Текст книги "Мартов хлеб"

Автор книги: Яан Кросс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Мои повелители и благодетели, – говорит мастер и старательно скрещивает носы своих башмаков длиной с журавлиный клюв на шахматных плитах каменного пола, – всё будет сделано к полнейшему вашему удовольствию, наилучшим способом и подобающим образом и, что самое главное, в кратчайший срок. АА-ААА-ААА-ПЧХИ!

И домашняя собака ратмана, красивый пестрый серо-черный пёс, который при появлении мастера и Марта держался около ратманши и на того и другого рычал, этот умный пёс теперь, когда они уходят, стоит около Матильдиной юбки-колокольчика и машет Марту хвостом.

Когда мастер и Март уже на улице и стук подошв начинает сворачивать в проход на Старый рынок, в верхнем этаже дома ратмана Калле распахивается окошко. В свинцовой раме появляется алый, для поцелуев созданный ротик барышни Матильды, и Матильдина быстрая ручка в сиреневом, как колокольчик, рукаве посылает вслед аптекарям (что, конечно, означает Марту, Марту, Марту!) множество воздушных поцелуев. Мастер Иохан ковыляет сопя впереди и даже не смотрит, что делает его ученик, идущий за ним по пятам. Так что Марту никто не мешает: он ловит все эти сине-осенне-воздушные поцелуи – а-ах! а-ах! а-ах! И шлет в окно ратманского дома свои: чмок! чмок! чмок! И громко хохочет. До тех пор, пока в окне не появляется вместо Матильдиного пригожего личика разгневанное, круглое, как сыр, лицо ратманши и окно так захлопывается, что свинцовая рама грохочет:

– Кра-ххх!

Однако в аптеке тут же, с ходу, без промедления начинается изготовление митридатсиума.

Правда, было бы преувеличением сказать, что мастер Иохан велел по сему поводу закрыть в аптеке ставни и зажечь свечи. Нет, этого делать он все-таки не велит. Это, может случиться, он велел бы сделать, если бы пришлось готовить чудо-лекарство для больного, который сам бы при этом присутствовал. Тогда да. Тогда, может случиться, он приказал бы, чтобы чадила жаровня, чтобы под аптечными сводами клубились сладко пахнущие облака, и даже, может случиться, он велел бы повесить вокруг свечей шлифованные стеклянные хрусталики, которые бы болтались, и от этого пламя свечей в облаках чада особенно бы сияло, сверкало и колыхалось. Но когда нет посторонних, мастер таких фокусов не устраивает. Без посторонних мастер даже не делает такую работу в самой аптеке. Потому что и разрисованные потолочные своды, и дорогая облицовка стен, и стеклянные шкатулки, и высушенный крокодил, который с растопыренными лапами и раскрытой пастью висит на потолке, – всё это гораздо нужнее для посторонних, чем самим мастеру и Марту.

Итак, к изготовлению митридатсиума они приступают, как и к любой другой повседневной работе, в заднем помещении, то есть в рабочей комнате, или – лаборатории.

Это весьма деловое помещение: вокруг очага полно сажи, а на сводах так даже плесень, но реторт, полок, бутылок и банок здесь еще больше, чем в самой аптеке.

– Март, – говорит мастер, – приготовь нужное количество бутылок, мисок, кружек, да, понадобится и ступка – ааа-ааа-аапчхи! Ух! Тогда я начну смешивать основные вещества – аа-аа-ааа-аапчхи! Ух!

Март ставит на стол в лаборатории рядами бутылки, миски, кружки и, само собой разумеется, весы.

– Мньмньмньмньм. А теперь загляни в чудесные сосуды на полках! Где что: primo [23]23
  Primo – во-первых.


[Закрыть]– мука из ящеричных язычков, secundo [24]24
  Secundo – во-вторых.


[Закрыть]– прах мумий, tertio [25]25
  Tertio – в-третьих.


[Закрыть]– собачий кал в порошке, quarto [26]26
  Quarto – в-четвертых.


[Закрыть]– молотая гадюка, quinto [27]27
  Quinto – в-пятых.


[Закрыть]– рубиновая пыль. Наши последние три лота рубиновой пыли. Этого должно хватить. Иначе нам в самом деле придется толочь новые рубины, как я врал Юргену, говоря, что они у нас в работе. Sexto [28]28
  Sexto – в-шестых.


