Текст книги "Якса. Царство железных слез"

Автор книги: Яцек Комуда

Стрыгон двинулся, не выпуская тела Самко из пасти. Инок крикнул, потому что, несмотря на всю его веру, волосы на голове встали дыбом.

Но тварь не ударила!

Одним движением угловатой башки, оплетенной диким хмелем, оттолкнула инока с дороги. Толчок был как от кузнечного молота, но холодный, ледяной. Правая рука бессильно пала, тело отлетело в сторону. На миг, на одну короткую минутку длинное, оплетенное, словно лохмотьями, хмелем тело стрыгона промелькнуло рядом с падающим человеком. Рука со Знаком, опускаясь, задела бок чудища. Святой символ воткнулся в него, как раскаленное железо в тело преступника. Оставил на бледной, морщинистой коже длинную царапину, из которой полилась дымящаяся черная кровь.

Рык стрыгона был таким глубоким, что затряслись дома и хаты…

Что происходило дальше, Грот не видел. Просто лежал в грязи. Трясся, чувствуя пронзающую его волну холода. Окровавленные губы произносили молитвы Ессе. Он сжимал в одеревеневшей руке Знак, и символ этот придавал ему сил. Из Знака истекал свет и тепло, перед ним расступалась тьма древнего бора.

Грот вставал: сломанный, согнутый от боли, но неуступчивый. Вот только чудища… чудища уже не было. Стрыгон исчез, оставив после себя кровь и страх.

Грот стоял, водя взглядом по линии соломенных крыш, по затворенным окнам, по запертым на засовы дверям. По поилкам для животных, валам и обеим башням града.

И вдруг он приметил след. След крови – черной, но исходящей паром, кипящей, словно живой. След, зеленовато блестящий в свете Халя. Явственный – шел он ко второй караульне, что стояла над Санной. Жрец не колебался. Закутался в измазанный грязью плащ и двинулся за стрыгоном. Вошел в улочку. Кожаные сапоги застучали по бревнам, захлюпали в лужах.

Под башней след обрывался. Вел в самый угол, рядом с валом. Валялся там мусор, доски, обломки. Грот сперва встал, растерянный, но потом наклонился, отвалил тяжелый еловый брус и между перекрещивающимися бревнами вала, заполненными камнями и глиной, увидал широкую дыру – от нее пахнуло сыростью и холодом. Проход. Под валом или сквозь него. На берег Санны. За город.

Он заколебался, но только на миг. Дальше были темнота, время упырей, дикий лес и хунгуры. Но в эту ночь Есса направлял шаги своего верного слуги…

7

Лес, куда он зашел, минуя высокий берег Санны, казался древним, из прошлого, из каменного и деревянного века людей. Не увидели его тут глаза хунгуров, не заметила стража из города. Идя все менее заметным следом кипящих капелек крови стрыгона, Грот углубился в дикую чащу. В место, где огромные, выстреливающие вверх стволы елей и смерек казались колоннами, подпирающими небеса. Он шел мимо ям от поваленных деревьев-гигантов, бликующих поганками. Проходил под упавшими стволами, меньшие из которых были как столпы мира, подпирающие Осевую Звезду, вокруг которой кружили все меньшие луны и созвездия. Он нырнул в папоротники, в кусты боярышника и терна, которые едва-едва покрылись молодой зеленью.

И когда кровь стрыгона выгорела на камнях и подлеске, Грот пошел дальше, полагаясь на шестое чувство, сквозь лесные бездны. Шел, пока не услышал впереди странный скулеж. Не то волка, не то упыря. Грота прострелила дрожь, но он пошел медленнее, ухватил Знак, а потом выглянул из-за раскидистого папоротника.

Он увидел круглую поляну, засыпанную золотыми листьями. Искупанная в сиянии Халя, украшенная огромным, выкрученным, словно в жутком танце, деревом. Оно давно усохло, возносясь над кронами своих братьев, словно дикая жалоба вырубленного леса.

Под корнями, что как змеи торчали из-под палой листвы, лежал окровавленный мешок в кожухе. Едва узнаваемые останки человеческого тела, разодранного напополам, растерзанного; одна рука – отдельно.

Самко…

Был тут и стрыгон, спрятавшийся в тени по ту сторону дерева. Он вдруг вынырнул из-за толстого корня, пересекая полосу красного сиянья. Грот думал: бросится, но ничего такого не случилось.

