Текст книги "Белый тапир и другие ручные животные"

Автор книги: Ян Линдблад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Ян Линдблад
Белый тапир и другие ручные животные

Предисловие

Ян Линдблад принадлежит к числу людей, с раннего детства наделенных особым даром любви к животным. Эта любовь, перешедшая в жизненную потребность, в конечном счете и определила его судьбу, его будущее. Начав с белых мышей и аквариумных рыбок, Линдблад стал зоологом, писателем-анималистом, режиссером и оператором фильмов о животных. Мечты его детства обрели реальность: он получил возможность постоянно общаться с животными, рассказывать о них, бороться за защиту их от неразумных действий человека.

Интересно, что в последнее время такая судьба перестала быть чем-то необычным, уделом одиночек. Достаточно вспомнить имена Джеральда Даррелла, Джой Адамсон, Бернгарда Гржимека, Сверре Фьельстада, Иона Евера, Свена Йильсетера и многих других, кто пишет книги и делает фильмы о животных, чтобы убедиться в справедливости этого утверждения. Это явление по времени совпало с необычайно возросшим интересом к таким книгам и фильмам, однако его никак нельзя считать следствием роста рыночного спроса на произведения о животных. Не коммерческие, не конъюнктурные соображения толкают Яна Линдблада и тех, кого я перечислил, на путь писателя-анималиста. Я бы сказал, что рождение таких писателей – отражение и продукт коренного изменения в отношении к природе, к животным, которое четко прослеживается в последние два десятилетия. Оборотные стороны технической революции вынуждают человека, подчас совершенно бессознательно, искать разрядки в общении с природой. Но не для всех это реально, и книги, подобные книгам Даррелла или Линдблада, создают своего рода отдушину, иллюзию общения с природой, временную замену, снижающую нервное напряжение жителя современного города. В этом корни огромной популярности книг и фильмов о природе, и в этом их основное значение.

Не менее важно и воспитательное значение таких книг. Адресованные многомиллионным армиям читателей, они учат гуманному отношению к природе, помогают понять ее сложность, рассказывают о бедственном положении животных, способствуют постижению непреходящей красоты окружающего нас мира.

Судьба Яна Линдблада сложилась непросто. Будучи тяжело больным ребенком, он не сразу нашел свое место в жизни, и только огромная сила духа, умение работать над собой и многообразные способности позволили ему преодолеть, казалось бы, непреодолимые препятствия. Одаренность Линдблада сказывается во всем – в оценке явлений природы, в некоторых методических новшествах, предлагаемых им для установления контактов с животными, в своеобразном писательском почерке. Не будучи профессиональным ученым, он очень верно трактует многие сложнейшие проблемы биологии, и, хотя с ним не во всем можно согласиться, его гипотезы заслуживают определенного внимания. Редкостная способность подражать голосам животных открыла Линдбладу совершенно новую область исследования, и сделанные им наблюдения по-настоящему ценны. Как писатель, Ян Линдблад предстает перед советским читателем впервые, но у себя на родине, в Швеции, он давно заслужил широкую популярность, и нет никакого сомнения в том, что и в Советском Союзе его книга будет принята с любовью и теплотой.

Линдблад – человек несколько необычного склада характера. Он считает животных, и человека равноправными обитателями планеты и горячо протестует против всякого вмешательства человека в дела природы, против какого бы то ни было ограничения по отношению к животным. Любое посягательство не только на жизнь, но и на свободу животного Линдблад расценивает как проявление «извращенных» чувств. Едва ли нужно говорить, что подобную точку зрения нельзя считать общепринятой. Спортивная охота составляла и будет составлять потребность человека, и с этим нельзя не считаться. То же самое следует сказать и в защиту ловцов животных: ведь далеко не каждому удается построить жизнь так, чтобы общение с животными стало профессиональным занятием. Для большинства людей возможным оказывается только общение с животными, лишенными свободы. Кстати, сам Ян Линдблад постоянно прибегал к этому способу общения. Другое дело – как устроить жизнь животного дома, и здесь Линдблад несомненно прав: зверя или птицу можно брать только тогда, когда есть полная гарантия их благополучия. Это, между прочим, стало правилом при организации по-настоящему современных зоопарков.