[Закрыть]…

Ну и так далее и тому подобное, еще сорок восемь различных веществ. После чего мастер говорит:

– Мньмньмньм. Ты, разумеется, понимаешь, что митридатсиум я приготовлю сам. Ибо для тебя это слишком ответственное дело.

Ну, чего там, Март, конечно, понимает. Хотя в этом доме редко случается, чтобы мастер сам что-либо делал. Но митридатсиум, и правда, каждый день не делают. Так что пусть мастер сам им и занимается. Хотя, между прочим, Март уверен, что составленный им митридатсиум ничуть не меньше подействовал бы на здоровье ратмана.

– Мньмньмньм. Начнем. Прежде всего дай мне для основы электуариума [29]29
  Электуариум – лечебное средство, составленное из множества лекарств.


[Закрыть], ну, скажем, три лота пчелиной пыльцы!

Март открывает горшок с пчелиной пыльцой, маленькой серебряной ложкой берет подходящее количество и кладет на чашку весов. Мастер ставит на другую чашку трехлотовую гирю и для точности добавляет еще щепотку. И тут – и тут он зажмуривает глаза и разевает рот.

Так-так! В точности так, как будто он собирается заорать и только ждет, чтобы ему дали разрешение. Потом откидывает назад дрожащую голову, получает разрешение и чихает – ААА-АААА-ПЧХИ! ИИИ! Со страшным усердием и четырьмя «и». И хотя в последний момент он отвернул нос в сторону, это ничего не спасает. Порыв ветра от его чиха такой сильный, что пчелиная пыльца исчезает с весов, будто ее корова языком слизала…

– Мньмньмньм, – говорит мастер, – слава тебе Господи, что это случилось у нас не с рубиновой пылью, а с пчелиной пыльцой, которая стоит только десять шиллингов лот.

– И за которую мы сами платим лишь два шиллинга за лот, – замечает Март.

– Но благодаря которой наша потеря составляет всё-таки тридцать шиллингов, а не шесть, баранья твоя башка! – ворчит мастер.

Но Марту лень возражать, потому что толку от этого всё равно не будет. Кроме того, мастер тут же велит снова достать с полки пчелиную пыльцу. И на этот раз работа некоторое время идет весьма успешно. Март сыплет на весы, как велит мастер, пчелиную пыльцу, и молотую акулью чешую, и козлиную кровь в порошке. И мастер отвешивает нужные дозы, высыпает их на каменное блюдо среднего размера и смешивает.

Он собирается уже приказать Марту подать два полуштофа масла дождевых червей, чтобы приступить к приготовлению основы электуариума. Но тут на него снова нападает неотвратимый чих.

АА-ААА-АПЧХИ!

Когда порыв бури и вихрь, вызванные чиханием, улеглись, на каменном блюде не оказалось ни одной пылинки дорогой смеси трех порошков. А капли, которыми покрыт сам мастер Иохан и весь стол, явно не из бутылки с маслом дождевых червей, а неведомо откуда. Потому что бутылку Март крепко прижимает к груди, и затычка плотно сидит у нее в горлышке.

– Мньм, – говорит мастер Иохан, придя в себя после чихания. – Мы совершаем ошибку, начиная с порошков. Сегодня нам следует начинать с жидкостей.

Итак, они начинают сначала, теперь уже с жидкостей. Март приносит, как ему велено, спирт, настоенный на мокрице, отвар волчьих кишок и эссенцию мумии, и мастер накапывает пипеткой дозу каждого сверхдорогого снадобья в широкий бокал сверкающего стекла. Но как только он собрался в смесь из этих драгоценных капель налить из каменного кувшина полштофа не менее дорогой мочи черной кошки, на него нападает очередной приступ. Он откидывает голову назад (ААА-ААА-ААА), быстро отворачивает лицо от бокала, но в тот момент, когда он сам содрогается от сумасшедшего АПЧХИ, кувшином с кошачьей мочой он опрокидывает дорогой бокал. Бокал катится по столу и раньше, чем Март успевает его подхватить, падает на плитняковый пол, в результате чего не только в нем не остается ни одной капли, но и сам он разлетается вдребезги.

– Мньмньмньм, – говорит мастер, после чего надолго умолкает. – Как же нам теперь быть? А?

