Текст книги "Рассказы и воспоминания"

Автор книги: Вячеслав Фаусек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Вячеслав Фаусек. Рассказы и воспоминания

Раненый бекас.

   Я начал охотиться очень рано. Мне было только десять лет, когда отец брал меня и старшего моего брата с собой на охоту. Мне и брату страшно понравилась охота, и мы часто просили отца, чтобы он купил нам ружья; но он отказывал потому, что мы были еще слишком малы.

   Когда мой брат поступил в гимназию и летом приехал домой в деревню на каникулы, ему подарили ружье, маленькую, легкую одностволку. Я очень ему завидовал и не отходил от него, так что скоро ему надоел. Между нами бывали иногда ссоры.

   Раз он вышел потихоньку от меня на охоту, а я заметил и увязался за ним. Он увидел меня и говорит:

   – Ты куда?

   – Я с тобой! – отвечал я.

   – Я хочу один идти.

   – А я все таки с тобой пойду! – отвечал я упрямо.

   Тогда брат повернул домой. Я за ним. Он пришел в нашу комнату, повесил ружье на место и лег на диван читать книгу. Я сел его караулить.

   Это повторялось часто и, наконец, брат придумал способ от меня избавиться. Он мне сказал однажды:

   – Если ты не пойдешь сегодня со мной, то я тебе когда-нибудь дам ружье и ты пойдешь один.

   Я очень обрадовался и отвечал.

   – Хорошо, не пойду!

   Я с нетерпением ждал, когда брат исполнит свое слово и старался не надоедать ему, потому что мне ужасно хотелось пойти на охоту одному,

   И вот я дождался. Брат оценил мое скромное поведение и сказал мне:

   – Ну, за то, что ты не лез ко мне несколько дней, я дам тебе ружье.

   Он снял ружье со стены, зарядил его и дал мне.

   – Спасибо! – сказал я.

   И бегом побежал в сад.

   Я замирал от счастья. Наконец, я с настоящим ружьем, один, как большой охотник! Только зарядов, жаль, нет! – подумал я. Надо стрелять осторожно, чтоб не промахнуться.

   Сколько раз я, затаив дыхание, подкрадывался к сорокам или воронам, но все не решался выстрелить, а птица между тем улетала. Бывало и так, что она улетала, а я не замечал этого и все продолжал ее высматривать на пустом дереве. Наконец, я уже устал, мне стало жарко, пот струился с моего лица и кровь отучала в висках, а я все еще не выстрелил. Я уже был и за рекой, на лугу, и опять возвращался в сад, но все не было удачной минуты. Я вышел на аллею и направился к дому; как вдруг, прямо передо мной уселся удод и начал охорашиваться, распустил даже свой красивый хохлик на голове. Сердце у меня забилось. Я мигом прицелился и выстрелил...

   Когда я опомнился от грома выстрела, то увидел, что удод лежит на спине весь в крови и судорожно ворочает лапками. Я подскочил к нему, зажал его в руку и со всех ног бросился домой.

   – Мамочка, я удода убил! – кричал я, мчась через комнаты в спальню матери. Я был на седьмом небе. "Вот! Я им всем доказал!" думал я. Что я хотел доказать – я этого не знал. Вероятно, то, что я уже не маленький.

   С этих пор мне давали ружье еще несколько раз, а через год, когда я стал тоже гимназистом, я получил это ружье в собственность, а брату подарили новое.

   Много лет прошло о тех пор, и мы с братом давно сделались взрослыми. Охотились страстно. Мы хорошо стреляли, много перебили разной птицы, и всегда нам нравилась эта забава.

