Текст книги "Увертливый"
Автор книги: Вячеслав Морочко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
«Все, как было, – подумал Петя. – Все, да не все». Теперь он, вдруг, понял, что изменилось. Повысился ранг участников сделки. Каждый из гостей был теперь тем, кем раньше был Виктор Сергеевич – дилером. А сам шеф теперь стал «бароном» (значение этих терминов Галкин почерпнул в Интернете). Несмотря на такую перемену, все завершилось, как раньше. Деньги, перекочевавшие в сейф, тут же перекочевали в подкладку Петиной куртки. Он вышел вместе с последней парой и «пропеллером» спустился в туалет за пакетом. Но на крючке его не было. «Ай-ай-ай! – покачал головой Петя. – Как не хорошо!» Уже направляясь к выходу, – заметил пакет на столе у охранника. «Вот спасибо!» Схватив пакет, он «пропеллером» выскочил на улицу.
6.
В школе и в техникуме Галкин изучал немецкий язык. Но международным языком в мире давно уже считался английский. Петя решил его изучить самостоятельно. Приобрел учебники, аудиокурсы, компьютерные курсы и приступил к занятиям. Трудно давалось произношение. А написание слов редко соответствовало звучанию. Знакомый с грамматикой немецкого языка об английском – он судил снисходительно: «Должны же быть хоть какие-то сложности в речи, почти не имеющей падежных окончаний».
Довольно скоро Галкин убедился, что его язык, и его память, так же увертливы, как мышцы и кости тела. Освоив английский, он тут же «напал» на французский. И был неприятно удивлен, выяснив, что французская речь соединила в себе сложность грамматики – немецкой с трудностями произношения и написания – английской. Однако, много времени тратить не стал, ознакомившись только по краткому аудиокурсу. Тоже самое повторил с итальянским и испанским, с удовлетворением, отметив, что написание их столь же простое, как и – немецкого.
Пришло время – открылись границы. Галкин испытывал эйфорию: перед ним открывался весь мир. Имевшие деньги, вроде, могли теперь выезжать за рубеж. Оказалось, могли, но не все. Пускали не очень охотно. Это естественно: мало того, что страна лишилась республик, многие, выехавшие в турпоездки, решили, что лучше не возвращаться: второй раз не пустят. Россия, как кожа, натянутая на необъятные земли, совсем истончилась. Армия когда-то способная проглотить всю Европу, едва справлялась теперь с местными бандами. А заграница, не желала, чтобы туда попадали бомжи, жулики и попрошайки. Чтобы нормально путешествовать, нужны были: загранпаспорт, виза и авиабилет. Только для визы требовались: автобиография, заполненная анкетная форма, справка с места работы о заработке. И еще долгие стояния в очередях.
Например библиотекарь не мог отправиться в загранпоездку ни под каким видом, потому что, согласно справке бухгалтера, не смог бы собрать достаточно денег. А все, что превышало официальный доход, было лишь основанием для подозрений. Иное дело менеджеры (продавцы в магазинах, вдруг, все стали менеджерами, так же, как все институты – университетами). Бухгалтер приличной организации всегда мог дать справку о подходящей зарплате. Только не в библиотеке.
Он побывал в Шереметьево-2, в туристических фирмах, порылся в Интернете. Ему уже было известно, что в криминальном мире документы такого рода покупают за деньги. Кроме того, при своих способностях, он мог бы проникнуть в любой самолет незамеченным. Зато потом весь полет пришлось бы находиться в движении, переходя с места на место. А как быть – с гостиницами? Бомжевать в коридорах или жить в чужих номерах? Нет, это его не устраивало. Он решил подождать, когда такие вопросы будут решаться легально. Он желал стопроцентной законности. Хотелось, чтобы анкеты, которые он заполнит для паспорта и для визы можно было перепроверить и не найти ни задоринки.
А пока он приобрел путевку на двухнедельный тур на теплоходе Москва – Санкт Петербург. Путевки были дорогие, и не все места разобрали. Он заказал одноместную каюту, но таковых не нашлось. Ему предложили заплатить за двухместную и он заплатил. А в порту, дамочка, ведавшая регистрацией обрадовала: «Вы знаете, мы решили, что одному будет скучно и нашли вам попутчика».
