Текст книги "Рукопись, найденная в Сарагосе"

Автор книги: Ян Потоцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Тут я узнал о ссылке Ровельяса в Сеговию. Мной овладело отчаянье, так как я ни минуты не сомневался, что он влюбится в Эльвиру. В самом деле, мои предчувствия меня не обманули. Думая, что находится в Мадриде, он публично объявил себя кортехо вашей сестры, взял ее цвета, – верней, тот цвет, который считал ее цветом, – и одел своих слуг в такого цвета ливреи. С высоты своего чердака я долго был свидетелем этого наглого самохвальства и с удовольствием убедился, что Эльвира судила о нем больше по его собственным качествам, чем по тому блеску, который его окружал. Но граф был богат, вскоре должен был получить титул гранда, – что мог я противопоставить подобным преимуществам? Конечно, ничего. Я был так глубоко в этом уверен и притом любил Эльвиру с таким полным самоотречением, что в душе даже сам желал, чтоб она вышла за Ровельяса. Я перестал уже думать о том, чтоб познакомиться, и прекратил свои чувствительные напевы.

Между тем Ровельяс выражал свою страсть одними только учтивостями и не делал никаких решительных шагов к тому, чтобы получить руку Эльвиры. Я даже узнал, что дон Энрике собирается переехать в Вильяку. Привыкнув к удовольствию жить напротив него, я захотел и в деревне обеспечить себе эту радость. Я приехал в Вильяку под видом Лабрадора из Мурсии. Купил домик напротив вашего и отделал его по своему вкусу. Но так как всегда можно по каким-то признакам узнать переодетых влюбленных, я задумал привезти из Гранады свою сестру и, чтоб устранить всякие подозрения, выдать ее за мою жену. Уладив все это, я вернулся в Сеговию, где узнал, что Ровельяс решил устроить великолепный бой быков. Но помню, у сеньоры был тогда двухлетний сынок, – скажите, пожалуйста, что с ним?

Тетя Торрес, памятуя, что сынок этот и есть тот самый погонщик, которого вице-король хочет отправить на галеры, не знала, что отвечать, и, вынув платок, залилась слезами.

– Прости, сеньора, – сказал вице-король, – я вижу, что разбудил какие-то мучительные воспоминания, но продолжение моей истории требует, чтобы я остановился на этом несчастном ребенке. Ты помнишь, сеньора, что он тогда заболел оспой; сеньора окружила его самыми нежными заботами, и я знаю, что Эльвира тоже проводила дни и ночи у постели больного мальчика. Я не мог удержаться от того, чтобы не дать знать сеньоре, что на свете есть кто-то, кто разделяет все ваши страдания, и каждую ночь пел под вашими окнами грустные песни. Вы не забыли об этом, сеньора?

– О нет, – ответила тетя Торрес, – я очень хорошо помню и не далее как вчера рассказывала обо всем этом моей спутнице…

Вице-король продолжал.

– Во всем городе только и было толков, что о болезни Лонсето, как о главной причине, из-за которой отложено зрелище. Поэтому выздоровление ребенка вызвало всеобщую радость.

Наконец празднество наступило, но продлилось недолго. Первый же бык безжалостно расправился с графом и непременно убил бы его, если б не вмешался я. Погрузив шпагу в загривок разъяренного зверя, я кинул взгляд на вашу ложу и увидел, что Эльвира, наклонившись к сеньоре, говорит что-то обо мне – с таким выраженьем, что я обезумел от радости. Но, несмотря на это, скрылся в толпе.

На другой день Ровельяс, немного собравшись с силами, прислал письмо, прося руки Эльвиры. Говорили, что предложение отклонено, но он утверждал обратное. Однако, узнав, что вы уезжаете в Вильяку, я понял, что он, по своему обыкновению, хвастает. Я тоже уехал в Вильяку, где зажил как крестьянин, – сам ходил за плугом или, во всяком случае, делал вид, что работаю, в то время как на самом деле этим занимался мой слуга.

