Текст книги "Сумерки свободы"

Автор книги: Вячеслав Костиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Когда в мае 1924 года, через несколько месяцев после смерти Ленина, Троцкий произносит свои ставшие хрестоматийными слова: «Партия в последнем счете всегда права, потому что партия есть единственный исторический инструмент, данный пролетариату», – он не только извращает «Манифест Коммунистической партии», но, в сущности, подписывает себе смертный приговор. Обреченный на изгнание, убитый агентом Сталина в далеком изгнании, Троцкий пожинал трагические плоды «нивелирования» демократии, в котором принимал самое активное участие. В пьесе югославского режиссера Душана Макавеева об убийстве Троцкого бывший главвоенком умирает с ледорубом в голове и со словами: «Партия в последнем счете всегда права». Вероятно, в истории есть какой-то рок возмездия в отношении людей, пытавшихся разговаривать с народом с помощью сапога. Кончина Троцкого теперь общеизвестна. Настигла пуля матроса Анатолия Железнякова, полагавшего, что для благополучия русского народа можно убить и миллион людей. Известно, как завершилась жизнь М. Тухачевского, жестоко подавившего крестьянское восстание на Тамбовщине летом 1921 года, и главкома С. Каменева, руководившего операциями по подавлению восстания матросов в Кронштадте.

Кронштадтское восстание, одним из лозунгов которого было «Вся власть Советам, а не партиям», стало последним в цепи трагических событий 1917–1921 годов, убедивших власть, что военным строем в коммунизм не войдешь. Характерно, что первым эту истину осознал человек в штатском – В. И. Ленин. Нэп был признанием исторической непродуктивности казарменного труда в экономике и «военного коммунизма» в политике. Впервые за четыре года страна вздохнула свободней и сытней. Политика гражданского мира не замедлила принести плоды.

Герой романа Андрея Платонова «Чевенгур», возвратившись в родной город, обнаруживает признаки гражданского мира в самых обыденных проявлениях.

«Сначала он подумал, что в городе белые. На вокзале был буфет, в котором без очереди и без карточек продавали серые булки… На вывеске было кратко и кустарно написано: „Продажа всего всем гражданам. Довоенный хлеб, довоенная рыба, свежее мясо, собственные соления“… Разговорчивый и непривычно любезный приказчик в лавке объяснил совершенно в духе народного мифологического сознания смысл перемен: „Дождались: Ленин взял, Ленин и дал“».

Историки спорят о том, был ли ленинский реверс в нэпе логически осознанным или вынужденным. Цитируются ленинские слова: «Мы вынуждены признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм».

Думаю, что в большой политике не следует упрощать процесс принятия решений и отделять факторы логические от эмпирических. Трагическая «эмпирика» первых лет Советской власти, безусловно, стимулировала переоценку ценностей, однако Ленин никогда не становится пленником обстоятельств. К лету 1921 года, то есть к началу нэпа, все обстоятельства, принуждавшие к отступлению, были подавлены. Страна была во власти большевиков. Дальнейшее сопротивление было немыслимо. Выбор нэпа был выбором логическим, вытекающим из осмысления всей гаммы факторов. Ленин и Бухарин осознают то, что партия в ходе жестокой борьбы за власть оказалась в изоляции, что большевики правят, как меньшинство, опирающееся на вооруженную силу, что они не имеют даже полной поддержки класса, за представителей которого они себя выдают.

Стимулируя в экономике свободную торговлю, кооперацию, концессии, крестьянское фермерство, нэп в сфере общественных отношений возвращал страну к плюрализму мнений, реализовывающемуся через сотни и тысячи малых и больших добровольных объединений, что, по мысли Н. Бухарина, привело бы в конечном счете к восстановлению разорванных революцией «общественных тканей».

Возрождение гражданского общества во время нэпа стимулируется и решительным сокращением числа сапог в государстве. Несмотря на ожесточенное сопротивление Троцкого и военных, обретших в условиях «военного коммунизма» непомерную власть и аппетиты, Ленин настаивает не на символическом, а на десятикратном сокращении армии (с 5,5 миллиона до 562 тысяч). В период нэпа армия, по существу, становится профессиональной. В ней был оставлен лишь командирский корпус. Проведенная в 1924–1925 годах под руководством М. В. Фрунзе военная реформа ставила целью «дать республике сильную, крепкую и в то же время дешевую армию». Уставшая от диктатуры сапога страна решительно переодевалась в гражданские одежды.

