Текст книги "Старый дом"

Автор книги: Всеволод Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

XV. СТРАННЫЙ ДРУГ

Княгиня очень изумилась, когда, возвратясь от матери, не застала в своей гостиной ни Бориса, ни Нины. На кресле у окна сидел князь Еспер. Лицо его было взволновано. Когда княгиня вошла, он сделал вид, что ее не замечает, и отвернулся к окошку. Она остановилась перед ним, глаза ее блеснули. Толстое, еще сейчас добродушное и веселое лицо вдруг все побагровело и выражение его сделалось почти даже свирепым…

– Дядюшка! – произнесла она раздраженным голосом.

Он повернулся к ней, но, по своей всегдашней привычке, не взглянул на нее, а забегал глазами по сторонам.

– Что прикажешь, ma chère?

– Где Горбатов и Нина.

– Горбатов уехал, а Нина ушла к себе.

Княгиня покраснела еще больше. Хотела что-то сказать, но удержалась и своим тяжелым шагом быстро вышла. Она подошла к Нининой комнате, повернула ручку двери… Дверь была заперта.

– Нина, – позвала она, – отопри, пожалуйста!

– Сейчас, ma tante.

Дверь отворилась. Нина стояла перед нею бледная, с красными от недавних слез глазами. Княгиня пристально взглянула на нее.

– Ты плакала? Отчего ты плакала? – проговорила она, беря ее за холодную руку и вглядываясь в ее глаза.

Нина выдержала ее взгляд, но потом опустила глаза.

– Зачем ты плакала? – повторила княгиня.

– Ах, ma tante, я сама не знаю, с чего я иногда бывает плачу.

– Пустое, без причины плакать не станешь. И отчего это Горбатов так скоро уехал, меня не дождавшись?

– Он очень извинялся перед вами, ma tante. Ему непременно надо быть где-то. Он обещал на днях опять навестить нас.

– Не то, не то, совсем не то!.. – раздраженно перебила княгиня. – Неужели ты меня считаешь уж такой дурой? Ты думаешь, я ничего не замечаю, что так в глаза и бросается?! Он уехал, ты, запершись, плачешь… Дядюшка сидит там с таким лицом – уж его-то лицо я очень хорошо знаю!.. Наверное, он что-нибудь… Нина, ты прежде была более откровенна со мною, ты столько раз говорила, что меня любишь!

В ее словах звучали упрек и тоскливое чувство. Нина обняла ее и припала головой к ее высокой, огромной груди, которая так и ходила под толстым, скрипящим шелком ее платья.

– Ma tante, неужели вы сомневаетесь в любви моей?! – прошептала она.

– Поневоле должна сомневаться! – все тем же грустным тоном говорила княгиня, прижимая к себе девушку. – Ведь я ни в чем тебя не стесняю, я предоставляю тебе полную свободу. Я не слежу за тобой, когда ты без меня выезжаешь из дому, я во всем тебе доверяю и прошу только одного – откровенности, а ты мне в ней отказываешь. Ах, Нина, ведь для тебя же! Ведь потому, что ты мне дорога, я и боюсь за тебя. Ты какая-то странная… Ты фантазерка, Нина! Ну что же, это ничего в твои годы… Ведь я очень хорошо понимала тебя, когда ты рассказывала мне о каком-то спасшем тебя в двенадцатом году Борисе. Вот ты встретила этого Бориса, и он, кажется, такой же фантазер, как и ты… Что же, я очень рада этой вашей встрече. Она мне нравится, и знаешь ли ты, я совсем откровенна с тобою, я уже и мечтала по поводу этой вашей встречи. Это прекрасный молодой человек, из отличной семьи, и во всех отношениях лучшего мужа я бы не могла никогда тебе и придумать. Конечно, встретится немало препятствий, но нет таких препятствий, которых нельзя было бы преодолеть. К тому же я хорошо знаю его родителей – это люди, чуждые многих светских предрассудков, и они боготворят своего сына. Видишь, видишь, я тебе говорю все, что мне со вчерашнего вечера, приходило в голову. Его приезд, вид, который он имел, меня могли только ободрить… И вдруг – он уехал, ты плачешь… дядюшка… Нина, нет, пора же, наконец, прекратить это… Скажи ты мне, умоляю я тебя, что у вас такое с князем, что это за таинственные отношения?.. Неужели?.. Что он на старости лет в тебя влюбился, я это очень понимаю. Он всю жизнь только и делал, что влюблялся… Но ты… нет, ведь не может же быть этого… ведь это бессмыслица… это Бог знает что такое?!.