   Однажды с нами случилось приключение, которое нас очень смутило, и я до сих пор не могу забыть его. Это было в конце июля. Бекасы только что появились в наших местах, и мы с братом отправились на наше любимое болото охотиться. День был прекрасный. Жар начал уже спадать, когда мы вступили в болото. Как только мы вошли в осоку, со всех сторон начали с криком срываться бекасы. Мы пошли в разные стороны, и началась пальба. Стреляли мы очень много, много делали промахов, но и убили достаточно. Прошло с час времени. Я уже устал, и комары меня жестоко кусали, но я был очень доволен удачной охотой. Остановившись перевести дух, я стал любоваться болотом. Уже вечерело, солнце садилось. Небо было ясно, погода тихая. Лучи солнца играли в ржавчине болотной радужными цветами. Вверху, с криком, носились перепуганные бекасы. Брат продолжал стрелять, и дым от его выстрелов тянулся через болото. Я стал заряжать ружье. как вдруг услышал, что где то близко, в траве, что-то хрипит. Я стал прислушиваться. Хриплый стон продолжался, но я никак не мог догадаться, откуда он идет. Пошарил в кустах осоки около себя, – ничего нет. Я постоял. Стон продолжался то слабее, то усиливаясь. Я подозвал собаку и заставил ее искать. Она пошарила и остановилась – как раз у моих ног. Наклонившись, я увидел следующее: перед самым носом собаки, под кочкой, сидел бекас. Он смотрел, слабо моргая, жалобными глазками и хрипло стонал. Язычок и конец носика его были в крови. Видно было, что ему очень больно. Вероятно, один из нас его ранил, он отлетел в сторону и теперь умирает. Я с досадой прогнал собаку и взял его в руки. Он даже не встрепенулся и все продолжал стонать и кивать головой.

   Мне вдруг сделалось душевно жаль, просто до слез жаль эту маленькую хорошенькую птичку. За что мы ее заставили так страдать? И в первый раз после многих лет охоты мне сделалось стыдно. Я почувствовал, что делаю нехорошее дело. Поскорей добил я бедного бекаса и пошел к брату. Пора было идти домой. Когда я рассказал брату о бекасе, то я заметил, что ему тоже стало не по себе.

   – Фу, как это не хорошо! – сказал он.

   И мы молча пошли домой.

   Тsперь, когда я вспомнил свой первый детский выстрел, мне очень странно, как это мне тогда совсем не было жаль удода? А я всегда был добрый мальчик и очень любил животных. Да я и теперь очень люблю животных...

   И этого бедного бекасика я никогда не забуду.

Гадкий товарищ.

I.

   Когда я был мальчиком-гимназистом, то очень любил драться. Впрочем, нас было много драчунов. Бывало, так только наступит перерыв между уроками, так уж у нас идет страшная возня: одни борются, другие дерутся кулаками, третьи "на ладошках"... И все это кричит, воюет, прыгает по скамейкам, падает! Весело было!

   Мы тогда были только еще в первом классе.

   Но самая главная драка бывала у нас после окончания уроков. Мы тогда вели войну с маленькими евреями. Недалеко от нашей гимназии было еврейское училище, где учились еврейские мальчики, и мы ходили туда, чтобы подраться с ними.

   Как только наша гурьба выбегала из гимназии, то слышался крик:

   – Эй! Господа! Кто идет бить жидов?

   И охотников набиралось всегда много. Я тоже ходил бить "жидов".

   Предводителем был у нас гимназист Попов. Он был самый сильный в классе и самый отчаянный.

   Попов ставил нас в ряды, взмахивал квадратиком и кричал: "Вперед!"

   И мы шли на войну, точно солдаты.

   Еврейчики нас обыкновенно дожидались. Они устраивали где-нибудь по дороге засаду и неожиданно забрасывали нас каменьями. Но мы не робели! Попов кричит:

   – Ребята, за мной! Ура-а!

   – Ура-а-а! – кричим мы и бросаемся на приступ. Ранцы несем впереди себя щитом, чтобы камни не попадали в лицо, и вскоре неприятель пускался бежать. Тут начиналось побоище. Дрались часто жестоко, до крови; иногда и нам доставалось! Я помню, одному моему товарищу вышибли камнем зуб, и он навсегда остался без переднего зуба! А я всегда имел синяки на теле.

   И никогда мы не задумывались над тем, за что мы бьем евреев? Они нам ничего дурного не делали, мы сами их обижали первые.

   И вот раз случилось одно происшествие, о котором я и хочу рассказать.

II.

   Привели к нам одного еврейчика и сказали, что это наш новый товарищ. Он был маленький, худенький и рыжий! Лицо у него было красное, в веснушках, брови тоже красные, a волосы – как пожар! И фамилия его была смешная: Рудиш!

   – Кудиш, Рудиш – бит будешь!

   Кричали мы на него.

   Рудиш испуганно косился на нас красными глазками и смирно сидел на своем месте.

