355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Яков Шехтер » Астральная жизнь черепахи. Наброски эзотерической топографии. Книга первая » Текст книги (страница 4)
Астральная жизнь черепахи. Наброски эзотерической топографии. Книга первая
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 00:52

Текст книги "Астральная жизнь черепахи. Наброски эзотерической топографии. Книга первая"


Автор книги: Яков Шехтер



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

После нескольких лет знакомства он приноровился облегчаться в туалете у Бори и Аллы, да и то, тщательно заперевшись, под шум воды и сигаретный дым. Переходя улицу вслед за Борей, Николай Александрович мечтал о встрече с фаянсовым другом. Даже исчезновение голосов казалось уже не такой катастрофой, настоящая трагедия произойдет, если он в ближайшие пять минут не доберется до унитаза.

Дверь широко распахнулась.

– Милости просим!

Алла сильно изменилась, на улице мог бы и мимо пройти. Она встречала гостя в длинном халате, напоминающем покроем балахон, и красной кокетливой шляпке. От роскошных волос след простыл, из-под велюра не выбивалось ни пряди. Сочетание уличной шляпы с домашним халатом было вопиюще нелепым, Николай Александрович развел руками и улыбнулся. Алла улыбнулась в ответ:

– Заходи, чо в дверях застрял?!

В просторной комнате стояла старая, хорошо знакомая мебель. И картинки на стенах висели те же: фотография Хемингуэя в свитере грубой вязки, копия маслом «Девятого вала» и графика Чурлениса. Белизна стен неприятно резала глаза.

– Прямо больница, – Николай Александрович покрутил головой, – без обоев. И нельзя ли перед операцией руки вымыть?

– Если в доме нет обоев, – провозгласил Боря, задвигая чемодан в угол, – значит, их пропили гои! Ха-ха-ха!

– Не слушай дурака, – отмахнулась Алла, – ванна – вторая дверь по коридору, а туалет – третья. Твое полотенце я повесила с краю, такое красное. Умывайся, а я пока на стол соберу.

Дверь в туалет закрывалась туго. Николай Александрович с удовольствием задвинул ее до упора, повернул два раза торчащий в замке ключ и судорожно принялся стягивать штаны. Из-за обострившейся за последние несколько лет стыдливости он никогда не снимал их до конца, осторожно извлекая мужское достоинство сквозь узкую щель. У стен есть уши и глаза – в этом он уже давно не сомневался. Николай Александрович приспустил брюки до колен, раздвинув ноги, натянул ткань, предотвращая падение, стянул трусы и быстро сел. Усевшись как следует, он бережно направил главное приспособление в унитаз. Постороннему наблюдателю, если бы такой отыскался, удалось бы заметить только небольшую полоску кожи спереди и верхнюю половину ягодиц сзади.

Итак, подготовка закончилась, но до собственно действия было еще далеко. Сжавшиеся от долгого ожидания мышцы сразу не расслаблялись, и Николай Александрович приступил к наработанному ритуалу. Дома он держал несколько книг на крышке бачка, в гостях глазу требовались для зацепки любые печатные строки. Привычка возникла со времен попутного чтения аккуратно разрезанной на квадратики газеты. Дефицит давно кончился, газеты стали дороже туалетной бумаги, а привычка осталась.

На полу стоял баллончик дезодоранта, Николай Александрович радостно подхватил его и принялся изучать. Кроме английских букв, по его глянцевым бокам вились еще какие-то, видимо, местные закорючки. Николай Александрович повертел баллончик в руках и с радостью обнаружил несколько слов по-русски.

– Произведено в киббуце Гиват-Бренер, – шепотом прочитал он. – Не направлять в сторону открытого огня.

Кто бы мог подумать, что такие простые слова могут вызвать столь оглушительный эффект. При звуках родной речи, мышцы повели себя словно вход в пещеру после «сезам, отворись».

Запах застоявшихся нечистот заполнил туалет, и Николай Александрович немедленно повернул ручку унитаза.

Пш-ш-ш-ш – чок!!!

Несущаяся под ним вода освежала. Мысли о чистоте прохладных струй, их целомудрии, о белоснежных вершинах гор, откуда текли эти струи, снова расслабили мышцы.