– Я полагаю, – говорит Март, – нам теперь остается только одно: чтобы мастер прикрыл себе чем-ни-будь лицо и говорил мне по порядку, чего и сколько брать и как делать, и я сделаю. На этот раз. Кхм.

– Мньм, – говорит мастер Иохан, – на этот раз нам действительно ничего другого не остается. Но как же мне прикрыть лицо?

– Ну, – говорит Март, – рот и нос мастеру завязывать нельзя. А то я не пойму, что он мне будет приказывать. Но, одну минутку, кажется, я нашел уже сосуд…

– Какой сосуд?

– Подходящий.

– Что за сосуд?

– Тот глиняный сосуд для варки мазей. Он как раз пустой. И наверняка в нем будет семь штофов. Так что голова мастера свободно пройдет в него вместе с носом и очками.

– Как?

– Ну, мастер наденет этот горшок себе на голову.

Он закроет лицо мастера до самой шеи. Так что из-под него даже ветерок не дунет. Надежнее, чем шлем. Потому что в горшке нет щелей ни для глаз, ни для рта. А всё, что из-под него говорится, глухо, но хорошо слышно. Мастер будет только говорить, а я всё только делать.

Ничего не поделаешь, так они и поступают. Потому что лучшего выхода, чем этот глиняный горшок для мазей, который пришелся мастеру точно по голове, они не нашли.

В какой момент, в какой именно момент план, внезапно созревший у Марта, пришел ему в голову, теперь сказать уже трудно. Ясно только одно: чем дольше Март носил мастеру нужные для митридатсиума вещества (сами подумайте, что это за вещества и какие у них названия!), тем тревожнее становилось у него на душе.

«И как только я смогу глотать у постели ратмана Калле это проклятое зелье, которое мы сейчас тут смешивали?! Столько же, сколько и он?! И при этом делать такое лицо, будто эта еда самая что ни на есть обычная, или еще того больше – самая для меня приятная?! Потому что именно такое лицо хотел бы увидеть мастер. Чтобы ратман не отказался вместе со мной поглощать эту царскую сверхотраву. Потому что скривись я хоть чуточку, если будет заметно, что от отвращения я ем через силу, это может так подействовать на ратмана, что он тут же откажется принимать митридатсиум, и плакали тогда денежки, которые мастер надеется получить. А это было бы подобно выстрелу из мортиры с самым толщенным дулом, если подумать, сколько стоят все эти отравы волчьих кишок et cetera [30]30
  Et cetera (лат.) – и прочее.


[Закрыть]… И, кроме того, что тоже само собой понятно, если этот выстрел произойдет, то попадет он не только в него, но обрушится и на мою шею – пойдут попрёки, крики, оплеухи! Как это я, такая-сякая баранья башка, не сумел сделать сладкого лица и аппетитно почмокать, чтобы ратман съел свою порцию митридатсиума, и тогда ему уж непременно придется платить, ничего другого ему не останется».

Каким образом эти мрачные рассуждения и та, другая мысль, чтобы мастер надел на голову глиняный горшок и не чихал на все кругом, слились у Марта в один великий план, этого никто уже теперь точно сказать не может. Но догадка вспыхнула, воображение разгорелось, предварительные наметки мелькнули, и план родился. Как с планами всегда. И теперь до смешного ясно стоит у Марта перед глазами.

«Вот так я теперь и сделаю. Ах, честно ли это, и порядочно ли, и безупречно ли, и хорошо ли, и годится ли, и похвально ли, и так далее?.. Ох, всемогущий Господь на небе, и Иисус Христос справа от него, и Дева Мария, и все святые… И особенно святой Стефан – защитник всех маленьких плутов: вы же все знаете, что ничего дурного это никому не причинит! Только одно хорошее!

Потому что уменьшится риск и мастер получит свое серебро, во всяком случае, ратмана от митридатсиума не вырвет (и меня тоже) и, следовательно, уже немыслимой станет грозная опасность, что в результате всей этой истории с митридатсиумом меня же еще и поколотят… Ах, ну даже если в таком виде митридатсиум меньше подействует на ратмана (чего я, по правде говоря, совсем не думаю), так ведь ему же не будет так противно его принимать и превозмогать его отвратительный вкус – значит, польза будет и ратману».

Да, но так ли просто осуществить план Марта? По-видимому, просто. Во всяком случае, ему никто не запрещает попробовать. У мастера плотно сидит на голове темно-коричневый семиштофный горшок из глины для варки мазей, который доходит ему до самых плеч. Сначала мастер сдвигает его немного наперед, потом немного назад, и руки у него покрываются сажей. Он ощупью придвигает к себе счеты с синими камешками и говорит из-под горшка (и голос его звучит так, как будто он сидит не здесь, на четырехногом табурете, а отдает Марту распоряжения из сводчатого подвала под полом лаборатории).

– Мньммм. Начнем сначала.

И Март действительно начинает все сначала. Чтобы делать по-своему. Вот как это происходит.

Мастер говорит:

– Возьми фунт муки слоновой кости – или как гораздо красивее будет сказать – слоньеймуки.

И Март думает: мука слоновой кости? Или как он сказал – слоньямука – стой-стой, а что у нее за вкус? Правильно, я помню, вкус невозможно затхлой костяной муки… А, нет!

 
А к чему мне эта, как ее, слонья кость?
Да эту кость – разотри и брось,
выкинь совсем, и не будет жаль.
Нет, лучше возьму я тертый миндаль!
Во-во! Миндаль. Ну хоть фунт сперва.
А то и больше. Пожалуй, два.
Да-да. Да-да-а!
 

И в самом деле берет миндаль и сыплет на блюдо. И передвигает на счетах (потому что у него тоже есть счеты) один синий камушек справа налево. Точно так же, как это делает мастер на своих.

Мастер говорит:

– Теперь возьми унцию толченых гадючьих язычков.

Март думает: постой-ка, я ведь знаю, какого они вкуса. Так что я их не возьму. Они горькие, гадюки-злюки.

 
Каких еще там гадючьих языков?
Возьму корицы – и будь здоров!
Корицы возьму целую унцию.
Нет. Две, пожалуй, а лучше – три,
чистой корицы, пахучей корицы
три унции.
Хи-хи-хи!
 

Ее он и берет и сыплет на блюдо. И передвигает второй синий камушек вдобавок к первому.

Вдруг глиняный горшок на голове мастера, или правильнее будет сказать, голова мастера в глиняном горшке начинает качаться и, дрожа, замирает на месте. Март полой быстро прикрывает блюдо со стороны мастера, и тут же из-под горшка раздается ужасающе гулкий, ужасающе рокочущий чих – КН-КНННН-КНННННН-ПЧХ-ХИИ!

В точности будто в подвале лаборатории подземному богу Вулкану влетел в нос мохнатый шмель.

– Мньм? – спросил мастер через некоторое время из-под горшка, – а на столе чувствовался ветер?

И, на всякий случай, Март наврал:

– Капельку. Пара гранов этих гадючьих язычков все-таки улетела. Так что пусть мастер надвинет горшок поглубже, и лучше, если бы он и сам отодвинулся подальше.

Мастер отодвигает свой табурет подальше от стола, и Март сует ему в ладонь его счеты. Чтобы он точно мог контролировать количество веществ, входящих в митридатсиум. Как и положено хозяину… И хозяин говорит:

– Мньмм. Следующим возьми унцию ласточкиного гнездав порошке.

А ученик про себя думает:

 
Ласточкины гнёзда? Ага, знаем,
мы-то знаем, какой у них вкус!
Соломы вкус, навоза и пыли.
А что мне проку в этакой гнили?
Такое никто и в рот не возьмет!
Да что там думать,
возьму я нектара пчелиного,
и не унцию, и не две,
а даже дважды две!
 

И третий синий камушек у каждого из них – щелк – и на своем месте. А еще через некоторое время – четвертый, пятый и так далее.

Мастер говорит: – Теперь положи две ложки уксуса.

Март говорит: – Готово. – И кладет два грана мускуса.

Мастер говорит: – А теперь клади эти наши три лота толченого рубина.

Март говорит: – Готово. – И кладет три грана сушеного розмарина.

Мастер говорит: – А теперь пойдет мумифицированный клоп.

Март говорит: – Готово. – И льет малиновый сироп.

Мастер говорит: – Теперь клади три грана йоду.

Март говорит: – Готово. – И кладет полфунта мёду, мёду, мёду.

– А теперь, – говорит мастер, – всё залей настоем белены.

– Уже, – говорит Март и льет все больше розовой воды, воды, воды.

И так далее, и тому подобное.

Видно, что Март выбирает по собственному вкусу. Как вообще всякий мастер своего дела. Однако случается, что тоже очевидно, он выбирает составные вещества ради рифмы, но при этом все-таки не забывает и вкусовую сторону дела. А такое можно сказать только про большого мастера.

Но вот наступает середина утра. Девять раз трубят трубачи на ратушной башне. И наступает полдень, и трубят двенадцать раз. И в конце концов дело уже настолько продвинулось, что у обоих аптекарей на счетах слева пятьдесят четыре синих камушка, а сам митридатсиум – в белом полотняном платке.

– Как сероватый трехфунтовый каравай белого хлеба, – говорит Март.

– Как сероватая трехфунтовая мокрица – сегодня она почему-то светлее, чем, собственно, ей следовало быть, – говорит мастер Иохан, вынув наконец вспотевшую голову из горшка.

Мастер вытирает тряпкой копоть с рук, подносит свой сине-красный с прожилками носище довольно близко к митридатсиуму и со свистом втягивает воздух.

– Не пойму, с моим, как ты сам видишь, легким насморком, достаточно ли правильныйу него запах, то есть достаточно ли он противный, как это требуется.

Март тоже тянет свой веснушчатый нос к митридатсиуму и нюхает:

– Запах вполне тип-топ.

Ну что ж. Вот они уже в пути, мастер Иохан сопит впереди, по пятам за ним Март с караваем митридатсиума, завернутым в платок.

И мастер чихает:

– АА-ААА-ПЧХИИ!

Может быть, не так неистово, как утром, по дороге к ратману Калле, а все-таки светло-серые и белые шершавые стены на дневном солнышке гудят – ИАА-ААА. А все-таки летят желтые и ржаво-красные осенние листья – фррст – через фронтоны домов и кружатся наверху, в синем небе, вокруг медных и серых свинцовых башен. А встречные (хозяева и хозяйки, господа и госпожи, монахи и монахини, мужчины и женщины, мальчики и девочки, ремесленники, бездельники, рабочий люд, комедианты, жонглеры, фокусники и нищие) всплескивают руками и говорят:

– Ой-ой-ой-ой – и мастер Иохан сумел себе насморк заработать!

Когда мастер и Март подходят к дому ратмана Калле, его слуга Юрген уже на улице метлой заметает осколки оконных стекол и глиняной посуды:

– Вот-вот. Последняя в доме суповая миска. От которой мне удалось спасти голову, так что она вылетела в окно.

И госпожа Калле очень рьяно в дверях:

– Да-ааа. Слава тебе Господи, наконец-то вы все-таки… Ратману все хуже! Ваш митридатсиум очень-очень необходим.

И Март думает: «Скверное дело будет, если наш митридатсиум теперь уже не поможет. Потому что в рецепте я, как говорится, некоторые отдельные вещи заменил некоторыми другими…»

Еще с порога они видят, что господин Калле сейчас куда мрачнее, чем был утром. Марту, который смотрит из-за спины мастера, определенно кажется, что его хозяин втянул на всякий случай голову в плечи. Ратманша шумно проводит их к постели супруга, мастер кланяется, стукаясь лбом о кровать, и говорит:

– Мой повелитель и благодетель – АА-ААА-ПЧХИИ! – царский митридатсиум готов. Мньм. Я не пожалел ни труда, ни расходов. Своей рукой я растолок для этого лекарства шесть лотов рубинов и семь лотов сапфиров. Не говоря о других медикаментах самых дорогих сортов. Как-то: пепел носорожьей щетины, капли драконова пота et cetera. Так что если мой повелитель и благодетель, приняв это лекарство, сосредоточит свои ценные мысли на всех этих редчайших веществах, которые исключительно только ради их самой совершенной целебной силы в него вложены, то совсем даже не потребуется, чтоб лекарство показалось моему повелителю самым вкусным. Мньм. Я сказал бы даже больше. Но не скажу. Но я заверяю: тем универсальнее его лечебное действие!

А Марту приходится думать: «Только бы мастер, черт бы его взял, не наболтал сейчас лишнего! Потому что, когда вспомнишь, из чего составлен наш митридатсиум, то становится страшно, как бы ратман не заявил, что по вкусу он совсем не пригоден для лечения…»

Но недолго Март по этому поводу тревожится, ибо и на верхнем этаже слышно, что пришли аптекари, и барышня Матильда бежит к лестнице. И Март, прежде чем развернуть митридатсиум, вынимает из складок платка, в который каравай завернут, осенний ярко-розовый цветок гвоздики (только что потихоньку от мастера сорванный в садике позади аптеки) и мигом забрасывает его на лестничную площадку, так, что ни одна душа этого не видит. Кроме девы Матильды, само собой разумеется. Которая в тот же миг поднимает цветок и с таким видом его нюхает, как будто у него какой-то небесный, совершенно необыкновенный запах.

От такого ответного внимания Март до самой макушки преисполняется ни с чем не сравнимой отвагой и разворачивает митридатсиум. Ратман говорит:

– Блюдо!

Кликнутый хозяйкой Юрген подает мастеру подходящее по размеру серебряное блюдо, на сверкающем дне которого изображен рыцарский турнир. Мастер осторожно кладет митридатсиум на блюдо, и рыцари, кони, мечи и султаны на шлемах исчезают под трехфунтовым караваем белого хлеба (или, если желаете, под трехфунтовой мокрицей). Ратман говорит:

– Нож!

И Юрген подает ему нож с костяным черенком.

«Нож со слоньей головой», – думает Март, и у него вздрагивает сердце. Он даже толком и не понимает, от того ли, что в это самое время барышня Матильда спускается с лестницы и становится прямо рядом с ним, так близко, что если бы Март немножко подвинул в ту сторону свой башмак с птичьим клювом, то мог бы клюнуть подол Матильдиной юбки, – или его сердце вздрогнуло все-таки от этого проклятого слова «слонья», от того, что это слово памятно ему в связи с митридатсиумом.

– Кхэм, – говорит ратман, приподнимается на подушках и, полусидя, кладет блюдо с митридатсиумом себе на живот, после чего разрезает каравай поперек, на две половины. – Мартинус, если я правильно помню, иди сюда.

Март подходит к постели ратмана. Но опять же подходит настолько затылком, что успевает одним глазом заметить, что мама Калле держит Матильду сзади за юбку, чтоб Матильда не пошла вместе с ним.

– Ну, – ворчит ратман, – если уж нам не миновать этой самой чаши, то есть этой клёцки, то придется глотать.

При этом лицо у него такое же надутое, как у шкипера на корабле с пушками, принявшего решение открыть огонь по превосходящим его силы морским разбойникам – будь что будет! – и ждущего, когда пушкарь поднесет к пороху факел, чтобы ужасающе гр-р-р-р-охнуло и началось страшное сражение. Но пушкарь у него, как мы уже знаем, парень предприимчивый и занимается не только пушками, но и другими игрушками. И справляется.

Сейчас он хватает половину каравая митридатсиума и с удовольствием вонзает в нее зубы. И то же самое, только не без дрожи отвращения, сразу же делает и ратман Калле.

Но ощутить вкус митридатсиума и разобраться, каков он, для этого у Марта сейчас времени нет. Все его внимание поглощено угловатым лицом ратмана.

Полунасильно едет первый кусок под решетку усов ратмана (под нехотя поднявшуюся железную решетку городских ворот) и въезжает в ворота. Кламп! – силится ратман проглотить. Но не тут-то было. Даже при решимости, присущей отцу города, кусок оказался слишком велик, приторная масса застряла у него в глотке, и мгновение ратман в самом деле близок к тому, что его вырвет.

– Ммм – я справлялся и с худшим, – мычит ратман, – когда серый люд в городе пытался сопротивляться, я все его попытки всегда подавлял. Сейчас и эту серую дрянь подавлю! – Могучие челюсти с отвращением начинают размалывать омерзительный груз. Кончик языка проталкивает разжеванное в гортань, и вдруг жевательная машина резко останавливается. Глаза Марта опять перебегают с Матильды на ратмана (ох, эта извечная борьба между чувствами и делом!) – ибо он понимает, что наступил решительный момент… Если его уловка пройдет и каждый из них спокойно сжует свою половину каравая, значит, мастер получит серебро и даже, может случиться, что ратману на самом деле чуточку полегчает. Как почти всегда бывает с больными после того, как они наглотаются дорогого лекарства… Пройдет его уловка или выйдет скандал?..

