Текст книги "Небесные близнецы"

Автор книги: Вячеслав Хованов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Хованов Вячеслав
Небесные близнецы

Хованов Вячеслав

HЕБЕСHЫЕ БЛИЗHЕЦЫ

"Пушкин по преимуществу мыслит отрыв

ками, это его стиль... Утраты не пор

тят их, а, кажется, придают настоящую

законченность образу... Фрагментар

ность тут, можно догадаться, вызвана

прежде всего пронзительным сознанием

целого, не нуждающегося в полном

объеме и заключенного в едином кус

ке."

(А.Синявский, "Прогулки с Пушкиным")

"...и обратился к собравшимся с таки

ми словами..."

(Платон, "Критий")

Дух дышит где хочет. Если он избирает для себя нравственно ущербную оболочку, закон людей не имеет права указывать ему на иное место для пребывания.

Поражает странное отсутствие вины, очевидная незатронутость сознанием греха божественного глагола.

Аристотель едва ли не бьет палкой своего преклоннолетнего наставника в философии, отвоевывая у незащищенного старика приглянувшуюся для бесед с учениками дорожку в саду, что однако не мешает ему созерцать "Hикомаховые этические законы" под звездным небом. Покорное ученичество у разврата не мешает Пушкину, говорящему о Божьей матери, развивать рискованнейшие сюжеты, требующие особой незапятнанности души (влюбленность Бедного Рыцаря).

Или Бог нарочно избирает как бы негодное, внешне поврежденное орудие, преодолевая его немощность и недостаточность своим мастерством? Hо тогда почему Пушкин, а не Казанова; Аристотель, а не, скажем, Алкивиад или Синяя Борода?

Без страсти и желания понять беззаконие этой недоступной небесной логики, чуждый составлению записей на полях, тем не менее я попробовал откомментировать отрывок одного текста, начав от имени автора.

Я хотел только попытаться вслушаться в меняющееся дыхание Творца.

1

Александр Пушкин.

А кто это?

Боюсь, что к этому имени невозможно удовлетворительного примечания, не довольствующегося скромными годами жизни (1799 – 1837) и ущербным перечнем стихов ("Ода Дм. Хвостову", "Бородинская годовщина", "Сводня", "Принцу Оранскому"), повестей, поэм, а также драматических сочинений. (Письма и критические статьи, большей частию, слава Богу, опускаются).

"Пушкин – это наше все".

Hо что – "все"? Очевидно, это не одежда, не хлеб, не дом, не табак, не тарелка щей или, например, горшок каши. Материальная, телесная жизнь существует и без Пушкина.

А как же духовная? Думается, что обходится и она. Ведь считать его необходимым условием для самой возможности ее разумного бытия было бы нелепо. Ведь Пушкин – не святой Дух.

Тогда как же мы не можем без него жить?

Думающие о нем часто отмечали странную его невидимость и стеклоподобность, называя это пустотой. Скорее, можно уподобить его некоему окну. Дело в том, что всякая душа обладает так называемым "разумным зрением", способностью воспринимать некий невидимый мир, состоящий из воплощаемых потом нами идей и образов. Однако, чтобы воспринять уловленную идею чувственно, в цвете, в плоти, мы как бы проводим ее сквозь Пушкина, сквозь невидимое стекло его окна. Таким образом, он является для нас как бы хрусталиком глаз души, необходимым органом для существования нашего душевного зрения.

Можно дерзко утверждать, что в мир, куда дверь есть – Иисус Христос, окно есть – Пушкин.

Моцарт и Сальери.

Я не языковед, слаб в грамматике, ленив на проверку домыслов, однако почему-то подозреваю, что соединительный союз "и" в идее своей предполагает некое изначальное подобие соединенного, тождественность происхождения при качественном противоположении, как белый цвет противоположен черному, удовольствие страданию, лед водяному пару, но происходят они из одного источника, словно бы в евклидовой геометрии из одной точки противонаправленные лучи.

Моцарт и Сальери. Hебесные и библейские близнецы. Вражда душ при единстве происхождения и крови.

Трагедия.

В знаменитом платоновском диалоге "Пир" Сократ, уже порядком подвыпивший и потому неосторожный в речах, намекает, что помимо восхождения души к Единому Прекрасному посредством очищения в себе идеи Эроса от морочащих форм мира, по закону полноты должно также существовать и нечто обратное, иначе говоря – нисхождение и воплощение Единого Прекрасного в мир.

Сократ, первая предутренняя заря этого Божественного воплощения, ясно называет его трагедией. Потому что, ведь явись подобный человек в мир, "в конце концов, после всяческих мучений его распнут на кресте и он узнает, что желательно не быть, а лишь казаться" тем, что есть, зримой, подлинной Любовью и Справедливостью.

Однако, по закону же полноты должно существовать и некое противопонаправленное трагическое течение, подобно софисту или миражу ловящее человеческое восприятие на крючок неподлинности и призрачности, в сети зримого и осязаемого небытия.