Не совсем верными кажутся и представления Линдблада о причинах оскудения животного мира. Он винит звероловов и браконьеров и строит довольно пессимистические прогнозы. Слов нет, браконьерство огромное зло, однако несравненно большую роль в сокращении численности животных играют такие факторы, как перестройка ландшафта во всех современных формах, загрязнение среды, рост плотности населения. По сравнению с этими явлениями браконьерство представляется известным анахронизмом, бороться с которым вполне возможно. Сейчас в общественном мнении и в законодательстве произошли такие изменения, мимо которых уже нельзя пройти. Ряды борцов за спасение природы неуклонно растут.

Однако перечисленные недостатки ни в коей мере не умаляют достоинств по-настоящему интересной и нужной книги Линдблада. Превосходные портреты животных – птиц и млекопитающих, – нарисованные с истинным знанием и пониманием, прекрасные очерки биологии животных, сам подход автора к ним как к индивидуальностям, как к «личностям» – все это делает книгу интересной с познавательной стороны. Не меньшую ценность имеют и духовные, эстетические оценки Линдбладом его питомцев, заражающие читателя сочувственным отношением к любому животному. Автор неоднократно вступается за хищных животных, развенчивая миф об их кровожадности, дикости, жестокости. Борьба за спасение пернатых и четвероногих хищников – одно из труднейших звеньев в общей системе спасения животных, и книга Линдблада хорошее, действенное оружие в этой борьбе. Ведь чисто научных, академических доказательств недостаточно, чтобы погасить извечную вражду человека к хищнику, прямому пищевому конкуренту наших далеких предков. Только эмоциональное переосмысливание самой природы сокола, орла, росомахи или рыси может быть реальной поддержкой уже существующих сейчас почти во всем мире охранительных законов.

Книга Яна Линдблада «Белый тапир» заставляет человека по-новому взглянуть на многие стороны жизни животных, лучше понять сложность природы как единого целого и острее ощутить ответственность за сохранение животного мира.

В. Флинт

Моей матери

Начните с белых

Если дети страстно увлекаются животными, в этом нет ничего необычного. Гораздо реже их страсть разделяют родители, особенно взыскательные мамы, которым нужно, чтобы в доме было чисто, опрятно и ничем не пахло.

Осмотрительность при выборе родителей чрезвычайно важна. Тем более для детей, движимых властной потребностью печься о животных и их благе. Я быстро уразумел, что мне повезло в лотерее. Большинство мальчишек рано или поздно приносят домой белых мышей или черно-белых «танцующих» мышек[1]1
  Так называемая китайская «танцующая» мышь, разводимая в неволе, известна врожденной привычкой с огромной скоростью бегать по кругу или вертеться на месте. «Танец» начинается вечером, в сумерках, прекращается ночью. Как полагают, эта привычка связана с особенностями строевая внутреннего уха. – Прим. перев.


[Закрыть] и спешат показать их самому близкому человеку, сиречь матери, уже перенесшей столько тяжких испытаний. Увы… Когда волна увлечении мышами впервые захлестнула меня и моих сверстников, многие, да что там – большинство матерей взбунтовались и велели своим отпрыскам немедля уносить обратно кандидатов в домашние животные.

Моя мать поступила иначе. Вскоре мы вместе любовались симпатичными «танцующими» мышками через стекло старого аквариума, мастерили домики из сигарных коробок и наблюдали жизнь – нет, десятки, сотни мышиных жизней на всех ступенях, от бесформенных красных комочков до сварливых, рассеянных, потешных, жестоких непоседливых существ, которые так неприкрыто демонстрируют любопытному и завороженному ребенку основные жизненные отправления.

Если говорить об интересе к животным, мои папа и мама всецело отвечали детскому представлению об идеальных родителях.

Дай черту мизинец, он всю руку заберет. То же можно сказать о настойчивых детях… За периодом «танцующих» мышек последовало много других «периодов». Мои товарищи с годами охладевали к животным, я – нет, и до сих пор, слава богу, не охладел. В разное время моя комната служила пристанищем для всяких существ и тварей, подчас довольно необычных для городской квартиры. Летучие мыши, змеи, беркут, филин, лисы и барсуки, хорьки и летяги – вот некоторые из доброй сотни видов, на которых закалялось терпение моих родителей.

