Текст книги "Большой человек"

Автор книги: Всеволод Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

V

Онъ выдержалъ годъ своего редакторства и оказался крайне утомленнымъ. Не то чтобы дѣла было много, но онъ очень медленно работалъ и работа была не по немъ. А главное, явилось убѣжденіе, что изъ дѣла, на которое возлагались такія большія надежды, не можетъ выйти ожидаемаго результата. Наконецъ, онъ не могъ разомъ работать двѣ работы. Онъ все собирался писать новый романъ и не находилъ времени, а между тѣмъ матерьялу накопилось достаточно, пора было высказаться въ образахъ, въ широкой картинѣ.

Въ началѣ 1874 года, онъ сталъ мнѣ все чаще и чаще жаловаться на свое положеніе и, наконецъ, объявилъ, что дотянетъ только до лѣта и лѣтомъ освободится. Тутъ именно, весною 74 года, по различнымъ моимъ обстоятельствомъ, я видался съ нимъ рѣже. Какъ то онъ заѣхалъ ко мнѣ и, не заставъ меня, оставилъ записку, въ которой между прочимъ объявлялъ, что черезъ нѣсколько дней долженъ засѣсть на гауптвахту въ качествѣ редактора «Гражданина».

Утромъ, 22 марта, пришелъ ко мнѣ Аполлонъ Николаевичъ Майковъ.

– А я къ вамъ знаете откуда? – сказалъ онъ, – отъ узника: сидитъ нашъ Ѳедоръ Михайловичъ… ступайте къ нему, онъ ждетъ васъ.

– Въ какомъ же онъ настроеніи?

– Въ самомъ лучшемъ; непремѣнно отправляйтесь.

Мы побесѣдовали нѣсколько минутъ, и я поѣхалъ въ извѣстный уголокъ Сѣнной площади. Меня тотчасъ же пропустили. Я засталъ Ѳедора Михайловича въ просторной и достаточно чистой комнатѣ, гдѣ кромѣ него въ другомъ углу былъ какой-то молодой человѣкъ, плохо одѣтый и съ самой безцвѣтной физіономіей.

Ѳедоръ Михайловичъ сидѣлъ за маленькимъ простымъ столомъ, пилъ чай, курилъ свои папиросы и въ рукахъ его была книга. Онъ мнѣ обрадовался, обнялъ и поцѣловалъ меня.

– Ну, вотъ и хорошо, что пришли, – ласково заговорилъ онъ, а то вы совсѣмъ пропали въ послѣднее время. Я собирался даже писать вамъ кой о чемъ, потому что вы мнѣ что-то начинаете не нравиться. Скажите, отчего вы пропали? или на меня сердитесь?.. но я думалъ, думалъ… вамъ не за что на меня сердиться.

– Да я и не думаю сердиться, дѣйствительно не за что; напротивъ, я сколько разъ къ вамъ собирался, но вотъ никакъ не могъ собраться: я нигдѣ не бываю; по цѣлымъ днямъ сижу дома.

Онъ задумался.

– Да, вотъ, я такъ и рѣшилъ, такъ оно и есть… вотъ объ этомъ мы и поговоримъ, голубчикъ.

Я оглянулся на молодого человѣка, бывшаго въ комнатѣ.

Ѳедоръ Михайловичъ сталъ стучать пальцемъ по столу, что въ извѣстныя минуты было одною изъ его привычекъ.

– Не обращайте вниманія, – шепнулъ онъ, – я ужъ его всячески пробовалъ; но это какое-то дерево, можетъ и разберу что такое, только нечего его стѣсняться.

И дѣйствительно, мы сейчасъ же и позабыли о присутствіи этого свидѣтеля.

