Текст книги "Смесь"

Автор книги: Вячеслав Ерлыченков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Стать судьей

Бом, бом, бом. Сбитые каблуки гулко ударяли по металлу. Странный звук, неправильный. Он привык ходить по асфальту или брусчатке, на худой конец по земле. В центре города всё осталось таким же, как и пятьдесят лет назад. А снаружи город заковали в стальное кольцо. Так что из самолета можно было увидеть колесо от старой телеги, слегка согнутое с востока. Железные дороги как спицы разбегались во всех направлениях. Холодный металл грелся на солнце, затем отдавал своё тепло жителям. В жаркое лето горожане оказывались на сковородке без антипригарного покрытия: чуть зазеваешься на пригретом местечке, и подошва кроссовок прикипит.

Бом, бом, бом. Неправильный звук. Мимо одно за другим проезжали такси, их кузов светился пурпурным светом – машина занята. Но Кир и не думал пользоваться их услугами. Последнюю в своей жизни дорогу он хотел пройти сам. Может быть, это шанс обдумать всё ещё раз? Что ж, может быть. Хотя решение уже принято и пути назад нет. Кровь мужчины кипела, окатывая сердце, а заодно и желудок жаркой волной. В лицо дул легкий ветер, оставляющий на губах привкус ржавчины. Глаза Кира блестели. То ли от решимости, то ли единственной самовольной слезы, которую все же вытолкнули задавленные чувства.

– Будь ты проклят! – Кричала ему в спину жена.

– Молю тебя, – стонала мать, ползая на коленях по двору.

Лишь дочка молчала. Ангелина. Ангелок. Папа в командировку. В три года проще сказать так.

– Надолго? – с серьезным видом спросил маленький человек.

«Навсегда» – чуть не слетело со сцепленных губ. Но Кир лишь сдержанно кивнул, в последний раз накручивая её золотые кудри на указательный палец.

Жена объяснит. Потом, когда успокоиться. Когда-нибудь. Он на это надеялся.

Уходить было тяжело. Сейчас Кир жалел, что не ушел ночью. Но он хотел попрощаться. Хотя бы так: с проклятиями и надрывными криками. Щеку до сих пор грел поцелуй дочери, и даже ржавый ветер не мог сдуть его с пропитанной любовью кожи.

Бом, бом, бом.

Кир заметил клочок сухой земли и перескочил на него. Так-то лучше. Металл накатывал на землю кривой волнистой линией. Такие шрамы были повсюду. Кир искренне не понимал, чем железные дороги лучше старых асфальтовых. Разве что магнитным машинам над ними летается лучше. В подтверждение этих слов из-за угла магазина выплыла видео панель. Она лавировала на уровне лица, плавно, как привязанный к руке воздушный шарик с гелием. Чёрный, словно заштрихованный грифелем экран ожил.

«Стань судьей!» – кричали алые буквы, и их мерцание запросто могло спровоцировать приступ эпилепсии.

«Стань судьей!»

Кир не сомневался, что эти буквы написаны кровью. Кровью, с которой вскоре смешается и его собственная.

Мужчина шел бодро, не давая себе поблажек. Панель следовала точно перед ним, изредка меняя курс, чтобы облететь фонарный столб.

«Стань судьей!»

Невольно Кир вспомнил какой-то бестолковый роман, который читал от скуки. Там главный герой работал промоутером, кажется, так это называлось. Таскал на себе здоровенный щит с рекламой магазина ювелирных украшений. Теперь нужды в этом не было. Экран прилипал не хуже человека.

«Стань судьей!»

Вспышки становились долгими и резкими. Кир почувствовал боль в виске, словно сквозь него пропихивают гвоздь.

– Стану, стану, отвяжись. – Буркнул он и отмахнулся как от навязчивой мухи.

Возможно, железку удовлетворил ответ, а возможно в её программе был заложен лимит не больше десяти секунд на человека. Так или иначе, на следующем перекрестке экран сбежал на другую улицу, прильнув к тощему парню с вытянутым как гороховый стручок лицом.

