Текст книги "В дальних водах и странах. т. 1"
Автор книги: Всеволод Крестовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)
Обстановка обеих курилен, куда мы заглянули, была совсем неприглядна, и одна от другой почти ни чем не отличалась. В обоих случаях это была небольшая и довольно грязная комната с совершенно голыми, некогда выбеленными стенами; пол застлан циновками, на которых сидели и лежали курильщики; по двум стенам шли деревянные нары, предназначенные для более почетных посетителей, которые и возлежали там на подостланных циновках с соломенными вальками или подушками под головой. Перед каждым курильщиком ставят на подносике маленькую лампаду в медной подставке под стеклянным колпачком с дырой наверху и иногда чашку чая; на том же подносике лежит и приготовленная для него трубка.
Это инструмент вроде короткой флейты из бамбука в два пальца в диаметре; нижний конец чубука наглухо закрыт деревянною втулкой, а самая трубка или резервуар опия насаживается на продолжение самого чубука, отступя на одну треть его длины от закрытого нижнего конца; в верхний же конец иногда вставляется янтарный или нефритовый мундштук. Самый резервуар представляет собою фарфоровый сплюснуто-шаровидный сосудик с двумя маленькими дырочками: одна наверху, через которую опий соприкасается с огнем лампады, а другая в нижнем горлышке, вставляемом в отверстие чубука, служит дымоводом. Нередко эти чубуки бывают украшены серебряными и золотыми пластинами и драгоценным камнями вроде рубинов, яхонтов, сапфиров и альмандинов, но это, конечно, только у богатых людей; в общественных курильнях все чубуки самые простые. Чтобы привести опиум в состояние, годное для курения, его кипятят до тех пор, пока он не станет похож на черную патоку, и этот процесс требует большой сноровки: надо уметь почувствовать меру, определяемую цветом, и степенью тягучести материала, а иначе легко перепустить и загустить его, отчего уже теряется и вкус и легкость затяжек. Одна покурка или порция опия, заключающая в себе 1/100 унции, стоит 800 чох или полдоллара, а на наши бумажки около 1 рубля. Обыкновенный курильщик истребляет ежедневно около трех драхм, и это количество по действию своему равняется шести драхмам сырого опия, принятого внутрь. Удовольствие, как видите, очень дорогое, и потому понятно, что предавшиеся ему люди забывают и семью, и дом, и обязанности, жертвуют всем и доходят до разорения, до полной нищеты и зачастую кончают преступлением – воровством или убийством, для добычи денег на покурку. Доктор Кен говорит, что он знавал людей, истреблявших от 1 до 1 1/4 фунта в день, и эти очень редкие, к счастью, экземпляры называются на жаргоне курильщиков "врагами опиума".
Приступая к процессу курения, любитель обыкновенно ложится на бок, как ему удобнее, придвигает к себе лампаду, берет в одну руку чубук, а в другую – медную шпильку и приставляет отверстие трубки к верхнему краю пламени. Черная патока начинает кипеть, пузыриться и слегка потрескивать, наполняя атмосферу своим одуряющим запахом, а курильщик продолжительно и с видом упоения втягивает в себя струи дыма, ковыряя в то же время шпилькой в отверстии трубки, чтобы не давать опию скататься. Две-три хорошие затяжки, и эффект готов. Накурившиеся лежат с закрытыми глазами или сидят, прислонясь спиной к стене, и смотрят своим тусклым, ничего не выражающим взором куда-то в неопределенную точку пространства, мимо всего окружающего. Большинство из них самоуглубленно молчит; но некоторые бормочут что-то про себя, а иные громко и очень весело разговаривают с соседом. Эти последние принадлежат к числу умеренных, на которых яд еще действует возбуждающим образом, влияя на подъем сил и энергии. Поболтав с соседом, они, можно сказать, наверное, вскоре пойдут по своему делу и бодро примутся за работу, пока не перестанет действовать эффект покурки.