Через несколько дней после переезда, возвращаясь с волами домой, под руку с сестрой, которую все там считали моей женой, я увидел сеньору с мужем и Эльвирой. Вы сидели перед своим домом и пили шоколад. Ваша сестра узнала меня, но я вовсе не хотел быть разоблаченным. Однако мне пришла в голову коварная мысль повторить некоторые песни из тех, что я пел во время болезни Лонсето. Я откладывал объяснение, желая прежде узнать наверное, что Ровельяс отвергнут.

– Ах, светлейший государь, – сказала тетя Торрес, – без всякого сомненья, ты получил бы руку Эльвиры, потому что она действительно отвергла тогда предложенье графа. Если она потом все-таки вышла за него, так потому, что считала тебя женатым.

– Видно, – ответил вице-король, – моя ничтожная особа нужна была провидению для другого. В самом деле, если б я получил руку Эльвиры, – хиригуаны, ассинибойны и аппалачи не были бы обращены в христианскую веру и святое знаменье нашего искупления, крест – не был бы утвержден на три градуса дальше к северу от Мексиканского залива.

– Может быть, – сказала сеньора де Торрес, – но зато мой муж и моя сестра до сих пор еще жили бы. Но не смею больше прерывать это интересное повествование.

Вице-король продолжал.

– Через несколько дней после вашего прибытия в Вильяку нарочный из Гранады принес мне весть о смертельной болезни моей матери. Любовь отступила перед сыновней привязанностью, и мы с сестрой покинули Вильяку. Мать, прохворав два месяца, испустила дух в наших объятиях. Я оплакал эту утрату, посвятив этому, быть может, слишком мало времени, и вернулся в Сеговию, где узнал, что Эльвира уже стала графиней Ровельяс.

В то же время я услышал, что граф обещает награду тому, кто сообщит ему имя его избавителя. Я ответил анонимным письмом и отправился в Мадрид – просить о назначении на какую-нибудь должность в Америке. Без труда получив такое назначение, я поспешил сесть на корабль. Мое пребывание в Вильяке было тайной, известной, как я думал, только мне и моей сестре, но слуги наши страдают от рожденья пороком шпионства, проникающего во все тайники. Один из моих людей, уволенный мной в связи с отъездом в Америку, перешел на службу к Ровельясу. Он рассказал служанке графининой дуэньи всю историю покупки дома в Вильяке и моего превращенья в крестьянина, служанка все это повторила дуэнье, а та, чтоб выслужиться перед графом, передала ему. Ровельяс, сопоставив анонимность моего письма, мое искусство, выказанное в бою с быком, и мой внезапный отъезд в Америку, пришел к выводу, что я был счастливым любовником его жены. Обо всем этом я узнал только поздней. Но по приезде в Америку я получил письмо такого содержания:

«Сеньор Дон Санчо де Пенья Сомбра!

Меня осведомили о твоих отношениях с негодницей, которую я отныне не признаю графиней Ровельяс. Если хочешь, можешь прислать за ребенком, которого она скоро тебе родит. Что касается меня, я немедленно по твоим следам выезжаю в Америку, где надеюсь встретиться с тобой последний раз в своей жизни».

Письмо это повергло меня в отчаянье. Однако вскоре мука моя достигла высших пределов, когда я узнал о смерти Эльвиры, вашего мужа и Ровельяса, которого я хотел убедить в беспочвенности его подозрений. Но я сделал все, что мог, для уничтожения клеветы и признания его дочери законной наследницей рода; кроме того, я дал торжественную присягу, когда девочка войдет в лета, либо жениться на ней, либо не жениться вовсе. Выполнив эту обязанность, я почел себя вправе искать смерть, которую религия не позволяет мне причинить самому себе.