Раньше эти экраны навязывали кислое пиво, которое совсем разучились делать, еду в таблетках, для тех, кому время важнее удовольствия и приставки виртуальной реальности, для тех, кому удовольствие важнее времени. А потом всё перешло в руки закона, правительства, кого там ещё.

Началось всё с Харитонова. Судья Харитонов. Кир запомнил эту фамилию, потому что его школьный сосед по парте носил точно такую же. Но этому Харитонову было далеко за семьдесят. Возраст, когда перестаешь верить в жизнь насущную и начинаешь верить в загробную. Вряд ли – служитель Фемиды – Харитонов задумывался о своей душе, когда направо и налево вершил правосудие. Что влияло на его вердикты известно одному Богу, а следственному комитету доподлинно известно, что пара десятков человек отбывали сроки зря. Многие из них не дождались оправдания и полегли в тесных камерах от болезней, спровоцированных чаще всего расшатанной до дикого скрипа нервной системой. А ведь на каждого запертого невиновного приходился как минимум один свободный и повинный.

Но Харитонов не стал козлом отпущения. Он стал звездой, сменив мантию на рясу. Его проповеди транслировали по всем каналам.

«Разве могу я – человек – судить другого человека?»

«Разве не наш удел – вечно ошибаться? Признавать ошибки, каяться и искать новые пути, совершая при этом новые ошибки?»

Иногда Харитонов не брезговал и выдержками из Библии.

«Не судите, да не судимы будите!» – Ревел он, многозначительно тряся мясистыми кулаками, на которых невозможно было различить ни одной костяшки пальцев.

«Мы не можем судить честно и непредвзято. А значит, не будем судить вовсе» – вторили ему с другой демократической трибуны.

И люди соглашались. Хлопали в ладоши. Кивали.

Потому, что это гуманно.

А у тех, кто не мог настолько гуманно и демократично мыслить, в глазах читался ужас. Ужас за свою жизнь, жизнь своих детей. Кир видел его отблеск каждое утро, когда брился. Он пытался понять, как его дочь будет ходить в школу одна, как будет гулять по вечерам, когда начнет интересоваться мальчиками, как будет жить среди зверей, выпущенных из клеток?

Но способ был найден.

Когда архиепископ, биохимик, нейрохирург, физиолог, биоэнергетик, мистик и ещё черт знает кто, собираются в одном месте, не знаешь, чего и ждать.

Областная больница на несколько недель стала резиденцией этой разношерстной компании. Вокруг здания ежедневно собирались пикеты. С одной стороны, ликующие реформаторы, с другой напуганные консерваторы, а между ними кордон полицейских – шрам между металлом и асфальтом.

Кир работал в этой больнице и проталкивался через бурлящую толпу каждый вечер, когда выходил из оскверненных черной краской дверей. От этого зрелища ему всегда становилось грустно. Грусть казалась даже сильнее страха, она щемила сердце и делала руки ватными. Он считал, что в парке перед стационаром, как и во всем городе, царит бессмысленность. Что люди запутались в своих благих начинаниях и скверных продолжениях. Запутался и он сам. Запутался так, что теперь не понятно по какой дороге идти: по железной, по асфальту, или вовсе найти поросшую волжанкой и воронцом лесную тропу?

Коллегия заседала на четвертом этаже, а Кир работал на третьем, прямо под ними. Иногда он слышал мучительные стоны, спускающиеся по старым трубам. Вентиляция дышала пылью и вместе с каждым криком выплевывала в воздух что-то густое и сладковатое. Губы у Кира становились липкими, но он не решался их облизнуть. Иногда долетал резкий визг, обрывающийся, будто вилку вынули из розетки. Но чаще всего он слышал шаги. Много-много суетливых шагов, по всему периметру комнаты. Словно там по кругу за собственным хвостом бегала гигантская сороконожка.

Однажды Киру в отделение понадобилась инвалидная коляска. Он знал, что в подвале храниться много всякого хлама, среди которого вполне могла оказаться скованная паутиной коляска. Пусть даже и без пары колес. Втянув голову и при этом всё равно собирая побелку макушкой, он блуждал по узким тусклым коридорам, пока не вышел в широкое помещение. Стало заметно холоднее, с тех пор как Кир был здесь в последний раз. Тело под холщовой хирургической робой напряглось, в беспомощной попытке согреться. Кир нащупал выключатель и сдвинул тугой тумблер.