Суп из сапога

Во втором варианте конституции, написанном в конце 1824 года, декабрист Никита Муравьев начертал слова, которые вполне могли бы украсить и новую Советскую Конституцию: «Раб, прикоснувшийся земли Русской, становится свободным». До сих пор мы, к сожалению, имели противоположный вариант. Все малые и большие беды, которые обрушивались на нашу страну, есть результат рабского труда и рабской психологии. И вот на 72-м году Советской власти мы только открываем для себя мысль Некрасова – «горек хлеб, возделанный рабами».

Размышляя о путях преодоления психологии рабства после отмены крепостного права в России, П. Кропоткин говорил о том, что нанести удар самому корню зла может лишь сильное общественное движение. В России, добавляет он, это движение приняло форму борьбы за индивидуальность.

Мужество Андрея Дмитриевича Сахарова, подвижническое служение русской культуре Дмитрия Сергеевича Лихачева, ожесточенное сопротивление неправде Александра Солженицына, борьба умирающего Ленина за демократический реверс партии и, наконец, рождение на бездушных камнях брежневской пустыни идеологов перестройки… При всей различности этих людей в них есть нечто общее. Все они – яркие индивидуальности, все они – люди гражданского склада.

В течение многих десятилетий на Мавзолей, где покоится тело «гражданина Ленина», сгибаясь под тяжестью орденов, медалей и звезд, взбирались правители новой России. Даже когда они надевали для камуфляжа широкополую шляпу и очки, как Лаврентий Берия или позднее Н. Булганин, все они, или по крайней мере большинство, вышли из шинели. Не из гоголевской, к сожалению, не из гражданской, а из николаевской. Даже народный балагур Никита Хрущев, любивший расшитые украинские сорочки, был генералом. Не в силах преодолеть тяги к униформе, Л. И. Брежнев уже к концу жизни натягивает на себя маршальский мышиный мундир. Сапоги были в политике, экономике, идеологии, культуре…

Грохот сапог явственно слышен у нас даже на Съездах народных депутатов.

А между тем случайности здесь никакой нет: Съезд – довольно точный слепок нашего общества, в котором униформа и сапоги занимают весьма нарочитое место. Мы как-то все привыкли к тому, как много на улицах наших городов людей в военной форме. На это постоянно, кстати, обращают удивленное внимание приезжающие к нам иностранцы. А ведь мы вот уже скоро полвека живем в условиях мира. Недавно, выйдя в лес в самом ближайшем Подмосковье, в известной дачной местности, я с удивлением обнаружил, что и лес, и опушка леса изрыты окопами, точно бы к нашей столице вновь подступила война. Не в меньшей степени меня удивляет и обилие на улицах Москвы, на станциях и в вестибюлях метро, на вокзалах военных патрулей из полковников и майоров. Налицо явное перепроизводство в России высших чинов.

В сказке Салтыкова-Щедрина «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил» есть восхитительный эпизод. Попавшие на необитаемый остров генералы настолько оголодали, что один из них откусил у своего товарища орден и немедленно проглотил. Другой же стал предаваться гастрономическим мечтаниям:

– Теперь я бы, кажется, свой собственный сапог съел!

За семьдесят лет мы, кажется, действительно ухитрились съесть все, кроме собственных сапог, да и на те в последние годы стали поглядывать с пристрастием: не пришлось бы варить суп из сапога.

Опыт советской истории уже научил нас: когда демократию шьют по сапожной колодке, она рано или поздно усыхает, и все общество начинает хромать. История в облике перестройки при всех ее взлетах, ошибках и падениях дает нам реальный шанс одеть советское общество в новые гражданские одежды. Пораженные размахом критики, уровнем гласности, снявшей с наших уст последние печати, мы, может быть, даже еще и не успели разглядеть более важного философского смысла перестройки, которая открыла переход СССР из мифотворческого периода истории в период истории реальной. Новое общество будет расти не на «догматах веры», вынуждавших нас есть сказочный суп из топора, а на том единственном надежном строительном материале истории, на котором построено на земле все, представляющее хоть какую-нибудь ценность, – на свободном труде свободных людей.

Вернув народу права на собственность, легализировав кооперацию, рынок, концессии, уравняв в правах различные виды собственности, перестройка заложила экономические основы для развития свободного труда.