Но если что представляет зрелище высокого комизма, то это, конечно, английские миссионеры в длинных рединготах и белых галстуках с характерным видом Рейнике-Фукс, появляющиеся в курильнях своего собственного квартала, для того чтобы сладко благочестивыми проповедями против курения действовать на совесть курильщиков и исправлять их. Во имя человечества, во имя Бога общего всем сущим на земле, во имя долга, семьи, нравственности и прочего взывают они к курильщикам и заклинают их бросить свою пагубную страсть, живописуя ужасные ее последствия. А те слушают себе, да курят, пока наконец кому-нибудь из них не надоест, или пока не подступит кто к проповеднику с вопросами весьма ехидного свойства: "Все это, мол, прекрасно, и говорите вы чрезвычайно красноречиво; но скажите на милость, кто же ввозит к нам опиум? Кто эти мерзавцы, эти развратители и кровопийцы, которые доводят нас до такого положения? Кто охраняет этот опиум своими пушками и своим государственным флагом? Если вы так хорошо знаете, каковы бывают ужасные последствия этого зла, если по-вашему это такой великий грех, такое тяжкое преступление против Бога, семьи и общества, то зачем же вы, вы сами внесли его в наше общество? Зачем вы все это делаете и сами же против дел своих вопиете, не переставая, однако, продолжать их?" Кончается обыкновенно тем, что фарисей сконфуженно удаляется, но тотчас же входит в новую курильню и, как ни в чем не бывало, начинает там повторение тех же своих разглагольствований.
Шанхай (продолжение)
Китайский город. – Городской водяной ров и торговая на нем деятельность. – Китайские извозчики и их экипажи. – Ворота Монтобана. – Китайский караул и гауптвахта. – Характер улиц. – Городской пруд и чайный павильон на воде. – Базарная часть города. – Площадка Большой и Малой Медведиц. – Устройство дома богатого китайца. – Его сад и убранство приемной гостиной. – Главная городская пагода и молящиеся китайцы. – Китайский театр в Шанхае. – Знаки общественного почтения к начальству и театральные места по рангам и сословиям. – Ночная уличная жизнь в китайских кварталах. – Аристократическая опийная курильня и иныетемные притоны. – Мой гид-китаец. – Похоронная и две мандаринские процессии. – Содержание чиновников. – Экскурсия за китайским оружием. – Его характер и качества. – Лавки и мастерские в китайском городе. – Отношение китайцев ко мне как к русскому. – Нищие и больные. – Жители и их помещения. – Китайские собаки. – Любители сверчков, кузнечиков и певчих птиц. – Страсть к уличной азартной игре и к держанию пари. – Китайский суд, его обстановка и отношение публики к судопроизводству. – Два рода китайской живописи. – На волосок от смерти. – Наш праздник на «Горностае». – Регулярные китайские войска, их ученье, обмундирование, вооружение и содержание. – Европейские военные инструкторы. – Торговая конкуренция европейцев в Китае и нынешнее состояние чайной торговли. – Отъезд из Шанхая и переход до Нагасаки.