Нина отстранилась от княгини, взглянула на нее и, несмотря даже на все свое волнение, улыбнулась.

– Ах, ma tante, так неужели вы хоть на минуту могли подумать, что я… что я люблю князя!

И она невольно опять улыбнулась. У княгини как гора свалилась с плеч. Она даже глубоко вздохнула всей грудью. Но недоумение все же оставалось.

– Так что же… я совсем ничего не понимаю! Что он влюблен в тебя – это мне ясно. Неужели тебя может занимать глупые и смешное ухаживание старого волокиты – это на тебя не похоже.

– Вы очень ошибаетесь, ma tante, думая, что князь влюблен в меня и ухаживает за мною… Поверьте, что я бы никогда этого не допустила…

– Господи! Ты просто с ума меня сведешь! Так что же может быть общего между вами?

– Я уже не раз говорила вам, что вы несправедливы к вашему дяде. Может быть, что он прежде был легкомысленный и, как вы говорите, во всех влюблялся, теперь это не идет к его годам и, наверно, он ни о чем таком не думает. Право же, он почтенный человек. Он много знает, много читал, о многом думал. Беседа с ним может быть поучительна.

Княгиня даже всплеснула руками.

– И это ты про него говоришь! Нет, воля твоя, я таким его не знаю… А ведь я знаю его всю жизнь, с детства.

– Если вы его не знаете таким, ma tante, то это потому, что он очень редко высказывается, а перед вами и никогда не высказывается, потому что ясно видит ваше недружелюбное к нему отношение.

Княгиня в волнении несколько раз прошлась по комнате.

– Ну так слушай же, Нина! – наконец заговорила она решительным тоном. – Я должна раз и навсегда серьезно сказать тебе то, о чем до сих пор только намекала, не желая никому зла… Но теперь я вижу, что это моя прямая обязанность. Слушай, мой дядюшка очень дурной человек, он со своей юности отличается развратом. Конечно, мне о многом неприлично даже говорить тебе, но ведь ты не маленькая девочка, ты должна кое-что понимать в жизни. Князь очень развратный человек, это известно всем его соседям по имению. Он там у себя в деревне развратил и сгубил чуть ли не всех крепостных девушек. Он никогда никого не оставлял в покое. Наконец, слушай, Нина, я никогда никому этого не говорила, но тебе я должна это сказать. Представь себе, много лет тому назад он искал и моей погибели, но как я ни была тогда молода и неопытна, а все же не поддалась его сладким речам. Да и теперь, наконец, неужели ты в самом деле не замечаешь, как он смотрит иногда на маменькиных воспитанниц, да и на тебя тоже?! Я-то, по крайней мере, очень хорошо это замечаю. Фу, противный!! – кончила княгиня, изобразив на своем лице омерзение, и стала наблюдать, какое впечатление произвели ее слова на Нину. Она была уверена, что теперь-то, наконец, Нина вознегодует и готова будет разделять ее чувство относительно Еспера.

А между тем ни негодования, ни омерзения не выражалось на лице Нине. Это лицо было по-прежнему грустно.

– Ma tante! – проговорила Нина. – Теперь я должна вам сказать, что я ничего нового от вас не узнала. Мне все это хорошо известно, все эти прежние отвратительные грехи князя и даже его история с вами…

– Что… что ты говоришь? – не будучи в силах прийти в себя от изумления крикнула княгиня.