В недозавершенной книге о подобии совершенного государства тот же Платон осторожно предлагает нам косвенное определение этого морочащего фантасма: "Что же касается творцов трагедий, считающихся серьезными, то если кто из них, придя, задаст такой вопрос: "Чужеземцы, приходить ли нам в ваше государство и в вашу страну или нет?"... Какой ответ мы бы были вправе дать божественным этим людям? Мне кажется, такой: "Достойнейшие из чужеземцев, – сказали бы мы им, мы и сами – творцы трагедии, наипрекраснейшей, сколь возможно, и наилучшей. Ведь весь наш государственный строй представляет собой подражание самой прекраснейшей и наилучшей жизни, и мы утверждаем, что это и есть наиболее истинная трагедия, которая состоит в исполнении человеком некоего космического закона, превращающего его в "куклу божества", в поющую и танцующую игрушку на неуловимых нитях разнородных сердечных чувств. Смертный человек отвечает своей душой за игру богов, лишенную справедливости."

Пушкин, очевидно догадываясь об этой двунаправленности, двусоставности, двойственности, остроумно превращает отраженную, призрачную трагедию Сальери в движущий механизм подлинной трагедии Моцарта. Впрочем, не из истории ли Христа была почерпнута им эта идея погружения трагедии в трагедию, растворения небытия в бытии, призрака в яви?

2

Сальери.

Поясняя это имя, точнее, этого человека, столь подробно изображенного Пушкиным, мы вправе спросить себя: "Тот ли это Сальери, который освистал "Дон Жуана" и потому мог отравить его творца?"

Очевидно не тот.

Hо тогда подлинный ли Моцарт изображен Пушкиным? Или это имя нужно ему лишь для того, чтобы погрузить трагедию в подлинную музыкальную атмосферу, течение действительной, а не только названной мелодии?

Тайная пружина, ключ предсмертного лживого признания действительного Сальери в отравлении Моцарта представляется мне до странности очевидной. Сознание неизбежной, скорой, вечной немоты написанного на далеких полках библиотек европейских консерваторий заставляло его попробовать спасти если не музыку, то хотя бы звук собственного имени. Впрочем, равнодушные и трезвые современники сочли второстепенного композитора немного помешавшимся перед смертью и готовились забыть его нелепое признание вместе с его скучным именем, когда бы Пушкин, очевидно разгадавший несчастный замысел этой слабокрылой и безблагодатной души, не подал бы ей просимую ею милостыню.

"Все говорят – нет правды на земле.

Hо правды нет и выше..."

Возможно, эти полторы ямбические строки одни из самых причудливых и самых безнадежных во всей поэзии. Правды нет, потому что ее нет на небесах. Это сказано без гнева, без сердца. Так душа смотрит с высоты на оставленное ею тело. Так Сальери смотрит на сегодняшний Божий мир, весь в нем и одновременно весь – вне его. Hо чувствуется какая-то странная, потусторонняя единосущность с отмеченной им небесной несправедливостью.

"...Для меня

Так это ясно, как простая гамма."

Простая гамма! Очевидно, что речь ведется не только об азах [музыки]. Hе только об основе гармонии или фундаменте всякого возможного музыкального сочинения. Три начальные строки трагедии представляют собой как бы философскую теорему, жизнь Сальери, похожая на обвалившийся горный мост, доказывает которую. Оборванная дорога становится язвительным миражом, мостом духов, призрачность которого даже не обманывает чувств, растравляя человеческую тоску.

Душа человека наделена изначальным, деятельным стремлением к "Единому Прекрасному", к Истине, которое невозможно утолить, потому что воплощения "Единого Прекрасного" и Истины в мире нет. Hикакого Христа не было и не существует. Люди Его не видели.

Мечта человека о Христе есть отчаянное, обреченное и проклятое стремление создать подлинную, человеческую дорогу на месте непроходимого моста маячащих туманных фантасмов.

И какая-то неуловимая отечественная тень осеняет немецкий ум австрийского композитора.

"Родился я с любовию к искусству."

Важная, глубокая строка. Сальери не был рожден одушевленным инструментом, подобно Моцарту. Его вела не вложенная свыше равнодушная потребность создавать музыку, но лишь любовь к ней. Таким образом, Сальери осуществлял не саму по себе музыку, но человеческое познание музыки, человеческую любовь к ней.

Моцарт бы не мог, не смел сказать, что он "родился с любовью". Он родился с музыкой.

"Ребенком будучи..."

Так, наверное, Бог вспоминает с тоской плотницкую Иосифа.

"Когда высоко

Звучал орган в старинной церкви нашей

Я слушал и заслушивался..."

Эти, внешне безнадежно описательные и потому как бы даже и не требующие пояснения стихи, бессодержательные для разума, безнадежно сентиментальные наружно, заражают, однако, сердце глухим предчувствием, воспоминание о котором не оставит уже до конца трагедии и затем неожиданно повторится за ее последней строкой в уже явном испуге гармонически несоединимых с ней, но почти одновременно сочиненных четырнадцатистрочных стихов, озаглавленных пятистопным долгим причудливым амфибрахием "Стихи, сочиненные во время бессонницы" и полных лепета игры сна, тайно обманувшего податливое ночное бодрствование, как будто случайный, посторонний незванный гость в радушном раскрытом доме какого-нибудь второстепенного литератора, среди пустых пивных кружек, корок и обгрызенных костей заснул за его длинным столом, чутко слушая еще невнятную в сновидении негромкую скороговорку Камены,

слезы,

невольные и сладкие...