Текст книги "В дни торжества сатаны"

Автор книги: Вячеслав Куликовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Глава VIII

Вот уже неделя с лишним, как я или совсем не появляюсь в партере или захожу туда очень ненадолго. В последнем случае я всегда стараюсь совместить свой визит с приходом других посетителей. Это очень удобный предлог, чтобы не оставаться наедине с мисс Мэри. Если же встречаюсь с ней случайно во время прогулки, то уже издали принимаю вид человека, который очень спешит и которому некогда тратить время на пустую болтовню.

Я решил, во чтобы то ни стало, подавить мое чувство и выбросить из головы праздные мечты. Раз дело дошло до charme, это совершенно необходимо. И чем скорее, тем лучше. Я не хочу, чтобы Джефферсон оказался прав. Ах, да – вы ведь еще не знаете, что сказал этот достойный человек. Тысяча извинений – сейчас вам все станет понятным.

Вчера после утреннего завтрака мне пришла странная фантазия. Вместо того, чтобы отправиться на обычную прогулку, я взял книгу и прошел в беседку. Беседка эта тонула в гуще небольшого, но очень тенистого сада, примыкавшего к тыльной стороне коттеджа. Рано утром, когда солнце не успело еще нагреть воздух, или вечером, когда с моря начинал тянуть прохладный ветерок, в этой беседке было удивительно приятно и уютно.

Темные тона густой тропической зелени, не пропускавшей ни единого луча солнца, успокоительно действовали на нервы и давали возможность глазам отдохнуть от яркого, все пронизывающего собой солнечного света. Решетчатые стены беседки, сплошь обвитые плющом и диким виноградом, непроницаемой изумрудной стеной отделяли этот уютный уголок от внешнего мира. Тишина нарушалась только птичьим щебетом, да изредка звуком упавшей с большой высоты сухой ветки. В беседке стояли два удобных кресла и столик. Пол был устлан ковром.

Словом, лучшего места для любителя одиночества трудно было сыскать.

Я сидел, курил и читал Джека Лондона. Я очень люблю этого писателя. Его произведения уносят нас далеко от пошлой и скучной повседневности с ее мелкими волнениями и противными заботами. Герои Лондона – крепкие телом и духом люди. Они не боятся вступать в борьбу с жизнью и побеждать ее. Каждый рассказ талантливого автора действует на вас, как освежающий душ.

Я успел прочитать уже порядочное количество страниц, как вдруг внимание мое было привлечено звуком ленивых шагов по усыпанной гравием дорожке. Немного не доходя беседки, шаги затихли. Очевидно, шедшие или остановились, или уселись на стоявшую поблизости скамейку.

В то же время я услышал звук голосов. Говорили не слишком громко, но достаточно явственно для того, чтобы мой чуткий слух мог разобрать каждое слово. Первым моим побуждением было встать и, выйдя из беседки, обнаружить свое присутствие. Подслушивать, хотя и невольно, чьи– либо разговоры – не в правилах истинного джентльмена. Однако, какая то неведомая сила приковала меня к месту.

– Да, дорогой Гопкинс, – услышал я голос Джефферсона, – не нравится мне все это. Очень не нравится.

– Гм… – промычал Гопкинс. – Кстати, как вы думаете, Джефферсон, нас здесь никто не подслушивает?

– Кому же нас подслушать? Мистер Гарвей ушел на свою обычную прогулку, молодая леди еще спит, а ее почтенный братец отправился, по обыкновению, совать свой нос во все дела, которые его ни с какой стороны не касаются. Не беспокойтесь – мы можем говорить совершенно свободно.

Наступила пауза. Я услышал, как чиркнула спичка. Очевидно, оба закуривали.

– Ну, – заметил наконец Гопкинс, – раз так, то выкладывайте, дружище. Что же вам именно не нравится?

– Все, начиная с появления в нашем доме молодой леди и ее брата. Я вам сказал это в первый же день. Помните? Что я вам сказал тогда?

– Точно не помню. Знаю только, что вы были очень недовольны.

– Да. Я сказал: помяните мое слово, Гопкинс, что теперь у нас в доме все пойдет вверх дном.

