Текст книги "Дорога в Бородухино"
Автор книги: Вячеслав Кондратьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)
Изнемогшая, она взошла на крыльцо и постучала в дверь. Дверь сразу отворилась, но не сразу нашлась что сказать вышедшая из избы женщина, лишь горестно взмахнула руками, и Вера Глебовна все поняла и, осевши на перила крыльца, вцепившись в них руками, так как не держали ноги, прошептала еле слышно:
– Опоздала...
– На один денек разминулись... Сегодня ночью подняли их по тревоге,сказала женщина, приобняв Веру Глебовну и стараясь оторвать ее от перил и провести в дом.– В дом идемте, в дом... Там и расскажу все и письмецо передам.
Как в полусне вошла Вера Глебовна в избу, поддерживаемая хозяйкой, и стояла как неживая, пока та обметала веником прилипший к шубе и валенкам снег, не помнила, как усадила хозяйка ее на скамейку, как стаскивала с нее мокрые валенки и как дала другие, большие, но теплые и сухие, как дала ей попить водицы... И лишь тогда, когда перед глазами замелькал листок бумаги и будто бы издалека донесся голос: "Письмецо-то прочтите", Вера Глебовна очнулась и взяла письмо.
"Милая, дорогая мама! Ждал тебя все эти дни. Сейчас уходим. Не волнуйся, я обязательно вернусь..." – прочла она.
– Как дочка моя в Москву отбыла, так он денька через три и начал вас ожидать, на лыжах встречать вас ездил,– сказала хозяйка, вытирая глаза.Все мы за него так переживали. И бойцы его тоже. Мается, говорили, наш командир Хоть бы скорей мамаша его приехала. И вот надо же, нонешней ночью и погнали их...
– И далеко отсюда до фронта? – наконец нашла в себе силы спросить Вера Глебовна.
– Не знаю... Громыхает ночью фронт, слышен. А верст сколько – не скажу.
– Значит, этой ночью...– пробормотала она.
– Да... Правда, их последние дни каждую ночь по тревоге поднимали. И уходили они, но на рассвете возвращались. А вот сегодня ждем их, ждем, и нету их. Видать, на фронт пошли. Господи, на денек бы раньше приехать вам.
– Не могла. И так чудом выбралась... Вы простите, но я не смогу сразу уйти, так устала...
– Да разве кто гонит вас? И ночевать будете, и можете ден несколько передохнуть. Дом пустой, никого не стесните,– заволновалась хозяйка.– Куда же обратно такой?
– Спасибо,– сказала Вера Глебовна, сдерживая рвущийся из горла крик. Нет, не крик. Она чувствовала, что могла бы сейчас завыть, и, может быть, ей стало бы легче.
– Поплакали бы,– сочувственно сказала хозяйка, видя и понимая состояние Веры Глебовны.
– Не могу...
* * *
Вера Глебовна сидела, вытянув ноги, прислонившись к стене, уставившись невидящим взглядом в угол избы, где тлела лампадка перед старой, потемневшей иконой божьей матери, а в голове толчками, причиняя боль, билось одно – опоздала, опоздала... и все напрасно... Напрасна эта дорога в Бородухино. Не увидела. Ничего не сказала. И Андрей ушел на фронт, не простившись с матерью, и она не знает, каким он ушел...
В избу без стука зашла закутанная в платок девушка и, остановившись, молча смотрела на Веру Глебовну большими, широко раскрытыми глазами.
– Вот приехала...– кивнула на гостью хозяйка.
– Мне сказали: кто-то городской в ваш дом вошел... Вот и прибежала,девушка продолжала смотреть на Веру Глебовну внимательно и немного смущенно. В руках у нее тихо покачивался какой-то узелок.
– Присаживайся, Танюша, в ногах правды нет,– предложила хозяйка дома.
– Спасибо, тетя Нюша,– девушка взяла табурет, поставила его около Веры Глебовны и села напротив нее.– Вера Глебовна,– начала она.– Я – Таня... Андрей наказал мне покормить вас и... вообще поговорить с вами,– она на минуту замолкла, а потом, смущаясь, добавила: – И поцеловать за него,– она приблизилась, прижалась губами к лицу Веры Глебовны и заплакала.