   – Рыжий-красный – человек опасный! – говорили ему и дергали сзади за волосы.

   Рудиш отбивался от нас, бранился – но ничего не помогало: нас было много, а он один!

   Даже во время уроков ему не давали покоя. Когда писали какую-нибудь письменную работу, то Рудиш с дальней скамейки получал записочку. Он с любопытством раскрывал ее и читал:

   "Рыжий красного спросил:

   Чем ты бороду красил?"

   Рудиш подписывал внизу «осел» и отсылал записочку обратно. Но она скоро возвращалась к нему опять. Слово «осел» было перечеркнуто и написано дальше:

   "Я не краской, не замазкой:,

   Я на солнышке лежал,

   Кверху бороду держал!"

   Внизу было нарисовано, как пожарные заливают огненные языки на голове Рудиша.

   Тогда Рудиш комкал записочку и швырял ее на задние скамьи. На беду это замечает учитель и, не глядя на Рудиша, говорит:

   – Рудиш! В углу будешь!

III.

   Прошло некоторое время, но Рудишu все не было покоя. Его постоянно дразнили, обзывали "жидом", делали из полы мундира свиное ухо и показывали ему. И он должен был терпеть все! Он был один!

   Однажды, во время перемены, Рудиш стоял у дверей класса. Ах, какой он был смешной! Голова красная, сам такой худенький, жалкий, штанишки коротенькие, мундир длинный!

   Я подошел к нему и мигом повалил на пол. Придавив его коленкой к полу, я требовал, чтобы он перекрестился.

   – Крестись, a то задушу! – говорил я ему.

   – Убирайся! Слышишь? Пошел! – кричал он на меня и стал выбиваться.

   Но я его придержал. Я был гораздо сильнее его.

   – Оставь! Не лезь ко мне!

   Рудиш разозлился, стал кричат и вырываться. Сколько я ни силился его удержать, но не мог. Он вырвался и в ярости схватил меня за волосы и стал бить ногами и руками.

   Вдруг – инспектор!..

   Наш инспектор был человек страшной толщины и имел такой сильный голос, что мы все трепетали, когда он кричал. Мы очень боялись его.

   Он внезапно очутился возле нашего класса и смотрел чрез свои страшные, темные очки, как Рудиш бил меня и дергал за волосы.

   Страшный гром загремел...

   – Это что такое? Рудиш?

   Рудиш бросил меня и растрепанный остановился перед Иваном Васильевичем (так звали инспектора). Мы все стихли...

   – В карцер! Позвать сторожа Тита! – закричал Иван Васильевич.

   – Иван Васильевич! Голубчик! – завизжал Рудиш и, рыдая, бросился к инспектору.

   – Никаких извинений! Пошел в карцер!

   – Иван Васильевич! Душечка! Простите меня! Вед как они ко мне лезут! Иван Васильевич, простите, я не буду! умолял Рудиш, но слезы душили его, он не мог говорить...

   – В карцер! В карцер! – настойчиво повторял Иван Васильевич.

   Рудиш никогда до сих пор не сидел. в карцере и никогда, вероятно, не ожидал туда попасть. Ои пришел в отчаяние.

   – Иван Васильевич! Миленький! Простите меня! – жалобно умолял он инспектора и крепко обнял его за толстую ногу.

   – Нет! Нет! Никакой пощады! В карцер! Тит, возьми его!

   Рудиш стал визжат от страха. Тит оторвал его от ноги инспектора и потащил в карцер. Но Рудиш упирался и все молил Ивана Васильевича простить его. Тит взял его на руки и унес. Его не стало слышно.

   – Усаживаться! – крикнул на нас Иван Васильевич и грузными шагами пошел в канцелярию.

   Я до сих пор слышу этот умоляющий крик несчастного Рудиша! Ну, как можно было не простить его тогда?!

IV.

   Впрочем, может быть, так было лучше...

   После этого крика мне стало жаль Рудиша. Я вдруг увидел, что несчастного мальчика обижали все... Никто за него никогда не заступится, и теперь из-за меня его наказали! Да как наказали! ,

   Совесть заговорила у меня. Мне захотелось попросить извинения у Рудиша или сделать ему что-нибудь доброе.