А терпение их было поистине велико, в этом мои сверстники могли мне позавидовать. Но только в этом. Я рос хилым ребенком, восьми лет заболел диабетом, а в десять лет меня одолел мучительнейший недуг, который врачи один за другим характеризовали как «обыкновенные колики». Дошло до того, что я почти каждую неделю день-два проводил в постели. До сих пор отчетливо помню преследовавшие меня дикие боли. В поисках облегчения я наваливался боком на край кровати, резь становилась еще сильнее, словно мне вонзали нож в живот, тогда я поворачивался на спину, боль немного спадала, и если прежде она казалась мне нестерпимой, то теперь какое-то время я чувствовал себя вполне сносно. Это были не колики. Позднее, когда мне исполнилось уже двенадцать лет, выяснилось, что левый мочеточник сильно сужен и почечная лоханка раздулась, будто шар. Мне пришлось подвергнуться чрезвычайно сложной операции.

За два года, что болезнь немилосердно терзала меня, я отдал дань двум увлечениям. Во-первых, жадно поглощал все книги, какие только мог достать, преимущественно популярные очерки жизни животных, астрономии, химии, путешествиях и так далее. Вскоре я стал, если верить статистике, самым прилежным читателем отделения городской библиотеки, которое весьма кстати помещалось как раз напротив нашего дома. А второе увлечение – мыши!

Вероятно, мои хвори были причиной того, что родители сквозь пальцы смотрели на мои опыты по разведению мышей. И в конце юнцов, чего уж греха таить, я хватил через край.

При «благоприятных» обстоятельствах от одной пары можно в год получить потомство в 30 тысяч мышей. К счастью, природа почти никогда не следует устрашающим кривым статистики. Мыши не только производят на свет выводок за выводком, не менее прилежно они поедают выводок за выводком. Роженицы бездумно гасят искры жизни, а некоторые самцы бесцеремонно приканчивают и чужое потомство, и нежелательных соперников. Чем больше особей приходится на единицу площади, вернее на единицу объема, тем сильнее дает себя знать явление стресса, пусть даже корма и прочих мышиных благ сколько угодно. Но кто знал об этом тогда? Все же мои опыты по разведению мышей дали заметные плоды, из купленной мной в зоомагазине молодой пары скоро стало полсотни. Я даже начал раздавать маленькие живые сувениры одноклассникам и другим знакомым, однако в этом меньше преуспел. Ибо мамаши одна за другой ласково, но решительно побуждали своих чад возвращать дарителю дружеский презент.

Вивека Юнг, ныне балерина Королевского театра, а тогда очаровательная девчушка с длинными – руки так и чесались дернуть – косами, легко убедила меня, что годится на роль приемной матери для пары хорошеньких грызунов. Ее родители почти не уступали моим в терпимости и разумном взгляде на племенное животноводство. Но все-таки уступали, Когда я вскоре встретил на улице маму Вивеки, она поблагодарила меня за заботу о биологическом воспитании ее дочери. И спросила, может быть, я тем не менее заберу обратно этих милых крошек. Конечно, я их забрал – как подаренную мной пару, так и еще четыре десятка «безобразников», которыми природа успела их благословить.

Под моим неусыпным присмотром – мамин энтузиазм почему-то пошел на убыль – мышиная колония выросла до 174 здоровых половозрелых особей. Тут даже я понял, что какие-то рамки нужны. Почетные места в моей комнате занимали три аквариума, из них два (зоомагазин списал их как брак) – очень большие, и оба были набиты битком. Они сообщались туннелем из проволочной сетки, и, если какой-нибудь самец приходил в раж, эффект получался поразительный. В моем мышином царстве был свой чемпион, которого я прозвал Пиратом. Дело в том, что один его глаз окаймляло выразительное черное пятно, а зрачки горели зловещим огнем. Пират кусал всех без разбора. Когда он начинал подыскивать себе партнершу, обитатели обоих аквариумов трепетали от страха. Пират давал волю своему темпераменту, и мыши бросались врассыпную. Аквариум номер один уподоблялся разладившейся стиральной машине, когда же сотня мышей устремлялась вверх по тесному ходу в аквариум номер два, вся конструкция напоминала кофеварку.

Волей-неволей пришлось отказаться от разведения мышей. Мои карманные деньги плюс жалованье, целая крона за вечер в те редкие счастливые дни, когда я выступал статистом в оперном театре (я танцевал там семь лет), – все уходило на ненасытных грызунов.