– А меня вы спросили?
– Но вы же мужчина. Тем более молодой. А что мужчинам надо: выпить, в карты сыграть, покалякать…
– Морду набить.
– Я так не говорила. «Вы кто по профессии?
– Библиотекарь?
– Не велико начальство!»
– Извините, я просил одноместную каюту. Вы вынудили заплатить за двухместную. Теперь, когда у вас еще много свободных мест вы подселяете именно ко мне, чтобы…
– «Чтобы прикарманить разницу!» – ты это хотел сказать?
– Это вы сказали!
– Ничего я не говорила! Теперь уже ничего не изменишь. Твой сосед уже там!
– Значит, он – мой гость?
– Наконец-то, понял.
– Если он не понравится, я его выставлю, как незваного гостя.
– Ты выставишь!? – она загоготала. – Он выставит! Ой! Ой! Сопля!
Через несколько минут Петя уже был на причале, где, бок о бок друг к другу, стояли два больших теплохода. Первый еще отдыхал и пассажиры шли сквозь него, как сквозь пристань. На втором уже работали двигатели. Палуба мелко дрожала и чуть покачивалась, когда люди и вещи «перетекали» с места на место. В коридоре Галкин остановился, ознакомившись с распорядком дня и маршрутом плавания. Уже подходя к каюте он заметил, что дверь приоткрыта. Постучал. «Чего стучишь? Входи!» – весело крикнули изнутри. В каюте Петя увидел светлую личность: светлые брюки, белую расстегнутую на груди рубаху, голубые глаза, белокурые волосы. Сидя на заправленной койке, личность излучала сияние святости. Петя его узнал. Это был тот белокурый и голубоглазый недоросток, который однажды в детстве, как Илья Муромец, шел на него впереди знакомой оравы, чтобы выпустить «юшку». Нет, он узнал не конкретного человека – скорее тип личности, хотя теперь он выглядел, как сама доброта и сама застенчивость. Личность радостно скалилась в предвкушении: на столе ожидала бутылка, позвякивали стаканы, лоснился шмат колбасы. Вторая бутылка стояла на подоконнике.
«Садись соседушка. Я устал тебя ждать, – высоким голосом произнес человек. – Выпьем за встречу!»
«Напрасно ждали, – ответил Галкин. – Не пью.»
Один раз в жизни, в казарме, (тайком от Тараса) он выпил с ребятами из любопытства стакан. Ничего кроме горечи не почувствовал. Во всяком случае, веселее не стало, хотя солдаты вокруг раскраснелись и разболтались. «Ты какой-то белый, – сказали ему. – Видать не пошло». Его вырвало в туалете. Горечь – все, что осталось в памяти.
«Не пьешь? Мы все не пьем. Садись!» – потребовала личность и стала разливать.
– Нет, нет! Мне нельзя!
– Ты что, не мужик что ли или не русский?
– Непьющий.
– Врешь! Таких не бывает!
– Бывает.
– Не выпьешь, значит, не уважаешь!
– Пьющих не уважаю.
– Матушку Россию не уважаешь?!
– Пьянство не уважаю.
– Так чего ж ты пришел?
– Я – в своей каюте.
– В своей!? Послушай, у меня было хорошее настроение. А ты, гад, испортил!
Личность задумалась. Петя даже посочувствовал ей. Она находилась в неестественном для себя трезвом, а значит, заторможенном состоянии. Она не осмелилась даже матерно выругаться, что равносильно параличу воли. После раздумья, белобрысый, видимо, пришел к такому же выводу: «Пожалуй, я подлечусь». Он вылакал стакан и, не закусывая тут же – второй. Очевидно, Галкин так насолил бедолаге, что лекарство не помогало. В бутылке осталась самая малость – каких-то сто грамм. Он даже не стал их переливать – вылакал прямо из горла. Потом – оторвал кусок колбасы и неохотно начал пожевывать, ощущая, как по остывшему телу разливались тепло, и веселая удаль.