Стрыгон наклонился над одной из пяти продолговатых ям, свежевыкопанных под деревом. Вынул оттуда нечто, и Грот почувствовал, словно его облили ледяной водой. Останки, труп, почерневший, растрескавшийся: ребенок или карлик.

Неожиданно стрыгон прижал останки к груди, баюкая в когтистых лапах, похожих на кривые ветки столетнего дуба. Гладил. А потом вложил нечто в мертвые челюсти. Погладил потемневший череп, поднял сжатый кулак, из которого на зубы трупа упало несколько темных капель.

Потом стрыгон положил останки в могилу: медленно, осторожно, словно мать, кладущая ребенка спать. Подскочил к трупу Самко, отрывая кости и жилы, с яростью рвал жертву, выхватывая лучшие куски. Потом наклонился над второй ямой, вынул новые останки, которые наверняка много лет тому назад были человеком. Клал трупу меж зубов куски человеческого мяса. Кормил мертвеца телом Самко, вливал ему меж зубов свежую кровь.

И вдруг завыл, протяжно, пронзительно, высылая в Пустую Ночь слова жалобы, песни. Они звучали в голове у Грота как хорал, как песнопение.

 
О-о-т черных врат иду, от белого инея,
От руин, где рыдает душа моя,
Где бьется во мраке, в грудь стучит.
Вижу, как рвут тела моих деток
Призраки вурдалаков жутких,
Реки крови, пьяные, проливают,
По борам бродят Стурмира стражи
Цепью сковали душу мою, женину
В проклятый вар погружая…
Ах, когда ж наступит муки конец…
 

Грот уже все понял. Уже все узнал. Стрыгон был стрыгой. Матерью детей. Она заботилась о них даже после смерти.

Он отступил, потому что не мог на это смотреть. Скрылся во мраке, меж вековыми деревьями, исчез, растворился во тьме, словно это он был призраком.

8

Грота схватили, едва он вышел из-за деревьев. Услышал шелест листвы за спиной, ритмичные удары в мягкий подлесок, словно бежало стадо оленей. Вместо того чтобы свернуть, поискать укрытия, он просто стиснул зубы и побежал.

Недалеко.

Петля как змея упала ему на шею. Сперва инок думал, что это стрыга, леший, боровой или другой какой лесной бес. Хватался за Знак, искал под плащом, но прежде чем вынул – петля придушила его, потянула на землю. Он проехался по грязи и корням, схватился за веревку, но не сумел ее сорвать.

А потом скорее почувствовал, чем увидел две уродливые волосатые фигуры. Всадников в рогатых шлемах и шапках. В ноздри ему ударил – сквозь влажный запах леса – смрад хунгуров. Он попытался встать, но сразу же упал на колени.

Из-за всего случившегося он о них забыл. А теперь – вот что случилось! Они напали, словно волки. Один то и дело дергал за веревку, привязанную к шее инока. Второй приложил ему к груди короткое острое копье. Был и третий, кружил где-то позади, взгляд Грота следил за странно выгнутым луком в его руках и за стрелой, уже наложенной на тетиву. Но та еще не была натянута. К счастью.

Удар в голову снова бросил Грота на землю. Но инок не упал, закусил губу и терпел, начиная медленно подниматься. Хотел сорвать петлю, сдавившую шею…

Второй удар уложил его на мох и саван из листьев. Грот слышал гортанные, резкие покрикивания на ненавистном языке хунгуров. Потом – шум, с которым один из них соскочил на землю, а потому – стал возносить немые просьбы к Ессе. Будь у него меч, возможно, все сложилось бы иначе. Но он отрекся от меча, как и от рыцарской славы…

Услышал шелест доставаемого клинка и приподнялся, опираясь на локоть, перевернулся на бок, чтобы встать лицом к лицу с преследователем. Пусть убьют его! Но, по крайней мере, он взглянет в раскосое, нечеловеческое лицо хунгурского беса.

Увидел беленую морду, прикрытую сверху меховым малахаем.

И вдруг почувствовал запах мокрых листьев, леса и влажного мха…

Сжался, спрятал лицо в ладонях.