– Но вы не объяснили, на чем основывалось ваше предсказание.

– Я никогда не болтаю зря, Гопкинс. Хотя я был почти уверен в справедливости моего предположения, но все же я мог и ошибиться. Но теперь я вам скажу, почему я так думал. Видите ли, когда в дом, где живет не старый еще мужчина, попадает молодая, кокетливая и очень красивая женщина, то девяносто восемь шансов из ста говорят за то, что она будет вертеть этим мужчиной, как ей заблагорассудится. Скажите по совести, Гопкинс – разве я ошибся?

– Мне кажется, что если вы и ошиблись, то ненамного.

Мой камердинер презрительно фыркнул.

– Я не ошибся ни на йоту, Гопкинс, – сказал он высокомерным тоном человека, изрекающего непреложные истины. – Слышите ли – ни на йоту. Разве молодая леди с первых же дней не вертит нашим господином? И разве он в ее руках не сделался мягче самого мягкого воска? Но погодите, увидите, что будет дальше.

– А что же может быть дальше? – флегматично осведомился повар.

Джефферсон вдруг рассердился.

– Да что вы – ребенок, что ли? – почти крикнул он. – Что будет дальше! Дальше будет то, что эта особа – черт ее знает, кто она такая – приберет к своим маленьким ручкам все состояние мистера Гарвея. Помяните мое слово, что это будет так, Гопкинс.

– Ну и что же из этого? Отчего бы мистеру Гарвею и не жениться на молодой леди? Такую красавицу днем с огнем поискать…

Я как можно тише и осторожнее раздвинул плющ и успел еще заметить, как Джефферсон, глядя на своего собеседника, молча и укоризненно качал головой.

– Эх, Гопкинс, Гопкинс, – со вздохом сказал он наконец, – проницательности в вас ни на полцента. Она-то красавица, это верно. Да брат то ее очень уж нехороший человек. Иметь такого шурина – покорнейше благодарю. Врагу не пожелаю, не то что нашему господину.

– Да чем же не нравится вам мистер Джордж, или как там его зовут?

– Нехороший он человек, Гопкинс, говорю вам еще раз. Вот не знаю почему, а не нравится он мне, да и баста. Не нравится. Скверные у него глаза. А у кого глаза скверные, у того и мысли такие же. Головой своей ручаться готов, что замышляет он что-то дурное и против мистера Гарвея и против всех нас. И с молодой леди он не хорош.

– А что?

– Да так… Сколько раз я замечал, прислуживая им, что глаза у девушки заплаканы. А сам он сидит насупившись, как туча, и глядит куда то в сторону. И всегда он смотрит в сторону. Всегда. Хорошие люди так не смотрят.

– Что же – она каждый день так и плачет? – с явным любопытством спросил повар.

– Нет. Первое время я этого не замечал. А вот последние восемь-десять дней, так с утра уж заплакана. Просветлеет только тогда, когда братец ее любезный пойдет вынюхивать все да разговоры в городке разговаривать.

– Гм… А что же он говорит?

– Да так, особенного ничего. Расспрашивает каждого – кто он, откуда, чем раньше занимался, зачем на остров приехал. Скажите, мистер Гопкинс, подходящее ли это дело для джентльмена и сына пароходного короля, за которого он выдает себя?

– А вы думаете, что это неправда?

– Я ничего не думаю, Гопкинс. Я ничего не думаю. Я только говорю, что неподходящее дело для человека, носящего, как я слышал, старинную и родовитую дворянскую фамилию, толочься все время не в своей компании.

– Это-то верно, Джефферсон.

– Ну вот, то-то. И попомните мое слово, Гопкинс, ничего хорошего эти гости нам не принесут. Ничего хорошего – вот увидите. Ну а теперь идемте. Вам пора приготовлять lunch, мистер Гарвей скоро должен вернуться с прогулки.

Вслед за тем я снова услышал скрипение гравия. Голоса стали затихать.