– Удар был сильный, но слабый, – зашептал Николай Александрович прицепившуюся с детства фразу, – физически сильный, но технически слабый.

Раз пошло, так пошло, секундная задержка могла перерасти в долгие минуты новой подготовки. Пригнувшись к коленям, как конькобежец на финишной прямой и ритмично напрягая живот, Николай Александрович выдавил из себя все.

Уф! Он глубоко вздохнул и сморщился. Ну и вонь! Еще раз глубоко вдохнул. Н-да, дым отечества… Одно спасение – дезодорант. Выждав, пока сойдет вода, он оторвал от висящего на стенке рулона туалетной бумаги изрядный кусок, сложил втрое и, приподняв зад, просунул руку. Промокнув и подчистив, Николай Александрович, поднес перепачканную бумагу к глазам, посмотрел и, опять приподнявшись, вбросил в унитаз. Снова отмотал от рулона, вытер, посмотрел, выбросил. Сам того не сознавая, он рассматривал бумагу, словно рассчитывал обнаружить в ней алмазы или крупинки золота. Но выходило всегда одно и то же, только разной консистенции.

Пш-ш-ш-ш – чок!!!

Тщательно заправив рубашку и одернув брюки, Николай Александрович повернул ключ. Щелчка не последовало. Он повернул ключ обратно и резким движением вернул на прежнее место. Увы… Ключ попросту проворачивался в замке, не сдвигая защелку.

Заперт. Звать на помощь стыдно. Голоса нет. Помощи ждать неоткуда. Повернувшись спиной к двери, Николай Александрович тупо рассматривал стены, увешанные явно вырезанными из журналов картинками, с идиотскими изображениями райских птиц, игрушечного вида китов с белыми фонтанчиками и единорогов, трущихся о ноги красавицы в платье старинного покроя.

«Савсэм адын». И жалко стало себя Николаю Александровичу, даже переносица сморщилась, а на глазах проступили нечаянные слезы. Сколько лет – и все один.

«Дочь далеко, – привычно подумал Николай Александрович. И тут же поправился. – Уже не так, но все равно будто на другой планете живет, не докричаться».

Он помнил ее маленькой, лет до пяти; потом существование дочери отошло куда-то вглубь сцены, а на первое место выплыл голос и все, связанное с его указаниями. Теперь Николай Александрович часто думал о Мышке, вымывая золотые крупицы воспоминаний из грязного песка памяти.

Девочка она была шустрая, заводная. Вечно носилась, лезла на стулья, прыгала со спинки дивана. Сколько просили ее, сколько уговаривали – ничего не помогало. Налетев на угол или расшибив коленку, она бежала к папе, именно к папе, и причитала сквозь плач:

– Я больше не буду, я больше не буду!

– Что, Мышенька, что не будешь?

– Не буду, больше не буду!

Мир представал в ее глазах сплошной единой гармонией, и – главный в нем – папа отвечал за все.

Мать Николай Александрович помнил смутно, она умерла, когда ему исполнилось шесть, холодной казахстанской зимой. Госпиталь, в котором она работала, участвовал в гигантских учениях, мать подхватила диковинную болезнь и за три месяца умерла. Перед смертью у нее выпали волосы, и вся она ссохлась, скукожилась, словно забытое под кроватью яблоко. Николенька тоже участвовал в учениях: не с кем было оставить, мама взяла его с собой. Болезнь прихватила и его, правда совсем краем, кончиком крыла.

После смерти матери отец демобилизовался из армии и вернулся в родную деревеньку, названную по фамилии основателя, прадеда Коли. Через год он женился на соседке, вдове с ребенком, девочкой. Мачеха оказалась доброй женщиной, никогда не обижала Коленьку. Даже наоборот, выделяла его перед дочкой, но любви, сердечной связи между ними так и не возникло.

Однажды ночью Коля проснулся от странных звуков. На отцовской кровати боролись: отец тяжело стонал, мачеха тихонько повизгивала. Привстав, Коленька увидел, как она навалилась на отца и, обхватив руками его шею, пытается задушить. Он закричал и бросился разнимать.

Коленьку долго успокаивали, поили водой, гладили по голове. Отец достал из комода кулек с остатками праздничных конфет и высыпал без остатка ему в руку. Раскрасневшаяся мачеха взяла его на колени и долго качала, будто грудного ребенка.