– Да, ma tante, он сам мне во всем признался, он не стыдится теперь этого ужасного прошлого, так как искупил его истинным христианским раскаянием… Он перерожденный и обновленный человек…

– Негодный, фальшивый человек! – в негодовании опять крикнула княгиня. – Так вот какими уловками он вздумал забрать тебя в руки! И ты веришь?!

– Я не имею никакого основания ему не верить. Теперешняя его жизнь, почти вдали от света, среди религиозных размышлений и занятий, внушает к нему только доверие. Конечно, если вы так уже давно и сильно предубеждены против него, то ему очень трудно вас уверить в своем раскаянии. Вы в каждом шаге непременно будете искать что-нибудь дурное, говорящее во вред ему, вы так и делаете, ma tante. Исполненный любовью к блаженству, он старается, между прочим, о нравственном усовершенствовании наших девиц. Он читает им религиозные книги, объясняет, занимается с ними. А вы в этом добром деле видите только дурное…

– А ты, матушка, так ровно ничего не видишь, что перед твоими глазами! – даже рассердившись на Нину, перебила ее княгиня. – Скажите, пожалуйста, хорошо нравственное усовершенствование! И отчего же это наши девчонки, как увидят его, перемигиваются и фыркают? Даже они его понимают – а ты вот не понимаешь. Да и, наконец, ну хорошо, пускай он раскаявшийся грешник, пускай он теперь представляет из себя вместилище всех совершенств человеческих, так я все же ничего не понимаю. Какое же это имеет отношение к внезапному отъезду Горбатова и твоим слезам? Он-то тут при чем?!

– Он тут ни при чем, ma tante!

Княгиня окончательно из себя вышла.

– Нет, матушка, с тобой, видно, говорить нечего, только слова даром теряешь. А вот ты обдумай все хорошенько да будь осторожна и благоразумна. Разные фантазии о нравственных усовершенствованиях забудь, да и книг мистических и масонских там, что ли – не читай, все равно, не разберешь в них ничего, а только ум за разум зайдет. Да и уж зашел кажется! Нечего так смотреть на меня: что правда, то правда. И я тебя теперь иначе не почитаю как очень безрассудной девушкой, ищущей своей погибели.

Нина ничего не отвечала и только глубоко вздохнула. А княгиня, хлопнув дверью, вышла из комнаты и вернулась в гостиную.

Князь сидел все на том же месте, у окна. Заметив раздражение, выражавшееся во всей фигуре княгини, он даже изменился в лице и побледнел.

– Дядюшка, ведь это из рук вон, что вы делаете!

– Что я делаю? Что я делаю, ma chère?! – испуганно прошептал он, вставая с кресла и переминаясь с ноги на ногу.

Глаза его так и прыгали, но никак не могли встретиться с глазами княгини.

– Во-первых, с какой это стати вы рассказываете Нине о всяких ваших грязных похождениях?! Кто вам дал право говорить ей об этом – вы ее развращаете.

– Она вам сказала?! Я не развращаю…

Губы его тряслись. Он вынул из кармана золотую табакерку и, то открывая, то закрывая ее, судорожно перебирал пальцами.

– Так что же это как не развращение? – между тем горячилась княгиня.

– Да, я скажу вам, ma chère, откровенно, я ей признался в грехах моей молодости…

– Точно у вас только в молодости грехи были…

– Во всем ей признался, потому что это мой долг. Она возвышенная, избранная натура, почтила меня своим доверием, и я, естественно, ma chère, я должен был ей ответить тем же. Я изобразил ей мою греховную жизнь и мое раскаяние. Вы вот, ma chère, никогда не хотели и не хотите быть ко мне справедливой, вы меня считаете прежним человеком. Я, ma chère, я другой теперь, прежнего человека не осталось… прежний человек умер…

Княгиня раздражительно рассмеялась.