Тогда в Америке один дикий народ, состоящий в союзе с испанцами, вел войну с соседями. Я отправился туда и был принят этим народом. Но для того, чтоб получить, так сказать, право гражданства, я вынужден был позволить, чтобы мне вытатуировали иглой по всему телу изображения змеи и черепахи. Голова змеи начинается на правом плече, тело ее шестнадцать раз обвивается вокруг моего и только на большом пальце правой ноги кончается хвостом. При выполнении обряда дикарь-оператор нарочно колол меня до кости, проверял, не издам ли я строго запрещенного крика боли. Я выдержал испытание. Посреди мучений я уже издали услыхал вопли наших диких неприятелей, меж тем как наши затянули погребальный напев. Освободившись из рук жрецов, я схватил дубину и кинулся в самую гущу боя. Победа осталась за нами. Мы принесли с собой двести двадцать скальпов, а меня тут же на поле боя единодушно провозгласили касиком.

Через два года дикие племена Новой Мексики перешли в христианскую веру и подчинились испанской короне.

Вам, конечно, известен конец моей истории. Я удостоен величайшей чести, о которой только может мечтать подданный испанского короля. Но должен тебя предупредить, прелестная Эльвира, что ты никогда не будешь вице-королевой. Политика мадридского кабинета не позволяет, чтобы в Новом Свете обладали такой огромной властью женатые люди. С той минуты, как ты соблаговолишь стать моей женой, я перестану носить титул вице-короля. Я могу сложить к твоим ногам только звание испанского гранда и богатство, об источниках которого, так как оно будет нашим общим, я должен тебе еще добавить несколько слов.

Покорив две провинции Северной Мексики, я получил от короля разрешение на эксплуатацию одного из богатейших серебряных приисков. С этой целью я вступил в компанию с одним купцом из Веракруса, и в первый же год мы получили дивиденд в размере трех миллионов пиастров; но так как привилегия была на мое имя, я получил на шестьсот тысяч пиастров больше своего компаньона.

– Позволь, сеньор, – прервал незнакомец, – сумма, приходящаяся на долю вице-короля, составляла миллион восемьсот тысяч пиастров, а на компаньона – миллион двести тысяч.

– Совершенно верно, – ответил незнакомец.

– Или, проще говоря, – продолжал незнакомец, – половина суммы плюс половина разности. Ясно, как дважды два – четыре.

– Сеньор прав, – ответил цыган и продолжал: – Вице-король, желая подробней познакомить меня с размерами своего богатства, сказал:

– На следующий год мы ушли глубже в недра земли, и нам пришлось строить переходы, шахты, галереи. Расходы, составлявшие до тех пор четвертую часть, выросли теперь на одну восьмую, а количество руды сократилось на одну шестую.

Тут геометр вынул из кармана табличку и карандаш, но, думая, что у него в руках перо, обмакнул карандаш в шоколад; видя, однако, что шоколад не пишет, хотел обтереть перо о свой черный кафтан, но обтер об юбку Ревекки. Потом принялся что-то царапать на своих табличках. Мы посмеялись над его рассеянностью, и цыган продолжал.

– На третий год затруднения еще усилились. Нам пришлось выписать рудокопов из Перу, которым мы отдали одну пятнадцатую часть дохода, не перелагая на них никаких расходов, которые в тот год возросли на две пятнадцатых. В то же время количество руды увеличилось в шесть с четвертью раз по сравнению с прошлогодним.

Тут я заметил, что цыган хочет спутать расчеты геометра. В самом деле, придавая своему повествованию форму загадки, он продолжал так.

– С тех пор, сеньора, наши дивиденды все время уменьшались на две семнадцатых. Но так как я помещал вырученные с рудников деньги под проценты и присоединял к капиталу проценты на проценты, то получил в виде окончательной суммы моего состояния пятьдесят миллионов пиастров, которые и кладу к твоим ногам, вместе с моими титулами, сердцем и рукой.

Незнакомец между тем, продолжая писать на табличках, встал и пошел по дороге, по которой мы пришли в табор, но вместо того, чтоб идти прямо, повернул на тропинку, ведшую к потоку, из которого цыгане брали воду, и вскоре мы услышали плеск, как при падении тела в поток.