Милостивые государи – я чрезвычайно уважаю Джека Лондона и не думаю отказываться от высказанного мною недавно мнения о его таланте. Да, и не думаю. Но уверяю вас, что после невольно подслушанного мною разговора у меня пропала всякая охота к дальнейшему чтению. Точно так же и беседка, казавшаяся мне раньше верхом уюта, почему-то потеряла решительно всякую привлекательность… Щебетание птиц утратило всякую мелодичность и положительно раздражало меня. Глупые птицы. Трещат целый день и притом без всякого решительно повода!

Я вышел из беседки, прошел в свой «подвал» и лег на диван в кабинете. Это моя всегдашняя манера, когда мной овладевает дурное настроение. Я начал думать.

Прежде всего, мне необходимо было разобраться хорошенько во всем том, что помимо моей воли сделалось мне известным. Мысленно я подразделил все сказанное Джефферсоном таким образом: поведение Джорджа, отношения между мною и мисс Мэри и отношения между нею и ее братом. Я постарался установить, какой из этих трех пунктов заслуживает наибольшего внимания.

Первый представлялся мне совершенно несущественным. Подозрения Джефферсона безусловно неосновательны. Насколько я знал людей вообще – Джордж представляется мне вполне порядочным человеком. Правда, его любознательность могла показаться с первого взгляда излишней. Но надо было принимать при этом во внимание ту необычайную обстановку, в которую почти чудесным образом он попал. Ведь для него существование моего острова явилось такой же неожиданностью, как для Колумба существование Америки. Естественно, такое обстоятельство не могло не пробудить с его стороны любопытства. Если оно даже и переходит границы приличия, то и в этом ничего ненормального нет. Тем более, что ни я, ни мои друзья до сих пор не нашли нужным посвятить Джорджа в сущность дела. Я уверен, что из тысячи самых порядочных людей девятьсот девяносто девять проявили бы такое же любопытство.

Нет, милый Джефферсон. Я очень ценю вашу преданность. Я знаю, что только она побудила вас высказать ваши подозрения против моего гостя, но… но право же, vous êtes plus saint que le pape même[5]5
  Вы святее самого Папы Римского (фр.). (Прим. изд.).


[Закрыть].

Второй пункт я признаю более заслуживающим внимания. Хотя бы уже потому, что он совпадает с моими личными взглядами. Обнаружение во мне в тридцать девятый раз charm’a очень удручает меня. И поэтому, Джефферсон, вполне присоединяюсь к вашему уважаемому мнению – мне надо держаться начеку и быть осторожным. Что же касается вашей уверенности в том, что мои миллиарды могут попасть в маленькие ручки мисс Мэри… Нет, – в этом отношении вы можете быть совершенно спокойны. Если этого не случилось в тридцати восьми прежних случаях, то почему должно случиться в данном? Конечно, надо ни на секунду не забывать мудрого изречения: осторожность – мать безопасности.

Мне неприятно только, что Джефферсон подметил мое отношение к мисс Мэри. Если об этом говорит он и Гопкинс, то, вероятно, говорят и другие. Вот это, действительно, нехорошо. Надо будет в корне пресечь эти толки. Конечно, не словами, а поступками.

Итак, по моему мнению, досточтимый Джефферсон, и второй пункт не заслуживает особого внимания. Мне кажется, что я напрасно огорчил четверть часа тому назад бедного Джека Лондона и оскорбил ни в чем не повинных птиц. Но дальше.

Ваши слова, Джефферсон, о заплаканных глазах молодой леди заслуживают, мне кажется, того, чтобы подумать о них. В самом деле, с чего бы плакать по несколько раз в день красивой молодой особе сангвинического характера и прекрасного здоровья? Насколько мне удалось выяснить из разговоров с мисс Мэри, она и брат давно уже лишились родных и живут вполне самостоятельно. Оплакивать, следовательно, некого. Плакать о разорении и расхищенном имуществе тоже как будто несвоевременно.

Скорбеть об утрате родины? Гм… Думаю, что на это вряд ли способны люди, мечтавшие о бегстве в чужие страны, как о величайшем счастии. Мне кажется, что мисс Мэри вряд ли может пожаловаться и на условия жизни в моем доме. К ее услугам – роскошь, комфорт, великолепный стол, библиотека, прогулки, катанья верхом и на моторной лодке. Скучать она не может – ее постоянно окружают мои друзья, а миссис Стивенс обожает ее. В общем, мисс Мэри живется в моих владениях не хуже, чем на любом фешенебельном курорте.

