Текст книги "Астроном"

Автор книги: Яков Шехтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Моя первая мысль была расширить проход. Проклиная свою недогадливость и сожалея о годах, за которые можно было бы спокойно обработать все сужения, я уже принялся подыскивать долото и молоток, когда вдруг сообразил, почему таким простым способом решения проблемы не воспользовались мои предшественники.

В храме всегда есть люди. Двадцать четыре часа в сутки не затихают благодарственные молитвы, паломники со всего света принимают с алтаря святой огонь, рассматривают богатое убранство залов, просто отдыхают, расположившись на широких скамьях вдоль стен. Само нахождение в стенах святилища считается благотворным, поэтому многие стараются провести здесь ночь. Удары долотом по камню, несомненно, привлекут чье-либо внимание, а для того, чтобы расширить все сужения, таких ударов понадобятся многие сотни, если не тысячи.

Тогда я почти перестал есть и принялся тренировать дыхание, пытаясь задерживать его на возможно больший промежуток времени. Мои усилия принесли плоды: за три недели, остававшиеся до нисхождения огня, я похудел на несколько килограммов и научился обходиться без воздуха около минуты. Узости я преодолевал в два приема: сначала просовывал ноги, а потом резко выдыхал воздух и отталкивался руками. Мешал только деревянный брусок, соответствующий футляру со свечой, но и тут я приспособился, привязав к нему веревочку. Оказавшись по другую сторону сужения, я аккуратно подтягивал его к себе. Пол в лазу был ровным, хорошо утоптанным ногами моих предшественников, поэтому брусок нигде не зацеплялся. На ближайший день поминовения проблема была решена, но дальше, что делать дальше?

Убегать от мыслей теперь было некуда, и чем дольше я предавался размышлениям о своем будущем, тем горше становилось у меня на душе. Все происходящее потихоньку представало в совсем ином свете. Уже без всякой гордости я думал о поколениях своих предков, сгорбленных и щуплых, с узкой грудной клеткой, вспоенных ослабляющим отваром, жизнь которых была посвящена продолжению обмана. Пусть святого, пусть во имя счастья человечества, но обмана.

А нам, что принес этот обман моей семье? Каждому, кто хоть раз спускался в подземелье, традиция запрещает выходить за пределы храма. Наша жизнь ограничена стенами внешнего двора; я ни разу не был в лесу, не купался в реке. Я не знаю, что такое море, о чем шепчут сосны на опушке бора, как поет иволга в скошенных лугах. Я не смогу учиться, получить профессию и заняться любимым делом, не смогу жениться на приглянувшейся девушке. Мой удел – до конца дней выполнять черную работу, и вырастить сыновей, которых ждет такая же участь. И все это ради ползанья в кромешной тьме по обжигающе холодным камням, и нескольких секунд радости, когда от тоненького язычка свечи на алтаре занимается пламя.

Надо сказать, что помимо футляра со свечой я брал с собой коробок обыкновенных спичек, ведь огонь мог погаснуть, а возвращаться обратно и зажигать новый могло не хватить времени. Правда, со мной такого не случилось ни разу, но ведь могло. А если бы я забыл спички, или, если бы они отсырели? Что бы случилось тогда? Как бы отреагировали миллионы верующих на отсутствие святого огня?

В какой-то момент я перестал терзать себя этими вопросами. В конце концов вера в Основателя не поколеблется, даже если прекратится чудо огня. Скорее наоборот, она станет еще крепче, ведь в убеждениях, постоянно подкрепляемых чудесами, есть некоторая фальшь. Настоящая вера должна существовать сама по себе, вне сверхъестественных происшествий или даже вопреки им.

Кроме того, я был уверен, что патриарх и святые отцы несомненно найдут этому какое-нибудь убедительное объяснение. Скорее всего, оно уже давно приготовлено и дожидается своего часа в одном из ящичков патриаршего секретера. А вот мою жизнь и жизнь моей семьи это событие может сильно изменить. Как и в какую сторону, я пока не понимал, но необходимость в такой перемене ощущал все сильнее и сильнее.