Я побежал на помощь, кинулся в воду и, борясь с течением, сумел в конце концов вытащить нашего рассеянного спутника на берег. Из него выкачали воду, которой он наглотался, разожгли большой костер, и когда, после долгих хлопот, геометр наконец очнулся, он, уставившись на нас сумасшедшими глазами, заговорил слабым голосом:

– Можете быть уверены, что собственность вице-короля составляла шестьдесят миллионов двадцать пять тысяч сто шестьдесят один пиастр, если считать, что доля вице-короля все время относилась к доле его компаньона, как тысяча восемьсот к тысяче двумстам или как три к двум.

Промолвив это, геометр впал в некую летаргию, от которой мы не хотели его пробуждать, полагая, что он нуждается в отдыхе. Он проспал до шести вечера и проснулся затем, чтобы совершить одну за другой тысячу нелепостей.

Прежде всего он осведомился о том, кто упал в воду. Узнав, что это произошло с ним самим и что я его спас, он подошел ко мне с выражением самой обаятельной приветливости и промолвил:

– Право, я не думал, что умею так хорошо плавать. Меня очень радует, что я сохранил королю одного из самых храбрых офицеров, так как сеньор – в чине капитана валлонской гвардии, ты сам мне это сказал, а память у меня превосходная.

Все так и прыснули, но геометр, нимало не смутившись, продолжал смешить нас своими несуразностями.

Каббалист, тоже занятый своим, без устали говорил о Вечном Жиде, который должен был сообщить ему кое-какие сведения о двух дьяволах по имени Эмина и Зибельда. Ревекка взяла меня под руку и, отведя немного в сторону, чтоб остальные не могли слышать, сказала:

– Дорогой Альфонс, умоляю тебя, скажи мне, какого ты мнения обо всем, что слышал и видел со своего приезда в эти горы, и что думаешь о тех двух висельниках, которые причиняют нам столько неприятностей?

– Сам не знаю, что ответить тебе на этот вопрос, – сказал я. – Тайна, интересующая твоего брата, совершенно недоступна моему пониманию. Со своей стороны, я твердо уверен, что меня усыпили при помощи какого-то питья и отнесли под виселицу. Впрочем, ты сама говорила мне о той власти, какою скрыто пользуются в этих краях Гомелесы.

– Ну да, – перебила Ревекка, – мне кажется, они хотят, чтобы ты перешел в веру Пророка, и, по-моему, тебе надо это сделать.

– Как? – воскликнул я. – И ты тоже их сообщница?

– Нисколько, – возразила она. – У меня тут свой соображения. Я ведь говорила тебе, что никогда не полюблю ни своего единоверца, ни христианина. Но давай присоединимся к остальным, а когда-нибудь в другой раз поговорим об этом подробней.

Ревекка подошла к брату, а я направился в противоположную сторону и стал размышлять обо всем, что видел и слышал. Но чем больше углублялся в эти мысли, тем меньше удавалось мне свести концы с концами.

ДЕНЬ ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ

Все вовремя собрались в пещере, не было только старого цыгана. Геометр уже совсем выздоровел и, убежденный, что это он вытащил меня из воды, глядел на меня с тем интересом, с каким мы обычно смотрим на тех, кому оказали важную услугу. Ревекка заметила его странное поведение и веселилась в душе. Когда кончили завтракать, она сказала:

– Очень жаль, что нет вожака цыган: я умираю от любопытства, как он принял предложение руки и капиталов, сделанное вице-королем. Но этот благородный незнакомец, наверно, сможет вознаградить потерю, рассказав нам свою жизнь, которая, должно быть, очень интересна. Видимо, он посвящал свое время наукам, не вполне мне чуждым, и, несомненно, все, что касается такого человека, вызывает во мне живейший интерес.

– Не думаю, – возразил незнакомец, – чтобы вы посвящали свое время тем самым наукам, первооснова которых обычно непонятна женщинам. Но так как вы так гостеприимно меня приняли, святейшая моя обязанность – сообщить вам все, что меня касается. Начну с того, что зовут меня… зовут меня…

Тут он принялся искать в карманах таблички.