– Видите, что я хотѣлъ вамъ сказать, – заговорилъ Достоевскій, – такъ у васъ не можетъ продолжаться, вы что-нибудь съ собою сдѣлайте… и не говорите и не разсказывайте… я все знаю, что вы мнѣ хотите сказать, я отлично понимаю вашэ состояніе, я самъ пережилъ его. Это та же моя нервная болѣзнь, можетъ быть, въ нѣсколько иной формѣ, но въ сущности то же самое. Голубчикъ, послушайте меня, сдѣлайте съ собою что-нибудь, иначе можетъ плохо кончиться… Вѣдь я вамъ разсказывалъ – мнѣ тогда судьба помогла, меня спасла каторга… совсѣмъ новымъ человѣкомъ сдѣлался… И только что было рѣшено, такъ сейчасъ всѣ мои муки и кончилась, еще во время слѣдствія. Когда я очутился въ крѣпости, я думалъ, что тутъ мнѣ и конецъ, думалъ, что трехъ дней не выдержу, и – вдругъ совсѣмъ успокоился. Вѣдь я тамъ что дѣлалъ?.. я писалъ «Маленькаго героя» – прочтите, развѣ въ немъ видно озлобленіе муки? Мнѣ снились тихіе, хорошіе, добрые сны, а потомъ, чѣмъ дальше, тѣмъ было лучше. О! это большое для меня было счастіе: Сибирь и каторга! Говорятъ: ужасъ, озлобленіе! о законности какого-то озлобленія говорятъ! ужаснѣйшій вздоръ! Я только тамъ и жилъ здоровой, счастливой жизнью, я тамъ себя понялъ, голубчикъ… Христа понялъ… русскаго человѣка понялъ, и почувствовалъ, что и я самъ русскій, что я одинъ изъ русскаго народа. Всѣ мои самыя лучшія мысли приходили тогда въ голову, теперь онѣ только возвращаются, да и то не такъ ясно. Ахъ, если бы васъ на каторгу!

Это было сказано до такой степени горячо и серьезно, что я не могъ не засмѣяться и не обнять его.

– Ѳедоръ Михайловичъ, за что же меня на каторгу?! или вы мнѣ будете совѣтовать, чтобы я пошелъ да убилъ кого-нибудь?!

Одъ самъ улыбнулся.

– Да, конечно… ну, придумайте что-нибудь другое. Но знаете, вѣдь это было бы для васъ самымъ лучшимъ.

– Не въ одной Сибири каторга, – сказалъ я, – ее можно найти и здѣсь, но я все же себѣ этого не желаю, хотя то, что вы называете моей нервной болѣзнью, меня очень мучаетъ и тревожитъ за будущее; меня дѣйствительно начинаетъ одолѣвать невыносимая апатія и хотѣлось бы изъ нея выхода.

– Такъ придумайте… придумайте, рѣшитесь на какой-нибудь внезапный, отчаянный шагъ, который бы перевернулъ всю жизнь вашу. Сдѣлайте такъ, чтобы кругомъ васъ было все другое, все новое, чтобы вамъ пришлось работать, бороться: тогда и внутри васъ все будетъ ново, тогда вы познаете радость жизни, будете жить какъ слѣдуетъ. Ахъ! жизнь хорошая вещь; ахъ, какъ иногда хорошо бываетъ жить! Въ каждой малости, въ каждомъ предметѣ, въ каждой вещицѣ, въ каждомъ словѣ, сколько счастья!.. Знаете ли, мнѣ вотъ хорошо сегодня: эта комната, это сознаніе, что я запертъ, что я арестантъ, мнѣ столько напоминаетъ, столько такого хорошаго, и я вотъ думаю: Боже мой! какъ я мало тогда еще цѣнилъ свое счастіе; я тогда научился наслаждаться всѣмъ; но вернись теперь то время, я бы еще вдвойнѣ наслаждался…

Онъ еще долго говорилъ на эту тему, а потомъ вдругъ схватилъ книгу, за которой я засталъ его, и сказалъ:

– Вотъ чѣмъ я теперь зачитываюсь: это вещь замѣчательная, великая вещь!.. прочтите ее непремѣнно.

Книга была: «Les Miserables» Виктора Гюго. И горячая похвала этой книгѣ, даже восторгъ передъ нею, оказался не капризомъ, но минутнымъ впечатлѣніемъ. Достоевскій, до послѣднихъ дней своихъ, восхищался этой книгой. Тщетно я говорилъ ему, что хотя въ «Les Miserables» есть большія достоинства, но есть и большіе недостатки, что мѣстами растянуто и чрезвычайно сухо, что автору «Преступленія и наказанія» совсѣмъ уже нечего преклоняться передъ «Les Miserables», – онъ продолжалъ восхищаться и всегда находилъ въ этой книгѣ то, чего въ ней нѣтъ…

Между тѣмъ намъ пора была разстаться. Да онъ и самъ торопилъ меня съѣздить къ его женѣ, успокоить ее, сказать, что онъ совсѣмъ здоровъ и вообще прекрасно себя чувствуетъ.