Склада здесь больше не было. Вернее, теперь это был совсем другой склад. Ржавые покосившиеся стойки для капельниц исчезли. Вместе с ними испарилась пирамида просиженных кушеток. Шкафы, снизу доверху набитые лабораторной утварью и разбухшими, пропитанными едким лекарственным дурманом книгами, тоже пропали. Теперь это место больше походило на морг. Кир увидел медицинские каталки, совсем новые, не меньше десяти штук и на каждой кто-то лежал, с головой укрывшись простыней. У многих в области лица белая ткань пропиталась кровью, бордовой как спелая вишня. Кир подошел к ближайшему трупу и попытался отдёрнуть саван – не вышло, кровь засохла. Пятна словно сургучные печати удерживали ткань. Тогда Кир дернул сильнее, и с тихим хрустом покрывало обнажило бледно фиолетовое лицо.

– Ох, – Кир сделал шаг назад, под натиском увиденного.

Перед ним лежал мужчина. Лет тридцати или чуть больше. Широко открытый рот его застыл в оборванном агонизирующем крике. Даже уголки губ слегка надорвались. Может ли человек кричать до такой степени? Кир сомневался.

Вместо глаз у покойного было месиво. Кир так и назвал это про себя.

«Месиво».

Складывалось ощущение, что в глазницу парню воткнули отвертку и старательно там повозились, пока всё содержимое не превратилось в однородную массу.

Кир подошел к следующему телу, открыл лицо – то же самое. Потом к следующему – опять. Начиная с пятого трупа, к раскуроченным глазам прибавились изувеченные уши. В них тоже что-то втыкали, вертели, ковырялись. По плечам и шее расплескалось содержимое сосудов и черепной коробки. У одного трупа уши и вовсе оказались отрезанными.

«Месиво».

На некоторых телах Кир заметил татуировки: аббревиатуры и символы, совсем не красивые, скорее даже уродливые, как синяки, раскиданные по бледному холсту тела. Вкупе с бритой головой это навело на мысль об уголовниках. Хотя голову могли обрить и здесь.

– Чем вы здесь занимаетесь? – Сухие обветренные губы Кира двигались, царапая друг друга, но никто из присутствующих не собирался нарушать обет молчания.

Хотя последняя в ряду каталка, плотно придвинутая к облезлой стене, рассказала врачу чуть больше, чем все остальные. На ней лежала девушка. Молодая, возможно даже не совершеннолетняя. Её волосы – их не остригли – сияли ледяным серебром, так блестит снежная корка под скользящими по ней солнечными лучами. Но почему-то Кир был уверен, что родилась девушка брюнеткой. Маленькие, чуть оттопыренные уши казались не тронутыми. Но наклонившись, Кир заметил тонкий ручеек крови, засохший между козелком и мочкой. А глаза снежной королевы самую малость провалились и теперь смотрели не наружу, а внутрь. На верхних веках чернели тонкие проколы.

Кир смотрел на юное тело и искренне надеялся, что перед ним лежит какая-нибудь душегубка, совратительница малолетних, на худой конец мошенница, наводчица или порочная проститутка с неудержимой тягой к кокаину. Надеялся, но не верил. Внутренне чутье, вдруг обострившееся на доли секунды, подсказывало, что нежное тело, отдающее своё последнее тепло студеному воздуху, принадлежит невинной девственнице. Кир потянулся, чтобы откинуть померкшую прядь со щеки, но испугавшись, отдернул руку. Там, где пальцы коснулись мертвого тела, кожа потрескалась и осела, как грунт после землетрясения. Тонкие линии на манер паутины исчертили лицо, и сквозь них наружу пробивалось всё тоже серебристое сияние. Оно мерцало словно свеча на ветру, словно тлеющие в недрах души угли.

И тогда Кир решил увидеть всё своими глазами. Это оказалось не сложно. Он подписал кучу бумаг, затыкающих ему рот плотным комком, и подменил одного, уже спившегося санитара. Так что сейчас он знал, куда и на что шел.