Теплоход незаметно отчалил. Берега, освещенные солнцем, осторожно, словно на цыпочках, пятились. Ажурная тень моста, будто сито, пропустила их сквозь себя. Водохранилище сузилось до ширины канала.
Белобрысый механически потянулся, достал с подоконника и поставил на стол вторую бутылку. Теперь он был счастлив по настоящему: путы трезвости отпустили.
«А вот теперь ты выпьешь со мной! Я заставлю меня уважать! А потом сбегаешь и еще одну купишь!» – он опять разливал в два стакана.
«И как ты меня, интересно, заставишь?» – только теперь Галкин перешел на ты.
«А это ты видел?» – белобрысый рванул на груди рубаху, выставляя паутину татуировок и маленький крестик, сверкнувший, подобно клинку.
– Тебе это нравится, ну и гордись.
«Хочешь сказать, ты меня не боишься?» – в голубизне его глаз полыхали багровые сполохи.
– Почему мне тебя бояться?
– Потому что ты лох! Раз ты купил всю каюту, значит у тебя много денег! И ты мне все их отдашь!
– Так бы сразу и говорил!
Петр расхохотался, вспомнив «золотого теленка».
– Бендер из тебя никудышный!
– Какой еще Бендер, сука!?
Галкин взглянул на часы: «Ну все, мне пора!».
– И часики тоже отдашь.
– Сейчас!
Пете хотелось прямо сейчас наказать эту настырную личность. Но он не видел, за что. Она была в своем мире и поступала так, как в этом мире поступать свойственно. Это он, Галкин, пришел в чужой монастырь со своим уставом. Надо признать, затея с теплоходом была плохо продумана. Стало быть, он сам виноват. Он, конечно, имеет право на самозащиту. Но, находясь в диком лесу, умные люди, чтобы не нарушать природный баланс, предпочитают избегать хищников, а не наказывать их. Животные не виноваты, что какой-то чужак проник в лес. А он, в самом деле сейчас ощущал себя чужаком.
Белобрысый только услышал, как хлопнула дверь.
Пете, действительно, было пора. Время шло к ужину, а до этого он наметил себе осмотреть теплоход – весь, от капитанского мостика до машинного отделения. «Вибрируя», он проникал повсюду, даже туда, куда посторонним вход запрещен. Кроме кают, палуб, трюмов и мостиков судно имело ресторан, кинозал и салон для отдыха с весьма скромненькой библиотечкой. Наконец, пригласили на ужин. В ресторане было уютно. Играла тихая музыка. Прилично одетые уже немолодые люди знакомились, улыбаясь друг другу. Ужин был вкусным. Но спиртного не было даже в буфете. Галкин снова появился на палубе, когда шли через шлюз. Быстро смеркалось. Справа блеснули купола Дмитрова. Город как будто лежал ниже уровня верхней палубы теплохода.
А потом началась сказка.
Галкин облюбовал переднюю палубу. Теплоход был таким длинным, что шум двигателей сюда почти не достигал. Слева и справа, метрах в пятнадцати, темнели кусты и кроны деревьев. Оттуда, постепенно усиливаясь, доносилось соловьиное пение. Зажигались первые звезды, и, казалось, что это они струили дивные переливы. На чистом небе только в самом зените висело одинокое перистое облачко. Петя как будто летел в коридоре над призрачной гладью сквозь чарующую ночную симфонию туда, где расплавилось солнце, и алое небо сливалось с алыми водами.
И тогда он понял: если природное явление или пейзаж, так же как лицо человека, описать еще можно, то впечатление от того, другого и третьего, то есть саму красоту, нет никакой возможности выразить. Красота – это оторопь в храме природы среди звезд и соловьиного пения, где душа оказывается алтарем, вместившем вселенную. Попробовав сформулировать красоту, Галкин почувствовал, что слова делают мысль вязкой, неуклюжей, и зачастую искажают ее. Ему было стыдно от бессилия слов. Но разве это его вина?
Послышался шорох. Галкин по запаху догадался, кто – за спиной, и, «пропеллером» отлетев на несколько метров, освещенный закатом замер, на месте. Белобрысый повернулся к нему, держа в руке нож, но неожиданно задрожал и, бухнувшись на колени, заплакал, запричитал: «Ой, прости ты меня неразумного! Не губи мою душу! Подскажи, что мне делать!»
