Текст книги "По Китайско-восточной дороге"
Автор книги: Яков Окунев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Яков Окунев ПО КИТАЙСКО-ВОСТОЧНОЙ ДОРОГЕ
V_E Китайско-Восточная железная дорога и конфликт 1929 г.
Конец XIX в. характеризуется началом империалистической стадии развития капитализма, одним из признаков выступает активизация борьбы за передел мира, захват новых рынков сырья и сбыта товаров. Одним из основных направлений колониальной экспансии в это время становятся Корея и Китай, на территории которых столкнулись интересы империалистических держав – Англии, США, Японии и России, в которой капиталистические отношения, благодаря поддержке государственной власти, развивались быстрыми темпами. Не имея внешних колоний, российская буржуазия обращает внимание на дальневосточные территории страны, имеющие огромные природные ресурсы и выход в Тихий океан, а также сопредельные территории Китая, Кореи и Монголии, которые могли выступать в качестве рынков сбыта и источников сырья.
Угроза, возникшая для слаборазвитых дальневосточных территорий России в связи с ростом активности иностранного капитала в Северо-восточном Китае (Маньчжурия) и требования российского капитала заставили правительство принять ряд мер по укреплению своих позиций на Дальнем Востоке и в Китае. Одним из таких шагов стало строительство Транссибирской железнодорожной магистрали, начавшееся в 1891 г. Магистраль должна была соединить центральные районы страны с Дальним Востоком и дойти до Владивостока. При этом наиболее короткий путь можно было проложить при условии, что часть дороги пройдет по территории Северо-восточного Китая – через Манчжурию. Одновременно предполагалось и строительство параллельной, более длинной, ветки Транссибирской магистрали, которая должна была пройти по российской территории вдоль течения р. Амур (строительство активизировалось после поражения России в русско-японской войне и завершилось в 1916 г.).
Используя благоприятную для России внешнеполитическую конъюнктуру (частичный пересмотр Симоносекского мирного договора) министр иностранных дел А. Б. Лобанов-Ростовский и министр финансов С. Ю. Витте со стороны России и чрезвычайный посол Ли Хунчжан со стороны Китая подписали в 1896 г. секретный договор о союзе и постройке КВЖД. Права на сооружение и эксплуатацию дороги предоставлялись Русско-Китайскому банку, в котором ключевую роль играло царское правительство. Согласно заключенному несколько месяцев спустя Контракту на постройку и эксплуатацию Китайско-Восточной железной дороги, создавалось специальное акционерное общество, участниками которого могли быть только подданные Китая или России. Россия получала железную дорогу на правах концессии сроком 80 лет с начала эксплуатации, при этом китайское правительство могло выкупить дорогу досрочно через 36 лет после начала движения поездов при условии полного возмещения всех затрат на строительство и выплаты всех долгов дороги с процентами. Китай, помимо перспективы перехода дороги под контроль Китайских властей через 80 лет, получал и некоторые сиюминутные выгоды, что было важно для китайского правительства в обстановке усиления финансовой зависимости от других стран.
Заключенное соглашение стало базой для значительного укрепления позиций России на Дальнем Востоке и в Китае, но одновременно вызвало резкое недовольство других империалистических держав и стало источником ряда международных конфликтов, в том числе русско-японской войны 1904-1905 г. и конфликта 1929 г. Уже в ходе строительства и в начале XX в., во время периодически происходивших восстаний китайского населения, разрушались железнодорожные пути и станционные строения, истреблялись строительные партии. Особенно сильные разрушения были произведены в ходе восстания ихэтуаней (боксерского восстания), направленного против засилья иностранцев, деятельности иностранных религиозных проповедников и тяжелого экономического положения населения. Восстание было подавлено силами войск России, Великобритании, США, Франции, Германии, Японии.
Тем не менее, построенная железная дорога стала мощным фактором экономического и культурного развития Манчжурии.
Победа Великой Октябрьской социалистической революции в России и последовавшие затем гражданская война и интервенция привели к тому, что территория вдоль КВЖД стала местом концентрации белой эмиграции, значительно способствовавшей дестабилизации обстановки после восстановления контроля советского правительства над линией железной дороги. Ситуация осложнялась неустойчивостью, внутриполитического положения в Китае, фактическим отсутствием единого управления страной.