У подъезда нашей гостинцы встретил нас молодой китаец, парень лет девятнадцати, обратившийся к нам на очень бойком французском языке с предложением своих услуг в качестве гида по китайскому городу. Предложением этим мы воспользовались и, отдохнув после завтрака у себя в номере, отправились вместе с М. А. Поджио в четвертом часу дня в китайский город, оказавшийся довольно близко от нашей гостиницы. Гранитный мост через канал или водяной ров, окружающий снаружи городскую стену, привел нас к полукруглой арке северных ворот, окрещенных французами названием ворот Монтобана. Каменная стена того же характера, как и на пути в Цикавеи, окружает город неправильным овалом на протяжении почти пяти с половиной верст (2.700 сажен). Площадь, заключенная в этом овале, имеет в длину, считая от северных до южных ворот, без малого две, а в ширину от восточных до западных ворот – полторы версты. На всем протяжении стены находится сорок буржей для ее фланговой обороны и шесть ворот, в том числе двое с северной и одни с юго-восточной стороны. По широкому парапету кое-где стоят на неуклюжих лафетах старинные чугунные пушки. Внешний канал соединяется тремя протоками с Вузунгом, а от него уже растекаются по городу внутренние разветвления. Во время высокой воды сампанги с углем, кирпичом, бамбуком и иными грубыми произведениями могут свободно входить из Вузунга в протоки и далее в канал, где и разгружаются обыкновенно у городских ворот. Поэтому почти у каждых ворот на берегу вы всегда встретите склады черепицы, кирпичных плиток, бревен и теса и прислоненные к стене связки длинных бамбучин. Здесь же обыкновенное место стоянки или биржа китайских извозчиков, коих в Шанхае различается три рода: первый – одноконные каретки того типа, с каким мы познакомились еще в Сингапуре, экипаж никогда в застенный город не въезжающий; второй – ручные колясочки, какие мы впервые встретили в Гонконге и, наконец, третий – ручные одноколки, изобретение, кажись, специально шанхайское и для одних китайцев, так как европейцы в них никогда не садятся. Это инструмент в виде плоской тачки без бортов, по середине которой в продольном разрезе вертится одно обыкновенное колесо. Два седока садятся с обеих сторон этого колеса, а для того, чтоб оно, вертясь, не портило их платья, имеются по бокам его предохранительные ручки, на которые можно облокотиться. Извозчик везет этот экипаж перед собою, как возятся обыкновенные тачки, пихая его вперед, для чего сам он впрягается сзади в продлинноватые ручки, пропуская соединяющий их ремень к себе под мышки и на затылок. Экипаж, надо отдать ему справедливость, совсем неудобный, и вывалиться из него, кажется, нет ничего легче при малейшем нарушении баланса; но китайцы, и в особенности китаянки пользуются им, по-видимому, с удовольствием.
Итак, мы очутились перед низким полукруглым сводом ворот, над которыми вделана в стену мраморная доска в продольной каменной раме с золотою надписью, обозначающею, вероятно, их название. По бокам арки были вывешены на стене какие-то длинные разноцветные китайские афиши и полицейские объявления. Пройдя несколько сажен под аркой ворот, запираемых на ночь тяжелыми деревянными створами, мы увидели примыкающую к ним справа китайскую гауптвахту, которую я принял было сначала за оружейную лавку, благодаря тому, что у баллюстрады ее открытого спереди навеса стояло десятка два затейливой формы алебард, протазанов [79]79
Протазан – копье с плоским и длинным металлическим наконечником.
[Закрыть] , пик и широких ножей, насаженных на древки, а часового не было. В город пропустили нас совершенно свободно: караульные солдаты на гауптвахте даже и внимания не обратили на появление двух «западных варваров» и преспокойно продолжали себе играть в кости, рассевшись в кружок на циновке.