«Встань!» – сказал Петя.
– Не встану! Убей меня лучше! Не хочу больше жить! Все обрыдло! Сил моих нет!
«Вижу, – молвил Петя сурово. – И все-таки встань!»
Белобрысый поднялся.
– Брось нож в канал!
Белобрысый, выполнил приказание. Послышался всплеск.
– Возвращайся в каюту, ложись и усни!
Подобно сомнамбуле, парень поплелся в каюту. Галкин оставался на палубе пока впереди не погасла последняя светлая полоса.
Что-то в нем изменилось. Чего-то в нем стало больше. Не физической силы, не увертливости тела. Словно красота, пронизав его, добавила веры в себя, и увертливости воли. Он будто стал старше. Это не значило, что в один миг и навсегда Галкин стал внушительным, прозорливым и мудрым. Так не бывает. Но бывает иначе, когда человек вдруг становится князем, даже, если угодно, Господом одного, отдельно взятого, ломтика времени.
Когда Петя вернулся в каюту, там горел свет. Белобрысый храпел, разбросавшись поверх одеяла, только сбросив кроссовки. Галкин включил вентилятор, убирая запах носков и спиртного, а, заодно, приглушая храп. Выключив свет и раздевшись, он свернулся под одеялом и мгновенно уснул.
Проснулся, когда совсем рассвело. Белобрысый продолжал храпеть. Галкин сделал пробежку, пофыркал под душем, оделся. Было как раз время завтрака. Петя зашел в ресторан, но есть не хотелось. Вышел на палубу. Судно давно уже плыло меж низких, пустынных берегов неширокой речки. То была великая русская река, не далеко от истоков. Неожиданно, берега раздвинулись: начиналось водохранилище Угличской ГЭС, расположенной в пятидесяти километрах северовосточнее того места, где они проплывали. Пассажиры собрались на палубе посмотреть на торчащую из воды достопримечательность: колокольню утопленной церкви. Галкин отвернулся: смотреть на это было жутко, как на торчащую из воды голову утопленника. Впереди была пристань города Калязина.
Петя решил ускорить ход событий, тем более, что главное впечатление плавания было уже позади. Что-то подсказывало, что оно уже не повторится, и надо спешить к главной цели поездки.
У входа в ресторан Петя остановил старшего по круизу, соврал ему, что получил из Москвы звонок и теперь должен сойти в Калязине, чтобы срочно вернуться. Старшему было все равно. Он только попросил написать заявление, указав номер каюты.
Галкин вернулся к себе и взял чемодан. Сосед продолжал храпеть.
7.
Сойдя на берег, Петя не стал возвращаться в Москву, а добирался с пересадками по железной дороге до конечного пункта маршрута. Как бы там ни было, но к вечеру этого дня Галкин был уже в Санкт-Петербурге. Сразу на «Московском вокзале» купил в предварительной кассе билет в столицу и снял койку в комнате отдыха. Сдал в камеру хранения чемоданчик. Зашел в буфет закусить. Купил путеводитель по городу. Прогулялся по «Невскому» до Адмиралтейства. Прошелся по набережной до Зимней Канавки. Завернул на Дворцовую площадь, через арку Главного штаба вернулся на «Невский», а по нему – на вокзал.
В комнате отдыха было шесть коек. Горел синий свет. Кто-то спал. Кого-то еще не было. Люди приходили, стараясь не шуметь, раздевались, ложились. Галкин чувствовал себя здесь спокойно, почти, как в казарме. Он не хотел строить планы на завтра: все осложнялось делом, из-за которого он и выбрал первоначально столь долгий водный маршрут в Санкт-Петербург. Дело было такого сорта, что от одной мысли о нем Галкина прошибал пот. Поэтому, засыпая, он решил, что завтра им заниматься не будет, иначе ему не заснуть.