После подавления восстания ихэтуаней революционное движение продолжало развиваться, поскольку сохранили свою силу все факторы, вызывавшие недовольство китайского населения. В ходе революционного процесса на юге сформировалось временное революционное правительство во главе с избранным временным президентом республики Сунь Ят-сеном. На севере страны сохранялась власть цинской династии правительство которой возглавин Юань Ши-кай. После отречения цинской династии он становится президентом Китая, сменив Сунь Ят-сена. Антинациональная политика Юань Ши-кая привела к новому подъему революционного движения, в ходе которого власть в северных районах оказалась в руках генералов-милитаристов, а на юге – в руках партии Гоминьдан во главе с Сунь Ят-сеном, который, под влиянием идей Великой Октябрьской социалистической революции, предпринял ряд шагов по сближению с коммунистической партией Китая. Во второй половине 20-х гг. Гоминьдан и возглавлявший его после смерти Сунь Ят-сена – Чан-Кай-ши заняли антисоветскую и антикоммунистическую позицию, одним из проявлений которой стал захват КВЖД в 1929.
Отсутствие прочной власти в северных районах Китая привело росту долгов китайской стороны за перевозку войск и других грузов по КВЖД. После отказа администрации дороги бесплатно перевозить грузы военных властей, начался захват сооружений и поездов китайской стороной, аресты советских граждан, работающих на территории дороги и другие провокационные действия. Некоторое улучшение ситуации удалось обеспечить благодаря твердой позиции СССР и подписанию соглашения о наведении порядка на КВЖД 24 января 1926 г. Однако антисоветская позиция, занятая Чан Кай-ши, способствовала дальнейшему усилению напряженности в районе железной дороги. Результатом ее стал захват КВЖД войсками Чжан Сюэляна, арест более 200 советских железнодорожников, закрытие представительств советских наркоматов, профсоюзов, кооперативов разрыв дипломатических отношений и военный конфликт 1929 г.
Поощряя действия манчужрских милитаристов, Чан Кай-ши считал, что СССР не пойдет на использование военной силы для решения конфликта: «Если Советская Россия примет решение об использовании военной силы, то это серьёзно осложнит её международное положение, и по этой причине такие действия маловероятны. Развязывание войны потребует мобилизации всех ресурсов России, и это осложнит ситуацию внутри страны – и это вторая причина, вследствие которой она вряд ли решится на такой шаг. Если Россия всё же пошлет войска в Маньчжурию, то Япония вряд ли будет спокойно наблюдать за этим, отправит свою армию в Северную Маньчжурию, и в итоге мы будем иметь вторую русско-японскую войну»[1] 1
R. Jarman (Edited), China Political Reports 1911-1960, UK: Archives Edition Limited, 2001, vol.4. Ссылка приводится по электронному ресурсу: Синология. Ру. Советско-китайский конфликт 1929 года: причины и последствия. http://www.synologia.ru/a/%D0%A1%D0%BE%D0%B2%D0%B5%D1%82%D1%81%D0%BA%D0%BE-%D0%BA%D0%B8%D1%82%D0%B0%D0%B9%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9_%D0%BA%D0%BE%D0%BD%D1%84%D0%BB%D0%B8%D0%BA%D1%82_1929_%D0%B3%D0%BE%D0%B4%D0%B0:_%D0%BF%D1%80%D0%B8%D1%87%D0%B8%D0%BD%D1%8B_%D0%B8_%D0%BF%D0%BE%D1%81%D0%BB%D0%B5%D0%B4%D1%81%D1%82%D0%B2%D0%B8%D1%8F
[Закрыть]. В соответствии с этой установкой, все дипломатические усилия СССР, направленные на восстановление порядка и соблюдение заключенных договоров, оказывались бесплодными. Продолжался захват сооружений, провокации против советских граждан и организаций.
В такой обстановке, особенно после срыва переговоров инициированных китайской стороной и отказа министра иностранных дел Мукденского правительства Цай Юн-чжэна от своих собственных предложений по урегулированию конфликта, советская сторона активизировала мероприятия, необходимые для решения проблемы военным путем, тем более, что при, как минимум, попустительстве китайских властей, происходила и активизация белогвардейских банд, проникавших на советскую территорию с территории Манчжурии. Для проведения военной операции СССР предполагал использовать Особую Дальневосточную Армию (ОДВА).