– Только вы, голубчикъ, пожалуйста, тихонько, чтобы какъ нибудь прислуга не услышала; а то вѣдь какъ узнаютъ, что я сижу, такъ сейчасъ же подумаютъ, что я укралъ что нибудь…

VI

Достоевскій осуществилъ свое желаніе – освободился отъ peдакторства «Гражданина» и слѣдующую зиму прожилъ въ Старой Русѣ, приготовляя къ печати новый романъ – «Подростокъ».

Въ началѣ 1875 года, онъ пріѣхалъ на нѣсколько дней въ Петербургъ и навѣстилъ меня. Я встрѣчалъ его совсѣмъ въ новой обстановкѣ, среди новыхъ заботъ и занятій, которыя стряхнули съ меня такъ озабочивавшую его мою апатію. Намъ было о чемъ поговорить и я чрезвычайно обрадовался его посѣщенію. Но сразу, только что онъ вошелъ, я уже по лицу его увидѣлъ, что онъ до крайности раздраженъ и въ самомъ мрачномъ настроеніи духа.

Онъ сейчасъ же и высказалъ причину этого раздраженія.

– Скажите мнѣ, скажите прямо – какъ вы думаете: завидую ли я Льву Толстому? – проговорилъ онъ, поздоровавшись со мною и пристально глядя мнѣ въ глаза.

Я конечно очень бы удивился такому странному вопросу, если бы не зналъ его; но я ужъ давно привыкъ къ самымъ неожиданнымъ «началамъ» нашихъ встрѣчъ и разговоровъ.

– Я не знаю, завидуете ли вы ему, но вы вовсе не должны ему завидовать, – отвѣчалъ я. – У васъ обоихъ свои особыя дороги, на которыхъ вы не встрѣтитесь – ни вы у него ничего не можете отнять, ни онъ у васъ ничего не отниметъ. На мой взглядъ между вами не можетъ быть соперничества, а слѣдовательно и зависти съ вашей стороны я не предполагаю… Только скажите, что значитъ этотъ вопросъ, развѣ васъ кто нибудь обвиняетъ въ зависти?

– Да, именно, обвиняютъ въ зависти… И кто же? Старые друзья, которые знаютъ меня лѣтъ двадцать…

Онъ назвалъ этихъ старыхъ друзей.

– Что же, они такъ прямо вамъ это и высказали?

– Да, почти прямо… Эта мысль такъ въ нихъ засѣла, что они даже не могутъ скрыть ее – проговариваются въ каждомъ словѣ.

Онъ раздражительно заходилъ по комнатѣ. Потомъ вдругъ остановился, взялъ меня за руку, и тихо заговорилъ, почти зашепталъ:

– И знаете ли, вѣдь я дѣйствительно завидую, но только не такъ, о, совсѣмъ не такъ, какъ они думаютъ! Я завидую его обстоятельствамъ, а именно вотъ теперь… Мнѣ тяжело такъ работать, какъ я работаю, тяжело спѣшить… Господи, и всю то жизнь!.. Вотъ я недавно прочитывалъ своего «Идіота», совсѣмъ его позабылъ, читалъ какъ чужое, какъ въ первый разъ… Тамъ есть отличныя главы… хорошія сцены… у, какія! Ну, вотъ… помните свиданіе Аглаи съ княземъ, на скамейкѣ?.. Но я все же таки увидѣлъ, какъ много недодѣланнаго тамъ, спѣшнаго… И всегда вѣдь такъ – вотъ и теперь: «Отечественныя Записки» торопятъ, поспѣвать надо… впередъ заберешь – отрабатывай, и опять впередъ… и такъ всегда!.. Я не говорю объ этомъ никогда, не признаюсь; но это меня очень мучитъ. Ну, а онъ обезпеченъ, ему нечего о завтрашнемъ днѣ думать, онъ можетъ отдѣлывать каждую свою вещь, а это большая штука – когда вещь полежитъ уже готовая и потомъ перечтешь ее и исправишь. Вотъ и завидую… завидую, голубчикъ!..