Утром, позавтракав, он сел на экскурсионный автобус, отправлявшийся в Петергоф. Было начало весны, и фонтаны еще не включали. Позолоченные фигуры без водяных струй выглядели не то, чтобы сиротливо, а как-то не при деле. Петя осмотрел парк, домик Петра и вернулся в город. Хотелось чуда, и он пошел в Эрмитаж. «Чудо» заняло весь оставшийся день и все силы без остатка так, что и на третий день с утра он решил никуда не ходить, а сел на вокзале в автобус с обзорной экскурсией. Однако, на обратном пути попросил, чтобы высадили поближе к Русскому Музею. Если Эрмитаж он воспринял, как безбрежное море, в котором легко утонуть, Русский музей был воспринят, как солидное приложение к «Третьяковке», или как некий лиман, который, при желании, можно перейти в брод. Впрочем, он не считал себя ценителем живописи, полагая, что многое здесь зависит от моды. Но, чтобы иметь право судить, нужна не только возможность сравнивать, необходимо хотя бы наличие тех для кого-то суждения ваши, не лишены смысла.
В этот день он даже успел побывать в Кунсткамере. Парад шуток природы не произвел на него особого впечатление, возможно, потому, что, в известной степени, он и себя мог причислить к подобному ряду. Вечером Галкин пошел в Мариинский театр. Купил дорогой билет в партер на проходной спектакль. Шла истинно петербургская опера Чайковского Пиковая дама. Кроме музыки все: и декорации, и костюмы, и сама постановка, и голоса казались поблекшими.
Настало утро, когда уже невозможно было откладывать дело. Галкин разузнал на вокзале, где находилась «контора», и как до нее добираться. Сначала на метро он проехал до станции Чернышевская, потом больше километра шел пешком: сначала по «Чернышевской», затем по «Чайковской», а не доходя до «Литейного», свернул во двор. В «конторе» он заполнил бланк, сдал его, получил счет для оплаты в сбербанке. По указанному адресу нашел банк, оплатил пошлину, вернулся в контору и стал ждать вызова.
Галкин вздрогнул, услышав фамилию «Бульба». На ватных ногах – приплелся к окошку, дрожащими пальцами протянул квитанцию об оплате. Он вышел, имея в кармане справку адресного бюро о месте проживания гражданина Бульбы Тараса Никифоровича 1967 года рождения.
Самой встречи он не планировал, полагая, что время для этого не пришло. Достаточно было подготовительной церемонии, каждый шаг которой ввергал его в полуобморочное состояние. Он не ждал от себя такой трусости и склонности к панике, оправдываясь тем, что не успел внутренне подготовиться. Но, сказав А, надо было говорить Б: он должен был найти этот дом. Только найти – не встречаться (этого, просто, не выдержит сердце). Пока ехал, чтобы упокоиться, перебирал в памяти, что понравилось в городе больше всего. Он даже не колебался. В Санкт-Петербурге его поразили две вещи: Эрмитаж и широкая Нева от Литейного моста до Стрелки Васильевского острова с набережными и мостами. В Москве ничего подобного нет. Москва имеет другое: Кремль и столичный лоск, тогда как Питер представлялся ему обшарпанным бедным интеллигентом. Зато Санкт-Петербург, как нормальный город, имел, по его мнению, нулевой «градус истеричности». Так Петр назвал про себя особую московскую взвинченность, от которой у прибывших в столицу, моментально расширялись зрачки.
Масштабы, однако, здесь были почти такие же, что и в столице. Добираться пришлось больше часа, хотя до окраины было еще далеко. Дом он нашел сравнительно быстро. Но долго не мог разобраться с подъездами: такое охватило волнение. Прежде чем зайти в дом, присел во дворе на скамеечку, перевести дух. Однако, надо было спешить: времени до отхода поезда оставалось мало. Парадная дверь была с кодом. Пришлось ждать, чтобы открыли. Углядев на подходе старушку с авоськой, он направился к двери, но старая прошаркала мимо. Галкин вернулся на место. Находясь в заторможенном состоянии, он не успел среагировать, когда парадная открылась изнутри, выпуская десятилетнего мальчика. Подъехала темная иномарка. Вышли два человека и стали, как суслики, озираться. Мгновенно вспомнив, что Питер слывет криминальной столицей, Галкин включил «пропеллер». Со стороны он мог видеть, что оба «суслика» буравили взглядом скамейку, на которой он только что был. Петя приблизился к автомашине. Первый «суслик» вошел в парадную, осмотрелся и крикнул: «Игорь Николаевич – можно входить!» Водитель открыл дверцу. Из машины вылез незаметный кругленький человечек – лет под шестьдесят – и направился к двери. За ним шел темно-русый человек лет сорока пяти с правильными, даже красивыми, но плохо запоминающимися чертами лица. Второй «суслик» пристроился сзади, прикрывая тыл.