Военные действия начались 12 октября (Сунгарийская наступательная операция). Они происходили на территории Китая и несмотря на численный перевес китайских войск, были успешными для Красной армии, располагавшей более совершенным вооружением и организацией управления войсками. Командующий ОДВА В. К. Блюхер, долгое время работал, по приглашению Сунь Ят-сена, в качестве военного советника в Китае, а в 1924-1927 гг., до перехода Чан Кай-ши на антикоммунистические и антисоветские позиции, занимал при нем пост главного военного советника.
Уже 19 ноября поверенный по иностранным делам Цай Юнь-шэн направил через бывших работников советского консульства предложение о начале мирных переговоров.
Окончательное завершение конфликта произошло 22 декабря 1929 г. в ходе подписания Хабаровского протокола, которым восстанавливался статус железной дороги как совместного советско-китайского предприятия.
Обстановка, сложившаяся в зоне железной дороги перед началом конфликта показана в книге Я. Окунева. В ней показана жизнь китайского населения, роль железной дороги в экономическом и культурном развитии Китая.
I. ЗОЛОТОЙ РОГ
Манчжурский боб. Китайцы во Владивостокской гавани. Дешевая дорога. Растерянные дельцы.
Во Владивостоке, в Голубой бухте Золотого Рога, грузятся океанские гиганты-пароходы. На пристани Эгершельд гремят лебедки, грохочут стальные ленты конвейеров. Вдоль пристани целый город каменных цистерн и длинных зданий из камня, бетона и гофрированного железа.
В этом городе день и ночь стучат моторы, стоит туман едкой пыли. Здесь бесперебойно работают сортировочные машины – очищают китайский боб. По под'ездным железнодорожным путям бегут длинные составы красных товарных вагонов, нагруженных мешками бобов.
Китайцы-грузчики, с рогульками, особыми приспособлениями для носки тяжестей на спине, взваливают у вагонов огромные мешки на рогульки, пробегают мимо надсмотрщиков, которые проворно, не останавливая грузчика, протыкают мешок железным «щупом» – инструментом в виде штыка с глубокой выемкой, захватывающей из пропоротого мешка пробу боба.
Грузчики сваливают мешки на бегущие конвейеры. Пасть сортировочной проглатывает мешок за мешком. Там, внутри, в желтом тумане, бобы из мешков струятся в огромные воронки. Другая струя, очищенная от пыли и отбросов, бежит по желобам в новые мешки, которые выносятся на лентах конвейеров обратно на пристань, на спины других грузчиков, к лебедкам у пароходов.
– Майна! Вира! – доносится с пароходов морская команда под'ема и спуска груза.
Лебедки подхватывают по полусотне мешков, поднимают их над бортом вышиной в шесть метров и опускают в колодец трюма. Там, в глубине, суетятся маленькие фигурки, которые кажутся сверху приплюснутыми. Это опять китайцы. Они укладывают мешки в брюхе океанского гиганта.
Везде китайцы. Китайцы грузят. Китайцы сортируют. Китайцы гонят вагонетки по рельсам. Китаец, представитель торговой фирмы из Харбина или Цицикара, в огромных роговых очках на плоском, приплюснутом носу, бегает вдоль вагонов с карандашом за ухом и с цветными накладными, зажатыми в желто-коричневой руке.
Китайскими бобами на пристани Эгершельд грузятся пароходы всех стран. Вот развевается на флагштоке, на носу пятиэтажного чудовища, звездный флаг Соединенных Штатов Америки. На черном фоне борта выведено золотом – «Рузвельт». За ним плещется на ветре яркое полотнище с изображением солнца, раскинувшего желтые лучи. Это японский грузовой пароход «Осака». Дальше дымится густая роща труб – немецкие, английские, голландские, французские суда. Бирюзовая даль бухты затянута дымной кисеей. Снуют юркие катера и моторные лодки пограничного дозора.