Принимая в расчет кодекс чести, который действовал среди мальчишек нашей классической гимназии и гласил, в частности, что сделка обратного хода не имеет, я решил не дарить мышей, а продавать. Постарался возможно красивее написать объявление в рамке из карабкающихся по краю симпатичных мышек и с разрешения швейцара вывесил его в школе:

Белые и черные китайские танцующие мыши,

самцы 75 эре, самки 50 эре.

Разница в цене отнюдь не означала дискриминацию женского пола. Просто Пирату удалось заметно сократить число соперников, и я стремился соответственно уменьшить количество самок.

Распродажа происходила в школьном дворе, она заняла всего одну перемену, и успех был огромный. К моему великому удивлению, предложенная к продаже партия белых мышей таяла, как майский снег. Интерес мальчишек к биологии превзошел все ожидания, и курс на только что приобретенную живность быстро подскочил. На черном рынке, тут же учрежденном юными коммерческими дарованиями, стоимость мышей живо перевалила за крону, потом и за две.

И вот передо мной пустой аквариум, а на дне его сверкает на опилках гора монет. Нежданно-негаданно мне в руки попало колумбово яйцо коммерции. Что-то в этом роде открыл для себя Том Сойер, когда уступал ненавистную малярную кисть своим приятелям в обмен на их мальчишечьи драгоценности. Мыши, которых я с переменным, преимущественно негативным успехом пытался раздарить, разошлись в мгновение ока, как только приобрели ценность, выраженную в деньгах!

Здесь следует упомянуть еще об одном обстоятельстве, несомненно сохранившемся в памяти нашего высокочтимого швейцара Мартина Карлссона, который санкционировал мое коммерческое начинание: дело происходило в последний день перед каникулами.

Через несколько дней на празднике по случаю окончания учебного года я снова встретился с Карлссоном. К тому времени он уже успел оправиться. Однако лицо его порой принимало страдальческое выражение и в глазах читалась легкая озабоченность – так бывает с человеком, которому с недавних пор всюду чудятся прыгающие белые пятна. Боясь, как бы симптомы не повторились, он пристально всматривался в стремительный, неуправляемый поток гимназистов, врывающийся в актовый зал.

К счастью, в тот день обошлось без белых мышей.

– Слава богу, что Линдблад принес своих мышей в последний день занятий! – произнес Мартин Карлссон, безуспешно пытаясь сделать строгое лицо. – Я совсем из сил выбился, пока бегал из класса в класс и выручал учительниц, которые спасались на кафедрах!

Белые мыши были моими первыми подопечными. Но отнюдь не последними. Длинная зоологическая цепочка протянулась от них до усыновленного мной единственного в мире белого тапира…

Самым первым «дикарем», с которым я соприкоснулся, был зайчонок – мы с сестрой кормили его листьями одуванчика. Дело было летом, мы жили в Норрбеке, на родине мамы. Мне тогда исполнилось всего четыре года. Моя сестра Моника на девять лет старше меня; естественно, поначалу она заботилась о том, чтобы в доме не переводились лягушки, кролики, кошки и прочие зверушки – весьма действенный стимул для мальчугана, чей интерес к животным рос не по дням, а по часам. С годами этот интерес становился более глубоким, к нему добавилось увлечение местными растениями. Все это определило и выбор профессии, я мечтал стать биологом.

К сожалению, на моем пути стояли препятствия, казавшиеся неодолимыми. Больные диабетом не принимались на государственную службу. Таков был установленный порядок. Тогда еще не было доказано статистическими и другими методами, что диабетиков не обязательно держать в больницах, что в труде они подчас опережают здоровых, ведь им поневоле приходится куда строже следить за своим организмом, нарушения режима попросту недопустимы.

Отказ в государственной службе означал, что я не смогу стать преподавателем биологии. И рисования тоже (такой вариант предложил мне молодой учитель, которому пришлись по вкусу мои рисунки и лепка; разумеется, и тут и там преобладали мотивы из мира животных). По той же причине отпадала специальность врача.

Тогда я решил стать стоматологом. Предполагая серьезные занятия биологией, эта специальность в какой-то мере отвечала моему главному увлечению. А так как я учился в классической гимназий, пришлось после экзаменов на аттестат зрелости дополнительно заниматься математикой, химией и физикой. Я уже сдал два первых предмета и приступил к третьему, когда услышал радостную новость: отныне на государственную службу разрешалось принимать больных нетяжелой формой диабета. Я тут же отказался от намерения стать стоматологом и занялся сперва ботаникой, потом зоологией.