Насколько я мог заметить, брат питает к ней величайшую нежность и любит ее без ума. Держу пари, что скорее сестра огорчает брата, чем брат сестру. Так в чем же причина этих беспрестанных слез? В чем же, наконец, черт возьми?

А что… Что, если Джорджу не нравятся мои ухаживания за мисс Мэри? В конце концов, как я слышал, многие русские помешаны на своей родовитости.

Впрочем – вздор. Чем я не партия для дочери русского эмигранта? И что может иметь Джордж против меня, как человека?

Что же тогда? Неужели… Гм… Джефферсон сказал, что мисс Мэри кажется особенно расстроенной последние восемь-десять дней.

При одной мысли о такой возможности я привскочил и переменил положение на сидячее. Черт возьми… Черт возьми! Если это так, то вы, мистер Джон Гарвей, – счастливейший человек в мире. Слышите, старина?

Восемь-десять дней… Это как раз то время, что я резко изменил свое отношение к мисс Мэри. Ровно десять дней назад между нами встал отвратительный призрак charm'a и заставил меня отдалиться от моей очаровательной гостьи. Неужели причина слез мисс Мэри – моя холодность к ней? Неужели тридцать девятый случай будет исключением, которого я напрасно искал всю жизнь?

Мне опять пришло желание превзойти каннибала в его искусстве плясать. Но я во время сдержался. Какие глупости! Неудачная любовь и неудачные расчеты одинаково легко могут вызывать у женщин слезы. Помните это, уважаемый сэр. Стать идиотом никогда не поздно.

Я устал. Пора бросить весь этот вздор. Если я начну входить в душевные переживания всех окружающих меня людей, то моему другу, архитектору Гюи Смиту, скоро придется построить для меня новый коттедж. В нем не будет никакой мебели, а стены и пол его будут обиты толстыми, мягкими матрацами. Нет, я слишком уважаю милого Гюи для того, чтобы без особой надобности затруднять его проектами новых построек.

Глава IX

Чувствую себя очень утомленным. Сегодня – день моего рождения и, по давно установившейся традиции, он праздновался очень торжественно. По моему глубокому убеждению, на подобных торжествах гораздо приятнее быть гостем, чем хозяином. Особенно, когда этот хозяин не простой смертный, а глава самостоятельного государства. Сегодня, как и всегда в этот день, я превратился в говорильную машину. За это утро я успел наговорить гораздо больше, чем за три месяца нормальной жизни. Что поделать – у правителей не мало прав, но за то не мало и обязанностей. Dura lex – set lex[6]6
  Суровый закон, – но закон (лат).


[Закрыть].

За десять минут до завтрака я выслушал последнюю приветственную речь последней поздравительной депутации, сказал в ответ все, что положено в таких случаях, и вздохнул свободнее. Половина официальной части празднества была закончена.

Я не буду описывать торжественный завтрак, на котором присутствовали все мои министры, первые чины моего государства, мои друзья и, конечно, мисс Мэри и ее брат.

Буду краток: мы много ели, много пили. А главное, опять говорили, говорили, – говорили без конца. Сначала каждый по очереди возглашал в мою честь тост. И каждому по очереди я отвечал. Потом начали говорить все вместе, в том числе и я, о чем попало. Потом… Потом опять говорили. И по очереди и все вместе.

Что же еще? Да, конечно, Гопкинс превзошел в своем искусстве самого себя.

А одетый в безукоризненный фрак Джефферсон прислуживал за столом с таким видом, которому безусловно позавидовал бы первый камергер его апостолического, блаженной памяти, величества.

Я чувствую себя очень утомленным. Голова у меня тяжелая. Клонит ко сну. Но тем не менее я все же запишу самым подробным образом все события сегодняшнего дня. Это – знаменательный для меня день. И смею вас уверить, вовсе не потому, что мне исполнилось сорок девять лет.