Она выскочила оттуда, откуда никто ее не ожидал! Из-за спины хунгуров, из мрака под низкими ветвями густых зарослей смерек. Сперва напугала лошадей – те застригли ушами, затрясли головой, вздергивая ее, вставали дыбом. Одна, а потом и вторая, наконец – и третья вырвались в лес, понесли вместе со всадниками. Первый – тот, который держал веревку, – слетел, кувыркнулся, упал между молодыми деревцами. Падая, больно дернул за горло Грота.

Она же добиралась до них по очереди. Теперь они не были победителями. Грот слышал хруст когтей, отвратительный звук рвущейся кожи – а может, и тела. Тот хунгур, который готовился зарубить инока, угас, словно задутая свеча.

Второй, которого сбросил конь, не защищался. Вскочил на ноги, вылупил глаза, надвинул поглубже меховой рогатый колпак. Просто развернулся и… бросился наутек.

Она догнала его в три шага. Кинулась сзади, кусая, как волк. Одно движение, клацанье клыков, рывок головой и… оторванная рука с окровавленным мечом летит куда-то в лес, бьется о гладкую, серую еловую кору.

Голова вниз, крик, короткий, горловой, хриплый, никчемный, как и душа хунгура.

Стрыга насыщала жажду мести, и для измученной души Грота – звучала как музыка.

Стрыга какое-то время рвала захватчиков. Инок смотрел на листву, подрагивающую на ее загривке, на заплетший шею хмель, на колючую чернику, опутывавшую ее как добротный доспех. Когда все это замерло, он испугался.

Увидел ее пустые, холодные глаза. Все ближе, все быстрее. Она шла к нему.

Он тщетно искал Знак, не чувствовал цепочки на шее, видимо, потерял… о, Есса.

Она шла, он уже чувствовал ее дыхание, дикий, роскошный запах чащобы, свободы, крови, первобытного ненасытного наслаждения, царства, которое они, лендичи, разрушили, вырубая леса, ставя замки, грады, загоняя народ в сборы и к плугу.

Она была как иной мир. Дыхание прошлого, времен, когда люди и бесы собирались в храмах Волоста, чтобы вкушать плоды дикой лозы и черного меда, водя хороводы, единясь и спариваясь в безумном, нечестивом неистовстве… Мужчина с женщиной, женщина с женщиной, брат с сестрой, дочка с отцом… Вольные и одержимые свободой.

Она шла шаг за шагом. Все ближе, уже была за миг, в двух локтях.

И тогда он зашептал, пропел слова, которые просились на язык.

 
От черных врат иду, от белого инея,
От руин, где рыдает душа моя,
Где бьется во мраке, в грудь стучит…
 

Она замерла, будто удивившись, что он повторил ее слова так точно, так жалобно. Двинулась дальше, плыла, а фигура ее размывалась в глазах инока.

Прошла рядом, с посвистом, его лишь чуть хлестнул ее хвост, увенчанный веткой дикой черники, воткнулся шипами ледяной боли в и так страдающее тело. Прошил холодом и исчез, словно запах палой листвы и лесного сна.

Грот остался один. Как и тогда, годы назад, когда он принес клятвы и положил рыцарский пояс к стопам Праотца.

9

Он вернулся утром, когда теплое сияние солнца уже начало просвечивать сквозь сучья деревьев. Продирался сквозь папоротник и кусты, раздвигал лапы молодых елей, чтобы остановиться на краю поляны смерти.

При свете дня дерево уже не казалось настолько большим, словно его оживлял лишь свет Халя. Увидел купы листвы и пять раскопанных могил у подножия усохшего гиганта.

И еще нечто, чего он не заметил ночью. Вырезанный, вытесанный давным-давно на стволе дерева крест. Знак заразы? Предупреждение? Он знать не знал, что об этом думать.

Заглядывал по очереди в ямы, но в каждой лежал лишь один маленький труп. Останки детей, разного возраста, судя по их размерам. Высохшие бурые кости, обтянутые серой, такой же сухой кожей, округлые шары черепов, глядящие темными глазницами. Следили за каждым его движением, когда он наклонялся над раскопанными могилами, предупреждали: не тронь нас! Оставь! Не нарушай нашего покоя.