Все улицы здесь, разумеется, и узки, и вонючи, но, попав в китайский город, с этим обстоятельством всегда уже приходится мириться; мы пошли по одной из наиболее широких, где непрерывными рядами справа и слева тянутся китайские лавки и ремесленные мастерские. Тут сгруппированы самые разнообразные ремесла и рукоделья и перемешана всякая всячина в самых неожиданных сочетаниях как на толкучем рынке. Тут вы встречаете рядом фарфор и оловянные изделия, детские игрушки и резьбу печатей, железо, жесть и москатели с бакалеями, магазины акварельных картин и свитков с нравоучительными и приветственными изречениями, и рыболовные крючки и снасти, книжные лавки и штыковую медь, купорос и искусственные цветы, палатки уличных писцов и рисовальщиков и выставку нефритовых вещиц. Затем идут лавки музыкальных инструментов и барабанов, лавки бронзовых изделий вроде ваз, жаровен, курильниц, подсвечников, тарелок, гонгов и тому подобного; трубочные и кальянные мастерские, башмачные и портные заведения, продажа туши и красок в фарфоровых чашечках, продажа рисовальных и письменных кистей, скупка тряпья и старого платья, лавчонки bric-a-brac, в пестром хламе которых мы, однако, не нашли ничего "подходящего". Но особенно выдаются на этой улице золотошвейни, где вышиваются шелками и битью по сукну, атласу и бархату разные принадлежности домашних алтарей и кумирен, напрестольные пелены, военные знамена и флаги, вышивки на спинки мундирных чиновничьих курм, равно как и на женские платья, шали и шарфики. Тут же, еще чаше, чем в английском участке, встречаются лавки, исключительно посвященные продаже предметов религиозного значения, каковы связки курительных палочек и жертвенные свечи из красного воска, бумажные ямбы и древесные кропила для освященной по буддийскому обряду воды, образа в свитках и бронзовые или деревянные бурханы (статуэтки разных идолов). Кроме того, на каждом шагу встречается множество иных и притом самых разнообразных предметов и товаров, которые я не берусь перечислить.
Прогулку собственно по лавкам отложили мы до другого раза, а теперь хотели только получить общее понятие о городе и потому не застаивались подолгу перед выставками товаров. Вскоре проводник привел нас на берег квадратного, в несколько десятков сажен, пруда, посредине которого на гранитных сваях высилось очень красивое двухэтажное здание чайного павильона, в характерно-китайском стиле с узорчатым киоском наверху и выпукло прилепившимися к нему многогранными фонариками-бельведерами. И здание это как бы сквозило, благодаря сплошному ряду затейливо-ажурных решеток, вместо окон, и резным баллюстрадам вокруг открытых галерей и балкончиков, образующих премилые уголки и уютные закоулки под сенью многопластных черепичных крыш изогнуто-остроконечной формы, выдающихся вперед в два яруса своими вздернутыми кверху курносыми наугольниками. Вся эта постройка, увенчанная золотым шаром, а на нем каким-то артишоком с двумя позолоченными грушевидными бульками и шпицем, была чрезвычайно искусно сгруппирована в одно целое, вроде какого-нибудь изящного храмика, под основанием которого сквозит уровень воды между просторно поставленными каменными устоями. Опрокинутое отражение всего этого здания отчетливо рисовалось в неподвижной глади пруда, берега которого обрамлены гранитным бордюром, и от них с двух сторон ведут к чайному павильону два длинные пешеходные мостика с красивыми перилами, на гранитных же сваях, построенные на всем своем протяжении небольшими прямоугольными зигзагами. Мы перебрались туда по одному из этих мостиков и, поднявшись наверх, расположились в одном из фонариков, откуда открывается вид на три стороны берега. Здесь нам подали своего рода "пару чая", приготовленного по-китайски. Эта "пара" заключалась в двух расписных фарфоровых чашках, поставленных на продолговатые серебряные подчашники, напоминающие своею формой отчасти лодочку, отчасти сухарный лоток в миниатюре. Заварка состоит в том, что две-три щепотки чая кладут прямо в чашку и наливают ее не совсем до верху крутым кипятком. После этого чашка покрывается небольшим опрокинутым блюдцем, края которого чуть-чуть входят внутрь ее, и подается потребителю. Чай готов, остается только смаковать его, высасывая жидкость в щелочку между краями блюдца и чашки. Ни сахару, ни лимона или чего-нибудь такого, что обыкновенно подается к чаю у европейцев, конечно, не полагается, – извольте смаковать этот чистейший "лян-синь" во всей его, так сказать, неприкосновенности, что без привычки едва ли покажется вам особенно вкусным.