По вызову пришел большой лифт и они уместились там впятером: Игорь Николаевич Барков (по прозвищу Барклай) с телохранителями, темно-русый человек (по прозвищу Шериф) и вибрирующий Галкин. Пока поднимались, Игорь Николаевич щурился, хмурил брови и ворчал. Ему что-то мерещилось. Ты сейчас ничего не видел? – спросил он моложавого «Шерифа». Тот отрицательно покачал головой. Кругленький человечек словно чувствовал, что с видением, которое померещилось ему в лифте ему еще не раз предстоит встретиться. А сам Петр даже не подозревал, что с этого дня открыт «сезон охоты» на «золотце» (так Барков окрестит про себя Галкина).
На четвертом этаже лифт остановился и все вышли. По расчетам Галкина, Бульба жил на шестом этаже, и он «пропеллером» несся по лестнице вверх, но на пятом, вибрируя, задержался. У перил стоял человек в черной куртке с пистолетом в руке и заглядывал вниз. Кого он поджидал – Игоря Николаевича? А, может быть, Тараса? Этот тип явно, готовился стрелять. Петя ударил человека сзади по шее и толкнул вниз. А сам «пропеллером» устремился дальше наверх. Внизу слышались крики и шум возни: киллер с оружием свалился, можно сказать, прямо в руки телохранителей. В этот момент на шестом этаже открылась дверь малого лифта и выпустила трех человек. Галкин замер и онемел, но только на долю секунды, а в следующую «долю» – успел заскочить в закрывавшуюся кабину и пустить ее вниз.
Надо было забрать из камеры хранения чемодан и не опоздать на московский поезд. Для этого пришлось поймать «тачку». Когда поезд тронулся, проводница удивилась, обнаружив молодого человека в тамбуре, казавшемся ей пустым. Вагон был плацкартный. Выдавали белье и постели. Запрыгнув на верхнюю полку, Петя вновь чувствовал себя, как в казарме. Казарма была для него после дома вторым эталоном уюта. Он лег на спину и только теперь оказался один на один с последним и главным событием, случившемся за мгновение до того, как закрылась дверь лифта. Это напомнило фотовспышку. И в самом деле, мысленно, он будто сфотографировал застывших перед ним трех человек. И теперь память проявила и выдала большое цветное фото. На снимке он видел Тараса, уже без усов и женщину, имя которой когда-то постеснялся спросить, – ту самую, которую выбрал себе на всю жизнь, чтобы в тайне молиться. Сейчас, пожалуй, она была даже лучше, чем раньше. Несравненная! Потерянная им! Единственная! Недосягаемая! Третьим на фото был мальчик лет трех. Милое святое создание. Петя готов был его полюбить. Теперь это «фото» останется с ним навсегда. Раньше подобное чувство казалось ему тайным пороком – безумием. Но теперь все было иначе. Он больше не казался себе ничтожеством, влюбленным в бесплотную тень. Рядом с ним были души великих людей: поэт, автор изумительных поэтических признаний (канцоньере) Франческо Петрарка безнадежно влюбленный в донну Лауру и автор «Божественной комедии» Данте Алигьери со своей Беатриче. В обоих случаях чувство было сильное, безответное, безнадежное… И вот теперь еще один случай – его собственный.
Что касается его опыта общения с женщиной в гостинице, то провидение, как будто заботилось, чтобы произошло отторжение, и ничего кроме тошнотворного чувства брезгливости в памяти не сохранилось. Событие не запачкало образа «Чуда», но вознесло его еще выше над зловонной клоакой.
Впрочем, о многом из того, чему события этого дня дали импульс, Петр еще не догадывался.