В гавани Эгершельд бобы из Китая – главный груз. Они идут из Манчжурии по Китайско-Восточной железной дороге во Владивостокский порт. Закупленный иностранными фирмами боб после очистки и сортировки перегружается в эти огромные суда, которые доставляют его во все порты мира.
Китайско-Восточная железная дорога – самый дешевый путь транзита (перевозки) бобов за границу. Можно еще бобы грузить в Шанхае, но иностранные фирмы избегают делать это, потому что подвоз груза к шанхайскому порту стоит значительно дороже, чем перевозка по Китайско-Восточной железной дороге. Все станции от Харбина до манчжурской границы завалены мешками с бобами. Отовсюду с полей Манчжурии тянутся обозы двухколесных арб и караваны верблюдов, нагруженные бобовым жмыхом и зерном. В 1927 году через Владивостокский порт прошло свыше миллиона тонн бобов.
Теперь, после захвата Китайско-Восточной железной дороги, порт замер. Остановились сортировочные машины, замерли конвейеры и лебедки, разбрелись китайцы-грузчики. Пустая бухта рябится золотом яркого солнца. Не дымятся пароходы, не слышно команды «майна», «вира». Все заглохло.
Во Владивостоке, на стыке двух самых шумных улиц – Ленинской, которую продолжают по старой памяти называть Светлановской, и Вокзальной – находится ресторан «Золотой Рог». Когда-то в этом ресторане собирались дельцы всех стран. Здесь, под звон стаканов и музыку с эстрады, заключались сделки на манчжурский боб, жмых, чай, хлопок, опиум. По привычке здесь и сейчас собираются дельцы. Юркий кругленький японец и сухой длинный англичанин, оба с сигарами, сидят за столиком, за стаканами стынущего кофе. Обмениваются короткими фразами по-английски. У них растерянные лица.
– Боб застрял, – говорит англичанин.
– Боб застрял, – подтверждает японец.
Дельцы удручены. Дешевый транзит бобов, этого ценнейшего продукта, без порта Эгершельд немыслим. Более близкого, дешевого и удобного порта для вывоза из Манчжурии нет. Удар» китайских захватчиков по Китайско-Восточной железной дороге – это удар по карману мировой торговли с Манчжурией, Баргой, внутренней Монголией.
Круглые бетонные и железные башни-цистерны в гавани Эгершельд перекачивали сотни тысяч тонн бобового масла в наливные трюмы грузовых пароходов Европы. Платформы-вагоны несли из Манчжурии горы бобового жмыха, который является самым дешевым и лучшим удобрением. Но не только бобы шли по К.-В. ж. д. к Эгершельду. Чай, хлопок, китайский шелк, манчжурский дуб, пушнина – все это Манчжурия грузила для всего мира в Золотом Роге. А Европа, Америка, Япония выгружали здесь свои товары, которые переправлялись по К.-В. ж. д., самой ближней и дешевой дороге, в Манчжурию и Баргу.
II. ПО ПУТИ В ХАРБИН
Манчжурский поезд. Курильщики опиума. Страхи китайца Ли-Тина. По Бурято-Монголии и Барге. Хинганская петля. Курорт у ног Хингана. Ограбленный крестьянин.
У станции Пограничной, в нескольких часах езды о г. Никольска-Уссурийского, Уссурийская железная дорога переходит в К.-В. ж. д. У станции Манчжурия Китайско-Восточная железная дорога упирается другим своим концом в Забайкальскую дорогу, рельсы которой бегут через Карымскую на Читу. Почти две тысячи километров поезд мчится от ст. Манчжурия до Пограничной через Бурято-Монголию и Даурию, через сопки, горные кряжи Хингана и желтые степи, ныряя в туннели, делая петли, перелетая через висячие мосты, через пропасти.
Со станции Карымской манчжурский поезд отошел переполненным до отказа. В жестких вагонах – не продохнуть. В них набились китайцы и корейцы. Головы и ноги свешиваются даже с укладок для багажа.