И Вера Глебовна, поняв, что эти девичьи губы, наверно, целовал Андрей перед своим уходом, тоже не выдержала и, обняв девушку и прижав ее к себе словно родную, тоже разрыдалась.
– Так-то оно лучше – поплакать-то,– сказала хозяйка и вышла.
– Спасибо вам, Таня...– прошептала Вера Глебовна, когда обе они выплакались.– Скажите, каким был Андрей эти дни?
– Веселым.
– Как – веселым?
– Да. Когда они оружие получили, ходил с нашими деревенскими ребятами ящики с патронами разыскивать, которые наши при отходе спрятали. Потом мишени из газет старых сделал, фрицев на них нарисовал, и всем взводом ходили этих фрицев стрелять. И меня из автомата учил. Переживал только, что вы приедете и вдруг уже не застанете его. Столько сил потратите, намучаетесь, а зазря... Да что я, Андрей ведь покормить вас велел,– она стала развертывать узелок.– Тут картошка у меня горячая, хлеба немного Давайте, пока не остыло.
– Ты что, Таня, разве у меня такого угощения нет? – сказала вошедшая хозяйка.– Вот только из печки картоху вынула. Садитесь за стол.
– Не знаю, смогу ли есть,– сказала Вера Глебовна.
– Танюша, может, дровишек мелких принесешь, кипяточку разогреем?
Когда Таня вышла, хозяйка подсела к Вере Глебовне и быстро заговорила:
– С Танюшей-то чуть беды при немцах не вышло. Приглянулась она одному, покоя ей не давал. Мы ее всей деревней прятали. То в одном доме ночевала, то в другом. А перед уходом ихним в лесу пряталась. Цельных две ночи в лесу провела. Страх-то какой. Грозился этот немец ее с собой увезти... А сынок ваш ей сразу понравился. Зашла ко мне ненароком, увидела его и зачастила. Но ничего, конечно, промеж их не было. Танюша – девушка с понятием, десятилетку окончила. Не какая-нибудь... Уж и ревела она вчера ночью, уж убивалась. Мать ее уговаривает: чего ты, дурочка, он же московский, если живым и останется, не к тебе вернется, а к своим городским подастся...
– Главное – вернуться,– вздохнула Вера Глебовна
– Это оно так. Далеко еще загадывать. Войне пока ни конца ни краю. От моих вот никаких известиев...
– Они воюют?
– А как же... И муж, и сын... И ни слуху ни духу.
Таня принесла охапку дров и стала растапливать печь.
– Таня, а больше ничего Андрей не просил вас передать мне? – спросила Вера Глебовна.
– Нет. Он говорил, правда, что ему так много надо сказать вам при встрече... Но чтоб передать? Нет,– помотала она головой.
– Странно... А о своем отце он вам ничего не говорил?
– Нет, Вера Глебовна, а что?
– Ничего, просто так поинтересовалась...
Хозяйка вынула из печки кипящий чайник и пригласила к столу.
– Я привезла кое-что,– засуетилась Вера Глебовна, начав развязывать рюкзак.– Вот к чаю... Есть даже бутылка вина. Везла для Андрея, но теперь можно...
– Не надо вина, Вера Глебовна,– остановила ее Таня.– А вдруг...
– Что вдруг?
– Вдруг он вернется?..– сказала Таня.
– Разве это может случиться? – со вспыхнувшей надеждой спросила Вера Глебовна и затаила дыхание.
– А вдруг? – с упрямой ноткой повторила Таня.
Чай пили без заварки, простой кипяток, но зато с шоколадом. На каждую кружку – по квадратной дольке. Дымилась горячая картошка, лежали привезенные Верой Глебовной хлеб и галеты. Поставила она и бутылку вина, но ее никто не стал раскупоривать.
– Не все они, немцы, фашистами были,– сказала хозяйка.