– Тебе приснилось, Коленька, со сна показалось. Зачем мне папу давить, он же у нас самый добрый, самый любимый папа.

Коленька поверил, успокоился, затих. Еще несколько месяцев после случая он просыпался по ночам и со страхом прислушивался к отцовскому дыханию. Потом и это прошло, но страх остался. Страх остаться одному в темноте, перед серым призраком клубящейся смерти. Сейчас Николай Александрович точно знает – тогда он спас отцу жизнь; мачеха бы выпила, высосала его, а он не дал.

Отец умер через месяц после того, как Колю призвали в армию. Его учебная часть располагалась в Хабаровске, и в родную деревню он попал на седьмой день после похорон. Отец умер во сне от обширного инфаркта. Сам не зная почему, Коля все время крутил перед глазами ту ночную сцену. Глупости, конечно, мачеха убивалась не на шутку, похудела, состарилась. Тогда он отогнал от себя подозрения, ведь кроме детских страхов никаких причин не было – отец жил со второй женой душа в душу.

Мачеха через два года снова вышла замуж, продала дом и переехала в другую деревню. Возвращаться стало некуда, и, демобилизовавшись, Коля сразу поступил в институт, даже экзамены сдавал в военной форме, поселился в общежитии, да так и остался в городе.

Мачеху он навестил несколько раз и много лет регулярно посылал деньги, раз в несколько месяцев, небольшие суммы, но регулярно. Ее третий муж умер лет через семь, а она жила до сих пор, крепкая сухая старуха.

Самой близкой из семьи для Николая Александровича была сводная сестра, но она вышла замуж за военного и кочевала по дальним гарнизонам, каждые два года меняя адрес. Поначалу они переписывались, даже встречались, а потом отрезанные края поросли травой и скрылись под слоем каждодневных забот.

«Савсэм адын». Так, стоя перед унитазом в далеком городе Иерусалиме и вспоминая свою жизнь под беззвучное оплывание кишечной вони, Николай Александрович в полной мере ощутил космическое одиночество человека.

Простые обстоятельства наполнились глубоким смыслом: его вынужденное заточение, клекот воды в пластмассовых недрах сливного бачка, холодная белизна кафеля. Из незамысловатых подробностей быта выпирали линии судьбы, прошлое просматривалось насквозь, прямое, словно раскатанный вдоль стены рулон туалетной бумаги. Безмолвие экзистенциальной печали нарушал лишь шум льющейся в бачок воды. Но вот и он смолк, и Николай Александрович оказался в полной тишине.

– Рюрикович, ты не провалился?

Боря постучал в дверь.

– Ты это, не запирайся. Забыл сказать, там ключ испорчен, туда – да, а обратно только отсюда. Слышишь?

Экзистенция испарилась, будто плевок на утюге. Космос в очередной раз посмеялся над ним.

– Ау, болезный, отзовись! – не унимался Боря.

– Да, – выдавил Николай Александрович. – Не открывается.

Разговаривать в туалете было, по его понятиям, верхом бесстыдства. Уши вспыхнули, а лицо скорчилось в гримасе презрения к себе самому. Однако куда деваться?

– Да, – еще раз повторил он. – Не открывается.

– Так не молчи, повем печаль свою. Я тя мигом вызволю, как два пальца об асфальт. Только ключ вытащи.

Через минуту замок заскрежетал, защелкал, а Боря захохотал, рассыпая прибаутки. Николай Александрович любил его таким, да, вот таким, незамысловатым балагуром и выпивохой. Немногих осталось ему любить, а если быть до конца честным, то совсем никого. Так уж закрутились кольца, что Боря и Алла оказались самыми близкими людьми; кто бы сказал раньше, а вот, оказались.

Дверь распахнулась, но Николай Александрович, пораженный открытием, не мог двинуться с места.

– На свободу с чистой совестью! – Боря осторожно развернул его и вытащил в коридор. – Да ты никак примерз, холода у нас детские, а прихватился.

– Все, все, уже нормально.

Николай Александрович осторожно высвободился. Прикосновения означали для него слишком много; Борин геморрой, головные боли по ночам, вчерашний скандал на рынке, выкрики, ночной стонущий шепот, понеслись сквозь него, точно струя электричества.