– В самом деле, я заметила, – сказала Ревекка, – что вы, сеньор, обнаруживаете склонность к рассеянности, но представить себе не могла, что вы можете быть до такой степени рассеянным, чтобы не помнить своего собственного имени.

– Вы правы, – ответил геометр, – от природы я совсем не рассеян, но отец мой, однажды по рассеянности подписав имя своего брата вместо своего собственного, сразу потерял жену, имущество и положение. Чтобы не впасть в подобную ошибку, я записал свое имя на этих вот табличках и каждый раз, как мне надо подписываться, точно переписываю его с них.

– Но ведь мы просим, – сказала Ревекка, – чтобы сеньор рассказал нам о себе, а не подписывал свое имя.

– В самом деле, вы правы, – ответил незнакомец и, спрятав табличку в карман, начал.

ИСТОРИЯ ГЕОМЕТРА

Меня зовут дон Педро Веласкес. Я происхожу из знаменитого рода маркизов де Веласкес, которые со времени изобретенья пороха все служили в артиллерии и были искуснейшими офицерами этого рода оружия в испанской армии. Дон Рамиро Веласкес, главнокомандующий артиллерией при Филиппе IV, был возведен в степень гранда при его преемнике. У дона Рамиро было два сына, оба женатые. Титул и владения сохранила только старшая линия, однако, чуждаясь праздности, связанной с придворными должностями, отдавала все время тем достойным трудам, которым обязана была своим возвышением, и по мере сил всегда и всюду старалась оказывать поддержку младшей линии.

Так было вплоть до дона Санчо, пятого герцога Веласкеса, правнука старшего сына дона Рамиро. Этот достойный муж, как и его предки, занимал должность главнокомандующего артиллерией и, кроме того, был наместником Галисии, где обыкновенно и жил. Он женился на дочери герцога Альбы, – брак этот был столь же счастливым для него, сколько почетным для всего нашего рода. Однако надежды дона Санчо осуществились не вполне. Герцогиня родила ему одну только дочь по имени Бланка.

Герцог предназначил ее в жены одному из Веласкесов младшей линии, которому она должна была передать титул и имущество.

Отец мой, дон Энрике, и брат его, дон Карлос, только что лишились отца, потомка дона Рамиро в том же колене, что и герцог Веласкес. По приказу герцога обеих переселили к нему в дом. Моему отцу было тогда двенадцать лет, а дяде одиннадцать. Характеры у обоих были совершенно разные: отец был серьезным, углубленным в науки и необычайно нежным юношей, тогда как брат его Карлос – легкомысленный, ветреный, ни минуты не мог усидеть за книгой. Дон Санчо, узнав их отличительные особенности, решил, что его зятем будет мой отец; а чтобы сердце Бланки не сделало противоположного выбора, он отослал дона Карлоса в Париж – получать образование под наблюденьем графа Эрейры, его родственника и тогдашнего посла во Франции.

Отец мой своими отменными качествами, добрым сердцем и трудолюбием с каждым днем приобретал все большее благоволение герцога; а Бланка, знавшая, кого ей выбрали суженым, все сильней к нему привязывалась. Она даже разделяла интересы своего молодого возлюбленного и следовала за ним издали по стезе науки. Представьте себе молодого человека, чьи замечательные способности охватывают весь круг человеческих знаний в возрасте, когда другие только приступают к усвоению начал, затем представьте себе этого самого молодого человека влюбленным в особу одного с ним возраста, блещущую необычайными качествами, жаждущую понять его и счастливую его успехами, в которых она сама как бы участвует, – и вы легко поймете, как счастлив был мой отец в этот краткий период своей жизни. И почему бы Бланка могла не любить его? Старый герцог гордился им, вся провинция уважала его, и ему не было еще двадцати лет, а слава его уже перешагнула границы Испании. Бланка любила своего нареченного только из самолюбия, дон Энрике, дышавший ею одной, любил ее всем сердцем. К старому герцогу он относился с не меньшим чувством, чем к его дочери, и часто с грустью думал о своем отсутствующем брате Карлосе.