Эта скучноватая справка о моих личных планах приведена здесь потому, что она, как мне кажется, важна для понимания всего последующего. Интерес к органическому миру, и прежде всего к животным, меня не оставлял, напротив, он все сильнее завладевал моей душой. Со временем, особенно когда я занялся киносъемками, мне предоставились замечательные возможности наблюдать и познавать такие вещи, о которых мальчишкой я и не подозревал. И у себя на родине, и в Южной Америке я пополнял и расширял собственные представления о «диких» животных, и помогли мне в этом многочисленные ручные животные, вскормленные мной. Случай отнюдь не уникальный: что представляла бы собой наука о поведении без тех исследований на ручных животных, которые провел блестящий представитель этологии, ее основатель Конрад Лоренц?

Изучать животных и механизмы их поведения можно по-разному. Можно наблюдать совершенно диких животных в естественной среде. А можно держать животных в клетках или вольерах на открытом воздухе. Оба способа имеют свои преимущества – и свои недостатки.

Первый способ я считаю незаменимым. Без знания, подлинного знания жизни лесов и полей ни рядовой любитель животных, ни исследователь-профессионал далеко не продвинутся. Но изучая зверей на воле, зависишь от удачного стечения обстоятельств, и даже самому опытному исследователю чрезвычайно редко представляется случай что-то сделать. Спору нет, дышать свежим воздухом полезно для здоровья, однако длительность пребывания на лоне природы отнюдь не пропорциональна числу наблюдений над животными. Правда, зато такие наблюдения очень ценны.

Понятно, степень трудности весьма зависит от того, где и кого вы изучаете. Одно дело наблюдать росомаху в Лапландии, совсем другое – подкрадываться к косуле па юге Швеции. За несколько весенних дней в рассветные часы получить представление о токовании глухарей куда сложнее, чем проследить вблизи устойчивые черты поведения чаек в больших колониях. При ярком свете солнца в саваннах изучать из окна автомашины семейную жизнь львов – совсем не то, что пытаться проникнуть в тайны поведения ягуара или животных, составляющих его добычу. Густой мрак тропических дебрей с редкими и тонкими лучами лунного света – не самая подходящая обстановка для наблюдений, рассмотреть что-либо почти невозможно, остается удовлетворять свое любопытство за счет обоняния и слуха.

Мой интерес к фауне лесов и полей начался с животных, которые гостили у нас дома. Мальчишкой я был довольно одинок – отчасти из-за болезни, отчасти из-за не совсем обычных внешкольных увлечений. Хотя я по большей части держался особняком, меня никак нельзя было назвать смирным ребенком. Напротив, я был таким непоседой, что мама по совету одной знакомой определила меня в школу танцев, где я познакомился с основами классического балета. И когда я, самый младший в этой школе, в шесть лет занял первое место на ежегодном смотре, старшие решили, что мне следует поступить в балетное училище оперного театра. Семь лет занятий в училище были для меня суровой, но хорошей школой. Правда, это мне не облегчало бремя изоляции. Мальчишки; в гимназии дразнили меня «балетмейстером», издевались и нередко поколачивали. Уж очень я был непохож на других, занимался танцами, «словно девчонка», а то вдруг изменюсь в лице, покроюсь потом и дрожу всем телом. Тогда мало кто слышал про инсулинную недостаточность, даже мои преподаватели не представляли себе, что это такое, и нередко были со мной ненамеренно жестоки.

В то тяжелое время в моей жизни произошли важные события. Комплекс неполноценности побуждал меня все настойчивее тренировать мышцы, и, кроме балета, я занялся акробатикой. Я уступал одноклассникам в росте, и драчуны не могли устоять против соблазна показать свою силу на безобидном слабаке. Но постепенно картина изменилась. Я стал юрким и выносливым, как удав. До сих пор не без удовольствия вспоминаю, как в двенадцать лет применяя особый прием, который, наверно, был бы одобрен настоящим удавом, я делал захват и клал на лопатки какого-нибудь задиру, который был и старше, и ростом побольше – иначе он не полез бы ко мне.