После завтрака разошлись почти все присутствовавшие на нем. Остались только Стивенсы, Колльридж, мисс Мэри и Джордж. Пользуясь тем, что небо было облачно, а температура дня умеренная, мы решили совершить прогулку вокруг острова.

Случилось так, что во время подъема на горный кряж, по сравнительно узкой дорожке, мы разделились попарно. Впереди, ведя под руку запыхавшуюся миссис Стивенс, шел Джордж. Шагах в двадцати за ними – Колльридж и сам Стивенс. Затем мисс Мэри, а рядом с ней – я. Девушка шла вначале быстро, но потом, по-видимому, утомленная крутым подъемом, начала все больше и больше замедлять шаги. На середине пути мы отстали от впереди идущих шагов на сто.

Мисс Мэри, сначала отказавшаяся от моей помощи, неожиданно продела свою маленькую ручку под мой левый локоть и оперлась на него.

– Я устала, мистер Джон, – сказала она тоном избалованного ребенка. – Я совсем устала.

Я взглянул в ее прелестное, слегка порозовевшее от ходьбы лицо. Это лицо было так близко от меня, что я чувствовал на своей щеке горячее, неровное дыхание девушки. Ее плечо касалось моего плеча, а моя рука ощущала теплоту ее тела.

У меня слегка закружилась голова, – вероятно, причиной этому было выпитое за завтраком вино. Милостивые государи, – если вам предстоит далекая прогулка и особенно с крутыми подъемами, я категорически не рекомендую вам пить перед отправлением в дорогу вино. Я уже хотел высказать на эту тему несколько здравых суждений, как вдруг почувствовал, что моя спутница еще крепче прижалась ко мне. Подумав, что она чувствует себя плохо, я в свою очередь прижал к себе ее руку. В то же время мисс Мэри наклонила слегка свое лицо и заглянула в мои глаза.

– Скажите, мистер Джон, – услышал я, – отчего вы избегаете меня все это последнее время?

В первый момент я обрадовался. Но сейчас же огорчился. Что я ей скажу? Разве я могу изложить те причины, которые заставляют меня избегать ее? Черт возьми, дернуло же меня идти на эту прогулку!

Я чувствовал, что если еще секунду наши взоры останутся скрещенными, я скажу какую-нибудь невероятную глупость. Поэтому я перевел взгляд на спину идущего впереди Колльриджа и ответил:

– Уверяю вас, мисс Мэри, я и не думаю вас избегать.

– Нет, вы меня избегаете.

– Да нет же, нет. Откуда вы это взяли?

Гм… Отлично сшит костюм у этого Колльриджа: на его спине нет ни единой, самой крохотной, складки.

– Откуда я взяла? – медленно заговорила снова мисс Мэри. – Боги, только слепой мог бы не заметить, что это так. Вы больше не гуляете со мной, как раньше; вы не сидите у нас, как прежде, по целым часам; вы вечно куда-то спешите; вы вечно заняты; вы… Ну, словом, ясно, что брат и я вам надоели своим присутствием до крайнего предела. Посмейте отрицать, что вы не избегаете нас, а в особенности меня. Только посмейте…

– Мисс Мэри, – умоляюще заговорил я, – но как вы можете даже думать это? Как вам не стыдно? Я – избегаю вас? И вашего брата?! Уверяю вас, если бы не ваше присутствие, я хохотал бы над таким предположением, как безумный.

– Нет, нет, мистер Джон, вы так дешево не отделаетесь от меня и моих вопросов. Слышите? Извольте смотреть мне прямо в глаза. Вот так. А теперь повторите то, что вы сказали. Нет, нет – не смотрите на кончики моих туфель – они из самой обыкновенной белой замши. Отвечайте: что заставляет вас сторониться меня?

– Мисс Мэри… Если бы вы знали, какая масса у меня последнее время неотложных дел и забот…

Я выпалил эту фразу с мужеством отчаяния, смотря как можно убедительнее в самке зрачки глаз, один взгляд которых туманил мой мозг. Голос мой при этом, как ясно чувствовал я сам, звучал более чем убедительно. Мне показалось, что мисс Мэри начинает колебаться. Да, так мне казалось, пока я не услышал звука ее голоса.