– Да уж мне-то, пожалуйста, не пойте этого. Ведь если она чего по молодости и неопытности не видит или не понимает, то я уж хорошо все понимаю и вижу. Вы знаете, я не люблю никаких ссор, интриг. Я до сих пор ни в чем вам не мешала, желая только одного, чтобы вы меня оставили в покое. Но вы должны помнить, что на эту девушку я гляжу, как на дочь, что я люблю ее…

– Это делает честь вашему сердцу, ma chère, и Господь наградит вас за это! – с чувством сказал князь, изо всех сил постаравшись взглянуть на нее, что ему, наконец, удалось.

Но каждое его слово только еще больше раздражало княгиню.

– Ах, да не говорите мне о Боге, пожалуйста, не говорите! И не думайте, что меня легко обмануть и разжалобить. Я повторяю вам, что Нина мне дорога, и я не допущу ее погибели. Я советую вам оставить ее в покое, иначе я должна будут действовать так, как до сих пор никогда не действовала. Пленить вы ее, конечно, не можете собою, но мало ли какие могут быть у вас грязные цели, которых я сразу не могу себе даже представить. Мне кажется – если я ошибаюсь, да простит меня Бог – но мне кажется, что вам не нравится появление молодого Горбатова и что вы намерены вооружить ее против него. Если я еще что-нибудь замечу в этом роде, то даю вам слово, почтеннейший дядюшка, вы найдете во мне решительного врага и я докажу вам, что бороться со мною вам невыгодно. Да и, наконец, я просто уеду с Ниной из Петербурга.

Говоря это, она подумала, что хватит ли у нее силы на подобную жертву, как она будет жить без Петербурга, без общества, без этих ежедневных выездов. Но, тем не менее, она энергично повторила:

– Да, уеду и уж ручаюсь, что вы за нами не поедете!

Князь Еспер совсем растерялся. Его франтоватая фигурка как-то вдруг съежилась, лицо приняло плаксивое выражение, на глазах даже показались слезы. И он проговорил патетическим голосом:

– Ах, племянница, как вы несправедливы ко мне, как вы жестоко наказываете меня за мое увлечение, о котором пора бы вам давно позабыть… Но да простит вам Бог, как и я прощаю… Я не стану оправдываться перед вами, думайте обо мне что хотите… Но в последний раз скажу вам – вы на меня клевещете. Нину я почитаю и желаю ей самую светлую будущность.

– Это мы увидим! – проворчала княгиня и, отдуваясь, едва переводя дух, тяжело опустилась в кресло.

Князь вынул батистовый раздушенный платок, приложил его к глазам, потом понюхал его и не без достоинства вышел из гостиной.

XVI. О ХРИСТЕ СЕСТРИЦА

К обеду, который подавался в доме генеральши в пять часов, собрались, по обыкновению, все, за исключением, конечно, самой генеральши и Пелагеи Петровны. В большой столовой накрыт был длинный стол, вокруг которого все размещались в раз навсегда заведенном порядке.

На хозяйском месте – княгиня, по правую руку от нее князь Еспер, по левую – Нина. На другом конце стола гувернантка, шесть воспитанниц и две почтенного вида старушки, которые издавна проживали у генеральши на ее полном иждивении.

Гувернантка, пожилая, высохшая в щепку и необыкновенно напудренная смолянка, ежеминутно бросала быстрые взгляды на воспитанниц. Привычным и скучающим голосом делала им неизбежные замечания и затем погружалась в никому не известные и никому не интересные свои думы. Воспитанницы генеральши, очень миленькие, вымуштрованные девочки, были одеты все одинаково в хорошенькие серые шерстяные платьица, ловко обрисовывающие их молодые, стройные фигуры.