– Ну-с, – Боря потер руки, – завтрак на столе. Вперед на мины!

Стол поразил Николая Александровича давно забытым изобилием. Ровной стопкой желтел голландский сыр, чернели маслины, переложенные багровыми стручками острого перца, дымилась жареная картошка; ее аккуратные ломтики, покрытые золотистой корочкой, хрустели прямо под взглядом. Разноцветные баночки, покрытые прозрачными пластиковыми крышками, обещали множество неизвестных удовольствий, огурцы лежали крепкой горкой, словно готовые к бою снаряды.

– Яичница готова, – скомандовала Алла, – быстро за стол!

– Есть команды, – объявил Боря, шумно отодвигая стул, – которые исполняются еще до того, как их подают. А есть такие, что поддают до того, как исполняют.

Он ловко вытащил пробку из полупустой бутылки и вопросительно взглянул на стопку Николая Александровича.

– Красное, оживляет организм и прочищает сосуды. Бум?

Николая Александрович отрицательно покачал головой.

– Лучше чаю.

– Дело хозяйское. А я маненько приму за «со свиданьицем».

Алла поднесла сковородку со скворчащей глазуньей, подцепила красной пластмассовой лопаткой кус на два глаза и переложила на тарелку Николая Александровича.

– Такая, как ты любишь. Не забыла?

– Нет, не забыла.

Вот, кто-то еще помнит его вкусы, думает о них, заботится. Кто-то чужой. Грустный итог, Николай Александрович, высокая плата за знания. Слишком высокая.

– Спасибо, Аллочка. Хм, хм. Спасибо.

Боря плеснул себе, аккуратно налил жене. Прочистив горло, поднял рюмку на уровень глаз.

– За покойницу. Жаль, не дождалась…

Выпили. Закусывать не решались, произнесенные слова переключили беседу на совсем иной лад.

– Я стольким ей обязана, стольким обязана… Она человека из меня сделала, взяла глупую бабенку и за волосы – в человеки.

– М-да, м-да.

Посидели еще минуту, поглядели друг на дружку. Первым не выдержал Боря, запустил вилку поглубже в салат и пошел молотить. За ним Алла припустилась, дробно, но аккуратно; тук-постук, щелк-пощелк, полминуты – и тарелка пуста.

Горло у Николая Александровича перехватывало от голода, но есть он не решался – наработанное годами отвращение отбивало аппетит. Впрочем, от Аллы не пахло. Да, действительно. Он осторожно принюхался. От Бори немножко подванивало загнивающим мужским семенем, плохо мылся вчера, зараза, но Алла была чиста. Совершенно.

Он осторожно поднес ко рту кусочек яичницы. И тут чисто, как в самолетном обеде. А может, обоняние покинуло его вместе с голосом? Да нет, от бутерброда, которым напихивалась толстая тетка в автобусе, несло таким смрадом… Похоже, действительно чиста.

– Проглоти уже! Не боись, не отравим.

Боря снова наполнил рюмочку, аккуратно перелил в рот, покачал головой, раздув щеки и с наслаждением проглотил.

– Да жуй, жуй, все самолучшее для тебя приготовили.

Николай Александрович откусил большой кусок яичницы. Вкусно! Холодный огурчик приятно освежил рот, набитый жареной картошкой.

– Ишь, как метет, – с удивлением отметил Боря. – Отошшал на советской родине. Ну, теперя мы тебе выпишем буржуйскую пайку полным нарядом.

– Борис, успокойся. Дай Коле поесть. Прекрати свои глупости.

– Молчу, молчу, категоричная моя, – полупропел Боря, наполняя рюмку. – Что говорить, когда нечего говорить…

Завтрак завершился огромными кружками с чаем.

– Суповые, – не преминул сообщить Боря, – а мы в них чаи гоняем. Один удар – и наповал.

От горячей воды все внутри размякло и провисло. Николай Александрович откинулся на спинку стула, вытирал пот салфеткой, хрустел печеньем, и пил, пил, пил…

– Хороший чай. И завтрак… Давно я так вкусно не ел. Спасибо, Аллочка.

– На здоровье. Спать пойдешь или посидим немного?

– Давайте посидим.

– Ну, как там? – осторожно спросила Алла. – Как ты там?