– Конечно, все это такъ, сказалъ я, – и все это очень грустно. Но обыкновенно на подобныя разсужденія замѣчаютъ, что необходимость работать – большая помощь для работы, что при обезпеченности легко можетъ явиться лѣнь.

– И это бываетъ, конечно, но если кто залѣнится и ничего не скажетъ, такъ значитъ ему и нечего сказать!

Онъ вдругъ успокоился и сдѣлался кроткимъ и ласковымъ.

Такіе внезапные переходы бывали съ нимъ часто.

Это свиданіе мнѣ особенно памятно потому, что нашъ дальнѣйшій разговоръ больше чѣмъ когда либо убѣдилъ меня въ его ко мнѣ участіи. Совѣты, которые я въ тотъ день получилъ отъ него, принесли мнѣ не мало пользы и долго служили большою нравственной поддержкой. Но все это уже мое личное дѣло и я ограничиваюсь только приведеннымъ выше разговоромъ о «зависти». Я счелъ себя вправѣ передать его, потому-что онъ указываетъ на печальную сторону дѣятельности многихъ нашихъ писателей, и по преимуществу дѣятельности Достоевскаго.

Я знаю, въ какую тоску, въ какое почти отчаяніе приводили его иногда отсутствіе денежныхъ средствъ, забота о завтрашнемъ днѣ, о нуждахъ семьи. Онъ почти всю жизнь не выходилъ изъ денежныхъ затрудненій, никогда не могъ отдохнуть, успокоиться.

Все это тяжело отзывалось на его произведеніяхъ и почти ни однимъ изъ нихъ онъ не былъ доволенъ. Онъ работалъ всегда торопясь, часто не успѣвая даже прочитать имъ написаннаго. А между тѣмъ вѣдь онъ писалъ не легкіе разсказы. У него иногда, въ горячія, вдохновенныя минуты, выливались глубоко-поэтическія сцены, страницы красоты необыкновенной, которыхъ очень много въ каждомъ его романѣ. Но этого было мало: у него бывали глубокія психологическія задачи, въ его головѣ мелькали оригинальныя и замѣчательныя рѣшенія серьезныхъ нравственныхъ вопросовъ. Тутъ минутъ горячаго вдохновенія оказывалось недостаточно, требовалась спокойная работа мысли, а обстоятельства не давали его мысли спокойно работать. Потому то въ его романахъ такъ много неяснаго, запутаннаго, потому то его романы, и въ особенности послѣдніе, широко задуманные, въ общемъ производятъ впечатлѣніе только матерьяла для настоящихъ романовъ, представляютъ собою нѣчто странное, тяжелое, страдающее отсутствіемъ художественной формы.

Больной, измученный, онъ уставалъ больше и больше; но уставалъ не мыслью, не чувствомъ, а просто уставалъ физически. Ему трудно становилось работать и онъ работалъ медленно. Онъ заранѣе продавалъ свой романъ, который ожидали съ нетерпѣніемъ. Редакція то и дѣло понуждала его высылать скорѣе рукопись. Эти понужденія раздражали его, онъ волновался, спѣшилъ, посылалъ начало и потомъ, торопясь продолженіемъ, почти забывалъ это начало. По мѣрѣ развитія романа являлась необходимость измѣнять то то, то другое, но исполнить этого уже не было возможности – то, что нужно было измѣнить и переработать, оказывалось уже напечатаннымъ. Такимъ образомъ являлись великолѣпные эпизоды, но въ общемъ романъ представлялъ довольно безформенное и во всякомъ случаѣ невыдержанное произведеніе.

Онъ самъ отлично сознавалъ это и подобное сознаніе для художника являлось горькимъ мученіемъ. Онъ сознавалъ, и въ то же время ему болѣзненно хотѣлось, чтобы другіе не замѣчали того, что онъ самъ видитъ. Поэтому всякая похвала доставляла ему большую усладу: она его обманывала. Поэтому замѣчаемое имъ въ комъ либо пониманіе его промаховъ раздражало его, оскорбляло, мучило…

Но я свидѣтельствую, что самъ онъ, въ иныя откровенныя, теплыя минуты, признавался въ своихъ промахахъ, и скорбѣлъ, что судьба ставила его въ невозможность во время исправлять ихъ. Это было горе, горше котораго не можетъ и быть для творца-художника! И передо мною такъ и стоитъ блѣдное, изнеможенное лицо его въ минуты этихъ мучительныхъ признаній.