Княгиня, вся красная, сидела, ни на кого не обращая внимания, не произнося ни слова, и только кушала с большим аппетитом, который никогда не покидал ее. Князь Еспер то и дело подпрыгивал на своем стуле, исподтишка, как-то трусливо поглядывая то на свою vis-a-vis Нину, то на княгиню. Даже самая младшая из воспитанниц, тринадцатилетняя Машенька, девочка очень шаловливая, легкомысленная, заметила что-то неладное. Она нагнулась к своей соседке, улучив минуту, когда гувернантка на нее не глядела, и шепнула:

– Видишь, у Нины Александровны глаза какие! Она плакала, наверно, плакала. А князенька, ведь это удержаться невозможно – смотри, какие рожи строит… Княгиня… у… какая сердитая… Что такое было– ужасно интересно?!

– Молчи, заметят! – едва слышно ответила ей соседка и постаралась сделать самую скромную физиономию.

Но Машенька не унималась. Она то и дело подталкивала ее и показывала глазами на князя Еспера, которого, действительно, начинало как-то всего дергать. Наконец она не выдержала и фыркнула, закрывая лицо платком.

– Marie, mais gu'avez vous donc? Ты хочешь, чтобы тебя из-за стола вывели! – строго заметила гувернантка.

Но ни княгиня, ни князь Еспер, ни Нина не обратили никакого внимания. Машенька покраснела; закрыла даже глаза и изо всех сил старалась о другом думать, но никак не могла этого. Ей ужасно хотелось еще разок взглянуть на князя Еспера. И она знала, что если взглянет, то уж никак не удержится, еще больше рассмеется, а тогда непременно из-за стола выведут, – с ней это не раз случалось.

«Ах, кабы только дотянуть до пирожного», – думала она.

Но до пирожного все же не дотянула. Ее будто что-то подталкивало; она вдруг, неожиданно для самой себя, во всю ширину открыла свои веселые карие глазки, взглянула на князя Еспера. А тот сидел будто совсем погруженный в тарелку и ужасно смешно одним прищуренным глазом глядел на Нину. Машенька фыркнула еще неудержимее и громче первого раза. Гувернантка молча встала, крепко взяла ее за руку и вывела из столовой.

– Пирожного ты не получишь, – сказала она ей, – иди к себе, сиди смирно – ты неисправима. Я на тебя пожалуюсь генеральше.

Машенька заплакала, но оправдываться и защищаться не смела – она хорошо знала, что это не поможет. Правда, оставалась еще одна надежда – Машенька была любимицей Нины, и Нина очень часто заступалась за нее, а когда ее оставляли без сладкого, то иной раз после обеда приносила ей что-нибудь в утешение. Но на этот раз Нина за нее не заступилась, да вряд ли она и обратила какое-нибудь внимание на происшедшую сцену, вряд ли ее заметила.

Обед продолжался в глубоком молчании, и после его окончания все так же молча разошлись. Нина ушла к себе. Княгиня приказала заложить экипаж и стала собираться куда-то в гости. Князь Еспер, даже не решившись поцеловать у нее руку, как обыкновенно это делал после обеда, прямо направился в переднюю, оделся и вышел за ворота.

Хотя в большой конюшне на дворе дома генеральши у князя Еспера стояло три лошади, а в сарае несколько лично ему принадлежавших экипажей, но он очень часто выходил пешком, делал моцион для здоровья, по его объяснению. Делал он такой моцион нередко и по вечерам. Но в подобное время, сейчас после обеда, никогда не выходил. После обеда он любил отдохнуть у себя в мезонине, поваляться на турецком диване за душистой трубкой и кофе, а потом заснуть на часок.

Теперь же он забыл и трубку, и кофе, и послеобеденный сон. Быстрым шагом, вприпрыжку, пустился он по улице, свернул вправо, потом налево и остановился у небольшого домика, имевшего такой же угрюмый вид, как и дом генеральши. К тому же, так как давно уже совсем стемнело, ставни окон были заперты.