Кореянки, в белом с ног до головы, с детьми, плотно упакованными за их спиной, садятся прямо на заплеванный пол между скамейками. С ребенком за спиной кореянка представляет собою нечто вроде мотка. На ней намотаны белые полотнища по пять-шесть метров длиной, которыми, как свивальником, стянуты вместе ребенок и мать. Играет ли, плачет ли, спит ли маленький кореенок за спиной мать не обращает на него никакого внимания. С своим живым горбом она ходит, спит, ест, толчется в толпе пассажиров и только изредка разматывает, вертясь, свои бесконечные свивальники, чтобы покормить ребенка.
Корейцы, тоже в белом, без перерыва курят трубки с длинным, тонким мундштуком и крошечной чашечкой для табака или опиума. В одной кучке они, заслонив спинами лампочку, чтобы не увидал кондуктор, накаливают на игле над огнем комочек опиума и, положив его в трубку, затягиваются ядовитым дымом, сладостно жмуря узкие глаза. Сладковатый, тошный запах опиумного дыма тянется сизой струйкой по вагону.
Китайцы в широченных штанах из синей нанки (китайской бумажной материи), стянутых у щиколотки, в суконных туфлях на войлочной подошве, забрались с своими узлами на верхние места. Там они едят и курят, бросают сверху остатки еды, окурки, шлепаются вниз плевки. Они нисколько не считаются с вывешенными в вагоне правилами и с нижними пассажирами. Те и не ропщут – народ привычный.
В этих вагонах спирает дыхание. Душит запах китайского чеснока, бобового масла, потного, немытого тела. Здесь едет китайская беднота – поденщики, чернорабочие, грузчики. Корейцы и кореянки с семьями едут в Манчжурию на маковые и бобовые плантации. Китайцы отправляются на каменноугольные копи и оловянные рудники, которыми богата западная и южная Манчжурия. Вся эта темная, голодная голытьба питается чесноком и горстью риса.
– Ваша где езди?
Сухой, тонкий китаец сидит на полу. Он поднял голову в кепке и глядит на меня. Из его узких глаз струятся огни живого любопытства. Рука с обглоданным скелетом селедки остановилась на полдороге ко рту.
– Ваша Харбин ходи? – переспрашивает он.
– Моя ходи Харбин, – подтверждаю я на той же тарабарщине.
Только на таком исковерканном наречии можно говорить с ним. Когда я пытался на Дальнем Востоке говорить с китайцами и корейцами, не ломая языка, они с конфузливой улыбкой разводили руками:
– Ай, пу-хо (плохо). Моя ваша не понимай. Мало-мало русска говори.
Любопытство китайца удовлетворено. Он с'едает костяк селедки с головкой и жабрами, облизывает и вытирает пальцы, отполированные жиром и грязью, о полы синей куртки. Тогда, метнув на меня осторожный взгляд, он поднимается и идет к притаившейся кучке курильщиков опиума. Огонь в его глазах разгорается еще сильнее. Жадный голод светится в них. Но он возвращается угасший и разочарованный.
– Твоя кури опиум? – ставлю я вопрос ребром.
– Деньга есть – моя кури, деньга нет – моя нет кури, – отвечает он и горестно хлопает себя по сухим бедрам.
Большинство этой горемычной голытьбы из северных провинций Китая и Манчжурии – курильщики опиума и морфинисты. В Харбине, в тесных лабиринтах китайских дворов, притоны, похожие на берлоги, кишат продавцами опиума. На грязных нарах, на тряпье лежат высохшие до костей курильщики и блаженно сосут трубки. И нередко случается – по утрам полиция натыкается на улице на мешок, в котором завязан согнувшийся в три погибели труп. Это выбросили из притона обкурившегося до смерти горемыку.
– Зачем куришь? Опиум тебя контрами (убьет), – стараюсь я воздействовать на китайца.
Но его глаза тоскуют, сухие щеки запали еще глубже:
– Ваша не понимай, – говорит он, и руки и плечи его дрожат в лихорадочном ознобе. – Моя живи – работай, много работай, кости боли, печенка боли. Моя кури – спи, ничего не боли. Хо! (хорошо). Дай! – протягивает он ко мне дрожащую руку.
Он просит денег, «двася» копеек на горошину опиума. Это мольба жалкого существа, истомленного жаждой хотя бы одной затяжки яда. Его глаза слезятся, все тело содрогается в конвульсиях, желтое лицо делается прозрачно-восковым.