   Во время большой перемены я побежал в раздевальную залу, где был карцер. В углу залы была построена темная деревянная будочка. Только в дверях было сделано небольшое отверстие вместо окна. Это и был карцер. Когда я пришел в раздевальню, то там было уже много учеников из разных классов. Все они толпились около карцера н чему-то смеялись. Оказалось, что Рудиш никому не позволял подойти к окну. Он стащил с себя сапог, и всякого, кто заглядывал к нему в оконце, бил сапогом. Это всех очень смешило. В карцер стали бросать бумажки, корки, остатки колбасы.

   Нельзя мне было подойти к окну. А мне непременно хотелось повидаться сегодня же с Рудишем. Когда начался следующий урок, я придумал попросится выйти. Учитель меня отпустил, и я побежал в раздевальную, достал свой завтрак и на цыпочках подошел к карцеру.

   Теперь здесь не было никого. Все было тихо. я осторожно заглянул в окно карцера и увидел Рудиша. Он лежал на животе на полу, склонив голову на руки, и тихо плакал. В одной руке он все еще держал свой сапог.

   – Рудиш! – позвал я его потихоньку.

   Он вдруг вскочил и размахнулся на меня сапогом. Еели бы я не отскочил, он бы ударил меия в лицо. Ух, как сверкали его глаза, как он меня ненавидел!

   – Рудиш, голубчик, не сердись на меня! Ну, извини меня! Ведь, ты меня тоже побил!

   – Ну, давай помиримся! Вот тебе мой завтрак! – говорил я ему.

   Вдруг Рудиш бросил сапог и заплакал.

   – Убирайтесь вы все от меня! Вы все злые, я отсюда уйду! Я не могу больше!

   И он опять улегся на пол в карцере.

   – Перестань, Рудиш! Слышишь? Ну, давай подружимся! Я теперь за тебя буду заступаться! -Слышишь? На завтрак!

   Я опустил в оконце Рудишу свой кусок хлеба с сыром и убежал в класс.

   С этих пор мы с Рудишем подружились, и ему стало жить легче между нами. Все помнили, как он ужасно плакал перед Иван Васильевичем, и перестали безжалостно издеваться над ним. Его жалели, хотя об этом никто не говорил. Одного ему не могли простить, – это того, что он был рыжий! Так он навсегда и остался под названием "ры– жий!"

V.

   На масленицу в нашей гимназии устраивали литературно-музыкальное утро. К этому дню готовились заранее. Выбирали учеников, которые могут хорошо читать стихи, или играть на каком-нибудь инструменте. Гимназический хор разучивал новые песни. Нам всегда было очень весело в ожидании этого праздника. Всех .нас заставляли читать стихи, и это бывало очень смешно! Некоторые читали так дурно, что и мы все, и сам учитель, не могли не хохотать. Удаляли одного, заставляли читать другого, и всем было очень весело.

   Во время большой перемены входил в класс наш надзиратель и заявлял:

   – Певчие, идите наверх!

   И все участвовавшие в хоре стремглав бежали наверх, в гимназическую залу. Там uже собирались на репетицию, являлся наш регент со скрипкой, один из старших гимназистов садился к роялю, чтобы аккомпанировать. В ожидании начала урока мы бегали по залу и скользили по гладкому паркету. Но вот регент хлопает в ладоши и кричит:

   – Начнем, господа!

   Мы становимся вокруг рояля, разбираем ноты, и урок начинается.

   За несколько дней до концерта были отпечатаны афиши. Тогда мы неожиданно узнали, что наш товарищ, Рудиш, будет играть на скрипке.

   – Рыжий? Ты будешь играть на скрипке?.. Рыжик, разве ты умеешь играть на скрипке? – приставали к Рудишу со всех сторон.

   Оказалось, что Рудиш с малых лет учится музыке и играет на скрипке очень хорошо.

   Нас всех это удивило, и мы с любопытством смотрели на него.

   Накануне концерта нам велели остричься и надеть новые мундиры. Когда мы явились в гимназию, нас осмотрели и приказали застегнуться на все пуговицы, потому что на концерте будет попечитель. В залу никого из нас не пустили: там собиралась публика. Директор и инспектор, оба в парадных мундирах с золотыми воротниками, озабоченно входили иногда в залу, но сейчас же выходили обратно и просили нас не шуметь. Все как будто чего-то боялись сегодня. Мы тоже были взволнованы и держали себя очень тихо. Только когда надзиратель стал раздавать певчим пастилки "девичьей кожи" для очищения голоса, мы его окружили и стали теребить, чтобы он дал нам побольше. Эта пастилка была очень сладкая.