Сидя у раздвинутой оконной рамы, мы, ради местного колорита, старались по возможности "наслаждаться" этим чаем и находить его превкусным, а сами тем часом любовались на открывавшуюся перед нами оригинальную картину. Этот пруд со своим павильоном является если и не географическим, то настоящим, по значению своему, центром городской жизни. У берегов его там и сям виднеются красивые киоски и часовни: под навесами продаются разные фрукты, сласти и прохладительные напитки, в палатках показывают стереоскопы, диорамы, китайские тени и театр марионеток. Тут с одной стороны помещается главная городская пагода, с другой – открытый павильон всенародного суда, рядом с ним полицейское управление, и все это окружено ларями и навесами городского базара, лучшими в городе лавками и домами зажиточных граждан. Здесь вечно толпится народ, который собирается в отдельные кучки и всегда на что-нибудь смотрит, узнает новости, слушает сказочников и декламаторов и рассуждает о злобах своего дня, в число коих входит и политика тоже. Женщин видно мало, и то больше все из простонародья: мандаринских же дочерей и жен проносят изредка в совершенно закрытых паланкинах.
Один из мостиков, ведущих от чайного павильона, упирается прямо в подошву небольшого пригорка, окруженного несколькими, отдельно стоящими деревьями и усеянного группами серого ноздреватого камня. Игра природы, а может и фантазии китайца поставила дыбом на этом пригорке две большие глыбы такого же камня, носящие название Большой и Малой Медведиц. И действительно, в общих своих очертаниях они напоминают поднявшихся на дыбы и сложивших передние лапы медведей, а в особенности тот, который больше и стоит на самой макушке пригорка. Величина сего последнего камня равняется приблизительно трем человеческим ростам, а второй наполовину меньше: стоят же они на этом месте, как уверяют, еще со времен незапамятных, с тех пор, будто бы, как вышла из-под воды почва Шанхая. И, глядя на эти их сквозные дырья, промоины и вообще ноздреватость, надо думать, что некогда вода действительно влияла главнейшим образом на образование данных форм в обоих камнях. Некоторые из китайцев думают тоже, будто это "древние боги", которым поклонялись их предки за много веков до принятия буддизма.
Наш проводник устроил какими-то судьбами, что нам еще в павильоне предложили осмотреть дом одного богатого гражданина. Сам хозяин этого дома находился в отлучке из Шанхая по своим делам, а домоправитель его, случайно встреченный проводником в павильоне, был так любезен, что не отказал его просьбе показать нам хоромы своего господина. Мы пришли к высокому каменному забору, за которым ничего не было видно. Парадные ворота с навесом вроде трехъярусной кровли, окованные красивыми железными скобами, были заперты, но домоправитель отпер ключом небольшую, проделанную в них калитку и впустил нас в первый двор, вымощенный плитою и содержимый очень чисто. Со всех сторон ограждался этот двор точно такими же высокими стенами, как и наружная, но был совершенно пуст. Отсюда прошли мы еще несколько мощеных двориков, также огражденных высокими каменными заборами, но каково могло быть их назначение и зачем их понадобилось столько – это осталось для нас неразъясненным. В некоторых стенах, отделявших один дворик от другого, проделаны сквозные каменные решетки красивого рисунка: одни из них четырехугольные, другие – круглые.