– Дорогая Бланка, – говорил он своей возлюбленной, – ты не находишь, что для полноты счастья нам не хватает Карлоса? У нас достаточно красивых девушек, которые могли бы благотворно повлиять на него; правда, он легкомыслен, редко мне пишет, но милая, ласковая женщина сумела бы привязать его сердце к себе. Бланка, моя любимая, я боготворю тебя, уважаю твоего отца, но если природа наделила меня братом, зачем провидение нас с ним так долго разделяет?

Однажды герцог велел позвать моего отца и сказал ему:

– Дон Энрике, я только что получил от нашего милостивого повелителя короля письмо, которое хочу тебе прочесть. Слушай!

«Милый кузен!

На последнем нашем совете мы решили перестроить некоторые укрепления нашего королевства на основе новых планов. Мы видим, что Европа колеблется между системой дона Вобана и дона Когорна. Будь добр привлечь самых искусных людей к разработке этого вопроса. Пришли нам их планы, и, если мы найдем среди них удачные, автору будет доверено их осуществление. Кроме того, наше королевское величество наградит его по заслугам. Препоручаем тебя милости божьей и пребываем благосклонным к тебе Королем».

– Ну как? – сказал герцог. – Чувствуешь ты себя достаточно сильным, дорогой Энрике, чтобы вступить в борьбу? Предупреждаю тебя, что соперниками твоими будут опытнейшие инженеры не только Испании, но и всей Европы.

Отец мой минуту подумал, потом ответил уверенно:

– Да, сиятельный герцог, и хотя я только вступаю на поприще инженера, ваше сиятельство может не сомневаться во мне.

– Отлично, – сказал герцог, – постарайся выполнить эту работу как можно лучше, и, как только кончишь, я больше не стану откладывать вашего счастья. Бланка будет твоей.

Вы можете представить себе, с каким пылом отец мой принялся за работу. Дни и ночи сидел он, склонившись над столом, а когда усталый дух неодолимо требовал отдыха, проводил это время в обществе Бланки, беседуя о своем будущем счастье и о радости, с какой он обнимет вернувшегося Карлоса. Так прошел целый год. К концу накопилось множество планов, присланных из разных краев Испании и стран Европы. Все они были опечатаны и сложены в канцелярии герцога. Отец мой увидел, что пора кончать работу, и довел ее до той степени совершенства, о котором я могу вам дать лишь слабое представление. Он начинал с определения основных принципов атаки и обороны, а затем устанавливал, в чем Когорн следовал этим принципам, и доказывал, что всякий раз, как он от этих основ отступает, так впадает в ошибку. Вобана отец ставил гораздо выше Когорна, однако предсказывал, что он еще изменит свою систему, и это впоследствии подтвердилось. Все эти аргументы подкреплялись не только научной теорией, но, кроме того, подробными правилами возведения укреплений и особенностями данной местности, а также сметами и математическими расчетами, непонятными даже для людей, самых сведущих в науке.

Уже поставив точку, отец обнаружил в своем произведении еще много изъянов, которых сразу не заметил, но с трепетом отнес рукопись герцогу, а тот на другой день вернул ее со словами:

– Дорогой племянник, ты одержал победу. Я сейчас же перешлю твои планы, а ты думай только о свадьбе, которую мы скоро сыграем.

Отец в восторге упал к ногам герцога и промолвил:

– Сиятельнейший герцог, позволь приехать моему брату. Счастье мое не будет полным, если я не обниму его после такой долгой разлуки.

Герцог, нахмурившись, ответил:

– Предвижу, что Карлос будет морочить нам голову своими славословиями двору Людовика Четырнадцатого, но раз ты просишь, я пошлю за ним.

Отец поцеловал руку герцогу и пошел к своей невесте. С этих пор он больше не занимался геометрией, и любовь наполнила все мгновения его существованья, все способности его души.