   Спустя некоторое время пришел Рудиш.

   – Рудиш пришел! Здравствуй, рыжий! Иди сюда! – закричали мы ему.

   Но Рудиша к нам не пустили. Надзиратель подошел к нему и сказал:

   – Что же вы опаздываете, Рудиш? Директор беспокоится! Пойдемте скорей в канцелярию!

   Он взял из рук Рудиша небольшой черный гробик, в котором лежала скрипка, и понес в канцелярию. Рудиш, как был, в пальто, пошел за ним.

   – Попечитель! Попечитель! Приехал попечитель! – стали вдруг шепотом передавать гимназисты и забегали по коридору.

   Доложили директору, и он приказал начинать.

VII.

   Нас всех ввели в залу и поставили полукругом возле рояля. Зала была уже полна публики. Слышалось передвиганье стульев и неясный говор. В воздухе пахло духами. Вошел наш регент, раскланялся перед публикой и ударил два раза своей палочкой.

   Все смолкло, и концерт начался.

   Когда хор окончил петь, начали читать стихи, потом играли на рояле, и публика всем очень аплодировала. Наконец, появился Рудиш. Он вошел быстрыми шагами со скрипкой в руках, шаркнул перед публикой и остановился около рояля. Боже, какой он был смешной! Рыжая голова была острижена наголо, уши торчали, брючки, как всегда, были коротенькие и широкие, новый мундир висел на нем точно на вешалке! В большой зале он был как будто еще меньше ростом и, казалось, едва может поднять свою скрипку!

   Рудиш дал знак сидящему за роялью, поднял скрипку и заиграл. Быстро забегали его тоненькие пальчики по струнам скрипки, чистые и смелые звуки наполнили залу. Он играл веселую мазурку и играл так свободно, будто это не стоило ему никакого труда. Мы все, затаив дыхание, слушали его игру и. очень боялись, как бы он не сбился! Но Рудиш не сбился. Он сыграл мазурку превосходно. Когда он кончил, в публике раздались шумные аплодисменты и крики "браво"! Рудиша заставили сыграть еще раз, все им заинтересовались. Попечитель потихоньку говорил что-то директору и глядел на него, некоторые дамы направляли на него лорнеты и улыбались.

   Когда Рудиш кончил играть второй раз, то опять все стали хлопать. Теперь уж и мы не могли удержаться и тоже громко аплодировали ему с эстрады.

   Публика поднялась с своих мест, должен был быть перерыв. Попечитель встал с кресла и подозвал к себе Рудиша.

   – Да ведь это талант! Вы обратите внимание на этого мальчика! – говорил он директору и стал гладить Рудиша по голове.

   Подошли еще какие-то нарядные дамы, окружили Рудиша, весело смеялись между собою, и все хвалили его.

   Рудиш был в восторге! Когда он выскочил из залы к нам в коридор, мы встретили его громким криками:

   – Браво, Рудиш! Ура! На "ура" рыжего!

   Мигом подхватили мы его на руки, стали качать и все кричали: "Браво, Рудиш! Ура!"

   Он барахтался, выкрикивал, потому что ему было неловко и страшно, но лицо его смеялось и сияло счастьем.

   Этот день был счастливый день в жизни Рудиша. Он долго не мог успокоить своего восторга, бегал по коридорам, закинув голову на бок, и брыкал ногами, изображая пристяжную лошадь. Мы целой толпой бегали за ним следом и тоже наслаждались его успехом.

Волчий ковер.

   Под моим столом разостлан старый волчий ковер.

   Он уже давным-давно в нашей семье, и мех его успел порядочно обтрепаться и об– лысеть. Моя собака Оскар очень любит спать на этом ковре: это ее место. Оскар свернется на ковре в клубок и храпит целый вечер. Ему так уютно и тепло спать в пушистом меху! Иногда Оскар видит какие-то сны и начинает во сне подлаивать... Когда бы я ни сел к столу, он там спит и мешает мне протянуть ноги...