– Что вы, тетя Нюша! – оборвала ее Таня.– Все они фашисты. Один, может, на тысячу – человек, а остальные...
– Знаете, по дороге сюда в лесу я встретила очень странного человека,только сейчас вспомнила Вера Глебовна о встрече.
– В полушубке? В ремнях? – быстро спросила Таня.
– Да.
– На лыжах?
– На лыжах,– подтвердила.она, с удивлением глядя на взволнованное Танино лицо.
– Это немец! Господи, это немец был, Вера Глебовна!
– Что вы, Таня! Каким образом могут быть тут немцы?
– Немец это! – повторила Таня.– Сейчас расскажу вам все...
И она стала рассказывать, как в одну из поездок их с Андреем для встречи Веры Глебовны наткнулись на этого военного на лыжах. Андрей поприветствовал его, а потом, глянув на лыжи, побледнел и спросил у того документы. Тот усмехнулся и сказал, что это он должен документы у Андрея спросить, а то прогуливается с девицей и без оружия. Сказал и поехал себе дальше. Андрей, все такой же бледный, оставив Таню на дороге, тихонько последовал за ним, но вскоре вернулся, сказав, что тот куда-то исчез. А догадался он по резинкам на лыжах. Рисунок не тот. Таких у нас резинок нет. Дня через два после этого получили они оружие, и Андрей с двумя бойцами поехал, и целый день они пропадали, но никого не нашли. А потом сообщение в часть прибыло, что задержан шпион немецкий на станции, который об эшелонах сообщал, и что скрывается где-то их целая группа...
– Я почувствовала, что это чужой... Но не могла поверить. Он очень чисто говорил по-русски,– сказала Вера Глебовна.
– Таня, надо завтра в город сходить, заявить. Только не тропкой этой, а большаком,.– она покачала головой и добавила: – Уехали-то наши, а в деревне-то одни бабы... Как бы чего...
– Я утром пойду...
– Нет, Танюша, это я наспех насоветовала. Мальчишек надо послать. Те мигом сбегают,– сказала хозяйка.
Немного помолчали. Потом Таня попросила рассказать Веру Глебовну о Москве, и та стала говорить о жизни в столице, о бомбежках, о том, как одиноко она живет... Тетя Нюша о немцах рассказала, которые не очень-то в их деревне лютовали, но в других – безобразничали, а Таня о том, как они с Андреем на току зерно собирали, варили его потом и в мясорубке провертывали – не хватало бойцам казенного питания, так как не поставили сразу их часть на довольствие и перебои случались.
А зимний день потихоньку уходил... Все синее и синее становилось за окнами, а в избе потемнели углы, и только лампадка трепетным светлячком мерцала у иконы, и они почти уже не видели друг друга, но Вера Глебовна ощущала около себя округлое девичье плечо, и не было в ее душе отчаяния от несостоявшейся встречи с сыном, а только какая-то тихая и торжественная почему-то грусть...
Так и сидели три эти женщины, вроде бы посторонние друг другу, но одинаково больно ударенные войной под самое сердце, сидели и сумерничали, ощущая себя близкими, почти родными, словно прожили бок о бок долгие годы.
И тут прокатился далекий, глухой гул, словно где-то очень далеко шла гроза. То неясным рокотом в тиши деревенского вечера дала о себе знать неблизкая передовая. Вера Глебовна вздрогнула и сдавленным шепотом спросила:
– Неужели Андрей уже там?
– Нет, Вера Глебовна... За ночь не дойти туда.
Они притихли, Таня прижалась к Вере Глебовне, и долго слушали, как еще не раз прокатывались дальние отзвуки фронта.
– Выйдемте на улицу, посмотрим,– предложила Таня, и они, накинув шубы, вышли во двор, прошли немного по улице, откуда виден был горизонт, и Вера Глебовна увидела, как серо-синее небо на западе высветлилось зловещим, кровавым заревом...
И провалилась куда-то земля под ногами Веры Глебовны, и ухватилась она за Танино плечо, чтоб устоять. Таня потянула ее к дому, но она отрицательно закачала головой, не будучи в силах оторвать взгляда от этого полыхающего неба, от этого кровавого зарева, к которому сейчас по темной, ночной дороге неотвратимо приближается ее сын.