– Вы прекрасный артист, мистер Джон. И вполне владеете интонацией. Если бы вас не выдали ваши глаза – я совершенно искренне поверила бы вам.

Мне никогда не нравились мои глаза. Но в эту минуту я положительно их возненавидел. Напрягши всю свою волю, я попытался придать им самое наивное выражение и сказал:

– Но, мисс Мэри, поверьте…

– Никаких «но» и никаких «поверьте». Вы противный, скверный человек, мистер Джон. За что вы меня обижаете и за что вы меня мучаете?

О, как хорошо играют женщины в нужных случаях свою роль! Я готов был поклясться, что огромные, с поволокой глаза мисс Мэри подернулись влагой. А голос ее вибрировал. И очень, очень подозрительно. Смею вас уверить.

Сердце у меня замерло. Вероятно, от сострадания. Во мне всегда был избыток сентиментальности. В былое время хорошая драматическая сцена в театре могла без особенного труда выжать из моих слезных мешков некоторое количество жидкости. Не скажу, чтобы много, но все же…

– Я… Я вас мучаю? Помилосердствуйте, мисс Мэри?!

Она ничего не ответила. Ничего. Только в упор смотрела на меня. А по ее щекам, одна за другою, медленно скатились две слезинки. Потом еще две, и еще…

– Противный вы, противный человек. Противный и не чуткий… Неужели же вы ничего не видите, ничего не замечаете и ничего не понимаете?

Гм… Что я должен был видеть, понять и заметить? О, боги! Как трудно ладить с женщинами. И в особенности с молодыми и красивыми.

Быстрая, как молния, мысль вдруг прорезала мой мозг. А что, если это не игра? Что, если действительно… Я почувствовал, как в голову мне хлынула кровь. О, если бы это было так! С какой силой я сжал бы в объятиях это прекрасное тело. Какие ласки обрушились бы на это милое, бесконечно дорогое лицо. Какие слова любви и страсти потекли бы из моих уст…

Но грозный призрак charm’a в одежде из сверкающих миллиардов встал перед моими глазами. Проклятые миллиарды!

Я вспомнил, что ничто не действует так успокоительно на женщину, как ласка. Поэтому, быстро взглянув вперед и увидев, что наши спутники скрылись за крутым поворотом, я поднес к своим губам руку мисс Мэри. Я целовал ее, гладил ее бархатистую кожу и опять целовал. Я целовал, может быть, слишком много. Но если вы примете во внимание мою чувствительность и избыток таящейся во мне сентиментальности… Но, я вижу, – вы понимаете меня.

Маленькая ручка перевернулась и крепко прижалась ладонью к моим губам. Затем над самым моим ухом прозвучали шепотом произнесенные слова:

– Милый мой… Милый – неужели я совсем, совсем не нравлюсь вам?

В то же время я почувствовал что-то мягкое, нежное и теплое. Смешанный запах пудры, тонких духов и аромата женских волос проник в мои ноздри.

Пальчики руки, все еще крепко прижимавшейся к моим губам, с неожиданной силой надавили мне щеку и заставили повернуться влево мое лицо. Спина Кольриджа в замечательно сшитом костюме исчезла из поля моего зрения. Вместо нее передо мной были огненные, странно мерцавшие глаза. Эти два черных светоча, да еще пунцовый овал полуоткрытых, слегка вздрагивавших губ – вот все, что я заметил.

Милостивые государи – вы, конечно, будете смеяться. И теоретически вы совершенно правы. Но теория всегда расходится с жизнью. Да, да я очень хотел бы знать, как бы вы поступили на моем месте. И какой вообще процент из тысячи мужчин не сделал бы того, что сделано мною. Вы хотите знать, что я сделал?

Я приник к горячим губкам мисс Мэри долгим, чрезвычайно долгим поцелуем. Затем на мгновение оторвался, чтобы взглянуть в черные светочи, и опять приник. Потом еще и еще.