Но он пришел не за тем. Искал могилу стрыги, место, откуда та выходила в ночи. Не нашел ничего. Перевернул всю поляну, заглядывая за дерево, обошел лес вокруг. Раскопал руками один подозрительный холмик. Нашел муравейник, укрытый в подлеске. И только.

И наконец он склонился над могилами. По очереди осматривал останки пятерых детей стрыги. Благословил их Знаком, помолился, прося Праотца отпустить им грехи. Наложил на голову каждого знак крови, но в глубине души чувствовал убежденность, что этого будет недостаточно. Что не в этом дело.

Он осмотрел останки самого старшего из детей: возлагал руки, проводил по костям. И вдруг между ребрами почувствовал нечто острое, твердое. Поранился, порезал руку. Осторожно вынул это, осмотрел.

Кусок ржавого железа. Наконечник стрелы, но с крючком, какой редко использовали лендичи. Он положил его на ладонь и рассматривал теперь, словно околдованный. Был только один человек, который пользовался такими наконечниками. В Дзергоне, недалеко.

Как обезумевший он припал к следующей могиле, к следующей и к следующей. Искал на трупах подтверждения и без труда находил. Три необычных наконечника стрел. Он подскочил к дереву, провел рукой по неровной коре, поскольку что-то ему тут не нравилось. Нашел еще два – воткнувшиеся в ствол так глубоко, что он не смог их вынуть израненными руками. Торчали там как символы мести, указывая только один путь: в Дзергонь.

Он кивнул, поскольку уже знал, что́ сделает. Доказательства имел на руках, в кошеле. Так просто, так быстро. Так неожиданно.

Перед тем как уйти, он еще раз взглянул на останки. И заметил странное дело. Всех их оплетали корни деревьев, дикого плюща, боярышника и терна. Проникали меж костьми, окручивали их, будто сухожилия и мышцы, соединяя суставы крепкими узлами.

Совершенно так, как если бы от их прикосновения тут зарождалась жизнь. Как долго стрыга кормила их мясом жертв? Сколько ночей, освещенных луной, вливала кровь сквозь стиснутые зубы?

Он не знал, что делать. Искать осиновый кол? Срывать покрытые остатками сморщенной кожи черепа, класть их меж ногами, чтоб задушить упырей в зародыше? Или стрыг? Ужасных детей мести?

Уходил он с поднятой головой, словно нашел сокровище. Есса, неутолимый вестник и гонец Праотца, направлял его шаги: когда он продирался сквозь кустарник, споткнулся и упал. Рядом с небольшим, поросшим травой холмиком. Корни вековых грабов и дубов сплетались на нем, словно грубые ладони, защищая от чужаков. Лес помогал упырям, оберегал их, а Грот сразу почувствовал, что это могила.

Увидел выброшенную изнутри землю, дыру сбоку, которую наверняка не дожди вымыли. Грот положил обе руки на вершину холмика и почувствовал присутствие. Там, глубже, под спутанными корнями деревьев, спала стрыга, ожидая ночи, восхода Халя, чтобы восстать из могилы и принести в Дзергонь страх в кровавой пасти.

Страх… Он вел к преступлению, к крови, к мести. Но и к Праотцу. Грот улыбнулся, потому что уже видел, как упырь становится выразителем воли владыки мира и звезд. Как он невольно помогает совершать божье дело.

Он не станет удерживать стрыгу, не воткнет ей в башку железный гвоздь, не отрежет голову умершей, не вытешет осиновый кол.

Вместо этого Грот составил план. В конце концов, он – как и все – лишь орудие в руке Праотца. Инок оставил могилу и пошел к Дзергоню, на обрывистый берег Санны, где не могли его высмотреть хунгуры.

10

Сперва с лютой ненавистью стегали ее батогами. Потом лупили палками, надтесывали топориками, калечили ножом, обливали выплюнутым изо рта пивом и грязной водой. На счастливую ворожбу, на доброе начало весны и грядущего лета. За тяжелую зиму, снег, морозы, беды и несчастья. За желтую листву на деревьях и за реки, скованные льдом. За голод, пустоту в амбарах, за смерть и болезни детей, за крохотные, бедные могилы в снегу.

Грубо вытесанный болван Моры уже не напоминал людскую фигуру. Стоял посреди зала, где под стенами, на лавках, собрались воины, доверенные люди комеса и горожане. Хлестанье Моры – древний языческий обычай, принятый даже иноками и иерархами. Обычно шел он с пиром в честь весеннего равноденствия, с питием и весельем. Последний аккорд праздника Изгнания, когда болван зимней богини торжественно выносили за око´л, бросали в реку и сплавляли по течению либо жгли на костре.

Однако нынче веселья не было. На столах громоздились калачи, лепешки, стояли кувшины с медом и пивом, вяленые сливы и печеные овощи в глиняных мисках. Пивные подливки, смеси каши и мяса, кабанье сало, печеное в горшках, – но лица оставались серыми и невнятными. Даже когда Стурмир поднял простой тисовый лук, посылая стрелу в тесаную, измазанную красным башку Моры. Послышался негромкий ропот и крики. Стихли, когда на идола пала мрачная тень Грота.

– Тебя здесь не рады видеть, человече! – не смог сдержать себя Стурмир. – Я приказал тебе сидеть в углу и не попадаться мне на глаза.

– Нынче третья луна после новолунья, вельможный комес! Закон гостеприимства, данный старыми богами, гласит, что в этот день не гонят за ворота даже пса, не то что доброго человека!

– Тогда сядь там, на сером конце. И лучше делай вид, что тебя там нет, чтобы меня не разгневать.

– Сяду! – крикнул Грот. – Сяду, но сперва хочу кое-что тебе сказать, вельможный господин!

– Мне не интересно. Молчи!

– У меня есть новости о стрыгоне! Почему – вернее, из-за кого – он приходит в око´л!

Собравшиеся в зале аж подпрыгнули. Поднимались все – старшие, усатые и бородатые воины, подростки, мальчишки, дружинники. Соратники Стурмира вскакивали с лавок, тараща глаза, покрикивая один на другого.

– Откуда? Как? Кто это?

Инок отбросил грязный, потрепанный плащ. Вынул горсть ржавых наконечников.

– Истинный виновник, – загремел его голос, – сидит там, во главе стола. И это – ты, Стурмир!

Если монах полагал, что теперь раздастся гром или голос труб Ессовых, что под ним провалится пол или что Стурмир кинется на него с мечом, – то ошибался.

– Ты виновен, потому что этими стрелами ты убил детей женщины, которая превратилась в стрыгу и взимает дань с горожан. Вот доказательство! Вот указанье. Но говорю тебе: у тебя есть еще надежда. Ты все еще можешь согнуть гордую выю перед Знаком Ессы, выбросить болванов из сбора, начать доверять законам, а не лжи Волоста. Тогда сила Праотца охранит тебя перед стрыгой!

– Где ты это нашел? – Стурмир встал. – Я с самого начала знал, что ты – поп! И куда привел тебя этот проклятый Есса?! Что показал тебе, что ты теперь порочишь мою честь?

– Далеко отсюда. В лес, к дереву с крестом, где ты закопал тела пятерых детей.

– Ты нашел могилу стрыги?

– Если б Есса благословил меня, я бы уже избавил вас от беса. Но не все так просто, Стурмир.

– Ты уже мертв! – крикнул градодержец. Хоть старый, седой и лысый, он перескочил через стол, сбивая и топча кубки, миски и кувшины. Медленно шел с выставленной вперед рукой с расставленными пальцами.

– Слушайте меня, люди и слуги! – возгласил Грот. – Еще есть для вас надежда! Покоритесь Праотцу, примите свет его посланца, Ессы. А прежде всего – покарайте виновного! И тогда перестанете трястись ночами, закрываться с детишками по хатам!

Стурмир остановился и фыркнул злым смехом.

– Ты хочешь узнать, кто виноват, инок?! Так вот – все мы. Я, он, – хлопнул комес по спине бородатого мужика в кожухе. – Миломир, Стогнев, который вон там ковыряется в зубах. Тот человек, этот, вон те за столом! Покопайся поглубже в костях этих ублюдков из-под

дерева, и найдешь там больше доказательств. Кусок меча Хвостка, след от топора Креслава. Кости, разломанные молотом Всебора!

– Вы все их… убили?!

– Нет. Мы не убили! Это был Закон Непокоя. Восемь лет тому пришла зараза. Мы принесли Дерславу и ее детей в жертву! Непокой, закон старый, как мир, как бор, как лес. Вырезанный на камнях, тут, где нынче стоит око´л. Пользовались им еще до того, как пришли лендичи, прежде, чем Моймир провел границу королевства огнем и железом. Когда приходит Непокой, мы жертвуем одним, чтоб прочие могли жить в покое. Тогда, в осеннее равноденствие, пришло такое время. Я стрелял точно…

– Почему выбрали ее детей?!

– Потому что те заболели первыми! Я боялся, что они заразят весь град. Пожертвовал ее… и мы спасли Дзергонь. После никто не умер! Так выстоял око´л, мой око´л; который я поставил на диком корне и на голой скале. Я позаботился, чтобы навоз не лежал на улицах, чтобы в домах были печи, а не открытые очаги, чтоб люди имели свежую воду из колодца и источников, а усиленные скалой валы чтоб оберегали их от врага. Я покорился королю лендичей, но в стенах именно я был и остаюсь владыкой! Взять его!

– Никогда не обретете покоя! – кричал Грот. – Только единая вера освободит вас от страха, а справедливость удовлетворит упыря!

Кричал он в пустоту. Они шли к нему со всех сторон. Десять рук пали ему на плечи, дюжина тянулись к плащу и телу. Схватили, дернули, повалили на пол.

– Стрыга кормит своих детей кусками тел! – надрывался инок. – Чтобы выросли мстители! Когда восстанут, как упыри, разнесут Дзергонь на куски! Станете тогда рыдать, проклятые! Проклятые! Ступайте в лес! В морскую бездну, к Чернобогу и бесам!

Не позволили ему говорить. Мужчина, называемый Креславом, воткнул ему в рот свою меховую шапку.

11

Как и раньше, кинули его спиной на деревянный столб, спутали руки конопляными веревками, так что он взвыл, выкрутили, накладывая узлы, которые уже могло разъять лишь железо.

– Стурмир! – крикнул отчаянно Грот. – Всегда есть время! Послушайся гласа разума! Откажись! Молитесь Ессе! – продолжал он, видя уже, что никто его не слушает. – Падите на лица свои, воздайте ему честь, повторите законы, и чудовище ничего вам не сделает.

Никто не слушал его, потому что все были как в забытьи; словно водили хоровод в честь Грома или праздновали Субботы. Халь не взошел, небо затянуло тучами, а площадь опустела. Снова люди сбегали в дома, прятались за воротами и дверьми, затворяли окна, запирали двери, заставляли входы.

Ждали. В начале этой первой теплой весенней ночи покачивались огоньки факелов, оставленных на башнях и в устьях улиц. Но приугасли, будто сила леса душила в зародыше любой свет…

Стрыга пришла вместе с темнотой. Он снова почувствовал истинный запах лесного лона богини. Услышал приближающийся шорох ее лап. Ничего не видел, пока она не появилась, ступая неторопливо, как волк. Вышла сзади, из-за спины: он увидел ее бледное тело, усыпанное листьями и хмелем, только когда она миновала столб справа.

Он приветствовал ее как старую знакомую, хотя сердце его подкатило к горлу. Но она повернулась к человеку лишь на миг. Грот замер, ждал нападения, но… его не случилось.

Стрыга прыгнула – к пустым столбам, замерла, обошла их, метнулась в улочки, и этот переход от неподвижности к движению был таким быстрым, что образ ее размывался в красноватом свете. Она кружила улицами все быстрее, все резче мотая головой.

«Ищет жертву, – подумал Грот. – И не найдя ее, погружается в ярость. Праотец, спаси меня…»

Стрыга завыла. Длинно, протяжно, так, что по око´лу пошло эхо и отразилось от стены леса. Стрыга с разгону ударила в дверь первой хаты, ткнула башкой, попыталась ухватить зубами, но не сумела найти ничего, за что можно уцепиться на плоских, выглаженных досках. Прыгнула к следующей избе, на этот раз атаковала наглухо затворенное окно. Снова вой, еще страшнее, оглушительней – даже заболели уши.

Она металась по улицам, то и дело оказываясь на майдане. И наконец, не находя пути ни в один из домов, остановилась и повернула башку в сторону Грота.

«Конец, – подумал инок. – Лучше синица в руке… Что ж, пришло мое время».

И тогда, как на заказ, он услышал крик, доносящийся откуда-то из-за валов.

– Редо-о-овия! Редо-о-овия-а-а! Где-е-е ты?!

Это кричал муж, обезумевший от потери. И не замолкал, поскольку вблизи не было стражников, чтобы утихомирить его камнями.

Стрыга быстро – так, что на миг исчезла из виду, – повернулась в сторону ямы с узниками. Побежала, помчалась, исчезла во тьме. Грот дернулся в путах, но ничего не сумел.

Потом наступила тишина, даже ветер стих. И в этом молчании око´ла он вдруг услышал треск ломающейся деревянной решетки; потом – обезумевшие вопли узников и… Тишина. Шум приближающихся лап – стрыга промелькнула на площади, свернула на улочку к верхней башне, держа в лапах кровавые останки, которые еще минуту назад были человеком. Исчезла.

– Есса! Прими его душу! – крикнул Грот.

– Редовия! – раздался поблизости зов. – Редо-о-овия!

Из улочки вышел окровавленный, босой, без рубахи, бородатый мужчина с безумными глазами. Значит, она забрала не его! Праотец… Он остановился и повел неуверенным взглядом по око´лу.

– Добрый человек! – крикнул Грот. – Стрыга ушла! Не бойся, развяжи меня, сегодня уже ничего не случится.

Мужчина выставил палец, тыча в привязанного к столбу инока.

– Вы ее убили! Мою любимую. Отдали ее стрыгону, вы, из Дзергоня, – не лучше бесов, вы подлые псы, предатели, ублюдки Волоста!

– Хватит, добрый человек! Развяжи меня, я возьму тебя к Редовии!

– Врешь! Я сам видел. Стры… гон. Схватил ее, схватил мою милую, рвал ее прекрасное тело, рвал платье… До смерти.

– Помоги мне, и я помогу тебе, человече! Она уже на вечных пажитях, у Праотца…

– Теперь я вам покажу! – крикнул безумец. – Все погибнете! Все до одного; клянусь!

– Погоди, что ты делаешь?!

Безумец обернулся, вбежал на улочку и вынул из железного ухвата горящий факел. Раздул его и приложил… к стрехе ближайшего дома.

– Что ты делаешь?! – орал Грот. – Успокойся, выбрось это! Не делай другому, что сам не желаешь получить! Помни…

День был теплым и сухим, крыши нагрелись, солнце высушило их – потому солома вспыхнула вмиг. Сперва едва заметным, коптящим пламенем, потом огонь встал высоко.

А безумец был уже на другой стороне улицы! Уже поджигал следующую избу – низкую, со стрехой при самой земле.

Промчался, словно ветер, по улочке, прикладывая огонь там и тут. Выскочил на башню, взбежал по ступеням, приложил огонь к старым, обомшелым дранкам крыши и держал так долго, пока не появилось на них пламя. Потом побежал по валу, спрыгнул, ворвался на другую улочку и принялся метаться, разнося жар и пламя между домами.

– Люди-и-и! – орал Грот. – Выходите! Пожа-а-а-ар!

Никто его не послушал. Око´л затворился от стрыги, заложив засовами окна и двери, скрылся, оставляя жертву, которая не спасла града.

Пламя вставало с ревом, стреляло вверх, выпускало снопы искр и жара, так что Гроту пришлось жмуриться. Только теперь раздался шорох засовов, крики и вопли. Испуганные, одуревшие обитатели высыпали на площади и улочки.

Поздно! Огненное несчастье охватило уже половину града! Горели избы, мазанки, крыша дворца Стурмира, сараи и коровники, амбары и склады у майдана. В треск и рев огня вплетались испуганные вопли жителей. Как обезумевшие бросались они к колодцу, передавая из рук в руки хлюпающие ведра. Взбегали на лестницы, чтобы придавить пламя мокрым рядном, растягиваемым на палках. Другие, в ужасе, падали на колени, молясь земле, старым богам или вскидывая руки в древнем жесте отчаянья – к звездам и Ессе.

Все впустую! Дома и избы были поставлены слишком близко одна к другой, огонь перепрыгивал с крыши на крышу, пожирал стрехи и дранку, доски и бревна. К части око´ла не удавалось даже подойти, стихия превратилась в обезумевшую стену огня, к которой не было ни подхода, ни подступа. Пылали обе башни, тлели деревянные колья палисада на валах, то и дело с треском подламывались балки и поперечины. И наконец дома начали валиться с грохотом, рассеивая вокруг пылающие знаки пожара.