Не следует предаваться иллюзиям и полагать, что у нас в один день воцарилась демократия. Довольно утопий! Возраст зрелой демократии исчисляется сотнями лет. Гласность, свобода слова, парламентаризм – лишь атрибуты и инструменты демократии. И те, кто ждал от перестройки чуда – немедленного введения посредством «декрета» демократии от западных границ до побережья Тихого океана, – дойдут, вероятно, разочарованы.

Но нарождающемуся гражданскому обществу она дала то, без чего не может развиваться никакая демократия, – вкус свободы. Вкусив от этого вчера еще «запретного плода», советские люди, подобно библейским Адаму и Еве, вероятнее всего, уже не смогут и не захотят жить в стерильном мифическом раю, а отдадут предпочтение «греховному миру» демократии.

СЛЕД ОТ ШЛЯПЫ Ю. О

Несколько лет назад в Париже в одном из крыльев Лувра, там, где размещается Музей декоративного искусства, открылась необычная выставка. Называлась она «Photos truquees» – «Фальсифицированные фотографии». Теперь нас этим не удивишь: мы знаем, что перекроить по заказу диктатора можно не только отдельную жизнь, но и целые массивы истории. Но тогда выставка произвела на меня шоковое впечатление. Рядом с фотографиями, препарированными советской цензурой, можно было увидеть реальные фото, с которых смотрели лики Троцкого, Зиновьева, Бухарина, Рыкова, Каменева… Ведь всего несколько лет назад имена этих людей еще звучали, как выстрел в затылок. Особенно запомнилось мне фото, относящееся еще к дореволюционной истории: на снимке была запечатлена группа русских эмигрантов, социал-демократов, идущих гурьбой с какого-то собрания. И было очевидно, что в толпе рядом с Лениным шли еще какие-то люди. Теперь же их не было. И получалось, что Ленин шел одновременно и в толпе, и один. Снимок, как и другие фотографии на этой выставке, был обманным. Увеличенные фрагменты фотографии выявляли забавные нюансы: в одном месте ретушер оставил незамазанным мысочек ботинка от изъятого человека, в другом – какое-то пятно, которое при рассмотрении сквозь лупу оказалось тенью от шляпы – от шляпы пропавшего с фотографии человека. И я подумал тогда: не след ли это от шляпы Юлия Осиповича Мартова? Ведь из всех имен русской революционной истории имя Мартова оказалось едва ли не под самым толстым слоем цензурного асфальта.

Из-под глыб

Несмотря на яростное внутрипартийное соперничество, Ленин испытывал к этому человеку глубокую привязанность и любовь, которые он сохранил до последних дней своей жизни. Да и сама их жизнь переплелась в такой причудливый и трагический клубок, что распутать его даже и теперь, когда из запасников истории к нам возвращаются спрятанные звенья, не так-то просто. Нетерпимость первых лет революции требовала раскалывать, рвать, резать. Но рвать чаще всего приходилось по живому.

Ю. О. Мартов выехал из России в конце сентября 1920 года. Он был уже тяжело болен. Путь его лежал вначале на Ревель поездом, потом до Штеттина пароходом. Он не бежал, не переходил нелегально границу, не беспокоился при проверке документов: и заграничный паспорт, и мандаты у него были «чистые». Но, хотя целью поездки значилось – участие в съезде Независимой социал-демократической партии Германии, всем – и отъезжающему, и провожающим – было ясно, что назад ему пути не будет. Политика «военного коммунизма» с милитаризацией труда, продразверсткой, противниками которой выступали сторонники Мартова, до последнего предела обострила отношения меньшевиков с большевиками. Говоря об «очередных задачах Советской власти», Владимир Ильич провозглашает, что «от трудовой повинности в применении к богатым Советская власть должна будет перейти, а вернее, одновременно должна будет поставить на очередь задачу применения соответственных принципов к большинству трудящихся, рабочих и крестьян».