Своего пика эта необходимость достигла в день поминовения смерти Основателя. Уже спускаясь в лаз, я твердо знал, что сегодня чудо нисхождения не произойдет: свеча в футляре погаснет, а взятые спички окажутся сырыми. Я понимал, что меня могут назвать предателем, перечеркнувшим столетия верности и чести, но моя правда, понятая мною истинная картина мира, казались важнее, чем все обряды и заветы. Есть души, предназначенные для высокой цели, им дано многое и спрос с них особый. Сегодня я попробую изменить ход истории, какой бы высокой ни оказалась моя личная цена.

До последней минуты все происходило как обычно. Задолго до двенадцати я оказался на месте, отодвинул щеколду и сдвинул с места камень. После первого удара колокола я перетащил его в нишу, открыл футляр и несколькими энергичными выдохами загасил свечу. Спички я с вчера оставил за окном, упрятав под выступом подоконника, и ночная влага надежно пропитала серные головки.

Десятый удар, одиннадцатый. Напряжение, царившее в храме, передалось и мне. Сердце колотилось, пальцы рук, лежавшие на кромках проема дрожали.

Двенадцатый…. Несколько секунд гробовой тишины, а затем истошный вой ужаса. По традиции прекращение святого огня означает начало конца света. Дурачье в праздничных одеждах, набившееся в храм, решило, что он наступит прямо сейчас. Я потянулся за камнем, чтобы вернуть его на место, и замер. С противоположной стороны алтаря донесся скрежет, одна из мраморных плит сдвинулась с места, из образовавшейся дыры высунулась тонкая рука с горящей свечой и подожгла щепки. Пламя, словно ожидавшее прикосновения дрожащего язычка, вспыхнуло сразу, заплясало, выбрасывая вверх трепещущие листики, и вопль ужаса в большом зале мгновенно сменился бурными криками радости.

Рука исчезла. Плита встала на свое место, а со стороны входной двери послышался звук отпираемого замка.

Я быстро передвинул камень, закрыл щеколду и в изнеможении опустился на пол. Сияющий проем еще стоял перед моими глазами, тоненькая рука, с характерной тимхской татуировкой вокруг запястья еще совершала в нем свое мгновенное движение, но я уже знал, что моей жизни пришел конец. Возвращаться назад я не хотел, будущее рисовалось мне адом без прощения и надежды. Я стремительно пополз к выходу, втиснулся в первое сужение, выдохнул воздух, продвинулся до середины, и, широко раскинув руки и ноги, предоставил природе сделать свое дело.

Очнулся я тут, за столом, перед почтовым ящиком под головой дракона. Это письмо сильно утомило меня, заканчиваю, хочу верить, что мой следующий сон окажется не таким ужасным и утомительным.

До свидания, дорогие мои,

любящий вас – сын.

Глава седьмая
ПОЛИРОВКА

– Пройдемся взглядом по радиусу зеркала, – Кива Сергеевич наморщил лоб и поднес линзу почти к самому носу. – Мм-м, остатки матовости занимают примерно одинаковую площадь. Дело идет хорошо, можно приступать к полировке. Ты готов?

Честно говоря, Мише хотелось говорить о совсем других вещах, но пререкаться с Кивой Сергеевичем было совершенно бесполезным делом. Надо пропустить вал поучений над головой и, приступив к работе, потихоньку развернуть разговор в нужную сторону.

– Итак, – Кива Сергеевич осторожно положил линзу на станок и радостно потер руки. Весь его вид излучал довольство, можно было подумать, что перед ним расставлены изысканные блюда и наступило время обеда.

– Если шлифовка шла на твердом шлифовальнике, – произнес он менторским тоном, – то полировку будешь производить на мягком полировальнике. Вот он.

Движением фокусника, извлекающего кролика из пустой шляпы, Кива Сергеевич достал из кармана удивительно знакомый Мише предмет. Да, действительно, это был точно такой же шлифовальник, сжимая который Миша провел десятки часов, под нежное шипение абразивного порошка. Внимательно осмотрев его, он заметил разницу – торец был покрыт эпоксидной смолой, прорезанной тонкими бороздками.

– Сейчас мы отформуем инструмент, – сказал Кива Сергеевич, – и ты приступишь к работе. Включи горячую воду.