– Нормально. Как все, так и я. Живем.

Помолчали. О главном хозяева боялись заговорить, а Николай Александрович сам не начинал.

– Как завод?

– Стоит. Половину народа уволили, другая половина получает зарплату раз в три месяца. Ищут заказы по всему миру. Надеются на латиноамериканцев и арабов.

– Арабов, н-да.

– Слушай, – вдруг оживилась Алла, – нам написали про Ерему Кривого. Просто ужас! Эпидемия кончилась или еще прыгают?

– Ты о чем?

– Про самоубийства. Пишут, якобы виновата вода, нашли осадки, которые влияют на психику, перевернули весь водопровод. Еремочку ужасно жалко, он, говорят, после репетиции, отправил учеников и прямо из окна зала головой вниз. Неужели не слышал?

Последний раз Николай Александрович видел Ерему полгода назад. Кривой после перестройки пошел в гору, заведовал несколькими шоу в ночных ресторанах, ставил хореографию в кабаре – словом, раскрутился. Купил иномарку, роскошный «шевроле», к месту и не к месту хватался за пристегнутый к поясу мобильник, крохотный «Эриксон».

Говорить с ним было не о чем. Николай Александрович послушал из вежливости его очередные враки и распрощался. Месяца два назад, проходя мимо бывшего Дома пионеров, он заметил цветную афишу с Ереминой фамилией, напечатанной крупными буквами. Окруженный юными воспитанниками, Ровный приглашал мальчиков записываться в школу танцев под его, Ереминым, руководством. Перечислялись призовые места, премии на престижных конкурсах, крупным планом следовали счастливые детские лица.

«Поганый пидарас!» – не сдержался Николай Александрович и в сердцах плюнул на снег перед афишей. Даже на снимке четко прослеживались связи Еремы с тремя мальчиками, совсем еще детьми, в беззащитные тела которых он уже запустил свой похотливый отросток. Солнечно улыбаясь, паук манил в сети новых жертв. Пройти мимо Николай Александрович не смог. Ладно, ладно, еще встретимся…. И встретились, в свободном полете.

– Слышал, конечно. Но эпидемия уже кончилась.

– Точно кончилась?

– Да, точно. Я знаю.

Снова помолчали.

– Так всегда бывает перед катаклизмами, – важно произнесла Алла. – Души чувствуют, что им предстоит, и сами уходят из мира. Перед первой мировой войной по России прокатилась волна самоубийств. Перед второй мировой было то же самое. Наш Учитель так объясняет тридцать седьмой год. Жертвы искали своих мучителей, ждали их.

– Ты слушай, слушай, – усмехнулся Боря, – Алка теперь не просто так, а подкованная на все четыре, каббалу учит.

– Каббалу? Что за зверь такой?

– Тайное знание, – гордо сказала Алла. – Мистическое еврейское учение, передаваемое от учителя к ученику.

– И тебя взяли?

– Как видишь, – Алла поправила шляпку. – Нас целая группа, около тридцати человек. Учимся по ночам, когда эфир чище.

– Какое же оно тайное, если целая группа? – улыбнулся Николай Александрович.

– Во время, предшествующее Избавлению, – начала Алла, – доступное одиночкам становится достоянием многих. Так предсказывали Великие Учителя прошлых столетий. И сегодня…

– Ну, давайте без меня, – Боря встал из-за стола. – Аллочка нашла свежие уши, теперь это надолго.

– Извини, – Николай Александрович поднялся вслед за Борей. – После самолета голова кругом идет. И вообще, все другое, теряюсь. Мне бы поспать пару часов, а?

– Конечно, конечно, наговоримся еще. Ты ведь не скоро обратно?

– Пока не знаю. Наверное, не скоро.

Из окна его комнаты открывался вид на волнистое плоскогорье, кое-где покрытое скудной растительностью. Все мягкого, серо-фиолетового тона, с белыми проплешинами камней. Сквозь щели окна ровно тянул прохладный ветер. Застывшие перевалы, глубокие долины, куполообразные холмы. Прямо за ущельем плоской, голой кровлей желто-розового цвета лежала каменная масса города, со всех сторон окруженного оврагами.