Между тем король, принимавший строительство фортификаций близко к сердцу, приказал тщательно рассмотреть все планы. Единогласно принята была работа отца. Вскоре отец получил письмо министра, где тот передавал ему высочайшее одобрение и, по поручению короля, спрашивал, какой отец желает награды. В письме на имя герцога министр давал понять, что молодой человек, если б пожелал, мог бы получить звание первого полковника артиллерии.

Отец отнес письмо герцогу, который, со своей стороны, прочел адресованное ему; но при этом отец заявил, что никогда не осмелится принять должность, которой, по его мнению, пока не заслужил, и просил герцога от его имени ответить министру.

Герцог возразил на это:

– Министр писал к тебе, и ты сам должен ему ответить. Несомненно, министр имел на это свои причины; в письме ко мне он называет тебя молодым человеком, наверно, твоя молодость заинтересовала короля, и министр хочет представить ему собственноручное письмо юноши, подающего такие надежды. Впрочем, мы сумеем написать это письмо без излишней самонадеянности.

С этими словами герцог сел за столик и стал писать:

«Ваше высокопревосходительство!

Одобрение Его королевского величества, переданное Вашим высокопревосходительством, величайшая награда для каждого благородного кастильца. Однако, ободренный Его добротой, осмеливаюсь просить Его королевское величество об утверждении моего брака с Бланкой Веласкес, наследницей владений и титулов нашего рода.

Перемена семейного положения не ослабит моего рвения на службе родине и монарху. Я буду бесконечно счастлив, если когда-нибудь сумею работой своей заслужить назначение на должность первого полковника артиллерии, которую многие мои предки с честью отправляли.

Покорный слуга Вашего высокопревосходительства и т д.».

Отец поблагодарил герцога за то, что тот взял на себя труд написать письмо, и пошел к себе, переписал его слово в слово, но в то мгновенье, как хотел его подписать, услышал, как на дворе кто-то крикнул:

– Дон Карлос приехал! Дон Карлос приехал!

– Кто? Мой брат? Где он? Дайте мне его обнять!

– Будь добр докончить письмо, дон Энрике, – сказал ему посланный, который должен был сейчас же ехать к министру.

Отец, не помня себя от радости в связи с приездом брата и понуждаемый посланным, вместо «Дон Энрике» написал «Дон Карлос Веласкес», запечатал письмо и побежал встречать брата.

Оба брата первым делом горячо обнялись, но дон Карлос тут же отступил назад, захохотал во все горло и промолвил:

– Милый Энрике, ты ни дать ни взять Скарамуш из итальянской комедии: у тебя брыжи вокруг подбородка, словно тазик для бритья. Но все-таки я люблю тебя по-прежнему. А теперь пойдем к старому добряку.

Они вошли вместе к старому герцогу, которого Карлос чуть не задушил в своих объятьях, согласно обычаю, царившему тогда при французском дворе, а затем обратился к нему с такими словами:

– Дорогой дядя, милейший посол дал мне письмо к тебе, но меня угораздило потерять его у моего банщика. Да это не имеет значения: Грамон, Роклер и все старики сердечно тебя целуют.

– Но, дорогой мой племянник, – перебил герцог, – я не знаю ни одного из этих господ.

– Тем хуже для тебя, – продолжил Карлос, – это очень милые люди. Но где же моя будущая невестка? За это время она, наверно, безумно похорошела.

Тут вошла Бланка. Дон Карлос без всяких церемоний подошел к ней и сказал:

– Моя божественная невестка, наши парижские обычаи позволяют нам целовать красивых женщин…

И с этими словами он поцеловал ее в щеку, к великому удивлению дона Энрике, который всегда видел Бланку окруженной целой свитой женщин и не осмелился ни разу поцеловать даже край ее платья.

Карлос наговорил еще массу вздора, огорчившего его брата и приведшего в негодование старого герцога.

В конце концов дядя строго сказал ему:

– Иди и переоденься с дороги. У нас нынче вечером бал. И не забывай: что прилично за горами, то у нас считается нахальством.