Наконец-то привели нас в небольшой сад, в котором чего, чего только не было!.. На пространстве, где европейский садовник не разбил бы и одного порядочного газона, мы видели кристально-прозрачные (вероятно родниковые) прудки и каналы с переброшенными через них прямыми и горбатыми мостиками и затейливыми киосками с фонтанами, островками и водопадом, сбегающим по навороченным глыбам гранита и ноздреватого камня, усеянного блестящими перламутровыми раковинами, зеленым мхом и кораллами. Этим же камнем обложены и берега прудков, около которых ютится группа прелестных водяных растений, каковы: лотос, ирис лиловый, особого вида лилии с розовыми крапинками и другие. В прозрачной воде, где вы видите все дно, усеянное ракушками и блестящею мелкою галькой, резво плавают разнообразные красивые рыбки и ползают черепахи. Над клумбами пестрых, оригинальных и частью совсем неизвестных мне цветов нависли в виде скал большие мшистые глыбы ноздреватого камня, где из пещеристых дыр и расщелин вырастают причудливо изогнутые сосны и туи и зелеными каскадами сбегают по ребрам и западинам пучки и гирлянды разнородных ползучих растений. Маленькие музы, араукарии, разные пальмочки, карлики – кедры и дубы, карлики апельсины и мандарины в периоде полного своего развития, декоративная рицина и лапчатые аралии, орхидеи и разнообразные бегонии и множество еще других растений, цветов и кустарников наполняют в красивых оттенках и сочетаниях зелени этот оригинальный сад, долженствующий изображать в миниатюре "дикую природу", с долинами, реками, озерами и горами, и все это на пространстве нескольких десятков квадратных сажен. Кто что ни говори против китайских садов с их специальною идеей уродливости, ради которой деревья-гиганты превращаются в карликов и карлики в гигантов, но скажу только одно, что для глаза все это сгруппировано очень красиво, и вы любуетесь таким садом, как прелестною детскою игрушкой.
Извилистые и якобы "натуральные" лестницы из дикого, необтесанного камня и грубых плит ведут из сада в дом, где на маленькой площадке прежде всего вы находите с правой стороны небольшую домашнюю кумирню в виде особой пристройки с характером пагоды, весьма схожую по обстановке с цикавейскою часовней. Даже и портрет-то в ней висит чуть ли не одного из тех святых, что в Цикавеи.
Одна дверь, направо, ведет с площадки в кумирню, а другая, прямо, в дом, где показали нам одну только гостиную, выходящую на эту площадку, предварив очень деликатно, что дальнейшие помещения, как предназначенные для внутреннего домашнего обихода, не могут быть обращены в предмет любопытства людей посторонних. Уважая обычай и неприкосновенность всякого семейного очага, мы, конечно, и не настаивали на показе, ограничась рассматриванием того, что было доступно.
Вход в гостиную был заставлен изнутри большим экраном, расшитым по атласу разноцветными шелками, и для того, чтобы попасть в эту комнату, надо было предварительно свернуть зигзагом в сторону. Китайцы обыкновенно ставят экраны в комнатах перед входными дверями для того, чтобы защитить дом от нашествия злых духов. Известно, что китайские демоны ходят к цели всегда кратчайшею, то есть прямою дорогой (совсем не так как европейские!), и если видят перед собою препятствие, вынуждающее их к обходу в сторону или к пути зигзагами, то очень смущаются и улетают прочь. Потому-то вот и лестница, ведущая сюда, идет извилинами, потому и мостки на городском пруду имеют такую оригинальную форму. Две стены этой довольно углубленной и просторной гостиной были составлены из раздвижных рам, подклеенных белою бумагой, а другие две разделены фресками – китайскою живописью, представлявшею, сочетание каких-то пейзажей с пышными букетами и фантастических чудовищ с райскими птицами. В двух-трех местах висели во всю высоту стены причудливые свитки (дуй цзи) с золотыми изречениями, в углах стояли две-три большие кантонские вазы и фарфоровый горшок с деревцем вроде камелий. Потолок был резной деревянный (что должно считаться за роскошь немалую, так как поделочный лес в Китае вообще дорог), и пол затянут превосходными мягкими циновками, где по глянцевитому соломенному фону был заплетен очень изящный узор соломенно-матового оттенка. На этом бы хозяину и остановиться, но нет: на самом видном месте комнаты лежал еще, как говорится, ни к селу, ни к городу, бархатный ковер, несомненно европейского фабричного происхождения. Того же происхождения была и бронзовая люстра, висевшая на потолке вместо этого прелестного китайского фонаря с расписными стеклами, деревянными рогульками и висячими кистями, которому тут-то бы и настоящее место. Но его-то и не было… Европейский ковер и люстра – это значит уже верх роскоши. Вглядываюсь далее и – о, ужас! – замечаю на стенах немецкие олеографии в багетовых рамочках: какие-то полногрудые Лотхен-Гретхен зеленоватого оттенка и пьяненькие патеры-капуцины с красными смеющимися рожами: один отправляет к себе в нос добрую понюшку табаку, другой вливает в себя бокал вина. Из этого заключаю, что хозяин, должно быть, человек, с одной стороны, не без клубничной, а с другой, не без сатирической жилки, по крайней мере в отношении европейцев и их миссионеров: знал же ведь, что повесить у себя на стену в утешение своему национальному самолюбию! – дескать, вот каковы европейцы! Но в то же время это человек, очевидно, уже тронутый европейскою "цивилизацией", иначе он, конечно, не вывесил бы напоказ этих полногрудых девиц и хранил бы их где-нибудь у себя под замком и только изредка показывал бы по секрету добрым приятелям.