Я помню одинъ случай. Говоря въ одной изъ газетъ о «Подросткѣ», указывая на прекрасные эпизоды и достоинства этого романа, я все же долженъ былъ сказать и объ его большихъ недостаткахъ. Черезъ нѣсколько дней я пришелъ къ Достоевскому. Онъ встрѣтилъ меня какъ человѣка глубоко его оскорбившаго и между нами произошелъ настолько крупный разговоръ, что я взялъ шляпу и хотѣлъ уходить. Но онъ удержалъ меня, заперъ двери своей рабочей комнатки и началъ оправдываться, доказывать мнѣ, что я ошибался въ статьѣ моей.

Дѣло было въ старикѣ Макарѣ Ивановичѣ, одномъ изъ самыхъ любимыхъ имъ дѣйствующихъ лицъ «Подростка».

Онъ сталъ объяснять мнѣ Макара Ивановича. И конечно теперь я ужъ не могу взять на себя безпристрастнаго сужденія о «Подросткѣ»: я знаю этотъ романъ не такимъ, каковъ онъ въ печати, а такимъ, каковъ онъ былъ въ замыслѣ автора.

Достоевскій говорилъ часа два, пожалуй еще больше, и я могъ только сожалѣть о томъ, что не было стенографа, который бы записывалъ въ точности слова его. Если бы то, что онъ говорилъ мнѣ тогда, появилось передъ судомъ читателей, то они увидѣли бы одинъ изъ прекраснѣйшихъ образовъ, когда либо созданныхъ художникомъ.

– Такъ вотъ что такое Макаръ! – сказалъ Достоевскій, заканчивая свою горячую рѣчь и мгновенно ослабѣвая. – И неужели вы теперь не согласитесь, что вы написали совсѣмъ не то, что вы меня обидѣли, и я имѣлъ полное право на васъ сердиться?!

Мнѣ тяжело было объяснить ему, что сегодняшній Макаръ не тотъ, о которомъ я говорилъ, судя по напечатанному тексту… Я испугался того впечатлѣнія, которое произвели на него слова мои: онъ сдѣлался вдругъ такимъ страдающимъ, такимъ жалкимъ. Онъ сидѣлъ нѣсколько мгновеній неподвижно, опустивъ голову, сжавъ брови – и вдругъ поднялъ на меня глаза, въ которыхъ не было и тѣни ни недавняго раздраженія, ни недавняго восторга. Эти глаза были кротки и очень печальны.

– Голубчикъ! – сказалъ онъ, особенно задушевно выговаривая свое любимое ласкательное слово. – Я знаю, что вы правы и вы знаете, что я люблю то, что вы пишете, потому что выпишете всегда искренно; но мнѣ было такъ тяжело, что именно вы дотронулись до самаго больного мѣста!.. А теперь забудьте что я наговорилъ, и я тоже забуду… Довольно… довольно!..

Онъ предложилъ мнѣ вмѣстѣ пройтись; но на улицѣ былъ такъ мраченъ, молчаливъ и раздражителенъ, что мнѣ стало тяжело и я съ нимъ простился.

VII

Окончивъ «Подростка», то-есть, высказавъ любимыя мысли, воплотивъ образы, давно мелькавшіе въ воображеніи, Достоевскій не могъ тотчасъ же приняться за подобную же работу – за новый романъ. А между тѣмъ работать было нужно по двумъ причинамъ: во-первыхъ, всякій день выставлялъ новыя явленія общественной жизни, которыя живо затрагивали мыслителя-психолога, о которыхъ хотѣлось сказать ему свое слово; во вторыхъ, работа требовалась для жизни, для содержанія семьи, для окончательнаго устройства запутанныхъ дѣлъ, которыя, наконецъ, мало-по-малу начинали распутываться. Необходимо было рѣшиться на какую нибудь работу. О новомъ редакторствѣ нечего было и думать – оно надоѣло, и въ его успѣхъ, въ его пользу уже не вѣрилось.