– Пойдемте,– Таня еще раз мягко потянула ее к дому.
– Подождите, Таня... Мне надо видеть это.
Они еще долго стояли на околице деревни, пока не замерзли совсем. Возвратившись в избу, опять сели за стол, но разговора уже не было, не шел он почему-то, сидели молча, каждый в своем, пока хозяйка не сказала со вздохом.
– Да, обидно очень все же, что зазря вся дорога ваша...
Вера Глебовна подняла голову, подумала...
– Нет, наверное, не зря... Я так много увидела за этот день... И сожженные деревни по дороге, и немецкие трупы, и этого немца, и это кровавое небо... Потом я узнала вас, Таня, узнала, что скрасили вы Андрею последние дни, получила переданный им поцелуй... Нет, я все это должна была увидеть. Все, все... И не зря была эта дорога в Бородухино. Теперь я знаю, что сказала бы Андрею, но что делать... его нет...
– А вдруг они вернутся? – прошептала Таня.
– Нет, Танюша, не вернутся они... Всегда на рассвете возвращались, а сейчас вечер уже... И отдыхать нам пора,– сказала хозяйка.
– Да, я пойду,– поднялась Таня.– Отдыхайте, Вера Глебовна. Утром загляну. Если завтра в Москву надумаете, провожу вас на станцию, в поезд усажу. Я ведь тоже в Москву собираюсь. Хочу на заводе работать, который снаряды делает или еще какое оружие. Тогда заходить к вам буду.
Вера Глебовна ничего не ответила, только привлекла Таню к себе и поцеловала. Эта деревенская девчушка вдруг стала ей родной и близкой.
– А я ждать его буду,– неожиданно прошептала Таня.– Знаю, у него есть девушка в Москве, но неизвестно еще, кто крепче ждать будет.
– Нет у него, по-моему, никого...
– Нет, есть... Говорил. Но я все равно ждать буду... Вы знаете, он меня только один раз и поцеловал, когда ночью уходил. Видно, почувствовал, что насовсем они уходят... Вот этот поцелуй я и передала вам...
– Спасибо, Танюша,– тоже прошептала Вера Глебовна, провожая ее до двери.
Хозяйка постелила Вере Глебовне на своей кровати, сказав, что сама на печке будет, теплее там, да и любит она на печке.
Вера Глебовна давно не ложилась в постель при таком тепле. Она разделась до белья и даже могла не натягивать одеяло до самого горла. Телу было свободно и легко, а на душе, как ни странно, было спокойно, и это не был мертвящий покой отчаяния, а какое-то тихое примирение со всем, хотя и безмерно было разочарование, что не увидела сына. Она прислушивалась к дальнему гулу фронта и думала – переменилось что-то в ее сердце, и не напрасна была эта дорога в Бородухино. Нет, не напрасна.
Она проснулась от негромкого стука в дверь и сдержанного шепотливого разговора, в котором разобрала слова хозяйки...
– Смилостивился господь над вами...
Она открыла глаза, приподнялась и увидела – в проеме двери большой, неуклюжей тенью стоял Андрей! Она зажмурилась, не веря, боясь верить. Потом опять раскрыла глаза – Андрей все так же стоял в двери, не шевелясь, и шумно, прерывисто дышал.
– Не может быть! – вскрикнула она, вскочила с постели и бросилась к нему.
Диск автомата, висящего на шее Андрея, больно ударил в грудь, а потом обжег промерзшим железом. Она прижалась к нему и не могла говорить. Лицо Андрея пылало жаром, а от разгоряченного тела пахнуло едким мужским потом, запахом ремней и железа, которым увешана была его одежда.
– Это я, мама...– сказал он.
– Лампу сейчас зажгу, посмотрите друг на друга, а то какое свидание в темени,– прошептала тетя Нюша.
