение ему подсказывало, что именно так, с удивлением, легкой брезгливостью и с интересом: «Что, неужели не встанет?»

В своих реакциях Пименов не сомневался – всю неделю от изотовских поддразниваний он был, как почетный караул на Красной площади: всегда по стойке смирно и всегда наготове, посему отведя глаза скользнул в рубку, оттуда вниз, в каюту и торопливо стащив с себя просоленную футболку и свободные, шортами, плавки, открыл дверь крошечной душевой. Кожу стянуло от соленой воды так, что казалось – все тело покрыто упругой пленкой. Шрамы выделялись красными выпуклыми нитями, а кое-где и шнурками.

– Может быть, все-таки, не будешь торопиться? – сказала она в полголоса за его спиной.

Он медленно повернулся.

В каюте было душно: даже открытые настежь иллюминаторы не спасали, но все-таки лучше, чем под открытым солнцем, пусть и закатным. Губатый чувствовал, как по его вискам покатились шарики пота и застряли в мягкой щетине, отросшей на его щеках за эти дни.

Ленка стояла в проходе между узкими койками, расположенными, как в купе спального вагона – одна над другой, и стеной каюты, голая, с копной жестких от морской воды волос на голове… Стояла «по-морскому», слегка расставив крепкие ноги, опершись одной рукой на край иллюминатора, а второй на верхнюю койку. Красноватый закатный свет отражаясь от водной ряби падал на ее лицо, зажигая глаза совсем не ангельским блеском, играл пятнами на смуглой загорелой груди.

Пименов даже не ел – жрал ее глазами. Всю, от тонких лодыжек до припухших от солнца губ, от крепких круглых грудей до подбритого лобка. Ему было плевать на то, что он давал себе слово не превращать деловые отношения в интимные. Плевать на то, что прошлой ночью эта женщина сладко стонала и выла под Ельцовым, и где-то там, в глубине ее лона, еще оставались капельки чужой спермы. Ему было плевать на то, что муж, пусть и гражданский, этой женщины лежит в нескольких сотнях метров от «Тайны», вымотанный качкой, уткнувшись покрытым испариной лицом в надувной матрас. Если честно, в этот момент ему было плевать на все! Их разделяло десять с лишним лет и несколько метров. Полная луна светила над Абрау-Дюрсо. Лодка скользила по глади озера, пахло травами, горячей землей и черной озерной водой – так может быть только на юге, под крупными, как спелые виноградины, звездами. Только там, где воздух наполнен негой и жаром. Только там каждая близость волнует, как первая и кажется последней по остроте чувств и боязни утраты.

Губатый шагнул к Изотовой через годы, не ощущая, что уже идет – его несло навстречу ей – упругой морской волной, неудержимой, как желание, и желанием, неудержимым, как морская волна.

Кожа у нее была сухой и прохладной на ощупь, губы чуть искривлены все той же издевательской усмешкой, зрачки расширены. Грудь Ленки вздымалась неровно, не от непонятного волнения, подобного тому, что охватило Губатого, а, скорее, от обычного, желания, и от каждого ее вздоха, в момент, когда ее живот касался его напряженной плоти, Пименов чувствовал, что разум отказывается работать от недостатка крови, которая потоком хлынула вниз живота. Ему хотелось разорвать ее, свалить на пол и брать грубо, как воин берет законную добычу, но он глубоко вдохнул запах ее волос, покрытых крупинками морской соли, и нежно, словно боясь вспугнуть, коснулся губами виска, щеки, маленького уха, похожего на раковинку, шеи…

– Ну, – сказала Изотова хриплым, неровным голосом, – и чего ты ждал столько дней? Что я овдовею?

Губатый не ответил. Любой ответ звучал бы глупо. Особенно сейчас.

Ее руки скользнули по его бедрам – прохладные и мягкие, поднялись по спине, погладили затылок. А потом Изотова поцеловала его в губы. Поцелуй и ее дыхание были совсем не такими, какими он их помнил. Нет, поцелуй был хорош, страстен, умел, влажен и возбуждающ. Но он был не таким, как тот, что Пименов запомнил – не первый, он не оставил в памяти следа, а последний – пахнущий подкравшимся расставанием, другой жизнью и «не случившимся». Сегодняшний же пах сигаретной горечью. Он был другим. Настолько другим, что у Лехи возникло впечатление, что его обманули. Но Ленка на мгновение отстранилась от него, в душу Пименову глянули полные доверху желанием колодцы ее глаз, и все остальное перестало иметь значение.