– Капитана, дай.
______
Этот случай в вагоне четвертого класса Китайско-Восточной железной дороги свел меня с китайским рабочим Ли-Тином, курильщиком опиума, а через него, как по цепочке, с вереницей лиц, привлекательных и безобразных, в лачугах китайской части Харбина.
Я не дал «двася» копеек Ли-Тину, ни гроша не дал я ему на опиум. Правда, он обошелся в конце концов без меня и, накурившись где-то на остановке в уборной, выспался и приободрился. Но я не потерял из-за моей непреклонности расположения Ли-Тина. Он не разжаловал меня даже из «капитала», – чин, который он дал мне в минуту льстивой угодливости.
– Капитана есть купеза (купец)?
– Нет.
– Большевика?
Я не ответил. Ли-Тин принял это за утверждение.
– Ой, пу-хо. Зачем ваша езди в Харбин?
Он рассказал на этом ломаном наречии, что в Харбине много «живи белая капитана», которые «голова твоя руби», что эти белые «капитана» рыщут по китайским кварталам, «лови русска большевика». В его глазах светился ужас загнанного, раздавленного человека, он хлопал себя по костлявым бедрам, ахал и убеждал:
– Бедный люди надо тихо сиди.
_______
Мы мчимся через степи Бурято-Монголии. Ершистые сопки, сдавившие в каменных складках железнодорожную насыпь, проваливаются назад. Раскрываются широкие дали желтых степей с смутными голубыми очертаниями гор на склоне неба. Там, на горизонте, начинаются предгория мощного Хингана, а здесь равнина, пыльная караванная дорога на Баргу, верблюды, круглые юрты из белой кошмы, стада овец и табуны коней, поднимающие желтую степную пыль, бронзовые пастухи-монголы в лиловых тэрликах (халатах) и островерхих шапках, отороченных мехом.
Поезд бежит навстречу стадам. По дороге идут из дацана (монастыря) ламы с четками – точь в точь католические монахи. В степи припал к подножию белого субургана (могильника) богомолец. Странно видеть в этой дикой степи велосипед и еще удивительнее, что велосипедист – монгол. На боку у него кожаная сумка. Подобрав полы длинного тэрлика за пояс, он несется, сверкая спицами, на станцию. Это почтальон-монгол везет из степного улуса (села) почту.
Маленькая станция на голом месте. Поезд стоит долго. Паровоз отцепился и пьет воду из хобота водокачки. За железнодорожными путями, за станционными постройками идет степная глушь. Приблизительно в 60 метрах от путей монголы развьючивают верблюдов, опустившихся на колени, снимают с их горбов кошмы и колья, ставят юрты и, вот за 40 минут, пока паровоз берет воду и маневрирует, в степи готов поселок из юрт, монголы уже развели костер и, усевшись на корточках вокруг огня, вдумчиво курят длинные трубки, дожидаясь, пока закипит в котле дзузан (плиточный чай) с бараньим жиром.
И вдруг над юртами, над верблюдами, над сонной пыльной степью, где глухо звенят колокольцы и блеют бараны, рождается не степной звук. Это фыркающий звук пропеллера. Большая металлическая птица перерезывает тусклый желтый диск солнца. Это самолет из Читы.
Монголы продолжают курить у костра с тем же сонным раздумьем. Для них это уже не диво – над караваном верблюдов аэроплан. И верблюды уже привыкли к таким чудесам. Даже степные лошади продолжают спокойно щипать сухую траву.
Здесь ярко это переплетенье степного пастушеского быта с культурой. Железнодорожный путь прорезывает дикие пастбища, его пересекают караванные дороги, у опущенных шлагбаумов ожидают цепи верблюдов, гурты быков, арбы с волами в упряжке, у станций – степные базары, идет шумный восточный торг, пахнет бараниной и кизячным дымом.
На станции в вагон садятся несколько бурят. Двое из них в европейском платье. Они говорят по-русски, в руках у них газеты. Третий – охотник в тэрлике. У всех трех одинаковые широкие бронзовые лица с далеко расставленными, запавшими между скул, узкими монгольскими глазками.