Миша послушно подошел к раковине и открыл кран. Спустя минуту Кива Сергеевич нетерпеливо спросил:

– Пошла горячая?

Миша сунул палец под клокочущую струю и тут же отдернул.

– Кипяток!

– Отлично! Теперь разогрей смолу.

– А сколько греть?

– Пока не размягчится.

Миша засунул полировальник прямо в середину струи. Горячие брызги обжигали кончики пальцев, но он терпеливо выждал несколько минут. Затем вытащил полировальник и надавил указательным пальцем на коричневую поверхность. Прежде твердая, как стекло, смола мягко спружинила.

– Дай-ка попробовать, – Кива Сергеевич протянул руку и тоже придавил смолу.

– Хорошо! – он с удовольствием помотал головой. Этот жест был Мише знаком; так вел себя отец за праздничным столом, выпивая перед едой большую рюмку водки.

– Теперь, – продолжил Кива Сергеевич, – положи полировальник на станок, а поверх него линзу. И осторожнее, умоляю тебя, осторожнее, одно неловкое движение, и труд нескольких месяцев уйдет в песок!

Честно говоря, причитания Кивы Сергеевича раздражали Мишу. Во-первых, если чей труд и уйдет в песок, то его, Мишин. А во-вторых, неужели после стольких месяцев дотошного наблюдения учитель еще не научился верить Мишиным аккуратности и прилежанию?!

– Сейчас начнем формовку, – сказал Кива Сергеевич. – Движения здесь те же, как при шлифовке. Но больших давлений не нужно. Наша задача добиться того, чтобы волнистая и матовая поверхность смолы стала ровной и зеркально блестящей.

Кива Сергеевич положил правую руку на линзу и ласкающими движениями принялся водить ею взад и вперед. Рука двигалась так нежно, словно под ней находилось крошечное живое существо.

– Помни, что во время формовки зеркало должно постоянно быть мокрым, иначе оно может приклеиться к смоле. Следи за тем, чтобы на поверхности не было ямок от мелких пузырьков воздуха. Давай, принимайся за дело.

Он поднял руку над станочком, словно пианист, уносящий последний аккорд вместе с едва заметным трепетанием пальцев.

Миша опустил пальцы на линзу и повторил движения Кивы Сергеевича. Рука шла сама по себе, отработанное десятками часов согласие мышц уже не требовало вмешательства разума.

– Добже, – еще раз помотал головой Кива Сергеевич. – Хорошо. Сноровка появилась. Значит, с формованием ты управишься примерно за час.

Миша молча кивнул и продолжил работу. Нужно было выждать еще минут десять, чтобы возбуждение Кивы Сергеевича слегка улеглось, и тогда задавать вопрос. Так и получилось.

Учитель размяк, удобно облокотившись на стол, глаза утратили напряженный блеск, морщины разгладились. На Мишу он смотрел с нежностью, почти приближающейся к той, с которой он совсем недавно прикасался к полировальнику.

– Кива Сергеевич, – спросил Миша, продолжая плавно водить линзой, – а в наше время драконы еще остались? Ну, может не такие, что выпивают кровь у слона, но хоть какие-нибудь?

– Остались, – кивнул головой Кива Сергеевич.

– А в Зауралье они водятся? – начал сужать круг Миша.

– Водятся.

– А в Кургане?

– И в Кургане.

Вот это да! Миша чуть не подскочил на табуретке. Как же так, он столько лет прожил в этом городе, вырос в нем, но никогда не слышал ничего подобного

– И можно его увидеть?

– Если будешь хорошо полировать, я тебя познакомлю с одним из них.

– С драконом?

– А с кем же еще. Поговорите, пообщаетесь.

Миша слегка остолбенел.

– Так они еще и разговаривают?

– Не хуже нас с тобой. Покажи-ка полировальник.

Кива Сергеевич внимательно осмотрел смолу и одобрительно похмыкал.

– Годится. Смотри внимательно. Но сначала слушай. Во время полировки мы придадим зеркалу точную сферическую форму, и сведем всякие следы матовости.