Бом, бом, бом.

Земля кончилась. Каблуки опять стучали по металлу, который в этом районе почти не блестел. Типовое квадратное здание – естественно не кирпичное.

«Милославский центральный суд. Отделение 31»

Кир прошел по пустынному фойе к маленькой конторке в углу. За мутным оргстеклом сидела худая, сплетенная из морщин старушка. Она чуть привстала, одновременно поправляя очки на остром носу. Кир хотел было открыть рот, чтобы поздороваться и назвать фамилию, но вахтерша опередила его.

– Третий этаж. Секционная 6а.

Кир понял, что слов не нужно. Его фамилия, выведенная хилой старческой рукой, так что буквы то проваливались под линейку, то взмывали над ней, была единственной на широком тетрадном листе. Первый судья за день. Или за неделю. Скорее всего, за месяц.

Когда жилистые, с раздутыми венами руки Кира фиксировали кожаные ремни, он всё ещё чувствовал поцелуй дочери. Чувствовал очень явно. Словно и не было этих кафельных стен с размытым отражением, тошнотворного запаха спирта и ледяных тисков, сжимающих голову и плечи.

Кир прекрасно знал, что произойдет дальше. На четвертом этаже больницы он видел всю процедуру от и до несколько раз. Тогда они пробовали, учились, экспериментировали. Чтобы стать судьей не надо быть робкой монашкой, примерным семьянином или вообще добропорядочным гражданином. Нужно просто быть человеком. А уж они найдут, куда и что воткнуть, чтобы убить человеческую сущность и освободить божественное начало. Неизведанное, неудержимое, но такое необходимое.

Сейчас вон тот парень с гладко выбритыми скулами и заросшей шеей возьмет две длинных, слегка изогнутых под точно выверенным углом спицы для глаз. А приземистая матрона, с выбивающимися из-под медицинской шапочки каштановыми кудрями, две спицы покороче для ушей. Под четким контролем приборов металл пройдет короткий, но долгий путь сквозь верхнюю глазничную щель и барабанные перепонки до нужных точек в мозге. Лобная и теменная доли. Почти как лоботомия в средние века, только гуманней, да? Возможно, Кир почувствует вначале боль. Вернее, точно почувствует. Спицы будут осторожно прокладывать дорогу, миллиметр за миллиметром, без шанса на ошибку и неверное движение. А когда (может быть спустя пятнадцать минут) они достигнут цели – боль уйдет. А вместе с ней уйдет и Кир. Его мысли, тревоги, чувства, эмоции. Останется что-то несравнимо большее и в тоже время совершенно чуждое. Что-то такое же холодное как камень или металл. Бесстрастное существо, способное видеть насквозь всё вокруг: людей, их слова, их мысли.

Человеческое тело, как непрочный сосуд начнет рассыпаться под натиском бушующего внутреннего света.

Долгожителем среди судей был двадцатилетний паренек, чей новорожденный сын погиб в роддоме. Малыш лежал в отделении в кроватке, среди таких же новоявленных жильцов мира, как и он сам. Над каждым возвышалась лампа – искусственное солнце, дарующее тепло. Но именно этой крохе не повезло. Его солнце разболталось и опустилось ниже, чем нужно. Малыш сгорел заживо. Поджарился. На дежурную медсестру и главного врача завели уголовное дело и оставили в городе под подписку о невыезде – единственное притеснение для всех подозреваемых и обвиняемых. Отец ребенка – импульсивный романтик до мозга костей – прибежал в суд на следующие день после трагедии. Каково же было разочарование для жены и всех родственников, требующих расправы, когда из посиневших уст отца они услышали оправдательный приговор. Виновным судья назвал паренька из фирмы подрядчика, который нарочито небрежно собирал эти кроватки.

После этого судья вынес ещё несколько сотен вердиктов. Он ни спал, ни ел, ни ходил в туалет, ни делал ничего человеческого. А только сидел на кожаном стуле с идеально прямой спиной и всматривался пустыми, словно залитыми молоком глазами в лица, а может быть гораздо глубже и утробным баритоном оглашал истину. Расторопные приставы один за другим вводили в зал суда обвиняемых. Тогда их собирали по всему городу. Ещё бы, судья объявился! Настоящий живой судья! Или мертвый.