Охотник очень общителен и любопытен. Не прошло и десяти минут, как я узнаю, что его зовут Мунка, что он из Борзинского округа и едет недалеко на тарбаганий[2] 2
Тарбаган – степной зверек, вроде суслика, водится в Бурято-Монголии и Монголии.
[Закрыть] промысел.
– Ты знаешь, кто такой тарбаган? – спрашивает он, глядя на меня острыми глазками. – Его нельзя беспокоить зимой, когда он спит. Он может наказать смертью. Прежде он был большой охотник и убивал много зверей. За это на него осерчал Устюги-Бурхан (бог неба), отрубил ему большой палец[3] 3
У тарбагана недоразвит большой палец.
[Закрыть] и бросил его Тюменги-Бурхану (подземному богу). «Пусть тебя бьют, пусть стреляют и едят голодные люди, пусть ловят звери и клюют птицы», – заклял его Устюги-Бурхан.
Буряты-интеллигенты смеются. Оба они учителя из улуса (деревни) того же Борзинского округа, земляки охотника Мунки. Они рассказывают, что, несмотря на почтение к тарбагану, здешние буряты бьют его десятками тысяч из-за его ценной шкурки. В прошлом году из Бурятии через пограничную таможню прошло в Китай 550 тысяч шкурок.
Тарбаганий промысел представляет собою большое подспорье для бурятской бедноты этого края. Весной и ранней осенью, перед залеганием тарбагана на зимнюю спячку, в Борзинском и Ачинском округах бродят по степям сотни тарбаганщиков – бурят и монголов.
– Тарбагана нельзя убить ружьем, – убежденно говорит Мунка. – Он чует ружье, потому что сам был охотником.
Его надо ловить силками. Прежде чем есть убитого тарбагана, надо искать у него черную кровь. Если у тарбагана черная кровь, то можно от него умереть.
Тарбаган – источник заражения легочной чумой. Поэтому охота на него ограничена рядом санитарных запретов. Чума передается от тарбагана через его блох. Но Мунка иначе об'ясняет заражение.
– Жил на земле великий учитель Бадма-Самбаба[4] 4
Бадма-Самбаба – один из основателей ламаизма, религии бурят и монголов.
[Закрыть] Он предсказал, что чума перейдет из земли на траву хун-убусун (в переводе – человек-трава). Тарбаган кушает эту траву и заболевает черной кровью. Бадма-Самбаба предрек, что эта болезнь прекратится тогда, когда четверть людей, живущих на земле, вымрет.
Учителя стараются просветить суеверного Мунку и наперебой об'ясняют ему причины заражения чумой. Но он упорно отмахивается:
– Вы зачитались пустыми учениями. Только Устюги-Бурхан знает, кому и отчего приходит смерть. Вот у моего соседа Дамбы был табун двадцать коней. Вдруг они пали все до единого. Почему? Потому, что Дамба весной обидел Заяна (духа-покровителя скота) и не принес ему тайлагана (жертвы).
Он задумывается. Спустя несколько минут, он говорит в раздумьи:
– Теперь не знаешь, кому верить. Приходит лошадиный доктор и говорит: «Надо лечит по науке». Приходит лама говорит: «Надо тайлаган давать». Но тайлаган не помогает. Говорят, Заяны вывелись. Молодые буряты смеются над старыми богами. По степи ездят на машинах без коней. По небу летают, как птицы. Зажигают свет без огня. Может быть, в самом деле люди одолели Устюги-Бурхана и не надо верить в старых богов?
На станции Борзя учителя и Мунка сошли. Учителей у станции ждала маленькая одноколка на высоких колесах, запряженная двумя ишаками (ослами). Этот экипаж, приспособленный для горной езды по сопкам, здесь называют бестужевкой. По преданию, экипаж этот изобрел декабрист Бестужев, переведенный с каторжных работ на Петровском заводе в Читу.
Степь и степь – ей нет конца. На станциях голо, пыльно. Острые остья пыли пробиваются через закрытые окна. Пыль струится в вагоне в искрящейся полосе солнечных лучей. Она забирается под одежду, тело горит от нее острым зудом, она ест глаза и скрипит в зубах. Гудки паровоза на пыльных станциях и полустанках сливаются с ревом верблюдов. Степные собаки, огромные и клыкастые. как волки, прибегают на станцию к проходу поезда и ждут у вагонов подачки. Они, очевидно, понимают, что у поезда можно поживиться. К товарным поездам они не выбегают. Как видно, даже пастушеские псы затронуты влиянием культуры!