И в свете медленно разгорающейся керосиновой лампы Андрей, которого она пока только ощущала руками, лицом, прижатым к его подбородку, и телом, начал лепиться в бликах колеблющегося света, и она, все еще не верящая, что это не сон, глядела на его темное лицо с выпирающими скулами, огрубевшее, резковатое, может, потому что было небритое и сильно похудевшее, ставшее еще больше похожим на лицо мужа, глядела, замирая от счастья, которое сдавило горло и не давало вымолвить ни слова...
– Скажи, это правда? Это ты? – смогла наконец сказать она.
– Я, мама... Разреши, я разденусь,– он осторожно высвободился из ее объятий и с облегчением стащил с шеи автомат, расстегнул пояс с висевшими на нем дисками и гранатами в чехольчиках, скинул ватник, снял ушанку, потом подшлемник и шагнул к столу, к свету.
– Ты совсем вернулся? Я хочу спросить – вы все вернулись?
– Нет, мама, один... Мы сейчас в двадцати километрах отсюда. Стоим в лесу. Ротный позабыл вещмешок, ну и послал меня. Вернее, я сам вызвался. Я чувствовал, мама, что ты здесь.
– И ты прошел сейчас двадцать километров?!
– Я на лыжах, подумаешь... Мама, через полчаса я должен обратно.
– И опять двадцать километров?..– ужаснулась Вера Глебовна.
– Ерунда. Я пробежал бы и сто. Как ты добралась, мама?
Вера Глебовна рассказала и про попытки добиться пропуска, и про Киевский вокзал, и про обещание Батушина, и про Эрика... Андрей свернул огромную самокрутку из махорки и курил частыми, глубокими затяжками, поглядывая на нее из-под бровей своими серыми глазами, в которых появилось что-то новое, незнакомое ей, как незнакома была и его манера говорить отрывисто, короткими фразами, да и сам голос был не похож на прежний, стал ниже и хрипловатее.
– Танюша больше меня верила в твое возвращение и не позволила нам раскупоривать бутылку...– сказала она, накидывая на себя платье.
– Ты познакомилась с нею? – живо спросил Андрей.
– Да...– Она помолчала, а потом спросила:– Это серьезно, Андрей?
– Сейчас все серьезно, мама,– как-то веско ответил он.
– Ты бы... сходил за ней,– не сразу предложила она.
– Она... не помешает нам? – спросил Андрей, сделав уже непроизвольное движение к двери.
– Конечно, нет.
– Сиди, сиди... Схожу я,– вступила в разговор тетя Нюша, отойдя от печки, которую затопила, чтоб согреть воды.– Сиди с матерью, мало ли что надо вам без людей переговорить.
– Спасибо, тетя Нюша,– он опустился на стул.
Вера Глебовна достала консервы и передала вино Андрею, чтоб он раскупорил бутылку. Он ударил ладонью по донышку бутылки, а потом зубами вытащил высунувшуюся пробку. Задрав гимнастерку, вынул из кожаных ножен, прикрепленных к брючному ремню, кинжал с деревянной ручкой, похожий на финку, и стал вскрывать банку со шпротами. Она с притаенным страхом смотрела на холодное стальное лезвие с красноватыми, словно кровь, бликами от лампы, которым уверенно и ловко орудовал сын.
– А зачем... это? – тихо спросила она, уже понимая наивность и ненужность своего вопроса.
Андрей не ответил. Вскрыв банку, отодвинул ее на середину стола и спросил:
– Тебе рассказала Таня про немцев?
– Хозяйка говорила.
– Сволочи, мать...– он запнулся, покраснел и виновато улыбнулся, переменив сразу разговор: – Каким чудом у тебя сохранились шпроты? Сто лет не ел? – он подцепил кинжалом одну и бросил в рот.
Пожалуй, это был единственный мальчишеский жест, напомнивший ей прежнего Андрея.
– Как Москва, мама? Много разрушено?
– Нет. Правда, около нашего дома разорвались две бомбы. Одна – на Божедомке, вторая – у твоей школы. Нас здорово тряхнуло, но стекла остались целы.
– У моей школы? – воскликнул он.– Что же они, гады, в школу метились?