Иван Алексеевич тяжело вздохнул и уселся на кровать. Дышалось по-другому. Воздух словно сам затекал в легкие, освежал их до самых кончиков альвеол и неслышно струился наружу. С высокого холодного неба стекал такой же холодный свет. Иван Алексеевич, не раздеваясь, лег, прикрыл ноги одеялом, повернулся лицом к стене и тут же заснул.

Он проснулся в сумерках и долго не мог сообразить, где находится. Сердце гулко стучало в тишине и в такт его стуку на виске пульсировала жилка. Тело не отзывалось, неподвижное, будто каменная глыба. Николай Александрович вновь ощутил себя гостем в груде костей и мышц. Он, Николай Александрович, существовал отдельно, сам по себе, его связь с телом была не более чем временным стечением обстоятельств. Такое он испытывал каждый раз после прогулок с голосом, феерических путешествий по заоблачным пространствам. Иногда отрыв оказывался настолько большим, что голосу приходилось помогать Николаю Александровичу втиснуться обратно. Его помощь он ощущал будто равномерные толчки, мягкие, точно удар периной.

– Восьмой час, молоко привезли! – раздался за дверью голос Бори! – Разоспался, понимаешь! Труба зовет!

Николай Александрович надел свое тело, как надевают шубу с вешалки; проходит несколько минут, пока исчезает холод подкладки, а толстые рукава превращаются в руки. Боря насвистывал за дверью, незнакомые звезды светили в окно. Надо было жить, на сегодня другого решения просто не существовало.

Ужинали разогретыми в микроволновке котлетами, запеканкой из капусты и тонкими ломтями поджаренного хлеба. Боря пил пиво из жестяной банки, подробно объясняя разницу между голландским, израильским и немецким, но Николай Александрович не слушал.

– А где Алла? – вдруг сообразил он.

– Ха-ха! Ночь на дворе, полетела на гору.

– Это как это?

– Да как обычно, сначала в микву, потом на шабаш. Учиться будет каббальному делу.

– А миква что такое?

– Большая ванна. Как с головой в нее погрузишься, так вся нечисть от тебя отлипает. Жена моя, праведница, регулярно в нее бегает, будто на работу, только без денег.

– Это она сама придумала или подсказал кто?

– Ты че, сама! Да они без ребе плевка не плюнут, а если плюнут, то не вытрутся. Каждый чих строго по предписанию. Всемирный потоп помнишь?

– Не помню, но слышал.

– Большую микву человечеству устроили. Грязных в порошок, а из чистых новую попытку. У Алки теперь через день всемирный потоп в личном масштабе.

– Ну-ну.

Судя по всему, с Аллой работали понимающие люди, мастера. Уникальный опыт, накопленный Николаем Александровичем, оказался вовсе не уникальным. Писюшка, вчера обнаружившая астрал, сразу оказалась там, куда он карабкался столько лет.

Закончив ужин, перешли в салон.

– Телевизор? – вопросительно произнес Боря, доставая с полки серванта переносной пульт управления.

– Нет, спасибо.

Взгляд Николая Александровича упал на гриф гитары, выступающий из-за картонных коробок на шкафу.

– Лучше спой. Давно я тебя не слышал.

– А я бросил, – неожиданно легко сказал Боря. – Тут небо другое и песни другие. Старые не идут, а на новые не стоит.

– А говорил – душу отдам за пение, – помнишь?

– Помню. Только где она, моя душа? И есть ли вообще? Вот сын утверждает, будто у гоев лишь животное начало, а бессмертие принадлежит исключительно туземцам.

– Кто это – гои, туземцы?

– Туземцы, как ты понимаешь, аборигены, явреи то есть, а гои бездушные – мы с тобой, Колюня.

– Не понимаю, – Николай Александрович заинтересовался всерьез. – Сын твой еврей, а ты гой?

– Так получается, раз Алка еврейка. Сынуля то у меня совсем спятил, живет в Бней-Браке, пейсы запустил, в йешиве учится. Приезжает раз в месяц, морали читать.

– И давно с ним такое?

– Сразу по приезде. Но «поехал» он еще в России, после Афгана. Помнишь его историю? Тогда и началось.

Эту историю рассказала Николаю Александровичу жена, вернувшись после очередных посиделок с Аллой.