Снова стала приходить мысль, начавшаяся было осуществляться еще въ «Гражданинѣ», но затѣмъ позабытая. Достоевскій подумывалъ объ ежемѣсячномъ изданіи своего «Дневника Писателя».

Осенью 1875 года, опять переселясь въ Петербургъ изъ Старой Руссы, онъ мнѣ говорилъ объ этомъ, но только еще какъ о предположеніи. Онъ не рѣшался, боялся неудачи. «Подростокъ» но произвелъ никакого впечатлѣнія, прошелъ почти незамѣченнымъ, въ этомъ романѣ уже замѣчалось большое ослабленіе творческой силы художника. Будетъ ли достаточно подписчиковъ у «Дневника Писателя», не придется ли пережить новую неудачу, новое оскорбительное разочарованіе – ихъ уже и такъ было но мало!..

Въ декабрѣ у него заболѣли дѣти скарлатиной и во все продолженіе шестинедѣльнаго карантина я не могъ съ нимъ видаться, опасаясь за своего ребенка. Но мы переписывались въ это время. Въ концѣ декабря онъ объявилъ въ газетахъ о подпискѣ на «Дневникъ Писателя». Рѣшился – но опасенія все же его не покидали. «Что выйдетъ – не знаю», писалъ онъ мнѣ,– «все зависѣть будетъ отъ 1-го No, который выдамъ въ концѣ января».

Я пророчилъ ему успѣхъ, расчитывая, что необычная, оригинальная форма изданія на первыхъ порахъ заинтересуетъ публику, а затѣмъ заинтересуетъ уже самъ авторъ. Но не такого мнѣнія были литературные и журнальные кружки. На вечерѣ у Якова Петровича Полонскаго, у котораго обыкновенно можно было встрѣтить представителей всевозможныхъ редакцій, людей самыхъ различныхъ взглядовъ, я выслушалъ съ разныхъ сторонъ заранѣе подписанный приговоръ «Дневнику Писателя». Рѣшали такъ, что изданіе непремѣнно лопнетъ, что оно никого не интересуетъ. Говорили:

– Онъ навѣрное начнетъ опять о Бѣлинскомъ, о своихъ воспоминаніяхъ. Кому это теперь нужно, кому интересно!?

– Ну, а если онъ начнетъ о вчерашнемъ и сегодняшнемъ днѣ? – спрашивалъ я.

– Въ такомъ случаѣ еще того хуже… что онъ можетъ сказать?! онъ будетъ бредить!..

Но и послѣ этого всеобщаго приговора я не переставалъ расчитывать на успѣхъ. Съ его жаромъ, съ его искренностью, обращаясь прямо къ обществу, въ формѣ простой бесѣды – развѣ могъ онъ не заинтересовать? Вѣдь онъ самъ – интереснѣйшее лицо среди самыхъ интересныхъ лицъ ого лучшихъ романовъ – и, конечно, онъ будетъ весь, цѣликомъ въ этомъ дневникѣ «Дневникѣ Писателя!» Любопытно только, съ чего онъ начнетъ…

Январь 1876 года уже наступилъ, а карантинъ въ его домѣ все еще продолжался; я не могъ его видѣть; но онъ самъ вывелъ меня изъ неизвѣстности: 11 января, между прочимъ, онъ писалъ мнѣ:

«Въ 1-мъ No будетъ во-первыхъ самое маленькое предисловіе, затѣмъ кое-что о дѣтяхъ – о дѣтяхъ вообще, о дѣтяхъ съ отцами, о дѣтяхъ безъ отцовъ въ особенности, о дѣтяхъ на елкахъ, безъ елокъ, о дѣтяхъ-преступникахъ… Разумѣется, это не какіе нибудь строгіе этюды или отчеты, а лишь нѣсколько горячихъ словъ и указаній…

„Затѣмъ о слышанномъ и прочитанномъ, – все или кое-что, поразившее меня лично за мѣсяцъ. Безъ сомнѣнія, „Дневникъ Писателя“ будетъ похожъ на фельетонъ, но съ тою разницею, что фельетонъ за мѣсяцъ естественно не можетъ быть похожъ на фельетонъ за недѣлю… Тутъ отчетъ о событіи не столько какъ о новости, сколько о томъ, что изъ него (изъ событія) останется намъ болѣе постояннаго, болѣе связаннаго съ общей, съ цѣльной идеей.