Продолжаю рассматривать обстановку: по середине комнаты аквариум с редкими рыбками и раковинами, а за ним большой, кантонской работы стол черного дерева с перламутровыми инкрустациями и такие же стулья; кроме того, кантонские фарфоровые табуреты-бочонки и европейские буковые качалки. На двух-трех китайских этажерках и столиках около стен – опять-таки к своему комическому ужасу – замечаю керосиновую лампу со стеклянным шаром и разные европейские безделушки вроде вазочек из белого молочно-матового стекла, фарфоровых собачек, глиняных пепельниц, изображающих упавшую даму в кринолине, и спичечниц, тоже с раскрашенными глиняными дамами в одних сорочках; далее европейская копилка в виде сидящего в кресле доктора Струсберга [80]80
Струсберг Б.-Г. (1823–1884), в середине XIX в. железнодорожный предприниматель, изгнанный из России за аферы в 1875 году.
[Закрыть] , которому вы кладете в протянутую руку гривенник, а он его проглатывает и кивает головой. Домоправитель даже считает почему-то нужным в особенности обратить наше внимание на эти безделушки, думая, вероятно, что нам должно быть очень приятно встретиться с европейскими произведениями в китайском доме, а может и желая похвастаться европеизмом своего патрона.
Ох, уж эта портовая "цивилизация"! Попортил себе человек свою прекрасную национальную обстановку пошлою европейскою дрянью и воображает, поди-ка, что это и не весть как хорошо!.. Конечно, он покупает то, что видит, и не его вина, если по части изящного сюда и не привозят ничего, кроме подобной дряни. Но изо всей этой обстановки я заключаю, что и у китайцев есть иногда такое же пристрастие к европейским вещам и "редкостям", как у нас к китайским и вообще азиатским.
Из дома богатого гражданина отправились мы в главную городскую пагоду. Она занимает своими постройками довольно большой квартал, окруженный каменною стеной. Главные ворота храма, с живописными изображениями добрых гениев, были украшены, по обыкновению, многоярусным навесом со вздернутыми кверху наугольниками и в избытке пройдены по всем карнизам и бордюрам затейливою резьбой, которая пестро раскрашена самыми яркими красками. По сторонам ворот были расположены разные барельефы и стояли на гранитных пьедесталах два каменные изваяния, так называемые "корейские львы", похожие, впрочем, более на собак-болонок. Без таких львов не обходится ни одна буддийская пагода в Китае.
Этими воротами вступаем мы в первый храмовый двор, окруженный открытыми внутрь его галереями с резными перилами и легкими колоннами. В этом дворе по сторонам прохода стоят ряды торговцев, продающих с лотков рисовые лепешки, сласти, фрукты, свечи, ямбы, амулеты и изображения Будды и разных гениев, отпечатанные вместе с молитвами на желтой рисовой (клякспапирной) бумаге.