Они сплетались и расплетались, словно сражающиеся осьминоги, то на узкой, как карниз откидной койке, то на полу, то на ступеньках ведущей в рубку короткой лестницы. Тела их покрылись испариной – и от духоты, и от усердия, с которым они любили друг друга. В этом совокуплении было настолько мало осознанного, что никто не смог бы назвать его любовной игрой – это было похоже на яростную схватку животных, на драку за первенство; оба они были друг для друга инструментами для удовлетворения желания, а не любовниками. Они рычали, облизывая друг друга, стонали, вскрикивали, а потом Изотова задышала размеренно, словно бегунья, отсчитывающая последние шаги до финиша – стиснула его бедрами, впилась ногтями в плечи и мелко дрожа всем телом, до последней клеточки, задвигала бедрами в отчаянном, судорожном ритме, и Леха резкими и глубокими ударами заставил ее чуть приоткрыться…

Она закричала – такой крик Пименов слышал уже несколько ночей подряд, но это не охладило его, а, наоборот, только добавило сил и яростного удовольствия оттого, что он своими движениями выгоняет из пульсирующего лона само воспоминание о сопернике, его следы. Это было, конечно, иллюзией, но сладкой иллюзией. Именно на таких иллюзиях и держится мир, и Пименов, повидавший многих женщин на своем веку, об этом хорошо знал. Но в эту минуту, вонзаясь во влажный, живущий своей жизнью островок плоти, он не мог думать – он мог только торжествующе вздыматься над выгнутым ему навстречу телом, чувствуя себя хозяином, победителем, завоевателем. Как многие миллионы мужчин, берущие в ту же самую секунду своих жен, любовниц, случайных подруг и считающие, что именно они одержали победу в любовной схватке. И Губатый ошибался, как ошибались все и до, и после него – в этой битве всегда побеждает женщина, но ему еще предстояло в этом убедиться.

В кино после бурной любовной сцены, почему-то, сразу закуривают. Курить Губатому не хотелось. Совершенно. Хотелось пить, но было лень вставать. Койка была узка. Изотова лежала, скорее, не на смятых простынях, а на нем. И Пименов слышал стук ее сердца.

– Ну, и? Понравилось? – спросила Ленка тихонько, не поднимая головы. Ее пальцы гладили шрамы на Лехиной груди, пробегая по выпуклым рубцам легко и нежно. – Что ж ты такой застенчивый, как хер на морозе? Я уж думала, что ты себя оскопишь, только, чтобы меня не трахнуть. Странно, Леша, странно… Ведь ты, – ее рука скользнула по груди Губатого, спустилась ниже, – мужик хоть куда, моему Кузе не чета. И хотел меня – до чертиков. Да и в то, что ты Ельцова боишься, или там, скажем, уважаешь чрезвычайно – верится с трудом.

– О чем тут говорить? – спросил Пименов в ответ. – Случилось, что случилось…

– То, что должно было случиться, – она то ли хмыкнула, то ли хохотнула тихонько. – М-да…

– Что – м-да?

– Интересная у нас ситуация намечается. Как ты думаешь – он слышал?

– Не знаю. Волна есть. Прибой. Может быть, и нет. Хотя вряд ли… Слышал, наверное.

– Это, в общем-то, не страшно.

– Так я и не боюсь, – сказал Губатый.

– Он не ревнив.

– Да? У нас будет время это проверить.

Ленка вновь рассмеялась.

– Знаешь, что любопытно? Когда мы приехали, я думала… Ну, я не знала, какой ты.. Думала, что…

– Что совсем урод?

– Мне мать писала, что тебя искалечило.

– Так меня искалечило, Лена.

Рука Изотовой скользнула совсем низко, и Пименов почувствовал, что отдых ему, собственно говоря, и ни к чему.

– Ничего тебя не искалечило. Ты стал другой. Не такой, каким я тебя помнила. Я помнила тебя мальчишкой. Ты был избалованный, наглый и удивительно злоеб…чий. То, что мне тогда было надо. Можешь мне не верить, но когда мне было очень хреново, я вспоминала озеро, лодку…

– Лена, – попросил Губатый, – я тебя прошу, давай без вранья. Был такой режиссер, Станиславский, так вот он в такие моменты говорил: «Не верю!». У меня же память не отшибло? Ты что, хочешь меня убедить, что пронесла память о нашем романе через годы?

Изотова поднялась и села у него в ногах, по-турецки, глядя на Пименова насмешливо, но, как ни странно, по-прежнему дружелюбно.