Я вижу, что ваши лица выражают неописуемое злорадство. Ваши губы опять кривятся в улыбку и что-то шепчут. Пожалуйста, громче – я не слышу. Что? Вы говорите, что никогда не сомневались в таком конце? Тем лучше для вас – это делает честь вашей проницательности.

Но я огорчу вас еще больше. Да, я не только поцеловал мисс Мэри четыре раза. Не только. Я еще сказал ей:

– Я люблю вас… Я люблю вас так, как никого и никогда еще не любил.

Только после этого я, со страхом и смущением, посмотрел вверх и вниз вдоль дорожки. Благодарение Небу – ни впереди, ни сзади нас никого не было видно. Наши ангелы-хранители надоумили нас остановиться в самом подходящем для данного случая месте: узкая дорожка шла здесь среди высоких, густо разросшихся кустов.

Ах, зачем, зачем вздумалось мне после завтрака идти на эту роковую прогулку? И почему мне понадобилось отстать от прочих моих спутников?

Подумать только, что скажет Джефферсон!

* * *

Продолжаю описание событий сегодняшнего дня. Обедали мы в интимной компании. Кроме участвовавших в описанной уже прогулке шести лиц, за столом никого не было. Все мы порядочно устали во время нашего путешествия. Однако то обстоятельство, что домой мы вернулись в шесть часов, а обед был подан только в восемь, дало нам возможность совершенно отдохнуть и оправиться.

Обедали в отличном настроении. Что же касается лично меня, то я должен констатировать, что ни один обед в жизни не показался мне более прекрасным. И, увы, я думаю, что Гопкинс и его стряпня здесь не при чем. Мне кажется, что если бы вместо тонких, изысканных блюд и отличного вина мне предложили походный рацион солдата и стакан простой воды – я чувствовал бы себя не хуже. Дело в том, видите ли, что против меня сидела мисс Мэри. Ее глаза при каждом удобном случае встречались с моими и… Милостивые государи, вы уже неоднократно выявляли вашу блестящую проницательность и я полагаю, что дальнейший объяснения совершенно излишни.

Словом – веселы были все, хотя и по различными причинам. Был необычайно весел даже Джордж. А это с ним, насколько я заметил, случается нечасто. Да, Джордж положительно сиял. Я на несколько мгновений даже задумался, стараясь угадать причину его веселости. Но потом мысленно махнул рукой. Не все ли мне равно? Если ему весело – тем лучше.

Между прочим – он великий мастер пить. Я это давно заметил. В этом отношении, пожалуй, с ним не сравняться не только мне, но даже Стивенсу.

После обеда мы перешли в мавританскую гостиную. Мисс Мэри и я заняли наши любимые места. Остальные расположились где попало. Джефферсон принес кофе, сигары и ликеры.

Мы лениво болтали о разных разностях, как вдруг снова вошел Джефферсон. Подойдя к Колльриджу, он вполголоса сказал ему что-то. Тот сейчас же поднялся и вышел. Это никого не удивило: коменданта по разным надобностям тревожили довольно часто. Разговор продолжался.

Минуты через три Колльридж вернулся. Лицо его сияло, а в поднятой вверх правой руке виднелся довольно большой, сложенный пополам листок.

– Прекрасные новости, господа, – с торжеством воскликнул он. – Прекрасные.

И, обратившись уже ко мне, прибавил:

– Я думаю, дорогой друг, что вы не могли ждать лучшего подарка ко дню своего рождения.

Милый Колльридж! Он не знал, что я получил уже такой подарок, перед которым все соблазны мира не стоят ломаного цента. Но слава Богу, что он не знал.

– Что такое, Колльридж?

Я старался придать своему голосу напряжение высшего интереса. Но он прозвучал, кажется, довольно равнодушно. Что могло порадовать меня после той великой радости, которую я обрел сегодня днем?

– Наша станция перехватила замечательную радио-грамму. Прочтите, мой друг. И хорошо было бы сделать это вслух. Новости чрезвычайно интересные для всех нас.

Он протянул мне листок.

Это была весьма пространная и весьма замечательная по своему содержанию радио-грамма. Передавалась она в копии из Сиднея и предназначалась «всем, всем, всем».