   Я очень люблю наш старый волчий ковер. С ним связаны воспоминания моего детства...

   Хотите, я расскажу вам историю этого ковра? Она очень интересна!

   Если хотите, то слушайте.

I.

   Это было давно, когда мне было только восемь лет, а старшему моему брату–десять. Мы жили тогда все в деревне.

   Отец наш был страстный охотник. Он ездил на охоту и с ружьем, и с борзыми собаками.

   И мы с братом больше всего на свете любили тогда охоту. Хотя сами мы еще не охотились, потому что были маленькие, но отлично знали уже, как заряжается ружье, как зовут каждую собаку, и какая из них самая лучшая. И мы были очень счастливы, когда иас брали на охоту.

   Однажды нам удалось упросит отца, чтобы он взял нас с собою на охоту за волками.

   Это произошло совсем неожиданно.

   Как-то – это было осенью – к отцу в кабинет пришел приказчик Ремнев и доложил, что ночью волки напали на овчарню и зарезали шесть овец. Один овчар проследил, что утром волчица завела молодых волков в Кленовый лес и там залегла.

   – Просто, от волков житья не стало! – сказал Ремнев. – Если бы теперь поехать, ваше благородие, то как раз бы всех волков забрать можно!

   Приказчик Ремнев был тоже охотник, и ему самому очень хотелось, чтобы устроилась охота.

   – Так что же, Ремнев? Надо сейчас ехать! – сказал отец.

   – Всех захватим, ваше благородие, – сказал опят Ремнев.– Под утро волчица выла в Кленовом, там и залегла с молодыми!

   Отец решил ехать и позвать лакея Акима, чтобы приказать седлать лошадей.

   Мы с братом пристали к отцу, чтобы он и нас взял с собою на охоту.

   – Папочка, возьми и нас с собой! – клянчили мы.

   – Отстаньте, дети; не до вас теперь! – сказал отец и стал надевать высокие сапоги.

   Но мы с братом не отставали и мешали: отцу одеваться.

   – Папочка, голубчик, добренький! Возьми, пожалуйста, и нас! Мы не будем мешать! – говорили мы и цеплялись отцу за ноги.

   Наконец, отец засмеялся и сказал:

   – Ну, хорошо. Если так, то поедем все! Я велю запрячь линейку! Бегите, спросите маму!

   Мы были в восторге.

   – Ура! Едем! И мы тоже едем! Едем! – закричали мы и побежали сказать об этом сестрам и матери.

   – Собирайтесь! Едем! Все едем! – закричали мы, ворвавшись в комнату матери.

   – Wan giebts? Что случилось? – спросила гувернантка сестер, Амалия Ивановна, испуганная нашим сумасшедшим поведением.

   – Все на волков! И вы, и девочки, и мама!.. Вчера ночью шесть овец заели!.. Папа уже велел линейку запрягать! – орали мы с братом наперерыв.

   Я ударил брата кулаком в спину, он меня в бок, и оба мы, хохоча, побежали к себе, собираться на охоту.

   Прежде всего мы заправили панталоны в сапоги, чтобы быть похожими на охотников. Одевишись в шубки, мы поспешно выскочили на двор. Брат заткнул за кушак игрушечный пистолет, а я взял свое деревянное ружьецо. Мы снарядились прежде всех.

II.

   Через час все было готово к отъезду. Гончих собак уже услали вперед с человеком. У подъезда стояли верховые с борзыми собаками на сворах, бричка, в которой сидели охотники с ружьями, и линейка, запряженная тройкой, для нас.

   Отцу подали старую верховую лошадь Сережку, а человек держал около, на своре, Налета и Касатку. собак, с которыми всегда ездил отец. Это была лучшая свора в охоте. Собаки были очень рады, что едут на охоту.

   Они весело поглядывали на людей, взвизгивали и махали хвостами,

   Вот вышел из дому и отец. Мама, Амалия Ивановна, сестры и мы с братом уселись на линейку. Отец поласкал собак и поговорил о чем-то с борзятниками.

   – Все ли готово у вас? – крикнул он нам.

   – Все! – отвечали мы.

   – Вам, дети, не будет холодно?

   – Нет! Не будет! – кричали мы все хором.