– Да, именно. Там теперь пункт формирования.
– Знали, значит... А про встреченного немца Таня рассказала?
Вера Глебовна не знала, говорить ли ему о том, что и она его повстречала, будет же беспокоиться, и решила не говорить.
– Да,– кивнула головой.
– Мама, а бомбоубежище близко от нашего дома? Ты уж ходи туда...
– Дома спокойнее, Андрей.
– Все наши ребята уже воюют, наверно?
– Да... На Киевском встретила Ирину...
– Ирку Фоминову?
– Да... Она в армии.
– Да ну! Хотя она такая... боевая была. Значит, и девчонки идут. Молодцы!
Вера Глебовна чувствовала, что говорят они все не о том, что надо о главном, но никак не могла начать, не зная – с чего. И сказала обычное:
– Ты очень изменился, Андрей... И такой худой...
– Сбросили в эшелоне дальневосточный жирок,– засмеялся он.– Но я сильный, мама... Ты знаешь, нас здорово вооружили, много автоматов. Видишь,– показал он на ППШ.– В диске семьдесят два патрона. Сила! Я уверен – погоним немца. Мы же – кадровики, да еще дальневосточники! Подготовочка у нас дай боже!
– Андрей, не забывай, что ты у меня один...– вырвалось у нее.
Андрей посмотрел на нее, нахмурил брови и сказал мягко, по очень серьезно:
– Мама... милая, мне надо помнить больше о другом.
– О чем, Андрей? – не поняла сразу она, а поняв, похолодела, сердце куда-то упало, и на какие-то секунды все поплыло в глазах. С трудом она превозмогла себя и подняла голову – Андрей смотрел на нее твердым взглядом, даже слишком твердым, в котором почудилась ей некая фанатичность, испугавшая ее так же, как и слова – "надо помнить о другом".
Вошла тетя Нюша с Таней. У Тани сияли глаза и дрожали губы в счастливой улыбке. Андрей поднялся, как-то мимоходом, смущенно прихватил ее руку, когда она шла к столу, пожал, и в этой скупой ласке увиделось Вере Глебовне настоящее, и ее тронуло, что они оба покраснели и застеснялись.
– Чуяла я, чуяла...– прошептала Таня, садясь за стол.
– Садитесь... Покормить его надо,– сказала хозяйка и поставила на стол чугунок с картошкой.
Андрей разлил вино в кружки.
– За встречу, мама,– он некрасиво, как-то по-мужицки торопливо опрокинул кружку и сразу же стал есть, тоже некрасиво, жадно и торопясь.
Он, наверно, очень голоден, подумала Вера Глебовна, или они привыкли так есть в армии.
– Ты не заблудишься на обратном пути? – с беспокойством спросила она.
– Что ты, мама! – со снисходительной улыбкой ответил он и показал на руке компас со светящимся циферблатом.– Компас! Ну и старую лыжню, надеюсь, не занесет.
Он говорил уверенно. Даже очень уверенно. Нет, ни следов смятения или страха не было в его облике.
– Ты очень повзрослел, Андрей,– сказала она.
– Да, мама,– как-то очень просто подтвердил он.– Почти три года кадровой армии что-то значат, мама. А потом мне многое пришлось передумать.
Он вытер губы не очень свежим носовым платком и стал закручивать цигарку большими, сильными пальцами с отросшими нечистыми ногтями. Вера Глебовна подумала, что у него крестьянские, как у отца, руки и что он сейчас совсем не тот интеллигентный мальчик, каким был в Москве и каким провожала она его в армию. Появилось что-то простоватое, мужицкое, и она заметила, что не раз, говоря о немцах, сдерживал он в себе слова, к которым, видно, привык и которые превратились уже не в ругательства, а просто в присказки к обычному разговору. Но она не была расстроена этим, понимая, наверно, что таким быть и в армии, и тем более на войне – легче и проще.
Докурив, Андрей поднялся.
– Мы еще не знаем номера своей полевой почты. Как получим – сообщу. И тебе, Таня.