Кива Сергеевич достал из шкафчика аптечный пузырек и сунул его Мише. К пузырьку была приклеена пожелтевшая от химикалий бумажка, а на ней уже знакомым почерком выведено: «Полирит».

Кива Сергеевич смочил полировальник жидкостью из пузырька, вставил его в станок и бережно положил линзу на поверхность смолы.

– Штрихи имеют ту же длину, что и при тонкой шлифовке, – сказал он и ловко провернул линзу, – и работа производится с той же скоростью. Давление на зеркало должно быть достаточно большим, но не слишком. Не слишком!

Он внимательно посмотрел на Мишу. Можно было подумать, что перед ним стоит не обыкновенный курганский мальчик, а какой-то удивительный силач, способный одним нажатием пятерни раздавить кусок толстенного стекла.

– Внимательно следи за влажностью линзы! Если начнешь тереть по сухому – смола нагреется и прилипнет. Тогда жди неприятностей. Поэтому каждые восемь – десять минут, наноси на смолу полирит. И не лей, а капай! Посмотри сюда.

Кива Сергеевич поднял руку и жестом пригласил Мишу подойти ближе.

– Смотри сквозь линзу. Видишь воздушные полости?! В этих местах поверхность стекла не касается смолы. А сейчас осторожно, без нажима, сделаем несколько круговых движений, и полностью выдавим воздух в канавки. Вот так. Теперь начнем полировку. Все понятно?

Миша молча кивнул. Сколько можно обращаться с ним, как с маленьким!

Более внимательный наблюдатель давно бы заметил гримасу раздражения на Мишином лице, но Кива Сергеевич был слишком погружен в небесные дела, чтобы обращать внимания на мелочи.

– Ты три, три, – сказал он, потрепав Мишу по плечу. – Если матовые участки не сполируются до конца, придется возвратиться к тонкой шлифовке. Впрочем, давай смотреть в будущее с большей верой. Руку ты набил весьма основательно, а ожидаемая неприятность встречается относительно редко. Часов через двадцать-тридцать работы твоя линза превратится в настоящее зеркало телескопа.

Кива Сергеевич вернулся на свое место, удобно облокотился, и принялся с удовольствием наблюдать за Мишей. Однако кислая мина на лице ученика была столь явной, что не заметить ее стало невозможным. Что-то сообразив Кива Сергеевич предложил:

– Сегодня я собираюсь посидеть подольше, возможны интересные события в районе большого Юпитера. Хочешь присоединиться?

– Да, конечно хочу!

– Тогда отложи линзу и возвращайся домой. Отдохни, побудь с родителями. Можешь поспать, чтобы набраться сил – ночь предстоит бессонная. Приходи в обсерваторию к двенадцати.

Миша вымыл руки, попрощался и вышел за дверь. Он еще не знал, как определить клокотавшие в его груди чувства, для такого анализа он был еще слишком молод, но столь взрывчатую смесь неприязни с симпатией ему еще не приходилось ощущать.

Медленно идя по улице, Миша пытался разобраться в своем отношении к Киве Сергеевичу. Несомненно, ему было с ним очень интересно. Нет, не очень, а безумно, невозможно интересно. Никто из окружающих его людей не знал даже сотой доли того, о чем Кива Сергеевич говорил с легким пренебрежением, словно о давно сделанных глупостях. И астрономии мог его научить только он, причем не книжной, холодной науке, переложенной, точно компрессами, пухлыми атласами звездного неба и зубодробительными трактатами по небесной механике, а живому, трепещущему в руках делу. Это притягивало.

Отталкивали безразличие Кивы Сергеевича к его, Мишиным, успехам, пустые похвалы, произнесенные без толики истинного чувства. Дистанция между учеником и учителем была столь несообразной, что любые успехи ученика представлялись учителю копошением жучка в луже, этаким несуразным барахтаньем, сучением ножек и мелкими, частыми содроганиями невзрачного тельца.