   – Ну, с Богом! – сказал отец.

   Он сел на Сережку, принял свору и шагом поехал к воротам. За ним тронулись Ремнев и Аким со своими собаками, потом другие охотники. Позади всех ехали мы на линейке.

   Погода была великолепная. Воздух был чистый и свежий, солнце светило ярко и славно согревало. Стоял уже ноябрь месяц. Дорога была отличная: негрязная, но мягкая от сырости. Далеко видно было, как она змейкой вьется по полю и блестит на солнце!...

   Охота вытянулась по дороге и тихо, в порядке, подвигалась вперед. Мы скоро догнали гончих. Они были привязаны одна к другой "смычками" [смычок – короткая цепочка, которой гончие пристегиваются друг к дружке за ошейники попарно] и бежали рысцой за человеком, который шел впереди с длинным арапником.

   Так ехали мы часа полтора. Наконец, показался в дали "Кленовый".

   Не доезжая леса, охота остановилась.

   Все слезли с лошадей и стали обсуждать, где кому становиться, откуда дует ветер, и о какой стороны нужно запускать гончих. К охотникам подошел старый овчар и долго что-то говорил им. Он размахивал руками и часто показывал на лес. Все слушали его внимательно.

   Вот опять все сели на лошадей и поехали за старым овчаром. Гончих собак отправили куда-то в сторону.

   Подъехав к самому лесу, охотники еще поговорили между собою вполголоса и стали разъезжаться в разные стороны.

   Отец подъехал к нашей линейке и потихоньку толковал кучеру Гавриле, где должно ему остановиться.

   Потом отец сказал нам:

   – Ну, мальчики, если хотите видеть охоту близко, то идите за мной. Я поставлю вас около себя!

   – Хотим, папочка! Мерси! – заговорили мы с братом и спрыгнули с линейки.

   – Только не кричите и не разговаривайте! – сказал отец.– A то волки услышат, и тогда вое пропало!

   Мы обещали, что будем вести себя тихо. Отец тронул лошадь и шагом поехал вдоль леса по опушке. Впереди, молча, шел старый овчар с длинной палкой. Он взялся указать место, где должен был стать отец. Мы с братом рысцой бежали сзади отцовской лошади; она шла очень скоро, и мы боялись, как бы нам не отстать.

III.

   Старик овчар шел долго по опушке леса и, наконец, остановился. Он внимательно осмотрел местность и потом сказал потихоньку:

   – Извольте, ваша честь, стать под этим дубом! Здесь самый волчий лаз. Старая волчица беспременно сюда пойдет! Как спустите собак, так зверь пойдет налево, в поле; направо податься ему некуда! Там сейчас Гаврило с линейкой стоит!

   Сказав это, старик куда-то исчез...

   Отец на коне углубился под ветви большого старого дуба и остановился. Нам он приказал стать с боку, у самого дерева и не шевелиться.

   Мы стояли спиной к большому "Кленовому" лесу. Перед нами была поляна, а за нею опят молодой лесок, куда запускали теперь гончих.

   Этого леска нам за бугром не было видно. Бугор мешал и зверю видеть нас издали, если бы он захотел перебежать через поляну из рощи в большой лес.

   Лошадь отца стояла как вкопанная и только поводила ушами. Собаки сначала возились, а потом тоже притихли. Казалось, они вовсе и не думали о волках. Рыжая Касатка сидела у ног Сережки и задумчиво глядела в землю. Налет улегся на траве и, моргая глазами, выбирал из своего пушистого хвоста репейники. Отец держал обеих собак на длинной ременной своре.

   В лесу было тихо, тихо! В глубине его было совсем темно. Старые, толстые деревья толпились в молчании и протягивали друг к другу голые ветви, точно хотели взяться все вместе за руки. Листьев на деревьях уже почти совсем но было. Только кое-где виднелись они на веточках, повисшие, как мокрые тряпочки. Казалось, лес умер, и из темной глубины его пахло могильной сыростью.

   Мне стало как-то жутко от этой страшной лесной тишины. Я подумал о том, что лучше бы остаться на линейке, где мама, сестры и гувернантка Амалия Иванова...

   Вдруг мы услышали, что в роще, за бугром, взвизгнула и часто залаяла собака. Она лаяла громко и как-то испуганно. Слышно было, что она гонит, потому что голос ее раздавался то здесь, то там. Налет и Касатка вскочили на ноги и стали прислушиваться.

   – Лютра подняла волка, стойте смирно! – сказал потихоньку отец.

   Мы с братом взялись за руки и, затаив дыхание, прислушивались к голосу собаки. Скоро к Лютре, одна за другой, присоединились все гончие. Стая неслась по лесу с ужасным лаем и визгом. Где то далеко в лесу раздался выстрел. Охота началась!

IV.

   Отец подобрал поводья и выбрал покороче свору. Он пристально глядел вперед через поляну и не шевелился. Сережка стоял смирно и внимательно слушал гон. Собаки, приподняв уши, замерли в ожидании. У меня сильно билось сердце и от страха дрожали коленки.

   Прошло несколько минут.

   Вдруг Сережка забеспокоился. Он стал храпеть и переминаться о ноги на ногу.

   Отец пригнулся на седле, приподнял арап ник и, глядя вперед себя, вполголоса крикнул собакам:

   – У-лю-лю его!

   Собаки рванулись и понеслись вперед лошади. Отец поскакал за ними и сейчас же скрылся за бугром...

   Мы с братом остались одни под дубом.

   Нам не видно было, кого травил отец, потому что бугор мешал нам видеть зверя. Отец с лошади увидел его раньше нас и поскакал навстречу. Однако, мы знали наверное, что это был волк, потому что отец крикнул собакам: "у-лю-лю его"! Так кричат охотники только тогда, когда травят волка.

   Мы стояли, держась крепко за руки; и не знали, что нам теперь делать?! С поля неслись людские крики, слышался визг собак; там происходила какая-то свалка. Гончие все продолжали гонят и всей стаей носились по лесу.

   А сзади нас стоял все тот же молчаливый, таинственный "Кленовый" лес. Я боялся туда оборачиваться... Там было темно! Мне все казалось, что вот-вот из темноты выскочит волк и бросится на нас.

   – Пойдем искать линейку! – оказал я брату.

   – Пойдем, пожалуй! – отвечал он.

   Я заметил, что брат тоже боялся.

   Мы вышли из-под дерева и стали подниматься на бугор, чтобы осмотреться. Старый овчар сказал, ведь, что Гаврило будет стоят недалеко отсюда!

   Скользя по густой траве, мы уже почти поднялись на бугорок, как вдруг перед нами замелькала какая-то тень...

   Мороз подрал меня но коже!

   Прямо на нас, из рощи, бежал через поляну огромный серый зверь... Мы так и попятились перед ним.

   – Волк! – шепнул мне брат в ужасе.

   Мы оба остановились и глядели на зверя, вытаращив глаза.

   Волк бежал не торопясь, рысцой, поджав толстый хвост, и не видел нас. Он прислушивался к крикам, которые доносились с поля, и все оборачивал в ту сторону свою тяжелую голову. Вот он приостановился, поднялся на дыбы и, свесив передние лапы, поглядел туда, где травили. Боже, какой он был большой и страшный! Голова огромная, морда острая, шея толстая, неповоротливая!

   Брат опомнился первый.

   Он замахал на волка руками и закричал во все горло:

   – У-лю-лю его!

   Тогда и я закричал еще громче, чем брат:

   – У-лю-лю его!

   И я тоже замахал на страшного зверя своим деревянным ружьецом!

   Волк услышал наш крик, оглянулся, сверкнул на нас глазами и бросился мимо, в темноту большого леса.

   А мы уже во все лопатки бежали через поляну в ту сторону, где думали найти линейку, и кричали:

   – Гаврило!.. Сюда! Волк! Волк!

V.

   Мы бежали так скоро, как только могли. Меня совсем обуял страх! Мне чудилось, что со всех сторон выскакивают из лесу волки и догоняют нас. Я чувствовал, что вот, вот упаду от страха и усталости!

   Вдруг мы увидели, что к нам навстречу идет старый овчар. Мы бросились к нему.

   – Дедушка! Волк! Волк! – закричали мы ему и, подбежав, крепко схватились за его тулуп.

   Старый овчар смеялся и старался нас успокоить. Он был все время недалеко за кустами и видел, как на нас вышел волк и как мы бросились от него бежать.