Паренек протянул трое суток. Трое суток, и днем и ночь к нему на поклон водили всех значившихся в судебном списке. А потом молодой человек рассыпался. Труха пепельного цвета упала на полированный пол, и болтливые уборщицы смели прах судьи в черные пакеты. А морщинистая вахтерша вновь раскрыла свою тетрадь и облизнула кончик ручки.

Имя того романтика выбили на каменной плите и отчеканили на металлической табличке на Соборной площади. Там красуются фамилии всех судей, совершивших добровольный и, несомненно, благотворительный жест для города.

Кир желал продержаться не меньше его. Он не знал, как можно подготовить тело к подобному испытанию, но чувствовал, что его решимость и настрой играют далеко не последнюю роль.

Спицы легли в обтянутые латексом руки.

– Подождите. – Кир не передумал и не испугался, просто хотел уточнить. – Первым должен быть тот парень, тот, что изнасиловал и повесил пятиклашку.

– Он уже в судном зале. – Отозвался прокурор. Плешивая голова с мелкими, подрагивающими чертами лица терялась на фоне ярко-синего парадного костюма. Он сидел в дальнем углу, положив ногу на ногу, и старательно отводил взгляд в сторону.

– Хорошо. – Спокойно сказал Кир.

Застывшие как при игре в «море волнуется раз» медики ожили.

– Живи спокойно, Ангелочек. Папа всех накажет.

Ледяной металл коснулся кожи, она натянулась, а потом с тихим стоном расступилась под его натиском.

Отпечаток детских губ на щеке Кира вспыхнул с новой силой.

Маршрут построен

Так близко и в то же время так далеко.

В тот единственный раз, когда Матвей видел её, девушка прошла на расстоянии вытянутой руки. Ветер безжалостно теребил серые плащи прохожих, но словно специально, аккуратно обходился с её распущенными рыжими локонами. Под землей гудело вечно движущееся метро, над головой свистели машины, забравшие себе все верхние ярусы, а люди топтали то, что по-прежнему называлось землей. Девушка прошла так близко, что одна огненная прядь скользнула по щеке молодого человека, оставив на ней алый румянец. Матвей мог коснуться руки незнакомки, но мгновение ушло, и многоликая толпа развела их по разным полюсам.

Обычно Матвей возвращался с работы одной и той же дорогой. В маршрутизатор на запястье он заносил заученные наизусть координаты и необходимое время прибытия.

«Маршрут построен» – сообщал ледяной женский голос в наушнике и выдавал четкие инструкции о передвижении. Человеку оставалось лишь послушно следовать командам.

«Триста восемь шагов в указанном направлении».

«Отсчет пошёл».

«Вы превышаете допустимую скорость».

«Скорость в пределах оптимальных значений. По прибытию в пункт назначения необходимо провести внеплановую калибровку длины шага и средней скорости передвижения».

«Через двести шагов поверните направо».

Этот голос знал каждый человек в городе. И мало кто, смел его ослушаться.

Глобальная сеть беспрестанно и безошибочно строила маршруты для всех и каждого. Люди ходили по расписанию, словно поезда или самолёты. Никто не опаздывал, никто не задерживался. В этом мире величайшим грехом было сойти с маршрута и помешать ближнему своему, достичь желанной цели в нужный момент времени. В лучшем случае самовольничество заканчивалось твоим опозданием, а в худшем опозданием ещё кого-то. И тогда будь добр выплати солидный штраф и ещё более солидную компенсацию пострадавшему, или, не дай Бог, пострадавшим.

В тот день, когда Матвей встретил незнакомку с огненно-рыжими волосами, он шёл другим, новым маршрутом. Тимур – его друг по институту – праздновал тридцатилетие. Гости собирались в ресторане «Неон» на другом конце города. Матвей никогда не был в этом районе. Полчаса он провёл в метро, а когда вышел, занял «забронированное» место в человеческом потоке. На улице было так же душно, как и в подземке. Матвей чувствовал на себе обжигающее дыхание других пешеходов и сам дышал в затылок впередиидущей женщины.