Так представлялись Мише его отношения с Кивой Сергеевичем. А ведь, он, Миша, вовсе не заурядный мальчишка с курганской улицы. Он, в своем роде, тоже необычный человек. Конечно, не следует так рассуждать о самом себе, это неправильно, ненаучно, ведь человек не может правильно оценивать собственные достоинства или недостатки, но все-таки, правды ради, он должен произнести эти слова. Хотя бы наедине, так, чтобы никто больше не слышал.

Он прилежен, целеустремлен. Он не обойден способностями, скорее наоборот, наделен ими. Он выполняет каждое слово учителя, каждое его приказание. Разве этого мало? Почему же Кива Сергеевич не подпускает его ближе, почему, даже делясь тайнами, он все равно оставляет закрытыми двери во внутренние комнаты?

Сколько раз Миша пытался завести разговор о манускрипте Войнича, разузнать, для чего Кива Сергеевич дал его прочитать. И не просто дал, а перевел, переписал для него целую главу. Какой вывод нужно сделать из трактата о драконах? Как они связаны с астрономией и построением телескопа? А солнцевики и лунники? Правда, с тех пор, как он стал носить с собой амулет и каждый вечер повторять заклинание, его оставили в покое. И это все? Неужели трепещущая нить тайны, уже вплетенная в ткань его жизни, превратилась в заурядную суровую нитку? Сколько раз он задавал эти вопросы учителю, рассчитывая если не на полное поднятие завесы, то хотя бы на тонкую щелку, дырочку, позволяющую заглянуть в удивительный мир чудес, пролегающий так близко от суеты обыкновенной жизни.

Но Кива Сергеевич пропускал вопросы мимо ушей и вместо ответов загружал Мишу указаниями по шлифовке зеркала. Нет, шлифовка дело само по себе тоже интересное, но по сравнению с драконами, она отступает куда-то на пятый план.

А может, Кива Сергеевич хотел проверить его приверженность астрономии, поманить вкусной наживкой, словно глупую рыбку в Тоболе?

Нет, не похоже. Тогда зачем, зачем!? У кого спросить, с кем посоветоваться?

О родителях Миша даже не вспоминал. Их интересы казались ему приземленными, образ жизни каким-то растительно-примитивным. Работа, заботы по дому, чтение вечерней газеты, ужин и засыпание в кресле перед телевизором. Разве смогут они понять хрупкость его сомнений, оценить деликатность вопроса и разобраться в переплетении тончайших этических парадигм?

Конечно, не смогут. Из сложившейся ситуации ему придется выползать самостоятельно, опираясь лишь на собственный здравый смысл и чутье.

Густые сумерки оседали на город. Разом вспыхнули фонари, и прямые улицы Кургана наполнил мягкий абрикосовый свет. Миша ничего не замечал, происходящее внутри занимало его куда больше, чем давно знакомый ландшафт. Потом он будет вспоминать эти сумерки, дрожащий свет фонарей, поскрипывание снега под ногами. Все покажется ему милым: даже запах выхлопных газов, висящий над городом, даже топорные хрущевские пятиэтажки и нелепые сталинские уродцы с вазами и башенками. Ведь прошлое всегда кажется нам более счастливым, чем настоящее, особенно, если это прошлое – наша юность.

– Куда ж ты запропастился? – чуть обиженно произнесла мать, пока Миша скидывал тяжеленное пальто и выпрастывал ноги из валенок.

– Сегодня возможны интересные события в районе большого Юпитера, – важно сообщил Миша. – Кива Сергеевич попросил составить ему компанию. Ровно к двенадцати я должен вернуться в обсерваторию.

– А ведь сегодня день смерти дедушки Абрама. Надеюсь, ты не забыл?

Забыл! Миша действительно забыл о годовщине. День смерти дедушки в их семье отмечали, подобно тому, как в других семьях праздновали день рождения. Мать готовила торжественный обед, зажигали толстые поминальные свечи, горящие целые сутки, садились вместе за стол, не спеша ели, разговаривали. Первые годы мать всегда рассказывала что-нибудь из жизни ее семьи, но потом истории иссякли, и слово перешло к Максу Михайловичу. Годовщину смерти его родителей никто не знал, когда и в какой из рвов свалила их немецкая пуля, так и осталось загадкой, поэтому день смерти тестя Макс Михайлович отмечал, будто день гибели собственной семьи. Слезы давно иссякли, и спустя несколько лет горестная дата превратилась в день воспоминаний. А может, и нет ничего правильнее, чем говорить о почивших, словно о живых, чтобы слова, наполненные витальной силой, наполнили блекнущий образ, словно горячий воздух наполняет монгольфьер, и приподняли его над землей, из земли.