Я не буду приводить полного ее текста. Он был составлен по трафарету и от начала до конца пестрил выражениями знакомого всем и давно приевшегося лексикона.

Суть радио-граммы была в следующем: анархия, царившая в России со времени падения коммунистического режима, кончилась. Бесконечная смена бессильных партийных правительств, ведших к окончательной гибели раздираемую смутами страну, завершилась в ночь с седьмого на восьмое ноября провозглашением власти военного диктатора с вручением ему неограниченных полномочий.

Далее радио-грамма, разъясняя в панических выражениях всю неизмеримую опасность совершившихся событий, призывала всех к единению и к борьбе с черными силами реакции. Особенные надежды возлагались на красную армию и флот Китайской республики.

В заключение осторожно сообщалось о том, что после переворота в России начались восстания почти на всем континенте Европы, включая и Великобританские острова.

Вместо подписи стояло – СОНКВИРП. АЛЕКСАНДРИЯ.

В дешифровке это значило: совет народных комиссаров всемирного интернационального рабоче-крестьянского правительства.

– Что вы скажете на это, господа? – спросил я, окончив чтение.

– Что же сказать? – весь сияя, ответил Стивенс. – Случилось то, чего давно следовало ожидать: мир начинает освобождаться от безумия.

– Что касается меня, – заметил Колльридж, – я всегда полагал, что концом красного владычества может быть только монархия. Маятник, откачнувшийся слишком далеко влево, никогда не остановится посредине. Он перейдет мертвую точку и отклонится так же далеко вправо.

– Да, – задумчиво сказал я – законы механики неумолимы и непреложны: действие равно противодействию. И вы увидите, друзья мои, что поднявшаяся волна реакции зальет постепенно весь мир. Период хаоса и разрушения окончился. Начинается новая эра – эра творчества и созидания.

– Да, – услышал я слегка возбужденный голос мисс Мэри, – Высшее Существо, правящее вселенной, очнулось от Нирваны. И взоры Его прежде всего обратились на мою несчастную Родину.

Я с удивлением посмотрел на нее.

– Вы знакомы с этим учением браманистов, мисс Мэри?

– Почему же нет? – улыбнулась она. – Вы удивлены?

– Немного. Я не предполагал, что такая хорошенькая головка, как ваша, может интересоваться подобными вещами.

– О, в моей голове подобных сведений больше, чем вы можете предполагать. Правда, они очень отрывочны и бессистемны. Но все же…

– А что это за учение? – осведомилась миссис Стивенс. – К стыду своему должна сознаться, что я очень мало занималась философскими вопросами.

– Это очень интересная доктрина, – сказал я. – Дело в том, видите ли, что по учению браманистов вся вселенная есть не что иное, как воплотившаяся мысль Верховного Существа. Все, что мы видим, а равно и то, чего мы, по несовершенству своему, видеть не можем – есть отражение этой Верховной мысли. Божество мыслит – другими словами, оно творит. Однако, по недоступным нашему пониманию законам, и для Божества наступают периоды, в которые ослабевает напряжение Его мысли. Если можно так выразиться – Бог устает творить. Тогда Он погружается в Нирвану, в небытие, как бы в особый божественный, необходимый Ему для отдыха сон. И вот вселенная, предоставленная самой себе, теряет импульс к жизни. Мысли Божества дремлют, сила их не направлена больше к созиданию нового и поддержанию уже созданного. Биение пульса жизни вселенной, дошедшее в данном периоде до кульминационной точки, становится постепенно все слабее и, наконец, окончательно замирает. Начинается регресс мироздания.

Предоставленный самому себе, а может быть, даже и злому началу, мир начинает приходить в упадок. История нашей планеты насчитывает множество примеров такого упадка. Но каждый раз за таким периодом неизменно следует период подъема. По учению браманистов, момент начала возрождения совпадает с моментом пробуждения от Нирваны Верховного Существа, правящего вселенной.

– Боже, как это интересно! – воскликнула экспансивная миссис Стивенс. – Значит, по вашему мнению, Бог опять начинает вспоминать о нас и нашем ничтожном мире? Значит, все опять пойдет по-прежнему и все мы заживем, как жили раньше?