Есть среди мальчишек забияки; мне даже кажется, что «бои» младших школьников полезны для развития, особенно если драчуны остаются хорошими друзьями. Я-то рос без братьев и других спарринг-партнеров, а потому на все атаки реагировал сперва с удивлением, потом с испугом и наконец с бешеной яростью. Сам я никого не задирал, но, если ко мне лезли, дрался с исступленностью терьера. Обостренная чувствительность сделала меня в эти годы замкнутым и недоверчивым.

И все-таки у меня было много друзей – моих и больше ничьих! Я говорю о животных. Животные заменяли мне двуногих товарищей, и я почувствовал и осознал то, о чем дальше расскажу подробнее: на дружбу животных можно положиться до конца.

В том, что я, физически уступая другим, постепенно утверди, себя, был и свой плюс. Благодаря этому я с особой силой чувство вал, как это несправедливо, когда какой-нибудь верзила тиранил малыша. Такие вещи вызывали во мне еще большую ярость, чем когда я сам подвергался нападению. И я бросался в бой, не задумываясь над исходом.

Когда мне было девять лет, произошел случай, который, воз можно, в жизни кого-нибудь другого не оставил бы и следа. Я же до сих пор с мучительной ясностью помню этот эпизод.

Годом раньше я получил в подарок на день рождения лук и стрелы. Тогда же я заполучил диабет и почти все лето провел в больнице, а там, естественно, мне не довелось воспользоваться оружием, волнующим воображение мальчишки, который, как и все его сверстники, черпал идеалы из книг про индейцев. Зато вернувшись домой, я сразу принялся упражняться в стрельбе из лука во дворе – по правде говоря, и в комнатах тоже. И постепенно научился стрелять довольно метко. Пользуясь, как это делают индейцы, так называемым методом инстинкта, я с семи-восьми метров попадал в канцелярскую кнопку.

И вот наступили летние каникулы, мы выехали на дачу, и в первый же день, взяв лук, я стал изображать Зверобоя. Мой взгляд искал то ли злокозненных индейцев, то ли добычу, достойную славного охотника. Бизоны мне что-то не попадались, зато в воздухе кружили голосистые молодые скворцы. Я подкрался к яблоне, где сидело несколько крикунов, взял лук на изготовку, ощутил унаследованную от предков охотничью страсть, тщательно прицелился и выстрелил.

Ура! Попал!

Я был горд, я ликовал. Стрела, ударяясь о ветви, упала па землю; на острие бился и трепетал бурый комок. Я подбежал – и ликование сменилось ужасом, которого мне никогда не забыть. Несчастная пичуга билась в судорогах, крича и истекая кровью. Все кричит и кричит, и корчится, и пытается повернуться, опираясь на трепещущие крылья… Глядя, как ее покидают силы, я ощутил прилив стыда и отчаяния. Текли бесконечно долгие секунды, вместе с ними из маленького тельца безвозвратно вытекала жизнь, и повинен в этом был я.

Убей этот выстрел жертву наповал, возможно, мое будущее сложилось бы иначе. Охота искони была и остается одним из главных промыслов человека, поэтому пробудить в мальчишке охотничью страсть очень легко. Не выказывать своих чувств товарищам считается доблестью, и будь в ту минуту рядом со мной кто-нибудь из сверстников, смерть скворца, наверно, не произвела бы па меня такого впечатления. Но я был один. И был заклеймен па всю жизнь, стал одним из тех, кто не выносит зрелища страдающих зверей, воспринимает как личный позор, когда люди мучают животных по недомыслию или – того хуже – умышленно.

А еще мне кажется, что этот случай чрезвычайно обострил мое восприятие животных как индивидов. Скворец был не птицей вообще, он был индивидом, душа которого открылась мне с потрясающей силой в эти его предсмертные секунды. Поэтому, а также потому, что с годами мне довелось очень близко узнать «личности», представлявшие самые разные виды животных, мне трудно подходить к вопросам охраны природы так беспристрастно и бесстрастно, как принято в официальных дискуссиях, – и я горжусь этим. Конечно, если руководствоваться только своей симпатией к тем или иным ручным животным, легко сбиться на сентиментальность, от которой для дела нет никакого прока. А вот если ваша симпатия к индивидам выработалась за месяцы, годы круглосуточных наблюдений из тайников, позволяющих незаметно следить вблизи за «дикими» особями тех же самых видов, вам легче удержаться от крайностей в своих суждениях. Мне посчастливилось, я много лет собираю скрытой камерой как в шведских лесах, так и в Южной Америке данные, которым, на мой взгляд, цены нет.