Миша быстро вымыл руки и уселся за стол. Все было, как обычно в этот день: большая черная гусятница, в которой исходил жирным соком гусь, запеченный с яблоками, глянцево поблескивающий холодец, подмигивающий желтыми яичными глазками, салат оливье, густо нашпигованный хрустящими ломтиками огурцов домашнего соления, селедка под шубой из тертой свеклы, морковки, вареного картофеля и майонеза. Посреди стола отпотевала бутылка водки для отца, массандровские «Черные глаза» для матери, и две бутылки ситро для Миши. От великолепия разложенных блюд, сияния тарелок, блеска начищенных ножей и вилок, радужных огоньков в рубчатых боках хрустальных бокалов у Миши сразу засосало под ложечкой.

– Вот, – мать положила перед ним на стол толстую общую тетрадь в коричневом переплете. – Ты уже вырос и можешь прочесть.

На миг Мише показалось, будто перед ним тетрадка с манускриптом Войнича. Но как он оказался у матери, ведь сундук заперт, а ключ спрятан в надежном месте между стропилами? Замешательство длилось всего несколько секунд, ровно столько, чтобы заметить разницу между тетрадями. Он вопросительно посмотрел на мать.

– Я перевела с идиш дневник деда Абрама.

– Дед вел дневник?

– Когда служил в армии. Во время японской войны.

Вот так новость! Об этом мать никогда не рассказывала.

Миша раскрыл тетрадь. Она была исписана до середины ровным и четким почерком матери.

– Потом почитаешь, – отец выдернул из массандровской бутылки неплотно вставленную пробку и налил матери полный бокал вина.

– Давайте помянем наших мертвых. И не только наших. Всех тех, кто полег безвинно и не дожил до сегодняшнего дня.

Булькнула водка, зашипел лимонад. Семейство Додсонов сдвинуло бокалы.

Около девяти часов вечера, сытый и блаженно раздутый газировкой, Миша забрался на чердак, прижался спиной к теплому боку трубы и раскрыл тетрадь. О юности деда Абрама ему было известно немного. Мать с большим уважением называла имя его отца, Мордехая. Он жил в Бутриманце, одном из многочисленных еврейских местечек Литвы, шил обувь, а свободное время изучал Тору. Вернее, изучал Тору, погружаясь в самые тайные ее глубины, а в свободное время шил обувь.

– Отец был любимым сыном деда Мордехая, – вспоминала мать, – он держал его возле себя, рядом, с самого утра до поздней ночи. Поднимался дед рано, в середине ночи и сразу отправлялся в микву. Летом и зимой, в любое время года. Иногда, чтобы погрузиться, ему приходилось разбивать лед. Сына он тоже заставлял погружаться вместе с собой, и воспоминания о ледяной микве отец сохранил на всю жизнь.

После омовения они шли в синагогу и занимались до самого утра. Чему обучал его дед в часы перед рассветом, отец никогда не рассказывал. Возможно, он посвятил в это сыновей, особенно старшего, Мордехая, названного в честь деда.

– Девушке ни к чему тайная премудрость, – ворчал он вместо ответа на расспросы Полины. – Женщины и без того немного ведьмы.

В четырнадцать лет дед отправил отца в знаменитую Воложинскую ешиву. Юноше долженствовало изрядно продвинуться в изучении Талмуда и вернуться в Бутриманц молодым раввином. Но вышло по-другому. Завершив четыре года учения, Абрам решил оставить ешиву. Его влекло в большой мир, хотелось повидать другие страны, выучить иные языки. Он вернулся домой, полный радужных планов и сияющих надежд, но тут началась русско-японская война. Мечты Абрама сбылись, но самым неожиданным образом. Он действительно оказался в другой стране и выучил чужой язык, но не как вольный путешественник, а в качестве матроса на флагманском броненосце «Петропавловск».