Князь Еспер постучался у ворот. Ему тотчас же отворил выглянувший сторож, при тусклом свете фонаря разглядел его, очевидно, узнал и почтительно снял шапку. Князь вошел во двор. С громким лаем кинулась было на него огромная цепная собака, так что он отскочил в сторону; но собака была на привязи. Он, осторожно приглядываясь в темноте, добрался к небольшому крыльцу и дернул за звонок. Ему пришлось ждать долго. Наконец дверь отворилась. Старый, почтенного вида лакей, с заплывшей сальной свечкой в руках, пропустил его, несколько раз повторяя:

– Пожалуйте, сударь, ваше сиятельство, пожалуйте!

Князь Еспер торопливо сбросил шубу в небольшой передней.

– Да, может, Катерина Филипповна почивает? – спросил он. – Ты бы, Михайло, пошел узнать.

– Никак нет-с, ваше сиятельство, они только что изволили по зале прохаживаться… пожалуйте… Надо быть, в гостиной оне теперь… там светло.

Князь Еспер прошел через темную комнату и очутился в гостиной. Но это была гостиная только по названию. Мрачная, неуютная комната с жесткой, покрытой коричневым сукном мебелью. По стенам висели большие образа – картины. На круглом, красного дерева столе, перед диваном с высочайшею деревянною спинкою горели две свечи.

На диване сидела женщина небольшого роста, худощавая, уже немолодая, с очень бледным, безжизненным лицом и полузакрытыми глазами. Увидев входившего гостя, она сделала легкое движение, но не встала, а только еще издали протянула руку. Князь Еспер осторожно подошел к ней, пожал ей руку и поместился на кресле возле дивана.

– Я не помешал, Катерина Филипповна? – спросил он вкрадчивым голосом.

– Нет… – несколько глухо ответила хозяйка. – Разве приход любезного брата может помешать сестре? А я именно только что думала о вас, только не ждала вас так рано. Я была уверена, что вы придете, потому что есть указание.

Князь Еспер закрыл глаза, потом открыл их, закатил и склонил голову на бок.

– Указание?! Матушка Катерина Филипповна. Какое?!

– А помнишь, брат, наш последний разговор (она уже начала ему говорить «ты»). Мы заметили некое смущение в уме нашей любезной сестры Нины. Я вчера на ночь и положила бумажку на киот с мыслью о ней.

– Ну что же, матушка? Что же?! – нетерпеливо перебил ее князь Еспер.

– А вот постой, сейчас принесу, сам прочтешь.

Катерина Филипповна поднялась с дивана и медленной походкой скрылась за дверью. Князь Еспер стал дожидаться, постукивая пальцами по столу и то открывая, то закрывая глаза.

Через минуту хозяйка вернулась и подала ему записку. На клочке бумажки, карандашом, крупным, неправильным почерком было написано: «Соберитесь и молитесь, Господь просветит ее и отгонит лукавого».

– Вот, как я утром встала, сейчас к киоту, взяла бумажку, а на ней это написано! – торжественно проговорила Екатерина Филипповна. – Что скажете? Ну не прямое ли это указание?

– Да, матушка, конечно, чего же яснее! Уж вы позвольте мне эту бумажку взять с собою, я ее покажу ей. Когда же собрание?

– Уж иных оповестила, иных оповещу – завтра или послезавтра и соберемся.

– Очень хорошо! В полном составе?

– Да, нужно бы!

– Конечно, конечно! Только знаете ли что, Катерина Филипповна, поосторожнее бы надо. Я начинаю бояться… Тут один человек меня очень смущает… Да и племянница… Сестра Нина неосторожна, того и жди проговорится.

– Ах, как можно! – воскликнула Катерина Филипповна. – А ее клятва? Нет, она неспособна на то, и стыдно так о ней думать.

– Да молода больно! – жалобно произнес князь Еспер. – Что ни день, то страннее! Племянница к ней пристает… может быть, кое-что уже подозревает… И еще тут один человек приехал сбивать ее с толку. Ох, боюсь – земной, злой любви предастся – к тому все идет.