– Тю! – протянула она с некоторой обидой в голосе. – Вот сказал – так сказал! Причем тут роман? Через какие годы!? Пима, окстись! Удивительный вы народ, мужики! Я что, похожа на сентиментальную дуру? Не было никакого романа, Леша! И мы оба об этом знаем. Были двое молодых ребят: клевая телка и не особо приметный паренек, сын богатых родителей. Была обстановочка соответственная. Дачка, коньячок с шампанским, луна, опять таки просто чумовая. И лет-то всего шестнадцать! – она вздохнула несколько манерно, но, как показалось Пименову, с легкой тоской. – Хотелось страшно, что аж зубы сводило. А от тебя, Пима, хоть и был ты весь из себя плейбой и по поведению – мудак редкий, мужиком тянуло. Настоящим таким мужиком, бабской радостью, что силой в корень ушел…

Она наклонилась вперед и снова ухватила Губатого, за тот самый корень, в который он, по ее словам, ушел – не грубо, а нежно так, интимно ухватила.

– Именно об этом я вспоминала, Леша, а не о соплях и слезах. У меня мужиков было, как на Жучке блох! Или чуть меньше, я не считала, но вот так, чтобы запомнилось – больше не было. И не потому, не лыбься, что ты меня качественно драл, были и покруче умельцы, а потому, что не было больше такой сладкой жары, озера не было, лодки этой сраной…

Она постепенно повышала тон, и Губатый с удивлением увидел, что ее глаза наполняются слезами, а нижняя губа, припухшая от яростных поцелуев, слегка подрагивает.

– … и шестнадцать уже никогда не было. И трахались мы не потому, что имели «задние» мысли, а просто потому, что были молоды и хотели сделать себе и другому хорошо!

– Успокойся, – сказал он примирительно. – Если честно, я тебя тоже вспоминал.

Изотова вдруг заулыбалась, тряхнула головой, отчего из уголка глаза выкатилась и побежала по щеке, оставляя влажную дорожку, крупная слеза.

– Часто? – спросила она.

– Когда было плохо, – признался Пименов нехотя. – Когда было очень плохо.

– Я когда увидела тебя, – Изотова ловко наклонилась в сторону, нащупала на верхней койке сигареты и быстро закурила. Жадно, с аппетитом – выпустив в прогретый воздух каюты струю густого, серо-голубого дыма. Ее груди качнулись перед лицом Губатого, и он увидел бегущие к подмышке белые паутинки растяжек. – Там, на пирсе, я сразу поняла, что у нас с тобой опять будет…

– А я думал, что обойдется…

– Чудак ты, мил человек! Что же в этом плохого?

– Ты была для меня воспоминанием, Изотова. Запахом молодости. Знаешь – «было время, был я весел!». Передача «Намедни», год 1992 – черно-белая картинка.

– А теперь картинка цветная? – спросила она.

Пименов кивнул.

– И это плохо?

– Не знаю. Воспоминание мешает разобраться.

– Знаешь, что Пима, – сказала Изотова жестко. – Не пойму я, действительно ты мудак, или прикидываешься? Тебе тридцать лет, а ты все еще не сообразил, что мы всю жизнь еб..м собственные воспоминания. Ты же не со мной сегодня спал, с тертой бабой сомнительной свежести, а с той шестнадцатилетней жадной писюхой, которую по сей день помнишь. И я не лысого морячка обнимала, исписанного как разделочный стол в столовке, а того, что меня…

Она махнула рукой, мол, что безнадежному объяснять, и пепел с сигареты упал на пол, на плотный ковролин.

– На этом и браки держатся, дурилка картонная. На двух-трех счастливых днях. А дальше – десятилетия кошмара, в которых нет ничего хорошего, кроме воспоминаний о тех трех днях. Как у моих папиков. У них кроме дачи и хорошей памяти ничего не осталось. И за тридцать два года семейной жизни если у них был счастливый месяц – то это рекорд. А мы с тобой и женаты-то не были…

Она усмехнулась и, прищурившись, глянула на него, сквозь клубящийся дым.

– И это хорошо.

– Да, – согласился Пименов. – Нам, по крайней мере, не за что друг друга ненавидеть.

– Ну, это у нас еще в будущем, – рассмеялась Изотова, и, внезапно насторожившись, прислушалась.

Сквозь равномерный шум волн, набегающих на прибрежную гальку, и плеск воды и бортов «Тайны» пробивалось равномерное бормотание работающих судовых двигателей.

Когда Пименов, нацепив шорты, торопливо поднялся на палубу пограничный катер стоял в полста метрах от места их якорной стоянки и с его борта уже спускали «надувнушку».

– Что им надо? – спросила Ленка испуганно, прижимаясь к спине Губатого горячими грудями, и он понял, что Изотова выскочила на палубу не одеваясь, в костюме Евы.