ИЗ ДНЕВНИКА АБРАМА ГИРЕТЕРА

29[2]2
  Миша, дневник очень длинный, отец записывал в нем все подробности своей армейской жизни. Наверное, он знал, для чего ему понадобятся точные перечисления полученного обмундирования, описания погоды, списки купленных продуктов, и всяческие бытовые подробности. Я выбрала только те дни, которые представляют интерес для нас с тобой.


[Закрыть] января

Прошло всего несколько дней со дня объявления войны, а я уже обритый, в грубой солдатской одежде еду вместе с другими новобранцами в сторону Владивостока.

Что это пришло сказать для меня лично? Возможно, Всевышний не доволен моим решением уйти из ешивы и посылает меня, словно пророка Даниеля в яму со львами, дабы проверить мою праведность? Или, подобно Иезавели, суд надо мной завершит свора бешеных собак, только в человеческом облике? А может быть, Он одобряет мой выбор и посылает меня посмотреть большой мир. А какой самый простой способ путешествовать без денег? Служить в армии!

Обстановка в теплушке отвратительная. Унтер, долженствующий поддерживать дисциплину и проводить занятия, большую часть времени спит. Просыпаясь, он много и жадно ест, выпивает услужливо поданную ему водку, час или полтора рассказывает какие-то невообразимые небылицы о своих подвигах в подавлении восстания маньчжурских «ихэтуаней» и снова засыпает. Стук колес и мерное покачивание поезда действительно клонят в дрему.

Зато остальным обитателям теплушки не спится. Не знаю, какими путями, но они постоянно достают водку и беспощадно напиваются. Напившись, сначала поют песни, поют красиво, с надрывом и очень жалобно, но потом быстро ссорятся и начинают драться. После пары разбитых носов и оцарапанных в кровь кулаков, наступает затишье, все разбредаются по своим местам и засыпают.

Странно, но драка, по-видимому, доставляет им удовольствие не меньшее, чем выпивка. Михаил, мой сосед по нарам, вернулся с кровоточащим носом, я пожалел его, достал чистый носовой платок. К моему удивлению, он не выказал ни малейшего огорчения по поводу разбитого носа. Скорее наоборот, факт травмы представлялся ему доказательством собственной удали и свидетельствовал о хорошо и с пользой проведенном времени.

Среди ночи буянов начинает тошнить, один за другим приоткрывают бедолаги дверь теплушки, свешиваются наружу и громко блюют. Вывернувшись наизнанку, они нетвердыми шагами бредут к своим местам и валятся навзничь, словно мешки.

А утром все начинается с самого начала. Эту кувырколлегию я наблюдаю уже третий день и, если поначалу она вызывала лишь отвращение и гнев, то теперь мне жаль этих парней, ничего в жизни не знающих кроме пьянства и мордобоя.

Чтобы найти себе занятие, я принялся повторять по памяти Учение. Какое счастье, что отец заставлял меня зубрить его наизусть. Теперь в моем распоряжении целая библиотека. Я отворачиваюсь лицом к стене и погружаюсь в другую действительность.

«Все заповеди, о которых сказали мудрецы – „до полуночи“, могут быть исполнены до начала рассвета. Если так, то зачем же сказали они „до полуночи“? Чтобы отдалить человека от проступка».

30 января

Водка, наконец, кончилась. Вернее кончились деньги, на которые она покупалась. От нечего делать в теплушке затеяли игру, кто громче выпустит газы. Впрочем, к царящей вокруг вони игра почти ничего не добавила. Газы скоро иссякли. Тогда в ход пошли сальные анекдоты, и сменившие их рассказы о мужских достоинствах собеседников. Описываемые ими подвиги выглядели такими же невероятными, как байки о воинской доблести спавшего унтера.

Мне никогда не приходилось близко сталкиваться с русскими людьми. Литовских и польских крестьян я успел узнать в местечке, их приземленная натура выглядела куда примитивнее глубинной духовности русского мужика. И вот, первое знакомство.