Такого рода ориентиры не могли не сказаться на отношении рабочих к большевикам. В Ижевске в 1918 году при выборах в Советы большевики получили лишь 22 из 170 мандатов. Крестьянские восстания, начавшиеся после введения продразверстки (в 20 губерниях Центральной России за год ВЧК насчитала 245 крупных мятежей) к 20-му году фактически выливаются в крестьянскую войну. В принятой в мае 1920 года Тамбовским губернским съездом трудового крестьянства программе снова фигурирует созыв Учредительного собрания, разогнанного большевиками в 1918 году. Крестьянские отряды Поволжья требуют отмены колхозов, свободы торговли, роспуска учреждений РКП (б), как «вредных для трудового народа». В воззвании Тобольского штаба восставших говорилось: «Коммунисты говорят, что Советская власть не может быть без коммунистов. Почему? Разве мы не можем выбрать в Советы беспартийных? Да здравствует народная Советская власть!» Против хлеборобов используются регулярные части Красной Армии во главе с лучшими военачальниками – Тухачевским, Фрунзе, Буденным, Якиром, Тюленевым, Уборевичем. Война против крестьян пагубно сказывается на продовольственном снабжении городов. На фоне хозяйственной разрухи и террора ширится разочарование рабочих и в результатах революции, и в большевистских Советах, и в профсоюзах.

Численность последних (там, где еще не введено обязательное вступление) резко падает. Петроградский союз металлистов, имевший в декабре 1917 года 183000 членов, к началу 1918 года насчитывал не более 70000. Почти вдвое сократился и союз металлистов в Москве. Профсоюзы начинают покидать даже ломовые извозчики: в Москве число членов этого профсоюза съехало с 1000 до 200 человек.

В этой обстановке меньшевики делают попытку активизировать свою работу. Возникает идея создать параллельно Советам, где большевики в основном уже монополизировали власть (там, где это не удавалось, Советы разгонялись, например, в Ярославле, Тамбове, Бологом), Собрания уполномоченных от фабрик и заводов. Меньшевики действуют легально. Собрания уполномоченных проходят в Петрограде, в Москве, Туле, Харькове, Самаре, Екатеринославе, причем среди делегатов весьма высок процент беспартийных рабочих. Летом 1918 года движение уполномоченных обретает широкий размах. На волне этого успеха рождается идея Всероссийского съезда Собраний уполномоченных.

Меньшевики не имеют целью вытеснить большевиков из коридоров власти. Понимая ограниченность возможностей, они ставят более скромную задачу: «созвать свободно выбранную конференцию всех рабочих и всех партий, которые имеют приверженцев в рабочем классе… заставить большевиков прислушаться к голосу самого рабочего класса».

Первая Всероссийская конференция уполномоченных от фабрик и заводов назначается на 20 июня 1918 года. Отклик, который это движение получает в пролетарской массе, настораживает большевиков: они усматривают опасную для себя тенденцию меньшевизации России. В Москве и Петрограде в качестве превентивной меры против забастовок проводятся массовые аресты меньшевиков. В июне 1918 года меньшевистский ЦК подводит итоги разгрома партии:

«Почти везде закрыты наши газеты. Центральные наши органы в Петрограде и Москве („Новый луч“ и „Время“) закрыты… В провинции газеты сохранились в 5–6 более глухих углах. Закрытие газет вызвало тоже политические забастовки (Тула, Екатеринодар, Луганск). Попытки судить газеты вызвали бурные манифестации в Новониколаевске в Западной Сибири, в Харькове, Одессе… В Харькове процесс „Социал-демократа“ не состоялся, потому что угрожающий вид собравшихся тысяч рабочих заставил судей разбежаться. После этих опытов решили больше не судить нас, а закрывать газеты административным порядком. Процессы, начатые против Мартова, Дана, Мартынова и других, так и остаются неразобранными… Мы ждем доведения террора до последних границ. В заседании ЦИК уже говорилось о необходимости взять Мартова, Дана и других „заложниками“…»

«Институт» заложничества был естественным порождением политики «военного коммунизма». Брали в заложники крестьян, чтобы выгрести из деревни спрятанный хлеб, буржуазию и городскую интеллигенцию, чтобы стимулировать работы по расчистке железных дорог и заготовке дров. Но то были «классово чуждые элементы». Во время Кронштадтского восстания заложничество распространили на семьи тех, кто в 1917 году был передовым отрядом восставших: в Петрограде брали жен и детей кронштадтских матросов и офицеров. С конца 1920 года постановлением Совета Народных Комиссаров было разрешено брать в заложники недавних товарищей по борьбе с царизмом – русских социал-демократов. В. Короленко, с нескрываемым разочарованием наблюдавший плоды революции, за которую боролись поколения русских интеллигентов, писал Максиму Горькому: «История когда-нибудь отметит, что с искренними революционерами и социалистами большевистская революция расправлялась теми же методами, как и царский режим».

К концу 1920 года громы и молнии уже летят в адрес «его величества рабочего класса».