Как раз против главных ворот находится здесь, по ту сторону двора, фантастический павильон, в верхней части которого устроено нечто вроде беседки или часовни, а в нижней – вторые ворота, ведущие во внутренний двор. Украшения этого павильона состоят главнейшим образом из рельефной резьбы по дереву: это целая масса тонких и самых затейливых кружев, завитков, фестонов, листков и рогулек. Но в общем оно очень красиво.
В нишах по бокам подворотного прохода стоят искусно вырезанные из дерева и раскрашенные фигуры гениев-хранителей храма в полный и натуральный рост, а перед ними на особых пьедесталах опять-таки корейские львы.
Второй двор несколько меньших размеров, но точно так же как и первый вымощен каменными плитами в шашку и обрамлен с боков двухэтажными галереями, где продольные гребни на черепичных кровлях являют собою целый ряд искусно выточенных каменных кружев. Посредине двора возвышается громадная бронзовая ваза-курильница, которой насчитывают уже более 2000 лет существования на этом месте, при этом самом храме. Миновав вазу, вы поднимаетесь на гранитный помост широкого и перспективно углубленного портика самого храма. Перед входом опять стоят корейские львы из литой бронзы на массивных пьедесталах, а несколько в сторону от них – священные деревца, огражденные решетками. На краю гранитного помоста, разделяя главный проход на две равные части, стоит другая бронзовая и тоже очень древняя ваза-курильница с рельефно-чеканными изображениями драконов.
Навес и фронтон портика это опять-таки целый мир фантастических позолоченных кружев, поддерживаемый несколькими рядами позолоченных колонн, по которым спиралью обвиваются змеевидные чешуйчатые драконы великолепной рельефной работы. Глядя на эти колонны, остается только изумляться высокому искусству старых мастеров Китая. В самом деле, как это хорошо и как своеобразно!"
Вступаем во внутренность храма. Тишина, прохлада, полумрак… И в этом полумраке из глубины капища, сквозь дымку священного курева, сверкают кое-где блики золота и дорогих наалтарных парчей. Позолоченные изваяния высоких идолов окутаны вверху таинственным мраком, в котором лиц их почти не видно, и перед каждым из них горят в высоких подсвечниках по несколько красных восковых свечей и струится дымок священного курева из темных бронзовых курильниц.
Молящихся довольно много, и между ними постоянное движение: одни уходят, другие приходят, ставят свечи, втыкают в белый пепел курильные палочки, кладут к подножиям алтарей связки бумажных ямбов, тихо ударяют три раза в ладоши, чтобы вызвать к себе духа, которому хотят помолиться, затем опускаются на колени и творят земные поклоны, а иные, желая узнать насчет чего-нибудь волю неба, гадают на священных палочках, для чего подбрасывают их кверху и, смотря по тому, как они лягут при падении на циновку, угадывают благоприятное для себя или неблагоприятное решение. Но все это делается тихо, чинно, так что в храме слышен только шелест шагов да жужжащий гомон сдержанного говора шепотом.
Вскоре к нам подошел бритоголовый бонза в желтом облачении и слегка поклонился с вопросительною миной. Мы объяснили ему через проводника, что желали бы получше рассмотреть лица богов и гениев. Бонза тотчас же вынул из ближайшего канделябра свечу и стал освещать ею одно за другим лица идолов, для чего иногда влезал даже на их пьедесталы. Все эти лица очень экспрессивны, а иные даже слишком утрированы в своей выразительности, в особенности те, у которых гневное выражение, и надо отдать справедливость древним художникам: они вполне обладали искусством придавать своим изваяниям достодолжную выразительность и индивидуальный характер. В числе других нам показали одну деревянную статую, пояснив, что это – изображение какого-то писателя.
– Не Конфуция ли, – спросил я, – или Лаодзы?