По правую руку от себя, в параллельном потоке, Матвей заметил Сергея. В институте того прозвали Профессором за очки в массивной оправе и незаурядную память. Лет десять назад, когда на руке вместо компьютера, люди всё ещё носили обыкновенные часы, Матвей мог бы запросто прибавить шагу, перестроиться и хлопнуть приятеля по плечу. Они дошли бы до ресторана вместе, болтая по дороге о всякой ерунде. Но сейчас это было невозможно. Просто невозможно. Профессор был вроде бы совсем близко, но в то же время слишком далеко.

Когда стальной, нетерпящий возражений голос в наушнике приказал повернуть направо, навстречу хлынул другой поток людей. Матвей поджал плечи, чтобы никого не задеть. Вывеска «Неон» уже маячила на горизонте, соревнуясь в яркости с алым крестом областной больницы. В этот момент он и увидел её. Пульс Матвея сбился, как и ритм шагов.

«Скорость ниже допустимой».

«Достигнуто критическое значение».

Матвею наступили на пятку. Вздрогнув, он прибавил шагу.

На свой страх и риск молодой человек обернулся, но всё, что успел выхватить напоследок – веер её оранжевых волос, раздуваемых, то ли ветром, то ли чужым дыханием. Потом весь мир загородило удивленное и отнюдь недоброжелательное лицо мужчины, готового вторично, и на этот раз специально, наступить Матвею на пятку.

С тех пор каждую пятницу Матвей заносил в свой маршрутизатор координаты «Неона» и просил женщину из компьютера проводить его туда к семи вечера. Доселе незнакомый район стал практически родным. В ресторане Матвей занимал место у окна и два часа пил зеленый чай, всматриваясь в лица прохожих.

Здесь в «Неоне» и там за окном было два абсолютно разных мира. Официанты свободно лавировали между столиками с подносами наперевес. Белые, идеально выглаженные манжеты их рубашек не знали, что такое грубая хватка маршрутизатора. Полная свобода, если не считать администратора в углу. Но там, за порогом правила менялись. Там у каждого было своё место, своя траектория, свой маршрут.

Наверное, это тоже своеобразная свобода, ведь в конечном итоге каждый получал то, что хотел и главное вовремя. Но все же, чего-то не было в этом идеальном мире. Матвей пытался понять, чего именно, но всякий раз мысль ускользала, теряясь в десятке других. Вот где неплохо бы навести порядок. В собственной голове.

«А что будет, если я вновь её встречу?» – Эта мысль возникла впервые на седьмую пятницу, когда от первичной эйфории, как и от румянца на щеке, давно и след простыл.

«Я просто скажу – привет. И если успею, то добавлю, что меня зовут Матвей. А она? Успеет ли она ответить?»

Так пришёл кризис. Ещё вчера Матвей жаждал лишь новой случайной встречи, не задумываясь ни о чем, но сегодня за директорский стол неожиданно уселся здравый смысл. Этот суровый правдоруб говорил, что выход один – назначить встречу, условиться о времени и месте. Но как это будет выглядеть?

«Эй, ты! Завтра в Неоне, вон там, в семь вечера! Ты слышала? Ты придешь?»

Какая чушь. И позор.

– Ты вымирающий вид – романтик. – Так говорил Профессор в ту первую пятницу, когда Матвей не удержался и поделился захлестывающими нутро эмоциями от неожиданной, в этом мире правильно было бы сказать незапланированной, встречи.

– У тебя на работе уйма свободных, и подчеркну особо, красивых девушек. Но ты умудрился влюбиться на ходу, в лицо в толпе, за пару секунд. – Профессор говорил абсолютно беззлобно, делая небольшие перерывы на глоток коньяка за здоровье именинника.

– Знаешь, что мне это напоминает? – Вклинился сам виновник вечера. – Помнишь, в одиннадцатом классе тебе нравилась Машка из девятого?

Матвей помнил. Но не саму Машу, чей физический облик померк и истерся, а скорее те ощущения, которые в нём рождались в ту пору.