«Димка проснулся от шороха в палатке. Опасаться было нечего, патрули стояли в два эшелона, но вот змея могла заползти запросто. Он приподнялся на локте и тут же рухнул от удара по затылку. Очнулся от резкого запаха мочи, его голова почему-то болталась под боком медленно бредущего животного, которое вздумало справить малую нужду в непосредственной близости от Димкиного лица. Он попробовал приподняться, но не смог, руки и ноги оказались накрепко прикручены к седлу. Попробовал раскрыть рот и опять не сумел, губы намертво сжимала клейкая лента. Животное, видимо ишак, степенно пробиралось сквозь валуны и колючки. Черные валуны и рыжие колючки. Черные и рыжие. Черные и рыжие. Черные и рыжие…

Страшно мутило, едкий комок все время подкатывался к горлу, и Димка глотал, глотал его, боясь подавиться, пока не потерял сознание.

Второе пробуждение оказалось куда страшней первого. Он стоял на коленях, прижавшись спиной к валуну. Руки, закрученные по обе стороны камня, удерживали тело от падения. Разорванная гимнастерка обнажала плечи и грудь, перепачканные сладко пахнущей жидкостью. Дима поднял голову; высоко над краями ущелья парили орлы.

– Смотри, смотри, – скоро ты познакомишься с ними поближе.

Он узнал говорившего. Это был переводчик командира батальона – толмач, местный пастух, уже два года исправно помогавший на допросах. Стоящий возле него высокий душман с безумно блестящими глазами, быстро пробормотал несколько слов и, расставив в стороны руки, прижал голову к плечу.

Толмач коротко хмыкнул и перевел:

– Теперь просите своего бога. Пусть он за вас заступится.

Димка понял, о чем идет речь. О таких случаях им рассказывали на политзанятиях, стараясь поддержать боевой дух личного состава.

Жидкость, покрывающая его плечи и грудь, была медом, и когда душманы уйдут, вся полевая нечисть накинется на его тело. Парящие под облаками орлы упадут вниз, не торопясь, вырвут глаза, потом начнут расклевывать живот, раздирать внутренности. В раскрытые раны заползут муравьи и сколопендры. И завершат пир шакалы.

От ужаса Димка завыл, замычал сквозь пленку и замотал головой. Толмач наклонился и сорвал ленту.

– Теперь можешь кричать.

Жгучая боль хлестнула по губам, лента отскочила вместе со щетиной. Димка открыл рот, но вместо крика из него вырвалась струя рвоты.

Толмач ловко отскочил и скрылся за валуном. Через несколько секунд оттуда донеслись два вопля и Димка понял, что он не один.

Высокий душман крикнул повелительным тоном, плюнул в Димкину сторону, повернулся и полез по откосу. Толмач выскочил из-за валуна и поспешил вслед за ним. Проходя мимо Димки, он тоже плюнул, смачно, жирным плевком и ехидно произнес:

– Молись, молись, православный. Он терпел и вам велел.

– Я не православный! – неожиданно для себя крикнул Димка. – Я еврей, еврей!

Толмач на секунду замешкался, но тут же выправился и догнал высокого. Душманы скрылись за поворотом. Тишина…

– Мама, мамочка, – запричитал кто-то справа от Димки, – боженька, помоги!

– В душу, в мать, в рыло, в сумку, – матерились слева.

Прошло несколько минут. Димка уже стал надеяться на чудо, как вдруг его обдало порывом ветра. Над головой затрещал, задергался воздух, острые когти вцепились в макушку, безжалостно разрывая кожу. Димка закричал и, словно услышав его крик, из-за поворота выскочил толмач. Воздух снова затрещал, и когти исчезли. Подскочив к Димке, толмач быстро перерезал веревки и рывком поднял его на ноги.

– Беги вниз по ущелью, через пять километров ваша застава. Пошел!

Не понимая, что происходит, Димка заковылял вниз. Толмач шел рядом, поддерживая его под руку. Через пятьдесят метров затекшие ноги стали оживать, через сто Димка уже мог идти самостоятельно. Толмач отпустил руку.

– Смотри.

Он приподнял плащ, и потряс кисточками на краях.

– Понял?

Димка недоумевающе покачал головой.

– Беги, беги, как никогда в жизни не бегал. И не вздумай возвращаться – пристрелю. Ну?!