Крик взлетел, когда по улочке с топотом пролетел табун горящих, обожженных лошадей с тлеющими гривами, со следами огня на спинах. Они ворвались в человеческую толпу, валя и топча мужчин, женщин, детей, пролетели по майдану, мечась, разворачиваясь, наконец, нашли дорогу наружу; перекликаясь ржаньем, визжа от ужаса, ушли через сгоревшие ворота. В пылающих сараях мычала скотина, разбивала рогами стены из лозняка и глины, рвалась наружу, испуганная, отупевшая, нанизывала на рога людей.

Дзергонь умирал. Подходил к концу, пылал на жертвенном костре для стрыги. А на майдане, ослепленный пламенем, опаляемый жаром, бьющим от огня, впустую бился у столба Грот. Хотя он кричал, просил и молил, никто его не слушал, никто даже не поворачивал головы; все неслись к пожару, спасать добро, гасить, помогать… хотя смысла в этом уже не было…

Наконец, кто-то пробежал рядом – двое. Остановились на миг.

– Что же ты наделал, инок! – узнал он голос Венеды. – Что же ты наделал? Отчего ты не убил стрыгона?

– Случилось как случилось. Око´л совершил преступление, а потому, как древний Толос из века камня, будет он предан огню.

– Ты выставил меня и ребенка на смерть! – крикнула она. – Проклятый жрец, гореть тебе! Пусть Стурмир или стрыга вырвут тебе сердце и кишки! Чтобы ты умер в муках!

– Я сделал, что ты просила!

– Ты уничтожил место, где мы прятались!

– Помоги мне!

– Стой тут и умирай! Чтоб тебя испепелило! – крикнула она. – Я с тобой закончила!

Схватила за руку сына, который спокойно стоял среди огненного безумия, сбежала в темноту, к вратам, к башне, преследуемая сверканьем огня.

Грот кричал, дергался, но ремни держали крепко. Огненное дыхание смерти становилось все ближе, стена огня окружала уже весь майдан…

12

Рассвет осветил горы, покрыл луга и пастбища росой, отделил от полей темно-зеленые линии лесов и боров. Отразился сиянием в узких изгибах Санны.

Дзергонь догорал. Превратился в гарь, в темный круг углей и остатков домов, окруженный кольцом осмоленных валов. Полосы дыма вставали к небесам, ветра не было, а потому походили они на гигантские темные колонны.

Обитатели, рыдая и крича, грозясь богам либо моля их о милосердии, шли на пепелища в поисках остатков добра, переворачивая обугленные бревна, отбрасывая горячий пепел.

Только Стурмир не смотрел на руины двора, не обращал внимания на жалобы женщин. Перемазанный грязью, пеплом и сажей, с обгоревшими волосами, он шел в сторону майдана. К столбу, к которому привязал Грота.

Шел за местью.

Но ее было не на кого обрушить. Столб стоял, накрененный, опаленный, еще теплый от огня. Не было подле него ни тела, ни обугленных останков. Ремни свисали свободно, а на почерневшем дереве отчетливо виднелись следы когтей. Широких, острых, будто ножи. Длинных. Когтей стрыги.

И тогда Стурмир пал на колени, стиснул в руках пепел и горячие угли.

– В бездне! – рычал он. – Встречу тебя, лендийский жрец! За все рассчитаюсь! За все. За каждую царапину воздам ударом, за каждую боль отплачу раной. Помоги мне, Волост, укажи дорогу сквозь леса, ты, Стрибог, направь мою руку, чтоб сумел я нанести удар мести. Беру вас в свидетели. Месть! – крикнул он во все горло. – Месть врагу! Невзирая на Праотца! Невзирая на бога!

Начертал пеплом знак на лбу, встал и пошел туда, где сбились в кучу погорельцы.

– Нынче день нашего поражения! – крикнул комес. – Пришел час огня, час крови, час топора, час Страха. Мы пали, но встанем мужественней и сильнее, единые и непобедимые. Нынче пожертвуем одного из нас, чтоб остальные могли жить в покое. Нынче – такой рассвет, такой час, такая минута…