– Мы тогда с тобой всё лето ходили в её двор. Сидели, смотрели, а ты так и не решился подойти. Возможностей было море, но смелости тебе не хватало. А сейчас всё наоборот выходит.

– Я поясню, почему назвал тебя вымирающим видом. – Вновь взял слово Профессор. – Ведь как раз именно потому, что люди вроде тебя перестают размножаться. Уж извините за грубый научный термин. Условия для вас неподходящие. В наших реалиях влюбляться надо в тех, кто с тобой в одном потоке. Может тебе обратно в Рязань махнуть? Там маршрутизаторы вроде бы только вводят, да и Машка может, ещё никуда не делась.

– Нет уж, спасибо.

Очередная пятница, кажется десятая или… Неважно, Матвей уже сбился со счета и впервые задумался, прежде чем ввести координаты «Неона».

«А может ну её? Шансы ведь мизерные. Сколько у нас здесь сейчас населения? Миллионов сорок? Нет, кажется больше».

Матвей посмотрел на соседний стол. Юля Самойлова собиралась домой: разложила документы по папкам, подкрасила губы, улыбнулась Матвею.

«Влюбляться в тех, кто с тобой в одном потоке».

«С Юлькой мы не просто в одном потоке. Мы в одном кабинете, под одним кондиционером. Может, стоит и под одно одеяло забраться?»

– Ты домой? – спросила девушка.

– Да, – задумчиво протянул Матвей, и рыжие пряди незнакомки, которые маяком горели в его сознании последние месяцы, вдруг поблекли.

«Я изменяю не ей, я изменяю себе».

– Тогда нам по пути. Давай, синхронизируем маршрутизаторы…

– То есть, нет, не домой. Совсем забыл, сегодня же пятница…

Толпы, шеренги, цепочки. Витиеватые и линейные. Люди, словно частицы одного организма находились в постоянном движении. Это был хаос и полнейший порядок одновременно.

Где-то в самой гуще этого вечно шагающего мира, с то и дело замирающим сердцем, со скоростью на нижней границе шел Матвей – расшатавшийся винтик, отмирающая клетка. Он всматривался в каждое лицо, а голове его попеременно звучало два голоса. Первый, знакомый до боли, без которого и шагу нельзя было ступить – голос поводыря. Второй был его собственный, но не нынешний. Это был голос подростка, который с тайной надеждой изо дня в день прокладывал дорогу в соседний двор. Голос того парня, что часами высиживал в засаде, поджидая, когда мимо пройдет худенькая девчушка с каре. Этот голос, который вдруг как-то незаметно сгинул с приходом взрослой жизни, сегодня вновь прорезался – звонкий и ясный, но полный отчаянья.

«Сегодня что-то случится». – Твердил он.

«Что-то непременно случится. Будь готов.

От этих беззвучных, никем в действительности не сказанных слов в груди у Матвея защемило. Он верил им. Словно ему опять шестнадцать, и он несет свою вахту – прячется за цветущей сиренью, то и дело, выглядывая из-за пушистых веток. Маша должна скоро пройти здесь. Мелькнул бирюзовый сарафан – идёт! Руки вспотели, сердце стучит как сумасшедшее. Как может Матвей собирается с силами и выходит на дорогу. Он старается быть естественным и слегка небрежным, но со стороны выглядит заржавевшим роботом, со сбитыми настройками. Он смотрит вниз, опасаясь встретиться лицом к лицу с предметом своего вожделения. Тень девушки скачет по пыльной дороге. Когда она ровняется с ним, Матвей находит силы поднять взгляд. Мгновение – и Маша уже за спиной. Пустая, избитая тропинка и двое расходятся в разные стороны. Для одной этот миг не значил ровным счетом ничего, а для другого – всё сошлось в нём одном. Надежды, ожидания, мечты – всё рухнуло так же быстро, как и зародилось.

Он вновь не решился.

– Нет, – вдруг выкрикнул Матвей в полный голос, так, что впередиидущий мужчина вздрогнул.

– Нет, такого больше не будет, – тихо повторил Матвей.

«Да, будь готов действовать», – поддержал его внутренний голос.