Наступало самое страшное... Но лицо Андрея было спокойно, только какая-то огромная внутренняя сосредоточенность и собранность лежали на нем.
– Тебе уже пора?– еле слышно спросила Вера Глебовна, видя ненужность своего вопроса, но ожидая чуда – слов: "Еще немного могу побыть", но он сказал:
– Пора, мама.
Неужто уже все? А они ни о чем не поговорили! Господи, неужели его сейчас не будет? И он ничего не спросил об отце!
Поднялась Таня, поднялась хозяйка, и все молча смотрели, как неспешно надевает на себя Андрей ватник, как затягивает ремень, на котором брякнули, стукнувшись друг о друга, две гранаты, как натягивает на голову подшлемник, а потом и ушанку.
Вера Глебовна глядела на него и твердила себе: надо быть спокойной, надо быть спокойной...
Одевшись, но не взяв еще автомат, Андрей шагнул к матери.
– Ты молодец, мама... Ты у меня совсем молодец,– и протянул руки.
Она ухватилась за его шею и повисла на нем, а он гладил ее по голове и все повторял дрогнувшим голосом:
– Ты молодец, мама, совсем молодец...
Всхлипнула тетя Нюша; отвернулась, закрыв лицо руками, Таня. Наконец Вера Глебовна оторвалась от него.
– Андрей, вот последнее письмо отца... Он пишет: то, что навалилось на страну, важнее...
– Я понимаю, мама,– прервал он ее.– А ты? Ты понимаешь?– спросил он ее, напряженно, в упор глядя прямо в глаза.
Она кивнула головой.
– Я... перекрещу тебя, Андрей...
– Мы же неверующие, мама,– чуть улыбнулся он.
– Мы – р у с с к и е, Андрей. Как же по-другому я могу благословить тебя?
– Ты благословляешь? – напряжение, которое было у него до этого, спало, он глубоко и облегченно вздохнул.– Теперь мне ничего не страшно... Мама, я буду здорово воевать и... тогда... Понимаешь?
– Да, но только помни – ты один у меня,– опять не сдержалась она и отошла в сторону, чтобы дать Андрею проститься с Таней.
Он подошел к ней, обнял и коротко, застенчивым поцелуем чмокнул в губы.
– Мы проводим тебя,– сказала Вера Глебовна, накидывая шубу.
Они вышли во двор. Падал легкий снег, и на западе притухло зарево. Приглушил снег и тот беспокойный гул, которым тревожил их фронт. Было тихо, совсем тихо... Андрей, нагнувшись, долго возился с лыжными креплениями. Наконец он поднялся, оглядел всех внимательным взглядом, словно стараясь навсегда сохранить в своей памяти образы трех русских женщин, благословивших его на войну, откашлялся, скрывая волнение:
– Спасибо вам всем и за все... Ну... я поехал.
Взмахнув палками и резко оттолкнувшись ими, он пошел широким, привычным, видимо, для него пружинистым шагом, не оглядываясь. Оглянулся он только в конце улицы, остановился, помахал им рукой, а потом сразу скрылся за поворотом.
Таня вскрикнула и, рванувшись с места, побежала. Вера Глебовна – за ней. Когда они подбежали к повороту, Андрей был еще виден. Он шел споро и быстро удалялся. Они впились в него глазами, каждая надеясь, что он почувствует ее взгляд и обернется... И он обернулся. Увидев их, приостановился, помахал палкой, а потом, сняв автомат и подняв его одной рукой над головой, дал короткую очередь в воздух. Красные точечки трассирующих прочертили небо и потухли...
Таня обняла Веру Глебовну. Так и стояли они, прижавшись друг к другу, пока все уменьшающаяся, бегущая фигура Андрея не растворилась в снежном дыму. И когда совсем его не стало видно и темно-серая пелена сомкнулась за ним, в небо опять взвились огненные точечки, но выстрелов уже было не слышно...
А потом еще и еще, уже совсем слабые, еле видные и беззвучные, мерцали в небе последние прощальные весточки от Андрея, пока не погасли совсем...