Мой сосед около часа пытался со мной заговорить. Это крупный парень, с оловянными, выпуклыми глазами, рыжими ресницами и по– детски хитро сложенными губами. Я не сомневался, что он начнет просить денег. Так и получилось.

– Послушай, Абраша, – сказал он, присаживаясь, наконец, возле меня. – Ты знаешь, что главное в армии?

Я не хотел вступать с философские разговоры и отрицательно покачал головой.

– В армии главное, – поучающим тоном произнес Михаил, – солдатская взаимовыручка. Седня ты мне поможешь, а завтре я тебе. Правильно?

– Правильно, – ответил я.

– Лады! – обрадовано воскликнул мой сосед. – Хорошо, что мы с тобой заодно. Дай рублик на водку, мои кончились, а пить хочется, – он мотнул головой, – просто сил нет.

– На водку не дам, – сказал я. – На какое хорошее дело может, и согласился бы. А на водку не дам.

– Не дашь, значится, – злобно ощерился сосед. Напускное добродушие слетело с его лица. – Товарища, значит, обижаешь. Да ты знаш, что за обиду товарища случиться могет?

В теплушке постоянно топилась печка. Уголь помешивали кочергой, сделанной из металлического прута. Всевышний не обидел меня силой, вернее сказать, даровал ее в избытке. Вместо ответа Михаилу, я встал, взял кочергу в руки, скрутил ее кольцом и положил ему на колени.

– Во, дает! – удивленно протянул он. – Крепкий жидок, однако! Ну, да ничего, на водку ты все равно выложишь. Кто в империи главный? Мы, русские! Вот и служи тому, кто главнее.

Я ничего не ответил, сел на нары и отвернулся лицом к стене. Через несколько секунд меня потревожил болезненный укол. Резко обернувшись, я увидел Михаила, с обнаженным ножом в руке. Он стоял перед нарами, выставив пред собой руку с ножом, и глумливо улыбался.

Я окинул глазами теплушку. Унтер, как обычно, спал. Все остальные расселись по своим местам и с интересом наблюдали за происходящим. Что ж, лучшего зрелища, чем гладиаторские бои, человечество еще не придумало.

Я схватил одеяло и швырнул его на Михаила, Пока он пытался отбросить его в сторону, я вскочил и с размаху ударил его носком сапога по голени. Он завыл и рухнул на пол. Сорвав одеяло, я вторым ударом сапога выбил из его руки нож.

К нашему местечку часто приходили литовские мальчишки из соседней деревни. Они любили подраться и, прогуливаясь вдоль околицы, выкликали соперника на бой. Дрались не опасно, до первой крови. В местечке хватало сорванцов, и на вызов всегда находились ответчики. К моему удивлению, после тринадцати лет отец стал посылать меня к околице. Большим мастером в этом деле я не стал, но главному – не закрывать глаза при ударе и еще кое-каким приемам – научился.

Михаил сидел на полу, схватившись за ногу и скулил, перемежая плач грязными проклятиями. Я поднял нож и подошел к двери теплушки, чтобы выбросить его наружу, но в это время проснулся унтер.

– Что здесь происходит? – грозно спросил он.

Я объяснил. Унтер мне не поверил. Тогда я обратился к соседям по теплушке, с просьбой подтвердить мои слова. К моему удивлению, все они сделали вид, будто заняты своими делами.

– Не видел, не слышал, не заметил, – говорил каждый, неумело изображая удивление. Но унтера, похоже, правда о происшедшем абсолютно не интересовала.

– Значится, так, – сказал он, быстро закончив опрос. – Налицо драка с попыткой смертоубийства. Пострадавший лежал на полу, покушавшийся с ножом в руках стоял у двери. Я вынужден сообщить, – унтер угрожающе поднял палец и указал на потолок теплушки, – Там разберутся. А вы, – он перевел палец на нижних чинов и снова угрожающе покачал им, – а вы нишкните, скоты драчливые. А то будет, как с жидком.

Что будет, как и когда, он объяснять не стал. Выкурив папироску и смачно поплевав в приоткрытую дверь вагона, унтер снова завалился спать. На ближайшей остановке, я отворил дверь теплушки и выскочил наружу. Делать это категорически воспрещалось, но терять мне было нечего.