– Дорогой дядя, – ответил, нисколько не смущаясь, Карлос, – я надену новый наряд, придуманный Людовиком Четырнадцатым для своих придворных, и ты убедишься, как этот монарх велик в каждой мелочи. Приглашаю мою прекрасную невестку на сарабанду. Это танец испанский, но как его усовершенствовали французы!

И дон Карлос вышел, напевая какую-то арию Люлли. Брат, очень опечаленный таким легкомыслием, хотел было оправдать Карлоса в глазах герцога и Бланки, но втуне, так как старый герцог был слишком уж настроен против него, а Бланка одобряла все, что от него исходило.

Как только начался бал, Бланка появилась, одетая не по испанской, а по французской моде. Это всех удивило, хотя она заявила, что это платье прислал ей дед ее, посол, через дона Карлоса. Это объяснение никого не удовлетворило, и удивление было всеобщим.

Дон Карлос заставил себя долго ждать, – наконец вышел, одетый, как принято при дворе Людовика XIV. На нем был голубой кафтан, весь расшитый серебром, перевязь и выпушки из белого, тоже разукрашенного атласа, воротник из алансонских кружев, наконец, необъятных размеров светлый парик. Этот наряд, великолепный сам по себе, казался еще более блистательным среди бедных нарядов, введенных в Испании последними нашими королями из австрийского дома. Больше не носили даже брыжей, которые придавали наряду хоть немного привлекательности, их заменили простым воротником, какие можно видеть у альгвасилов и судейских. В самом деле, как удачно подметил дон Карлос, наряд этот в точности напоминал костюм Скарамуша.

Наш вертопрах, выделяясь среди испанской молодежи своим нарядом, еще больше отличался от нее тем, как он вошел в бальную залу. Вместо глубокого поклона или каких-либо приветствий, он начал кричать на музыкантов с другого конца залы:

– Эй, бездельники! Перестаньте! Если вы будете играть что-нибудь, кроме моей сарабанды, я разобью вам скрипки об головы!

Потом роздал им ноты, которые принес с собой, подошел к Бланке и вывел ее на середину залы – танцевать. Мой отец признает, что дон Карлос танцевал неподражаемо, а Бланка, от природы очень грациозная, на этот раз превзошла самое себя. По окончании сарабанды все дамы встали, чтобы приветствовать Бланку за ее прелестный танец. Говоря ей эти любезности, они в то же время поглядывали украдкой на Карлоса, словно желая дать ему понять, что он-то и есть подлинный предмет их восторга. Бланка прекрасно поняла эту скрытую мысль, и тайное преклонение женщин подняло достоинство молодого человека в ее глазах.

Во все время бала Карлос не отпускал Бланку, а когда к ним подходил его брат, говорил ему:

– Энрике, дружище, пойди реши какую-нибудь алгебраическую задачу. Ты успеешь еще надоесть Бланке, когда станешь ее мужем.

Бланка звонко хохотала, поощряла эти наглости, и бедный дон Энрике, совсем растерянный, отходил.

Когда послышалось приглашение к ужину, Карлос предложил Бланке руку и занял с ней высокое место за столом. Герцог нахмурился, но дон Энрике упросил его на этот раз простить брата.

За ужином дон Карлос рассказывал присутствующим о празднествах, устраиваемых Людовиком XIV, особенно о балете под названьем «Любовные похождения на Олимпе», в котором сам монарх играл роль Солнца, и прибавил, что хорошо помнит этот балет и что Бланка была бы восхитительной Дианой. Он всем роздал роли, и прежде чем встали из-за стола, балет Людовика XIV был полностью обеспечен исполнителями. Дон Энрике покинул бал. Бланка даже не заметила его отсутствия. На другой день утром мой отец пошел навестить Бланку и застал ее репетирующей с доном Карлосом сцену из балета. Так прошло три недели. Герцог становился все мрачнее, Энрике таил свое горе, а Карлос болтал всякие нелепицы, принимаемые дамами как пророческое вещанье.