Но в этой книге речь пойдет преимущественно о некоторых ручных животных. Писать о них меня побудила своего рода ностальгия. Большой город, благоустроенная квартира, как мне в конце концов пришлось признать, – неподходящее место для существ, созданных для жизни на воле. У меня душа не лежит держать таких животных в клетках, это для них противоестественно, поэтому мне уже давно не доводилось заниматься зверями, ухаживать за ними. В Суринаме, откуда я только что вернулся, у меня был короткий, но острый рецидив. Один мальчуган-индеец в лесу сорвал лист – а под листом висело гнездо колибри. Я подобрал крохотных птенчиков, и мне удалось спасти их и выкормить. Теперь они порхают в окрестностях Алалапароэ – индейской деревушки у бразильской границы, за десять тысяч с лишним километров от Швеции. Так вот, эти пичужки, весившие поначалу один-два грамма, и послужили катализатором, помогли выкристаллизоваться расплывчатым планам написать о «ручных диких» животных, которые были моими квартирантами, а иногда и пациентами.

Когда пишешь для себя самого, получаешь и удовольствие, и пользу, когда же пишешь для других, к этому добавляется чувство ответственности. Тут возникает серьезная проблема. Побудить других, особенно детей, заботиться о животных – нетрудно, даже если животные и не нуждаются в такой заботе. Речь идет о стремлении, которое часто берет верх над рассудком. «Брошенный» олененок с большими доверчивыми глазами пробуждает в человеке властный инстинкт покровительства. Сколько таких оленят становились предметом заботы добрых людей – и чаще всего погибали от этой самой заботы, потому что выпестовать их чрезвычайно трудно. У птенцов, которые нам кажутся обреченными на гибель сиротами, на самом деле поблизости есть родители, и самое лучшее – вовсе их не трогать. В лесу за человеком следит много глаз, и глаза эти принадлежат не только встревоженным родителям, но и голодным хищникам. Достаточно вам остановиться, чтобы получше рассмотреть птенца, совершающего свой первый вылет, и вы нацелите внимание других на подходящую добычу.

Я сам выкармливал птенцов, взятых из гнезда, чаще всего совят, но только для научных целей и с письменного разрешения Управления государственных угодий. Причем я брал птенцов, у которых заведомо было мало надежды выжить. В те годы, когда почему-либо становится меньше грызунов, самые слабые члены совиного выводка остаются без корма, чахнут и поедаются более сильными. Жестокий закон природы, но он служит на благо вида. В таких случаях в вашем участии может быть смысл, только не забудьте, что просить лицензию надо заранее, за несколько месяцев!

Все это говорю я для того, чтобы мое повествование не побудило юных читателей проявлять заботу о животных, которых лучше всего предоставить самим себе. И вообще обеспечить «дикого» квартиранта кормом, уходом и особенно жизненным пространством чрезвычайно трудно. Беря на себя заботу о животном, вы, право же, возлагаете на себя ответственность, равную ответственности родителей перед детьми.

Вместе с тем я надеюсь, что моя книга поможет тем, кто вдруг окажется перед необходимостью заняться детенышем, который действительно в этом нуждается. Птенец может выпасть из гнезда, родители могут погибнуть. Могут и бросить свое потомство, но это случается куда реже, чем мы себе иногда внушаем.

Среди моих подопечных было много уроженцев тропиков. Несомненно, для животного с такими специфическими запросами, как, например, обезьяна, более всего подходит хорошо оборудованный зоопарк, сотрудники которого не только получили надлежащую подготовку, но и обладают чувством ответственности и расположены к животным. Высокие требования, однако все это нужно для животного-индивида. Частным лицам трудно обеспечить такое нежное и чувствительное существо всем необходимым, чтобы ему сносно жилось в городе. Нет, я не говорю, что это вовсе невозможно. Если человек готов жертвовать собственными удобствами и окружить подопечного повседневной заботой, он может возместить животному утраченный контакт с сородичами. На мой взгляд, психическое равновесие для животного по меньшей мере так же важно, как и полноценный корм. Лакомства помогут вам заслужить привязанность животного, но вы достигнете куда большего, если завоюете его душу. Попросту говоря, вы станете его другом. А добиться этого можно разными путями, которые зависят от присущих виду особенностей поведения, что я и надеюсь в какой-то мере подтвердить приводимыми дальше примерами.