Монгол-сказитель с инструментом кун-хоу.
Вдоль железной дороги разбросаны дацаны (монастыри) и кумирни. По кочевьям и стойбищам ходят бродячие ламы с четками и амулетами. Невдалеке от полустанка в степной дали сверкают золоченые крыши дацана с загнутыми вверх краями и, золотыми шпилями. Сейчас годовой монгольский праздник солнцеворота – Майдари. По дороге в тележке везут огромный священный барабан. Лама бухает по его натянутой ослиной коже, сзывая монголов и бурят на религиозные пляски лам, наряженных в маски богов и демонов. Эти пляски – «Цам» – сопровождаются трубачами-ламами с длиннейшими, до несколько метров, трубами – ухтыр-бурэ, издающими рев, которым изображают громоподобный голос быка – праотца монголов и бурят.
В вагоне против меня сидят старый лама и банди (послушник). Жирный, щекастым лама, потупив голову и опустив глаза, перебирает пухлыми белыми пальцами четки. В черном тэрлике, с пробитой макушкой, он поразительно похож на католического монаха. Банди – еще юноша. Его глазки сверкают из глубоких косых глазниц любопытством. Он жадно осматривает новые лица, он переполнен восторгом, и улыбки скользят по его лицу, – должно быть, он в первый раз едет по железной дороге. Но как только старый лама поднимает голову, банди потупляется, скромно опускает глаза, улыбка меркнет.
Пассажиры-буряты смотрят на ламу с благоговением. Говор в вагоне утих. Этот лама служит в дацане, в котором живет бодисатва (святой).
Бурятия, и особенно пастушеская Барга, по которой сейчас несется наш поезд, опутана религиозными суевериями. Ламы, банди, бодисатвы составляют почти треть населения этой страны. Они поработили религиозным страхом первобытный ум степняка – монгола и бурята. Везде обитают духи – добрые и злые. Все живое может воплощать в себе частицу перерождения Будды. Лошадь – священна, и в дацанах холят священную лошадь с расчесанной шелковой гривой, вымытыми маслом копытами, в роскошной сбруе. Бык – прародитель бурят и монголов. Собака – священное животное, исполняющее роль загробного гения смерти. В Монголии ей отдают на с'едение трупы. Баран заключает в себе частицу священного духа, и на религиозных церемониях «Цам» процессия лам надевает на головы бараньи рога. Тысячи духов и гениев подстерегают каждый шаг, каждое намерение бурята, и только ламы могут предостеречь его от ошибок и несчастий.
Темные монголы и буряты отдают в дацаны десятину, а иногда и пятину приплода своих стад и добычи на охоте. Лучших баранов, быков, лошадей требуют ламы в жертву тысячам богов и духов. Отделение церкви от государства и борьба с религиозными предрассудками пока еще в очень малой степени подорвали здесь влияние духовенства на темных пастухов и охотников этой страны.
Худон (монгольский поселок). Справа – дацан (монастырь).
И немудрено. Здесь почти нет городов. В степях кочуют стойбища. От поселка до поселка – сотни километров пути по пустынным степям. Плотность населения – на три километра один человек. Лишь узкая стальная лента рельс Китайско-Восточной ж. д., прорезывающая эту пастушескую страну, несет в глубь степей новые мысли и новые взгляды.
Станция. Лама и его спутник, молодой банди, выходят и идут по дороге в степь. За станцией, у дороги – новенькое деревянное здание. На фронтоне здания – пятиконечная звезда и на вывеске золотом – «Железнодорожный клуб имени Профинтерна».
– Самой! – кричит с крыльца клуба юноша-бурят.
Банди оборачивается. Это, должно быть, его имя. Он улыбается и делает нерешительное движение к крыльцу, но старый лама хмурится, и пухлые его пальцы начинают быстрее перебирать четки. Лицо банди тускнеет, он отворачивается от молодого бурята и хмуро шагает за ламой.