«Да разве это рабочие бастуют? Настоящих рабочих в Петербурге нет: они ушли на фронт, на продовольственную работу – и т. д. А это все – сволочь, шкурники, лавочники, затесавшиеся во время войны на фабрики…» Такое «марксистское» объяснение перерождения рабочего класса давал один из членов Петроградского исполкома. Рабочие, переставшие быть сознательными, никак не хотят воспринимать бухаринского рассуждения о том, что «принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью… является методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи».

На «концентрированное насилие» большевиков, на бухаринскую формулу «в революции побеждает тот, кто другому череп проломит», рабочие и часть сохранивших независимость профсоюзов отвечают стачками. Совсем не случайно, что именно в этот период возникает знаменитая дискуссия о профсоюзах. Троцкий откровенно призывает превратить их в приводные ремни государства. Меньшевики отстаивают независимость профдвижения. Влияние меньшевиков и эсеров на заводах и фабриках начинает быстро расти. Когда в Москве на митинге в честь рабочей делегации из Англии выступил находившийся уже в подполье (за ним безуспешно охотилась ЧК) лидер эсеров Виктор Чернов, зал устроил ему бурную овацию.

Меньшевики тем не менее уже не рассчитывают на долю власти: политическая монополия большевиков к этому времени безраздельна. Но там, где предоставляется возможность сказать правду об отклонении революции от ее идеалов, они делают это, идут на риск, расплачиваясь арестами и тюрьмой. В декабре 1920 года на Восьмом съезде Советов меньшевики и эсеры имели последнюю возможность выступить свободно, и они требуют немедленной отмены продразверстки. В это же время с протестом против продолжения разрушительного эксперимента над Россией в резких тонах выступил М. Горький.

Потребовались реки крестьянской крови, яростный Кронштадтский мятеж, чтобы эксперимент приостановился. Увы, только на время.

В условиях острого кризиса власти и доверия большевики опасаются, что меньшевики, придерживавшиеся «лояльной оппозиции», возглавят движение протеста. Лишенные прессы, загнанные в подполье, преследуемые ВЧК, они продолжают сохранять влияние в рабочей среде. Перед октябрьским переворотом партия меньшевиков имела около 200000 членов – лишь немногим меньше, чем большевики. Такая партия, имевшая к тому же и опыт подпольной работы, не могла исчезнуть бесследно. Личный престиж Мартова среди интеллигенции и части рабочих был весьма высок. Упрятать же больного туберкулезом, ослабевшего здоровьем Мартова в Бутырку, как это делалось в отношении рядовых меньшевиков, – значило бы убить его, сделать из него мученика и символ сопротивления. Тогда-то и родилась идея выпроводить Ю. О. Мартова за границу.

Последний поезд на Варшаву

В кругах старых большевиков долго бытовала своего рода легенда об отъезде Мартова.

Память об этой легенде «О добром Ленине и о его заблудшем друге» тлела в тайниках памяти до оттепели начала 60-х годов. И как только обстоятельства позволили, выплыла наружу в виде рассказа Э. Казакевича «Враги».

Я побывал у вдовы писателя, бережно хранящей воспоминания о судьбе этого рассказа. Вот что она мне поведала.

Рассказ «Враги» был последним произведением Эммануила Генриховича. Несмотря на хрущевскую оттепель, опубликовать его оказалось непросто. Переговоры с «Новым миром» не дали результатов. А. Твардовский от публикации уклонился.

Э. Казакевич был безмерно расстроен отказом. Подозревал, что обусловлено это недоверием к документальной основе повествования. В письме Твардовскому он писал:

«То, что написано в моем рассказе, – точно, вплоть до дома, где скрывался Мартов… Софью Марковну (героиню рассказа) на самом деле звали Софьей Самойловной Штерн-Михайловой. Она дожила до 50-х годов, была членом СП и умерла несколько лет назад. Имеются документы, подтверждающие точность рассказа Софьи Самойловны. Они, вероятно, в архиве КГБ и м. б. в архиве ЦК… Рассказ точен до мельчайших подробностей. Старые большевики в общих чертах знают о нем. Он стал легендой, к сожалению, не всенародной, т. к. за этот рассказ при Сталине не погладили бы по головке».

В рассказе описывалось, как Ленин, зная о предстоящих арестах меньшевиков, разыскивает старую меньшевичку «Софью Марковну», работающую в «Наркомсобезе», поручает ей разыскать Мартова и от своего имени передать предложение об отъезде за границу.

«… в пятницу в 11 часов вечера от первой платформы Александровского вокзала отходит последний, – заметьте, последний – пассажирский поезд на Минск и Варшаву… Если Юлий хочет, он может сесть в этот поезд в шестой вагон, место № 15… Там в вагоне будут знать».

Озабоченный спасением старого друга, Ленин торопит: со дня на день ожидается начало войны с Польшей, сообщения будут прекращены и главное – «терпеть антисоветского подполья в условиях войны и разрухи мы не можем. Мы на это не пойдем».

И Софья Марковна, потрясенная гуманностью вождя, своей причастностью к божественному акту милосердия, спешит по грязной, одичавшей от голода и холода Москве вначале на Варварку в ВСНХ, где работает много меньшевиков, потом, разузнав у старого партийного товарища адрес, на Мясницкую, где на чердаке обшарпанного дома в каморке с гудящим примусом скрывается Ю. О. Мартов. Железная койка, желтое больничное одеяло, душная сырость неухоженного жилища.

– Ну? – спросил наконец Мартов. – От него?

– Да, – сказала Софья Марковна.

– Пожалел… Нет, не пожалел, – возразил он себе. – Хочет остаться чистеньким. Не желает руки пачкать в моей крови…

Политический фольклор, как и народная молва, живет по своим законам. Реальность была иной, хотя в своем рассказе, опубликованном в возглавляемых Аджубеем «Известиях» в 1962 г., Казакевич уловил важное обстоятельство: без согласия Ленина Мартову едва ли бы удалось уехать за границу. Но Мартов не пожелал принимать «гостинец» от Ленина. Не в силу озлобленности или вражды (он был на редкость мягким и незлобивым человеком), а совсем по иной, политической причине.

Хотя при выборах в Учредительное собрание меньшевики потерпели крах (меньшевики получили 2,3 % голосов, большевики – 24 %, эсеры – 40 %), они продолжали пользоваться большим влиянием в пролетарской среде и профсоюзах. Несмотря на давление властей и закрытие многих газет, на выборах в Советы весной 1918 года они провели 45 депутатов в Москве, 225 – в Харькове, 120 – в Екатеринославе, 78 – в Кременчуге, более 30 – в Киеве, Самаре, Брянске, Иркутске. В Костроме меньшевики получили большинство. Крупнейшая в Ярославле «Корзихинская мануфактура», традиционно посылавшая в Совет большевиков, отдала социал-демократическому списку больше половины голосов.

Ярлык «врагов народа» в отношении меньшевиков был внедрен в популярное сознание позже. В первые годы после революции меньшевики воспринимались пролетарской массой как часть рабочего, социал-демократического движения. Было известно, что часть меньшевиков, в том числе Ю. О. Мартов, была за переговоры с большевиками и за участие в «однородном социалистическом правительстве». Отношения стали обостряться позже, когда большевики начали методически применять к бывшим собратьям по РСДРП методы политического насилия: закрывать газеты, разгонять собрания, захватывать типографии, арестовывать меньшевиков.

Но неприятие лидерами большевиков меньшевизма имело давние корни. Лидер эсеров Виктор Чернов, рассказывая о своих встречах с Лениным, вспоминает такой эпизод:

– Помню, раз до войны, дело было году, кажется, в 11-м – в Швейцарии. Толковали мы с ним в ресторанчике за кружкой пива, я ему и говорю: Владимир Ильич, да приди вы к власти, вы на следующий день меньшевиков вешать станете! А он поглядел на меня и говорит: «Первого меньшевика мы повесим после последнего эсера» – прищурился и засмеялся.

Сухая гильотина

Вытеснение меньшевиков из советской политики продолжалось до начала 20-х годов, когда ряды российской социал-демократии были настолько ослаблены, что уже не представляли для власти никакой угрозы. Причем большевики использовали в отношении меньшевиков тактику «кнута и пряника». Закрывая меньшевистские газеты, разгоняя меньшевистские Советы, проводя аресты, большевики охотно предоставляли меньшевикам посты в промышленности и экономике. Много меньшевиков работало в аппарате ВСНХ, в министерствах, в издательствах, в академической сфере. Единственно, чего требовалось взамен, – это «не заниматься политикой». Большевики не чинили препятствий (разумеется, при достаточно солидных поручительствах) вступлению бывших меньшевиков и эсеров и в РКП(б). Всероссийская перепись членов РКП(б), проведенная в 1922 году, свидетельствует о том, что к партии большевиков к этому времени примкнуло более 22 тысяч членов поставленных вне закона других социал-демократических партий.

Использовалась и «мягкая» тактика взятия подписок: меньшевикам и эсерам предлагалось подписать письменное отречение от своих партий и партийной идеологии. Согласившихся временно оставляли в покое, и некоторые «дотянули» до грандиозных чисток 30-х годов. Несогласные обрекали себя на тихую высылку в губернии. Главная цель такого рода «сухой гильотины» была очистить от меньшевиков крупнейшие промышленные центры и крупные губернские города. Не желавших склонить голову дорога вела и к Бутыркам, и к бывшим царским централам. И нередко были случаи, когда меньшевики и эсеры попадали в те же самые камеры, в которых отбывали сроки по приговорам царского суда. Причем сроки определялись, как и все в то время, «приблизительно», с прикидом на мировую революцию. Видный чекист М. И. Лацис в популярном очерке о деятельности ЧК, вышедшем в государственном издательстве в 1920 году, писал о меньшевиках: «Мы их сажаем в укромное местечко, в Бутырки и заставляем отсиживаться, пока не кончится борьба труда с капиталом».

Такова была обстановка, побудившая Ю. О. Мартова к отъезду из Советской России. Влиять на большевиков в сторону «смягчения» он уже не имел возможности. Но обладая большим авторитетом в кругах европейской социал-демократии, он мог и, вероятно, рассчитывал предупредить европейский пролетариат о трагическом опыте «военного коммунизма». Большевики, естественно, опасались этого. В ЦК РКП(б) возникли разногласия: выдавать или не выдавать Мартову заграничный паспорт. В воспоминаниях известного меньшевика Р. Абрамовича этот эпизод описывается так:

«Как передавали нам некоторые из среды старых большевиков, обсуждение проблемы паспортов для меньшевиков вызвало в ЦК РКП разногласие. Многие члены ЦК настаивали, что Мартов со своими большими интернациональными связями может наделать Коминтерну много хлопот за границей. Но другие, в особенности Ленин, настаивали на том, что выгоднее Мартова выпустить за границу, чтобы отделаться от него в самой Москве. Некоторые видные большевики потом передавали, что в сущности большинство ЦК было против выдачи паспортов. Но позиция Ленина была истолкована так, что, жалея своего старого друга Мартова, которого он не переставал любить, он хочет дать ему возможность уйти от неизбежной тюрьмы и ссылки».

Ставшие ныне доступными материалы, в частности сборник воспоминаний видных меньшевистских деятелей, вышедший в США в 1988 году, дают возможность уточнить обстоятельства отъезда.

Мартов обратился с просьбой о выезде не к Ленину, ибо считал унизительным для себя, как для лидера рабочей партии, просить о милости, а написал открытое письмо ЦК РКП (б) и II конгрессу Коминтерна, который проходил в Москве с 19 июля по 17 августа 1920 г. В этой связи в Москве находилось большое число западноевропейских социалистов. Письмо таким образом получило широкую огласку. Проигнорировать обращение Ю. О. Мартова, широко известного в социал-демократической среде Европы, было невозможно. Паспорта были выданы, и в конце сентября 1920 года Ю. О. Мартов выехал из Москвы. А 12 октября он уже присутствовал на открытии съезда Независимой социал-демократической партии Германии в маленьком немецком городке Галле.

Большевики придавали большое значение этому съезду. Главой советской делегации был назначен Г. Зиновьев. Его вступительная речь длилась более четырех часов. Мартов должен был выступать третьим. Однако говорить он не смог. Болезнь, сильно запущенная в Москве, во время переезда по морю заметно обострилась. Горло хрипело. После нескольких слов приветствия он передал свой доклад А. Штейну, который его и зачитал.

Характерно то, что в докладе на съезде в Галле Мартов критиковал большевиков не столько с идейных позиций, ибо сам он до конца дней оставался теоретиком пролетарской революции, сколько с позиций нравственных и этических. Он ставил большевикам в вину подавление свободы партии и свободы независимой мысли. Теперь мы можем сказать, что в своей критике он был прав. Развитие подмеченных Мартовым отклонений от политической морали впоследствии привело к самым серьезным искажениям социалистической идеи в СССР, к длительному, затянувшемуся вплоть до начала перестройки кризису в отношениях между коммунистами и социал-демократами.