– Не может того быть! Покажите ей записку. Скажите, чтобы непременно была послезавтра, тогда увидим. Конечно, враг силен, но Господь не без милости. Нельзя нам отдать ее.

– Нельзя, никак нельзя! – повторил и князь Еспер, оживляясь.

Глаза его так и заблестели.

– Но, говорю, – продолжал он, – теперь нам надо быть очень осторожными. Мало ли что может случиться – времена не те, того и жди преследование окажется.

– Нет, князь, вы напрасно трусите! – своим глухим голосом перебила его Катерина Филипповна. – За что нас преследовать – не за что! Разве мы что дурное творим? Ведь вот тогда, в семнадцатом году, донесли на меня и на наших сестер и братьев, уж в каком виде представили, что мы хуже еретиков всяких – а все же ничего не добились. Государь приказал оставить нас в покое. Ведь сердце царево в руке Господней: это ему, государю, свыше было откровение, чтобы нас не трогать. Добился враг только того, что меня попросили выехать из Михайловского замка, из квартиры моей матери. И никому из нас с тех пор не было никаких неприятностей.

– Так-то так, Катерина Филипповна, да времена изменились, и государь, говорят, не тот, что прежде был; князь Александр Николаевич уже не в прежней силе. Этот Фотий всем голову вскружил. И я так полагаю, что если, не дай Бог, донесет кто-нибудь, так большие могут быть беды.

Катерина Филипповна задумалась.

– Пожалуй, вы и правы, осторожность никогда не мешает, только ведь нас накрыть трудно, так сразу не ворвутся, да и псы мои дадут знать вовремя… А на своих людей я полагаюсь.

Князь Еспер ничего не возразил.

– А про какого это человека вы говорите? – вдруг спросила Катерина Филипповна. – Кто это приехал?

Он подробно ей рассказал о Борисе Горбатове. Из его слов оказалось, что Нина с ним очень откровенна: ему хорошо известно было, какую роль в ее жизни играет Борис. После этого рассказа Катерина Филипповна решила, что это, действительно, для них человек опасный. Но она была гораздо более князя уверена в Нине.

– Устоит, устоит! – повторяла она. – А искушение… Что же, искушение хорошее дело… без искушений нельзя – после них крепнет вера.

Ее уверенный тон успокоил, наконец, князя Еспера. И он, взяв и тщательно спрятав таинственную записку, простился с Катериной Филипповной.

Вернувшись домой и узнав, что княгиня уехала, он постучался в дверь Нины. Та отперла.

– Я нездорова, князь! – сказала она.

– На минуточку, на одну минуточку, не буду вас задерживать… Если нездоровы, отдохните… полежите… это хорошо. Вот только прочтите это… я от Катерины Филипповны. Она откровение имеет…

Нина встрепенулась.

– Что такое?! Что? – в волнении шепнула она, беря записку и поднося ее к свече.

Она прочла и с недоумением взглянула на князя Еспера:

– Что же это значит? Я не совсем понимаю…

– Катерина Филипповна относительно вас задумала и вот что получила. Послезавтра собираемся… Вы должны быть непременно… Будете?

Нина задумалась. Внезапный трепет пробежал по всему ее телу.

– Буду! – проговорила она. – А теперь оставьте меня… пожалуйста, оставьте…

– Хорошо, я сейчас… сейчас.

Он хотел было еще сказать что-то, но остановился, взглянул на Нину. Лицо его вдруг сделалось таким сладким, нежным.

– Ухожу… да хранит вас Бог!

Он протянул ей руку. Она дала свою.

Он нагнулся и вдруг так и впился долгим поцелуем в руку Нины. Но она не заметила даже этого, ее мысли были далеко.

Князь Еспер, наконец, вышел из комнаты. А она почти упала на маленький диван, возле которого стояла и долго сидела неподвижно, с широко раскрытыми, ничего не видящими глазами.