«Через пятьдесят шагов необходимо остановиться на десять секунд», – вклинилась женщина из маршрутизатора.

Знакомая вывеска и алый крест уже появились на горизонте, когда поток Матвея остановился на эти запланированные десять секунд. Словно поезд, они пропускали другую организованную шеренгу. Люди стояли спокойно, слушали отсчет времени с закрытыми глазами, отдыхали от бесконечного мелькания лиц. И лишь Матвей взглядом обыскивал толпу.

– Нет, не она, нет…

«Будь готов».

– Опять не она.

«Будь готов действовать».

– Её здесь нет.

«Смотри!»

– Неужели… Неужели это она…

Девушка шла последней. Синие джинсы, черная куртка поверх белой майки и огненные волосы, на этот раз, собранные в хвост. Она пролетела как комета.

– Триста семнадцать шагов в указанном направлении, – скомандовал наушник.

Поток Матвея пришел в движение. Молодой человек понял, что проиграл. Романтик вновь растерялся, внутренний голос оробел.

– Ну, уж нет, разрешите…

Матвей развернулся в противоположную сторону и увидел выпученные от удивления глаза какой-то женщины. Маршрутизатор на руке пронзительно взвизгнул и замигал красным.

– Разрешите пройти.

Такой фразы на улице уже давно никто не слышал.

Матвей ринулся против движения потока, плечом пробивая себе дорогу.

– Извините…

Рыжий хвост маячил впереди, словно последний вагон, в который непременно нужно успеть запрыгнуть. Сейчас поток закончится, и Матвей успеет пробежать несколько метров свободно. Люди недовольно ворчали, женщины вскрикивали от неожиданности, словно Матвей пытался забрать к ним под юбку, кто-то грубо ругался и давал волю рукам. Но Матвею было все равно, он шёл за своей путеводной звездой. И, о чудо, она обернулась! Должно быть, услышала шум и мельком посмотрела через плечо.

Он рвался к ней, плыл против течения, бежал сквозь ураган. Кто-то больно ткнул Матвея под ребра, а потом ударил по лицу, сильно ударил. Пустяки, ведь она смотрит на него, даже не отворачивается. Идет вперед, но смотрит назад. Правда в её глазах испуг, она не понимает, в чем дело.

Матвей вырвался на волю. Его поток, остался позади, держа курс в сторону «Неона». Теперь на его пути лишь отдельно бродящие люди, которых гораздо легче обогнуть. Матвей улыбнулся, поднял правую руку и крикнул:

– Привет!

Девушка по-прежнему шла в пол оборота. Она робко, словно под принуждением улыбнулась в ответ. Но и этого было достаточно. Матвей побежал.

«Не напугай её». – Вновь пробудился голос школьника. – «Ты похож на сумасшедшего. Чувствуешь соль на губах? Вытри – это кровь».

Их разделяло шагов двадцать, когда Матвей понял, что стоит в самом центре пешеходного перекрестка, а там, в тени зданий, притаились толпы марионеток. Они тоже пропускали «поезд». Последний вагон прошел, и рыжий хвост дал отмашку – можно. Два потока одновременно ринулись навстречу друг другу. Поделив широкую дорогу поровну, они за считанные секунды заполнили её целиком.

Море людей, и оно очень волновалось. Оно было беспокойным и даже враждебным. И где-то в самом центре этого моря тонул Матвей. Его бесцеремонно толкали, и он толкался в ответ. Он уже не видел своего маяка, своей путеводной нити цвета янтаря. Лишь серые одежды расплывались перед глазами. Каждый шаг давался с огромным трудом, каждый шаг пересекал сотни маршрутов, которые так щепетильно выстраивал искусственный интеллект.

«Люди, остановитесь!» – Вопил школьник, когда сам Матвей лишь сдавленно стонал от очередного удара.

Ноги Матвея заплетались. Он потерял ориентацию и уже не знал, в какую сторону идти. Через мгновение он уже стоял на коленях, и, закусив губу, наблюдал, как тяжелый ботинок оставляет чёткий след на его кисти. Крик Матвея потерялся в возбужденном рокоте толпы, которая словно дикий зверь уже почувствовала запах крови.