И Димка побежал. До заставы он добрался через час, еще час ушел на объяснения и вызов БТРа со спецгруппой. В общем, до места добрались через три с половиной часа. Когда, отогнав выстрелами птиц, группа приблизилась к валуну, опознать останки было уже невозможно, под камнем скрючились два полуобглоданных скелета».

– Помнишь, потом его полгода на допросы таскали, разбирались, почему толмач отпустил. Так и не разобрались. Теперь Димка утверждает, будто толмач – из потомков десяти потерянных колен. В Афгане есть племена, с виду чистые мусульмане, но обычаи как у евреев[3]3
  По еврейскому закону на края четырехугольной одежды прикрепляются специальные кисточки.


[Закрыть]
. Вот он якобы из таких. А Димка теперь – реб Довид, на раввина учится. Показал кто бы моему деду правнука раввина, дорого бы дал посмотреть на старичка.

– Лучше раввином, чем без головы, – сказал Николай Александрович.

– Абсолютно. Но нудеж они с Алкой разводят, просто непотребный. Принимай, говорят, иудаизьм, и дело с концом.

– Ну, так принимай. Другой семьи у тебя нет, новую заводить поздно.

– И конец рубить поздно. Честно тебе скажу, была бы вера, может, и сменил. Беда в том, что нет веры. Как воспитали меня безбожником, так уже и помру. Мне сказки про нечистую силу, белобородого дедушку на облаках и загробный мир просто смешны. Ну куда с таким настроением обращаться?

– М-да, – философски заметил Николай Александрович, – отец раввина. А про сказки ты зря. Не сказки это, совсем не сказки.

– Ти знал! Ладно, чего расседаем? Пошли, прогуляемся. Воздух тут у нас неимоверный, прохладный и с пулями.

– Постреливают?

– Иногда, – небрежно ответил Боря. – Но мы тудой ходить не станем. Мы пойдем другим путем.

Дорожка вилась между невысокими домами, облицованными желтым шершавым камнем. Вскоре дома кончились, Боря и Николай Александрович вышли на край оврага. За темным провалом переливались разноцветные огоньки, внизу глухо лаяли собаки. Ветер осторожно давил в грудь, ночной воздух был свеж и чист. С минуту постояли молча. Прохлада заползла в рукава, скатилась по внутренней поверхности ботинок, проникла под шапку. Разговаривать не хотелось, ветер вымывал из головы вопросы и сомнения, а вместо них потихоньку взрастало непонятное ликование.

«Благодать, – с удовольствием подумал Николай Александрович. И, на секунду споткнувшись, повторил: – И впрямь благодать. Другого слова не подберешь».

– Пошто умолк? – нарушил тишину Боря. – Пробрало?

– Пробрало. А что там за огоньки?

– Бейт-Лехем, ты его из окна видел. Город такой.

– Как, как? Повтори название?

– Бейт-Лехем, по-русски Вифлеем. Очень историческое место.

Вот теперь Николая Александровича пробрало по-настоящему. Боря продолжал говорить, но его голос отдалился, ушел в сторону, по каналам рук заструилась теплота, стало жарко, щеки запылали. Николай Александрович превратился в небольшой вулкан, энергия хлынула, словно лава, срывая переборки, испепеляя защиту. Он чувствовал, как жизненные силы выливаются через раскрытые поры, оставляя за собой пустоту, бездушные химические соединения элементов. Еще несколько секунд, и жизнь утекла бы из Николая Александровича, словно вода из треснувшего кувшина. Неимоверным усилием он закрыл каналы и восстановил защиту.

– А слева, вон там, видишь, бетонные блоки? Для предохранения поставлены, от пулек бандитских. Там Бейт-Джалла, арабская деревня. Оттуда и палят. Я, честно говоря, ни хрена не понимаю израильских генералов. Дали бы мне волю, выписал бы я сюда наш станок, посадил бы испытателя Гену и за две бутылки спирта закрыл вопрос. Гена бы эту Бейт-Джаллу раскатал как бог черепаху.

– Тут есть где присесть? Скамейка, камень?

– Вот здесь, рядом. – Боря заботливо подхватил Николая Александровича. – Бросает после перелета, болезный? Ниччо, до свадьбы оклемаисси.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю