Текст книги "Диво дивное (Чортова корчма)"

Автор книги: Вячеслав Шишков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Шишков Вячеслав
Диво дивное (Чортова корчма)

Вяч. Шишков

ДИВО ДИВНОЕ

Чортова корчма

Касьян стриг овечьими – в полтора аршина – ножницами когти на ногах, хрипел Акулине: – Вот что, баба, лизаться мне с тобой, как с рыбиной, некогда. Пойду я, баба, в контрабанду. В Москве я был на выставке, а в контрабанде не был. Другие по святым местам шляются, мне это ни к чему, себе убыток, а патишествовать я страсть люблю. Сбирай меня. Захлюпала, засморкалась баба, руки затряслись. – Не хнычь, что ты! Из Москвы я ехал, в вагоне с человеком настоящим встретился. Туда, в Польшу, лен идет, а оттуда, через границу, резиновые титьки волокут; знаешь, ребят в городах выкармливать. Обогатит тебя, – говорит. Забрал Касьян льну самолучшего, поехал зайцем к Польше. Ехать неудобно: и под лавкой лежал, – какой-то обормот в нос каблуком заехал, – и на крыше, и на подножке перегона три висел, едва под колесья не попал, и был факт – по скуле кулаком наотмашь, больше часу челюсть сшевеленная была. Однако, на пятый день прибыл Касьян в самый аккурат, и главная суть – без копеечки, дарма, потому такция на железной дороге... благодарю покорно. Приехал – целые сутки возле корчмы на сеновале дрых: отлежался, пощупал скулу, пощупал переносицу – ничего, в плепорцию – и пошел в корчму чаи гонять. Корчма низенькая, вся прокисшая, как простокваша, под потолком лампочка чадит. Ах, хорошо, чудесно, народу – страсть: все паны да евреи, есть и русские, но не такие, как Касьян... Ку-уда! Так, одно званье, что Рассея. Даже драки нет. Одно слово, ерунда. Эх, разве дернуть и Касьяну самогонки. А что такое? Касьян свое вернет. – Слушай, как тебя! Дамочка приятная, – поманил он жирную черноокую хозяйку. – А дай ты мне на размер души в крепкую плепорцию. Денег у меня нет, подарю я тебе експорт называется. На! Взяла хозяйка пучечек льна чудесного, заколыхалась естеством, пошла, и – секунд в секунд: – Кушайте, пан, на здоровье! Угощайтесь. Хлобыстнул Касьян стакашек, и другой, и третий. Вдруг с души очень потянуло, и стало голову, как у барана, обносить. Что же это, а? Подошел к нему человечишко, кобелек не кобелек – лисица. – Тут, – говорит, – примесь, папаша, наворочена: для пущей крепости на табаке варят. – Я понимаю, – сказал Касьян. – Я сто разов здесь бывывал, всех жуликов в личность знаю. Проходи, кормилец, – и со стула пересел для верности на изрядный тючок собственного льна. А человечишко тоже возле Касьяна на корточки, и морда у него лисья, острая, нюхтит: так бы и долбанул ему в очки. – Вы, папаша, гусь? – спросил лисенок. – Сам ты гусь лапчатый. Я – Касьян, хрестьянин. За границу патишествую по своим делам. – Хи-хи-хи... Я про то и говорю: за границу полетишь? – Пошто лететь. Иропланщик, что-ли, я? Я завсегда через канаву чохом действую. Прыг – и за границей... А в голове у Касьяна гулы идут, а гвалт в корчме все веселей, все толще. Эх, вскочить, да сорвать с хозяйки красненькое платьишко, уж очень, понимаешь, телеса сдобны, физкультура называется. – Врешь! Не смущай, лисья твоя морда. У меня своя баба есть, женский пол... Молчи! – Что ты, папаша, я молчу, я не говорю... Это ты сам кричишь, – схихикал лисенок и очками поблестел. Глядит Касьян – над очками рожки лезут. "Чорт с ним, наплевать", – подумал Касьян: – "в случае неприятности – крестом окщусь." А тот окаянный ближе, ближе, того гляди, прыгнет в самый рот. Рыгнул Касьян, стиснул крепко зубы. – Там речка, – дышит очкастый Касьяну в лоб. – Речку переплывешь, тут тебе и Польша. – Не учи, – чрез зажатый рот прогнусил мужик, а сам вцепился горстями в лен, сидит, как гвоздь в стене. – А через канавку, папаша, не советую, – мяукает лисенок и рогом норовит боднуть Касьяна в бороду. – Один самоход из Польши шел с товаром, перекрестился, да через канаву прыг. А насупротив него солдат оказался со штыком. Закричал солдат: "Врешь, погоди молиться-то!". Сгребли, потащили мужика. Открыл глаза Касьян – нет лисенка. А только хозяйкин сладкий голос: – Врешь! Погоди молиться-то! Распрекрасная хозяйка на столе танцует, каблучками бьет, ведьмячьи глаза пламем полыхают. И все, сколько было в корчме гуляк, все в один голос на Касьяна: – Врешь, погоди молиться-то! Так и так украдем твой лен. Испугался Касьян, осенил себя святым крестом, дрожит: "Ах, какая проклятая контрабанда эта!", – подумал он. – "Действительно, упрут, дьяволы, мой лен: даже совсем без титек вернешься к бабе". Стали все в ладоши бить, подгавкивать, и черный кот взад-вперед ходит, хвостом крутит, а сам глаз зеленых с Касьяна не спускает. И вся корчма зазеленела. "Знаем, какие это коты", – подумал Касьян. И громко: – Я, православные, на улку, отдышаться. Сейчас вернусь. – А сам по-застенке, боком – фють! – на свежий воздух. То-ли сел, то-ли лег, ничего не понимает. Сердце стукочет, башка вокруг тулова колесом идет, два петуха дерутся, кто-то красный проскакал, и в роде как Польша напирает: прет, прет, прет, этакая бабища грудастая. – Куды на Рассею прешь? Ослепла! – закричал Касьян, а сам облапил ее, да в губки чмок. – Ах, пан мужичок! Ах, какой хороший лен. – Ты, дамочка, мой лен оставь, раз при тебе резиновых титек нет. Я знаю, зачем приехал. Я здесь двести разов бывывал. – А сам вторично в губки чмок. Глядь: евоная баба это, Акулина. Сплюнул Касьян сердито: – Что ты, стерьво косое, в сурьез подвертываешься! – да ей в ухо хлоп и... проснулся. Встряхнул головой, вскочил: туман, утро, огород не огород, сарайчики стоят. – Лен!! – заорал Касьян. – Где лен? Угоднички святые... Караул! – да бегом в корчму. – Вот что, хозяйка, у меня лен пропал. Я спецыяльно в контрабанду прибыл, а лен украденный. Подай лен! Хозяйка женской грудью ребенка кормит, самовар на столе кипит: – Ах, пан! Что-ж вы, пан, так неосторожно говорите: контрабанда... ая-яй! Вы у нас, пан, даже не гуляли. – Врешь, – прохрипел Касьян. – В твоей поганой корчме всякая чертовщина пущена антирелигиозная: петухи какие-то, коты с хвостом. Да ты и сама ведьма. Я этого не уважаю. Я в Москву отпишу. Меня на выставке чествовали. Мне все правители знакомые. Подай мой лен! А нет – всю тебя на куски ножом исполосую, не посмотрю, что красивше тебя на свете нет... Вот те Христос, не вру, – жарко, с присвистом задышал Касьян. А хозяйка улыбнулась: – На-те, пан мужик, опохмелитесь. Перекрестился Касьян, выпил, щелкнул себя в лоб: – Стой, приятельница! Дело вот в чем. Извиняюсь, вспомнил, – и что есть духу побежал на сеновал – ковырь, ковырь: ага, здесь, вот он ленок-кормилец: подальше схоронишь, поближе найдешь. Сел Касьян на тюк льна, радостно заплакал: – Угоднички святые!.. Ах, до чего приятно мне. Бог даст, контрабанду кончу с прибылью, всем вам по свечечке... Сидит, сморкается, ничего понять не может: был в корчме, не был, пил зелье, не пил, пил, нет... тьфу! Бубнит: – Скажи на милость, какое у границы колдовство... Есть чего будет на деревне рассказать... Ну, ленок-батюшка, вот ночка потемнее упадет, я тебя, сударик, в Польшу. Контрабанда. "Ну, – думает Касьян, – надо и за границу чохом действовать". И чуть солнца луч пошел на речку обмыться – в роде как после вчерашней чертовщины в иордани побывать. Пофыркал, понырял, и только за портки – глядь солдат к нему: – Убирайся прочь, пока штыком брюхо не проткнул! Нешто не видишь – граница это... – Как – граница, где? – задрожал Касьян, задом наперед штаны надел. – Хы, где? – сказал солдат сердито. – Нешто не знаешь, что за рекой Польша? Не здешний, что-ли? – Пошто не здешний? Самый здешний. Искони на этих местах живем. Солдат сморкнулся и ушел. Касьян посвистал тихонько и подумал: "Эге-ге... Да я эту самую речку вполне переплыть могу. Скажи на милость, какая граница: из воды. А мы век во тьме живем и не хрена не знаем. Вот и деревенька на пригорке – Польша". Заприметил Касьян березу, где купался и, благословясь, к корчме. С полверсты, не больше, и корчма торчит. Купил десяток яиц, сел в кусточках, костерок развел. Печет яйца, в вольных мыслях душу отводит: "Ну, и шинкарочка приличная, стрель ей в пятку... Вот бы... Эх, ясен колпак! Ежели с контрабандой дело обойдется, с бабой своей развод, другую заведу, поядреней". Мечтал, мечтал Касьян, наелся и уснул. Сон видел неприятный: будто тяжелющие бочки с сельдями пускали на него с горы. Вот одна бочка прокатилась с головы до ног, вот другая, третья: Касьян сделался тонкий, как овсяный блин, стал усердную молитву творить, а из бочки по ведьмячьи: "Врешь, погоди молиться-то!". Касьян завыл тоненько и проснулся. Ни сельдей ни бочки, ночь, и выл совсем не он, а черненькая, неизвестной породы, собачонка. Лежит Касьян, в звезды смотрит, ничего сообразить не может. А собачонка лизнула его в самый рот, да: гав-гав-уууууу... Сплюнул Касьян, отшвырнул собачку. "Это опять та дьяволица припустила ко мне оборотня... Нечисть какая, а..." Выкопал из сена лен и, кряхтя под тяжелой ношей, пошагал к реке. А собачка следом. Остановился Касьян, остановилась и собачка. "А, может, настоящая", – подумал он. – "С собачкой-бы сподручней". – Песик, песик, на! И только песик подошел, окстил его Касьян трижды и в самую собачью морду: – Аминь, рассыпься!.. Но песик вовсе даже не рассыпался, а поднял заднюю лапу на касьянов лен и... и закрутил хвостом. – Настоящий, – весело сказал Касьян. – Ну, в таком разе пойдем в контрабанду, в Польшу. Песик умильно взлаял, побежал-побежал и в аккурат к самой той березе. Огладил Касьян собачку: – Ну, и молодца! – связал небольшой плотик из жердей, сложил на плот лен, на лен одежду, а сам – хлоп – в воду нагишом и по саженкам. Вода теплая, ночь черная, а быстерь – прямо с огня рвет. Плот на веревке за Касьяном, как баржа за пароходом, Касьян фырчит, пыхтит, а плот подается туго. И собачонка рядком плывет, тявкает, пузыри пускает. Касьян и на спину, и на бок, и по-бабьи – совсем закружился мужик. Но, вот, подхватило быстерью и понесло... Хы! Польша, берег! Касьян аж загоготал от удовольствия, выволок лен, опустился на колени, ну кресты класть, ну сладкогласно выводить: "Мо-ря чер-мну-ю ну-чин-нуууу..." Он поет, а песик подвывает. – Песик, песик, на! – огладил его, а он сухохонек, как печка, будто и в воде сроду не бывал. – Ах, анафема, – сквозь зубы пробурчал Касьян, ужал его меж коленок и трижды "да воскреснет бог" прочел. А песик ничего, кряхтит. Осмотрел собачью башку – и даже намека нет, чтоб рога торчали, осмотрел природу – кобелек. – Нет, настоящий, дьявол, – разочарованно сказал Касьян. – А то я-б те вспарил. В Ерусалим-бы мог слетать по обещанью... Глядит Касьян – огонек мигнул. Ба! Деревня, Польша! И прямо на огни. А над леском луна обозначалась, где-то баран блеял, кусточки, травка. – Все, как и у нас, – пробубнил Касьян. – Вот она, Польша-то какая обнакновенная. А ну-ка, нет-ли баньки где? Ввалился Касьян в пустую баню, что под черемухой духмяной, пожевал в сухомятку хлеба, песику корку дал и покарабкался на полок спать: лен в головы. – С благополучным прибытием вас в Польшу, Касьян Иваныч. – сам себя поздравил он, улыбнулся, зажмурился и захрапел. Видел Касьян во сне двадцать пять миллионов титек. Долго-ли, коротко-ли проспал, только слышит: кто-то твердой поступью идет. И песик взлаял. "Не иначе, как польской фабрикант резиновый". И кто-то за скобку, дверь скрип-скрип: – Эй! Кто тут есть живой? – Мы, – поспешно, с готовностью ответил из темной темени Касьян. – Сколько вас? – Нас-то? Один я. Больше никого не предвидится. Касьян, хрестьянин. Из Рассеи в вашу Польшу прибыл по случаю контрабанды. Резиновый титек нам желательно малых ребят выкармливать, которые младенцы. А у нас в обмен заграничный русский лен. Документы верные, в порядке. – Как ты, паршивый дурак, попал сюда? – Это в Польшу-то? А я поперек границы переплыл, господин пан, через речку. А нет-ли у вас спичечек? Темно. Мы к ликтричеству привышные... – Вот я те, жулик, дам леща! Ах ты, анафема! Ах ты, дьявол кожаный!.. Касьян вытаращил глаза, свесил во тьму ноги, руки и все, что полагается. – Да ты, хлоп твою в лоб, не больно-то ругайся! – закричал он. – У нас, хлоп твою в лоб, в Ересеесе, в Рассеи, хлоп твою в лоб, и то не разрешают ругать. Мы к этому не привышны. А то я, хлоп твою в лоб, и сам умею ругаться-то, польская твоя морда, хлоп твою в лоб. Извиняюсь... Карра-у-ул!! И Касьян кувырнулся вниз головой на пол: кто-то ловко приурезал его по шее. "Експорт..." – вспомнилось Касьяну слово. И как блеснул фонарь – Касьян сразу догадался: чортов песик сгинул и замест песика не фабрикант, а заграничный польский солдат. И пистолет торчит. – Эй, Ванька! – крикнул солдат. – Свети сюда. Мне надо рожу его заприметить. Так ты контрабандист? – Так точно, из контрабандистов мы... Вольная профессия... – поднялся Касьян и вторично слетел от хлесткого удара в бок. Касьяна повели. Ванька передом с фонариком, Касьян с солдатом сзади. И пустился Касьян на хитрость: – Меня в Москве все начальство знает. Я на выставку патишествовал. У меня в избе сам Троцкий три ночи ночевал. Очень примечательная у нас армия красная. Пушки страсть, ядра – с избу! Царь-колокол имеется. Вот также в третьем годе пообидели в вашей Польше нашего хрестьянина – Ленин вступился, войной пошел, семь польских деревень спалил за мужика. – Иди, иди! Я те спалю. Сгинешь в тюрьме, – тоже и солдат постращал Касьяна. Глядь – корчма, та самая, и огонек блестит. Что за навождение – корчма! Глядь песик возле ног Касьяна вьется. Касьян как в землю врос и тюк льна с загорбка на землю съехал. – А позвольте вас спросить, – весь дрожа и заикаясь, проговорил Касьян. Позвольте вашу милость удостоверить: теперича здесь Польша или Ересеесе, Рассея?

– Ты дурака-то не валяй! – освирепел солдат, да как двинет Касьяну в брюхо. "Бьет хлестко, как в деревне", – и Касьян кувырнулся в третий раз, закорючив лапти к небесам. – Где документы? Ванька, свети! Солдат сел на лен и стал от фонарика прикуривать. Батюшки-отцы родные! На солдатской шапке красная звезда. – Это тебя речка обманула, – загоготал Ванька. – Опять к нашему же берегу теченьем тебя прибило, дурака. И схватило у Касьяна от ужаса живот. Ветерок как дунет, фонарик – миг и... сразу тьма. Касьян стрелой в кусты. Да как пошел, да как пошел чесать. Бах, бах, бах! мимо, свистки, крики, брань, бах, бах! И все красное-красное: либо жизнь из Касьяновых глаз выкатывалась вон, либо шинкарка кумачами машет: "Врешь, хлоп твою в лоб, не словишь. От ведмедя убегивал", – кувыркался Касьян из ямы в яму, через голову, как заяц. А на рассвете поплелся к железной дороге, к станции. – Оказия, – крутил он головой. – Из Ересеесе поплыл, да в Ересеесе и опять попал. Ах, ах, что я своей бабе-то скажу! Вздуть придется! Залез Касьян в товарный вагон: – Прощай, ленок-кормилец, – и от горькой обиды засморкался. Московская столица. Забился Касьян в уголок вагона и не успел как следует осмотреться, что за люди с ним – вдруг обход: свистки, трещетки, ясны пуговки... И стадо стрюцких, будто мыши от кота, в толкотне и гвалте мигом из вагона марш. Погоня следом. Пуст вагон, только чей-то узелок возле Касьяна. – Руки вверх! Это чей узелок? – Мой, надо быть, – не задумываясь, сказал Касьян, и почтительно воздел, как поп, руки к потолку. – Билет! – Какой билет? Это для проезда? – спросил Касьян. – А его у меня взял сосед, пучеглазый такой, гнусавый... Он, окаянная душа, первый из вагона сиганул. И как остался Касьян во всем благополучии один, цоп за узелок. Ба-ба-ба! Деньги. Вот те Христос – деньги! Касьяна аж пот прошиб. Развязал узелок – червонцы. Перекрестил червонцы – целехоньки, как лежали, так и есть, даже ни один не сшевельнулся. Касьян пал брюхом на находку и в хохот, в крик, в радостные слезы. Под брюхом у Касьяна деньги, а в уголке по-собачьи кобелек сидит, головкой со стороны на сторону поводит, умильно на Касьяна смотрит. Сгреб его Касьян аккуратненько за шиворот, давай целовать в уста: – Ты андель, а не пес! Ей-богу, право. Какое счастье завсегда от тебя валит. Запхал Касьян в пазуху червонцы, подбоченился и пошел гоголем на станцию: – Кондуктор! Кондуктор! Нам в товарном не желательно, при деньгах мы. Где тут самый скорый? Где билеты выправляют? А кондуктор сердито ему: – В скорый в лаптях не пустят: дух от тебя. А на почтовые все билеты разобраны по записи. Другие которые неделю ждут. Жди и ты. Касьян на пустые речи плюнул и к окошечку, где касса. А возле окошечка и по всему полу в повалячку народ лежит. В окошечке кассир, у кассира в руках список.

– Иван Карасиков! – выкрикнул кассир. – Здесь! Я самый! – залихватски подбоченился Касьян и бороду в оконце. – Деньги платил? – Еще третьего дня уплочены вполне, – сказал Касьян. – Нам в Москву желательно, – сказал он. – В Москву, верно, – подал кассир билет. – Да я соврать, извиняюсь, званья не возьму, – схватил билет Касьян. * * * Мчится Касьян в Москву. Завидит церковь, шапку долой, за здоровье Ивана Карасикова бога молит. То-есть такой стыд душу охватил, аж затошнило. – Ужо, в Москве, Иверской свечку поставлю за тебя, за дурака: не зевай, раз выкликают. Ох, грехи, грехи! Насупротив Касьяна китаец – узкие глаза – лежит, без передыху зловредную трубку курит, луком закусывает. А поганый дымище прямо Касьяну в нос. Нет, не табак это. Что-то замутило, замутило в голове: – Брось трубку, китайская твоя душа! * * * А вот и Московская столица. Ну, Москва – дело знакомое. Прямым трактом в самый первейший магазин. Купил галифэ, френч, кожаную фуражку, сапоги с длинными голяшками, а лапти повесил на церковную ограду, авось, кто-либо из неимущих и возьмет, – все-таки хоть один паршивый грешишко с Касьяновой души долой. – Сделай, гражданин, мне физиномордию под комиссара, – сказал он цырюльнику на Сухаревке. Тот: чик, брик, – пожалте. Всмотрелся Касьян в зеркальце, пощупал острую бородку, колупнул две щепочки под ноздрями замест усов, сказал: – Прилично. И сморкнуться ежели, сподручней. Походил часика полтора туда-сюда, надоело без дела комиссаром быть. "Нет, – думает Касьян, – лучше оборочусь я богатым мужиком, кулаки которые". И за три червонца в придачу к френчу с галифэ стал в аккурат деревенский торгаш о Пасхе. И как обрядился торгашом... – Оказия, – сказал он самому себе. – Скажи на милость, какая сразу вдарила мне блажь в башку. Улыбнулся Касьян и прямо к милицейскому. – Здрасте! – вежливо сказал Касьян. – Мы приехадчи из провинции, по части смычки. И нам желательно от живой бабы новую супругу завести советским способом. Обернитесь, пожалуста, лицом к деревне... – А развод имеется? – Так что развелся я, – подмигнул Касьян. – Мне, понимаешь, старая баба ни к чему: корявая очень и в животе урчит. А я трудящий класс и мне женщина требуется – ой люли! Ты сам должен понимать, не маленький... – Это можно, – сказал милицейский. – А невеста имеется? – Невеста? – переспросил Касьян и крякнул. – Нет, надо полагать, невесты не предвидится. А нельзя ли стребовать ее по телефону? Звать меня Касьян. Через три года в четвертый именины правлю. Я человек ядреный, не битый, не стреляный, пятьдесят два года, третий. А прочие которые приметы желательно невесте, извиняюсь, самолично в мягкое ушко шепнуть. Ай, ай! Что ты, дьявол, стопчешь!! Едва Касьян от автомобиля отскочил, до того перетрусил, аж волос торчком пошел. Автомобиль профыркал дальше, а Касьян очутился в – как это? – ну, вот деревья рядами насажены, скамеечки, и какой-то чугунный человек неизвестно для чего на тесаных камнях стоит, надо полагать, статуй, – из благородных. В руках шляпа, а сабли никакой. Подбоченился Касьян, пошел. Женщин – страсть. Так глазенками в Касьяна и стреляют. А сами лицом белые, глазом черные, ну, губки – так бы вот и укусил. Одна беда, – жидковаты очень. "Жидковаты, – думает Касьян, – нам не по карахтеру. Поди, один гольный сахар жрут, а у нас на деревне каша. Вдаришь, душу вышибешь". – Здравствуйте, пан мужик! Ба-ба-ба! Шинкарка! Касьян обеими руками за картуз: – Ах, ах, дамочка приятная. Здрасте! Будемте здоровы. Вот телеса, так телеса! Она этак ручкой манит, а сама все дальше, дальше. Касьян за ней, она бегом, Касьян тоже приналег, шинкарка бежит, Касьян бежит и песик сзади мчится: тяф-тяф-тяф. И с разбега прямо на милицию. – Так что же вам требуется, товарищ? – спросил милицейский. Касьян дернул себя за нос, нет, не спит, и автомобиль проехал. – Даже я забыл, о чем речь была, – сказал Касьян, – вот как он, дьявол, напугал меня, автомобиль этот... – Я так полагаю, вам по сельскому хозяйству требуется что-нибудь. – Правильно, товарищ! – вскричал Касьян. – Ах, до чего приятны ваши речи. Выбрал Касьян самолучшую молотилку, косилку, жалку, торговался так, что едва в участок не попал, однако, расплатился и велел все упаковать и чтоб экстренно в деревню Коробейники, спешной почтой. – Желательно мне еще резиновых титек, понимаешь. А то баба у меня корявая и полудурок. Заест. Придется вздуть, пожалуй! – А сколько же вам, папаша, этого добра? – Видимо-невидимо, – сказал Касьян и выпятил живот. – Вот как мы действуем! Ах, что же это я, – и скорей к Иверской. Купил в часовне толстую свечку в два рубля – самые рваные полтинники монаху отдал, поставил пред иконой, опустился на колени и давай грехи отмаливать: – Царица небесная, прости ты меня, христопродавца, что я Ивана Карасикова, дурака, надул. Ох, Иван, Иван! Ты, несчастненький, поди, и по сей день на станции торчишь. А сзади: – Ах, волчья сыть! Вот кто меня нагрел-то... Ну, погоди же, я те морду-то набью... В страхе наклонился Касьян, будто в землю, а сам из-под руки назад глазом этак. Батюшки, здоровецкий Карасиков-то какой: убьет. Касьян легонько встал, тихохонько протискался к подсвечнику, снял свою толстую свечку (монах акафист читал, только пальцем погрозил ему), сунул свечу в карман, да по за народу, пригибаясь, вон. Торопится по площади – слава богу, пронесло – и видит: опять два статуя рядком поставлены, один сидячий. А тот, что стоит – перстом вперед тычет. Посмотрел Касьян, куда перст гласит и – этакие, этакие буквищи: Ленин. У Касьяна вдруг взыграла вся душа. Вскарабкался на самый верх, к двум статуям, бросил картуз о-земь и всхлипнул: – Ленин, батюшка! Владимир Ильич, товарищ. Ах, до чего вы о мужике-дураке заботились. Мы много вами довольны. Вы огнем неестественным попалили всю мужичью Русь. Благодарим. При вашей жизни я на выставке у вас в Москве был, после вашей жизни я в контрабант, сукин сын, пошел. Я Касьян, мужик, через три в четвертый именины правлю. Я самый бедняк, а нарядная видимость – нарочно. Спите, почивайте, царство вам небесное. Ах, как прискорбно нам, что вы в господа не верите... Иван-Великий-батюшка, Усиленье-матушка, двенадцатиапостольские соборы. И колокола наши не гудут... Ну, это ничего, приемлемо, мы в согласьи. А все ж таки я душеньку вашу святую хоть чайком да помяну, сердитесь не сердитесь. Привечный покой твоей головушке... Эй, Ильич! Слышишь ли меня? – Вот он, вот! Хватай его, держи!.. Народу-уу – черно, как грязи. Впереди Иван Карасиков, рядом с ним – монах. – Волоки его за волосья вниз! Лупи!! Ахнул Касьян, выхватил у сидячего статуя меч, махал-махал, махал-махал, – слава те Христу – пробился к чайной. – Здравствуйте, пан мужичок! Пожалуйте чайку, – весело сказала шинкарка в кумачах, а у самой так все и трепыхает. – Опять прежняя чертовщина. Тьфу! – сказал Касьян. И песик сплюнул. "Это, надо быть, от китайского курева округовел я в вагоне, вот и мерещится. Ох, и боюсь чего-то я этого Китая. Боюсь", – подумал Касьян, а вслух сказал: – Давай, гражданка, того-сего, всякого нарпиту. Стал Касьян жидкие чаи гонять, пищу во благовремении кушать, а насупротив летчик, в очках по блюдцу. – Я отродясь не летывал, – сказал летчику Касьян. – Желательно бы нам домой по ветерку прибыть. – Это можно, – ответил летчик. – Только в тверезом виде страшно, – заявил Касьян. – Во мне круженье головы образуется, с души потянет. По ветерку. Захватил Касьян двадцать две бутылки "русской горькой", огладил летучие крылья аэроплана, с гордостью сказал: – Я тебе хозяин. Из моих думок заповедных ковер-то самолет вспорхнул. Сказки на деревне слыхивал? И вот летят. Чем больше Касьян русской горькой потребляет, тем трезвей становится, чем больше, тем трезвей. – Скажи на милость, – сплюнул он, – даже не на эстолько не забирает. Аж опучило всего, а толку нет. – Градус мал, – сплюнул и летчик. Летят все по продольности, даже земелька чуть видна, а поверху облаки небесные плывут, и солнце очи щурит. Касьяна замутило. Вцепился руками в струны, закричал: – Товарищ летчик! Страшно. Нельзя ли мертвую петлю сделать по части самогону. Внизу видимость села и дымок идет. Купили они ведро наилучшего самогону и мятных пряников. Опять летят. Хлебнул Касьян стакана три – четыре, чихнул, скосоротился и заорал во всю мочь песню:

"И эх-да распротемная наша сто-о-ронка-а-а!.." А летчик: – Не ори!.. Заграница может услыхать. – То есть как? – поперхнулся Касьян. – По безвоздушной проволоке. Беспроволочный телеграф такой устроен. Ученые додумались. – Чего врешь? – сказал Касьян. – Верно, – сказал летчик. Тут вспомнил Касьян, что на выставке на счет этого объяснение давали, заругался:

– Вот дьяволы! До чего нахальны эти ученые стали. То ли дело, бывало – проволока на столбах воет. Оно и по хозяйству подходяще: кирпич ли в печке утвердить, портки ли подвязать: залез, срезал, сколько надо, и аминь. Глядь-поглядь: лесочек завиднелся и родное село Коробейники на пригорочке торчит. – Ох, и до чего быстро припорхнули! – изумился Касьян. А уж в Коробейниках колокола гудут: трезвон, как в коронацию. – Тпрруу!.. – И словно на постели в страшном сне подпрыгнул Касьян – хлоп на землю. – Мила-а-й!.. Ах, как благополучно... – и ну целовать летчика взасос. Крестный ход навстречу и отец Лука в ризах золотых. Открыл Касьян над собой китайский зонтик, шелковым платочком личность обмахнул, и во всей строгости, будто двадцать лет в губернаторах ходил: – А почему же это комсомол не выступает? Приехатчи из-за границы, я, может, антирелигиозной пропаганды не терплю... Долой крестный ход!.. Себе убыток, извиняюсь... Одначе – оробел, чмокнул батюшкину ручку, кропилом окропился и приказал сорок-сороков резиновых титек отсчитать попу. – Ну, все ли тут у вас в порядке? – спросил Касьян. Собранье промолчало. Он сказал: – Раз я весь обрит – по-американски, то все будет по-новому. К чорту трехполье! Денег у меня – во! Жалка, молотилка, трактор, щипцы орехи колоть и тому подобное. Подхватывай меня аккуратненько под ручки, веди в избу, желаю свою бабу по всем пунктам осмотреть. Привели его в избу – а колокола так и гудут, того гляди – треснут по середке, а кресты так и сияют – смерил бабу с ног до головы, крикнул: – Чумичка необразованная, больше ничего! И повалился на кровать: – Разувай! Не видишь?.. А народу в избу натолкалось видимо-невидимо. И отец Лука в камилавке сидит, как бардадым. Отдышался Касьян, перевалился на кровати с боку на бок, проговорил: – Которые желающие – могут оставаться, нежелающие уходи: стану сказывать, как дело было. Народ остался весь. Касьяну очень приятно стало. Как же! Все село в его избу собралось. Заграница. Темный лес. Поковырял Касьян глазами потолок и начал, прямо скажем, врать. – Ну, ребята! Почет мужику повсеместно неограниченный. Слушай. Народ откашлялся, закурил трубки и примолк. – Повезли меня, значит, за границу на скором мягком, ну, везде встречи, смычка, любо-дорого глядеть. У границы корчма стоит, в корчме шинкарка расчудесная, так вся и трепыхает: "Ах, пан мужичок!" А сама меня в губки чмок... В это время кто-то по-щенячьи всхохотал в углу и тявкнул. Касьян вздрогнул, слез с собственной кровати, сел за стол. – Фу ты, бес, сделай одолжение, – пробормотал он про себя. – Вали, Касьян, вали! Просим. – Идет... – сказал Касьян. – И вот, значит, пошел я ко границе, а там польской солдат: "Куда?!" Я ему, не говоря худого слова, в ухо раз. Он вверх ногами. Я в другое ухо два – он вниз головой. И говорит: "Ах, извините, не узнал". И повел меня к Польше. Я, – говорю, – твоей Польши не желаю, нищий сорт, сколь времени под Россией она была, а веди меня к французенке, потом и к англичанке: все нации желаю прощупать самолично". Касьянова баба тут скосоротилась и засморкалась в фартук. – Не хнычь! – пригрозил ей Касьян. – Не всякому слову верь: это зовется дипломатия. – Просим, просим! – пропищал из-под стола лисенок и очками поблестел. Заглянул Касьян под стол, оробел немного, на священника отца Луку испуганные очи перевел. – Просим, просим! Вали, Касьян! – это весь народ. – Идет, – сказал Касьян. – Знай слушай. На чем, бишь, я?.. Ах, да. Подхватили меня под руки разные генералы господа, а народишко ихний так и лезут, так и напирают со всех сторон, как тараканы: лестно им на российское крестьянство повзирать. А господа генералы по французской матушке их: "Дорогу, мол! Нешто не видите, кого ведем?" Я иду, улыбаюсь, сам румяный, и шапчонкой во все стороны машу. Ну, те – ура-ура! Музыканты в трубы вдарили. Глядь-поглядь: на зеленом на ковре в золотых креслах Франция сидит. Сама белая, губки тонкие, обликом курноса, и глазом очень весела. Сложения субтильного, вся замурована в корсеты, и чулочки натянуты выше коленок ейных вершка на три, на четыре. Тут опять в избе голос: – Откудова знаешь?! Касьянова баба снова в слезы. – Я ужасно пронзительно на нее взирал, – сказал Касьян. – Вы, темные дураки, не верите, а я не вру... Вот те Христос, не вру. Мне не долго и перекреститься... И только руку для крестного знаменья занес, вся изба как ахнет: – Ах!!.. – аж стены вздрыгали, вихорь по избе пошел, а отец Лука в подпол провалился. – Верим, верим, не божись! Касьяну сумно стало, передернул плечами, запрокинул голову. А на печи черный кот сидит, зелеными глазами Касьяну в ноздри смотрит, и вся изба зазеленела. – Брысь!.. – заорал Касьян. – Гоните его, братцы! Я знаю этого кота. – Какой кот! Это Спирька... – загалдела вся изба. – Спирька, ты? – Вали, Касьян Иваныч, сыпь. – Идет, – передохнул Касьян и вытер пот на лбу. – На чем, бишь, я? Ага, припомнил. Только, чур, не перебивать, ребята. Сидит, значит, Франция, а кругом ейная свита: вся в крестах, в звездах – ну, прямо курице клюнуть некуда. А из пушек в мою честь бух да бух: как хватит – хватит, я ногами дрыг, бороденкой виль, аж мурашки по спине. "А она белой ручкой повела и мне приятно улыбнулась. Тут генералы ну мне шею нагибать: "Вставай, мужичок, не знаем, как ваше имя-отчество, вставай, мол, на колени, кланяйся в ножки госпоже". – "Никак нет, – отвечаю, – то-есть ничего не могу из ваших нерусских слов понять". Отступились генералы, а французинка на стульчик подле себя показала ручкой белой: – "Мол, пожалуйте". Я шапкой помахал туда-сюда: – "Адью, мол, ваша честь, мадамочка". А она: "– Как поживаете? Все ли здоровы?" А я: "– Живем, слава богу. Здоровье крепкое. Через три года в четвертый именины правим." "– А как ваша супруга?" "– Это баба-то? Ничего... Акулиной звать. Родимчик у нее... Заойкает, заойкает, и сейчас в церкви на пол бряк... Надо быть, колдун, хлоп его в лоб, извиняюсь за темное выражение, попортил." "– Вы не бьете ли ее?" "– Это бабу-то? Случается иногда: нет-нет да и ковырнешь со временем... Выпивши когда." "– А вы пьете?" "– Без этого нельзя... Ну, мы в крайнем случае самогон впотребляем. Особливо на престольных праздниках. Мы, русские, господа бога вот как чтим... Извините. А в праздники завсегда гулянка... Другой раз в колья... А то и на ножи. Иным часом смертоубийства есть..." Как только я сказал, она сейчас ручкой повела и прокурору: "– Ваше благородие, запишите..." "– Эге-ге, – подумал я, – этак, пожалуй, пропечатают в газетине, и в Ересеесе потом не въедешь. Надо ухо, – думаю, – востро держать." Навострил я оба уха, шапкой помахал и слушаю. А она: "– Вы, наверное, не ученый совсем, темный?" "– Как это можно, – говорю. – Я в ниверситете изучался. У нас все мужики в ниверситете... У нас ниверситетов, как грибов, ниверситет на верситете... Густо. А дозволь, твое сиятельство, вам встречь вопросики задать?" "– Ах, сделайте такую милость..." "– Ну, скажи мне откровенно, сколь у тебя всей земли находится? Я так мекаю всю твою землю французскую, ежели наших мужиков с волости винишком подпоить, в кошелях перетаскают. Вот то-то и оно-то... А ты нос дерешь... А нашей земле конца краю нет. Едешь, едешь, спросишь: где? Да в своем уезде, ваша честь. Едешь, едешь, поешь, поспишь, глаза отворишь: где? В своей губернии, ваша честь. Едва-едва до Москвы доберешься. А там через сорок ден – Урал-гора, выше колокольни, через восемьдесят ден – Алтай-гора, за Алтаем – Валдай, колокольчики там льют, через сто двадцать ден от Алтаю – Байкал стоит, неизвестно что, то-ли гора крутая, то-ли мокрая окружность в несусветимых лесах густых. Едешь-едешь, едешь-едешь, и уже после всего этого, уже на другой год в море-океан упрешься. А там шапку бросил – и в Японии. Мы япошкам в девятьсот четвертом годе вот какую лупку дали. Куропаткин генерал в самую середку заманил их. Слыхала? А за океаном, сказывают, Бессмертный Кащей на золоте сидит, сам не жрет и другим не доверяет..." "– Наплевать!" – сморщила носик Франция. – "Наплевать, что ваша сторонка велика, за то у вас мужики в лаптях, а у нас сыр кушают"... Я ноги подкорючил, чтоб лапти схоронить, да как плюну в три плевка: "– Тьфу, твой сыр! От него дух один распространяется. А вот я как редьки напрусь – поди-ка, тронь меня. Эту фрукту видывала, нет? Ей и в бане ежели натереться, сразу хмель долой... Да, поди, у вас и бани-то настоящей не предвидится. А у нас, ух-ты! Залезешь на полок, да как поддашь – поддашь, – аж волос в бороде трещит... Ах, и отхвостал бы я те веничком бока... Жалаешь?" Тут, грешным делом, подмигнул я ей и шапчонкой помахал, ну, генерал мне сейчас же сердито локтем: – "Цыть!", а мадамочка ничего, тоже встречь мне улыбнулась и золотой туфелькой этак виль-виль-виль, то есть, пожалуйте в контакт. Тут генералы все вскозырились, им дурно стало, зачали меня сердитыми вопросами щипать: "– А у вас виноград есть?" "– Есть, говорю. Это какой, говорю? Зеленый-то? У нас в лавках продается. Ну, клюква покрасней. А у вас кислая капуста есть?" "– Есть, отвечают. – А у вас французская горчица есть?" "– Добра-то. А у вас деготь есть? Карасин есть? Гвозди есть? Чего-бы еще тебе загнуть... Дуги есть? Хомуты есть? Самогон гнать приспособности имеются? Гармошки есть, тальянки? Ни черта у вас нет... А у нас все есть." А генералы: "– Резиновые титьки есть у вас?" Ну, братцы, я тут язык-то и прикусил совсем: "– Вот, говорю, господа честные, извиняюсь на глупом слове, этого добра у нас нет... У нас все настоящее." Тут Франция провела ручкой по грудям – физкультура называется – и глазки опустила. Ну, думаю, начну-ка я крыть их с верхней полки. Перекрестился, да и говорю: "– У вас под кем крестьянская земля? Под барами? А у нас, господи благослови, под мужиком. У вас под кем фабрики-заводы? Под буржуем? А у нас, благодарение царицы небесной, под пролетарием всех стран. А смычка есть у вас? А у нас в одной волости смычек пять. А шефы есть? Ни черта у вас, окромя горчицы... Тирнационал есть?" А генералы: "– У нас марсельеза." А я: "– Добра-то. Мы ее, матушку, в девятьсот пятом годе воспевали, как помещиков жгли. Скажи пожалуйста, какие отсталые народы." А генералы: "– Долой мужика! Долой!" "– Врешь!" – кричу им встречь. – "Погоди мужика хулить. Мы всех вас за собой на веревке уведем. Русь еще лаптем думает, погоди, до башки черед дойдет, покажем!"