То, что решающий момент наступил, осознают все стоящие у постели ратмана. Мама Калле от страха прижимает руку в золотых кольцах к сердцу и говорит:

– Миленький, дорогой, постарайся! Тогда все у тебя пройдет и останутся целы наши последние тарелки.

Мастер, показывая ратману, как нужно глотать, лепечет:

– Мньмньм, кламп! Быстро-быстро-быстро! Чем быстрее, тем меньше чувствуется вкус!

Матильда внимательно смотрит на отца. При этом один уголок ее ротика бесстыдно улыбается, у папеньки такое смешное, бессмысленное лицо, но второй уголок печально озабочен, потому что Матильда слишком хорошо еще помнит, как однажды, когда у нее был кашель, ей пришлось жевать лягушачьи лапки мастера Иохана и какой у них был вкус.

Юрген вытянул в сторону шею и на всякий случай держит в воздухе между собой и ратманом серебряное блюдо из-под митридатсиума. Ибо на углу стола, досягаемый для руки ратмана, стоит свинцовый бокал, а никто не может знать, каким образом движется желчь в ратманском черепе.

Домашний пёс ратманского семейства, красивый черно-серый пятнистый пёс, сидит, облизываясь, у самой постели, стучит кочерыжкой хвоста по шахматной доске каменного пола и смотрит поочередно то на жующего митридатсиум хозяина, то на жующего митридатсиум Марта.

А Март, уставившись выпученными глазами прямо в глаза ратману, грызет митридатсиум с таким видом, как будто это самая повседневная его обязанность. И тут он видит, что ратманские глаза-пуговицы вылезают из гневных складчатых век, а их серое олово начинает странным образом плавиться. При этом обвислые ратманские усы пушисто вздымаются кверху.

Кстати, первым из всех ничего не подозревающих это заметил мастер Иохан. Очевидно, потому, что он на самом деле начинает тревожиться по поводу состава митридатсиума: все-таки он сделан руками Марта, поди знай, может, парень как-нибудь немного и напутал – только едва ли ратман языком сумел это распробовать…

Все же остановившиеся челюсти ратмана и его пушистый, торчком стоящий ус заставляют мастера Иохана насторожиться.

– Мньмньмньм, – мямлит ратман, и можно даже подумать, что говорит не он, а мастер.

– Мньм, что-нибудь случилось? – спрашивает перепуганный мастер.

– Этот ваш митриватсиум, – говорит ратман, – по вкусу никакой не видриматсиум!

– Как, то есть, как же?..

В беде мастер одерживает верх над всеми своими глубокими аптекарскими познаниями: он быстро отламывает кусочек от мартовской половины митридатсиума и сует его в рот.

– Мньмньмньм, Иисусе Христе! Это же действительно не… – С перепугу забыв, где он находится, мастер вопит:

– Март, деревянная твоя башка, щенок! Чего же ты сюда наворотил?! Это же какая-то сладкая отрава. От нее, ей-богу, стошнить может!

Ратман кладет в рот вторую порцию митридатсиума и, чавкая, спрашивает:

– Ах, так значит, Мартинус у тебя замесил этот хлеб?

– Ну да, он, – мастеру ясно, что он во всех отношениях зашел слишком далеко и что ему нужно как-то спасать положение: в конце концов, откуда ратману знать, какого вкуса бывают в мире митридатсиумы…

– Мньм… Мой дорогой добродетель, Март мне помогал… в некоторой мере…

– Кхм, – перебивает его ратман, – право, я не думал, что у этой дряни такой вкус…

– Мньм… Мартинус мне помогал… потому что у меня сильный насморк… и, наверно, немножко испортил…

– Вот уж не думал, что это такое сатанинское сиропное тесто, хо-хо-хо-хо!

– Он его замесил и сделал совершенно непригодным, – сдается мастер Иохан. Потому что он решил, что спасенья все равно нет. Со злостью – тьфу! – он выплевывает митридатсиум на пол. В тот же миг черно-серый пятнистый ратманский пёс жадно этот кусок проглатывает и тщательно вылизывает квадрат на полу, где лежал митридатсиум. Впрочем, никто этого не замечает, потому что ратман в это время приподнимается на подушках.

Он начинает греметь:

– Хо-хо-хо-хоо! Этот тидриматсиум, этот Мартом намятый каравай, этот Мартом изобретенный хлеб – это же чертовски великолепная вещь! Идите сюда, попробуйте.

Он отламывает кусок своей жене, он отламывает кусок своей дочери, он берет у Марта из рук его половину и отламывает кусок Юргену. Все трое нюхают, осторожно, через силу откусывают и с удовольствием принимаются жевать. И когда домашний пёс начинает так громко стучать хвостом по полу, что это слышно даже при всеобщем жевании, ратман отламывает и ему кусок от собственной половины.

– Папа, – кричит Матильда, – это же просто удивительно как вкусно! Этот Мартов хлеб, он гораздо вкуснее имбирного мёда [31]31
  Имбирный мёд, видимо, с добавлением имбиря.


[Закрыть], морселей [32]32
  Морсель – что-то вроде конфеты или печенья.


[Закрыть]и лакричного сахара [33]33
  Лакричный сахар: лакрица – солодка, бобовое растение, корни которого используются в медицине; у цветущей солодки – сладкий запах.


[Закрыть]!!!

– Мм, – говорит мама Калле, – дай мне еще кусочек попробовать.

И Юрген сопит:

– Истинная правда, отменное тесто… Да только мне бы надо цельный шиффунт его навернуть, чтобы сошли все мои синяки на затылке от ратманских суповых мисок.

А ратман высовывает из-под одеяла волосатые голени, ставит ноги на пол, рукой запихивает в рот остаток митридатсиума, встает и в простыне и ночной рубахе, растопырив пальцы на ногах, идет от кровати к окну и обратно – от окна к кровати. У кровати он останавливается. Выпячивает живот, как всегда, перед тем, как изречь важное решение, касающееся судьбы и жизни города. Он говорит:

– У меня болел живот, как будто грозовые тучи собрались вокруг моего пупка. Данный сидриватсиум, который для того, чтобы и необразованные понимали, я попросту назову Мартовым хлебом, итак, этот Мартов хлеб излечил мой живот. Кхм. Крестец у меня дергало, будто задницу мне прокалывали раскаленными прутьями. Этот Мартов хлеб вылечил дерганье в заднице. Тело мое было полно тоски. От этого Мартова хлеба нытье в моем теле как рукой сняло.

Ergo: я желаю каждый день есть этот Мартов хлеб. После завтрака, после обеда, после ужина. Наедаться всё время. С глотком кислого вина для полного удовольствия… И чтоб меня не обвинили в том, что я пекусь только о себе (как уже иногда случалось, кхм), – отныне во всех сколько-нибудь почтенных домах, во всяком случае во время государственных и церковных праздников, следует кормить Мартовым хлебом – за столом у бургомистра, у ратманов, у купцов, у гильдейских старшин, у цеховых мастеров и так далее. И даже серому люду можно дать на Рождество его понюхать, чтобы он меньше артачился против городского управления. И теперь слушайте, что по этому поводу достопочтенный магистрат города Таллинна моими устами приказывает делать данному аптекарскому Мартинусу и аптекарскому мастеру Иохану, как его помощнику.

Им надлежит отправиться и приступить к изготовлению данного Мартова хлеба по рецепту данного Мартинуса (и ни на йоту не отступая, по причине улучшения изготовления), и в таком количестве, которое допускают аптекарские запасы, посуда и силы! И при этой работе помнить и знать: достопочтенный таллиннский магистрат, и единственно только он, что само собой понятно, сумел за последние полстолетия взрастить наш город до одного из самых цветущих торговых городов здешнего края, и в этом смысле только что данный приказ сугубо свидетельствует об его дальновидности. Ибо мы приказываем изготовить данного Мартова хлеба столько, сколько нужно для того, чтобы мы могли возить его в чужие страны и города. Даже если самим будет недостаточно. Но на чужбине Мартов хлеб должен сделать нас вдвое более знаменитыми, а имя Таллинн, до сих пор известное только ворванской вонью, вкусом железа и запахом зерна, стало бы на устах всего мира сладким! Идите и делайте, что приказывает магистрат! И, кстати, сегодня к вечеру чтоб у меня на столе было четыре фунта Мартова хлеба!