„Наконецъ, я вовсе не хочу связывать себя даваніемъ отчета… Я не лѣтописецъ: это, напротивъ, совершенный дневникъ въ полномъ смыслѣ слова, т. е. отчетъ о томъ, что наиболѣе меня заинтересовало лично, – тутъ даже капризъ…

«Самъ не знаю… выйдетъ ли что нибудь путное, порой кажется, что напрасно взялся; а впрочемъ, что Богъ пошлетъ, только (между нами это) почти ни одной строки еще не написано. Матерьяловъ же (на 1-й No) собрано и записано болѣе чѣмъ на 4 печатныхъ листа»…

Въ назначенный день, первый No вышелъ и сразу произвелъ сильное впечатлѣніе, раскупался нарасхватъ. Даже газеты позабыли о «сумасшедшемъ», «маньякѣ», «измѣнникѣ» и заговорили въ благопріятномъ тонѣ – ничего другого имъ не оставалось. Подписка превзошла всѣ ожиданія. Успѣхъ наконецъ началъ улыбаться измученному труженику.

Я не стану останавливаться на постепенномъ усиленіи того вліянія, которое горячая, искренняя рѣчь Достоевсклго получала надъ умами его читателей и по преимуществу надъ умами молодого поколѣнія. Но и среди успѣха бывали тяжелыя минуты. Смѣлыя, вдохновенныя мысли, пророческій тонъ Достоевскаго, его противники старались таки осмѣивать.

Время было горячее, тревожное; «восточный вопросъ» снова стоялъ на очереди, сербская война, Черняевъ, добровольцы… чувствовалась неизбѣжность, необходимость великой борьбы… Достоевскій говорилъ смѣло, оригинально, по своему; выставлялъ неожиданные вопросы и неожиданно освѣщалъ ихъ, вдохновенно пророчествовалъ. Завѣтныя мысли и чувства истинно русскаго и искренняго человѣка были многимъ не по душѣ, а этотъ человѣкъ вдобавокъ имѣлъ уже большое вліяніе – и снова поднялись насмѣшки.

«Парадоксы!» кричали газеты – и опять эти крики раздражительно дѣйствовали на Достоевскаго.

Въ іюлѣ 1876 года, онъ писалъ мнѣ изъ Эмса, куда обыкновенно уѣзжалъ для лѣченія:

«…Я уѣхалъ не порѣшивъ и съ нѣкоторыми собственными, самыми необходимыми дѣлами. Но теперь, здѣсь, въ скукѣ, на водахъ, ваше письмецо рѣшительно оживило меня и дошло прямо къ сердцу, а то я сталъ было и очень уже тосковать, такъ какъ, не знаю почему, какъ попадаю въ Эмсъ, сейчасъ начинаю тосковать мучительно, съ ипохондріей, почти безпредметно. Уединеніе ли тому причиной среди восьмитысячной толпы, климатъ ли здѣшній – не знаю, но тоскую здѣсь какъ никто. Вы пишете, что вамъ нужно меня видѣть; а мнѣ-то какъ бы желалось васъ теперь видѣть.

„И такъ іюньская тетрадь „Дневника“ вамъ понравилась. Я очень радъ тому и имѣю на то большую причину. Я никогда еще не позволялъ себѣ, въ моихъ писаніяхъ, довести нѣкоторыя мои убѣжденія до конца, сказать самое послѣднее слово. Одинъ умный корреспондентъ изъ провинціи укорялъ меня даже, что я о многомъ завожу рѣчь въ „Дневникѣ“, многое затронулъ, но ничего еще не довелъ до конца, и одобрялъ не робѣть. И вотъ я взялъ да и высказалъ послѣднее слово моихъ убѣжденій – мечтаній насчетъ роли и назначенія Россіи среди человѣчества, и выразилъ мысль, что это не только случится въ ближайшемъ будущемъ, но уже и начинаетъ сбываться.

„И что же, какъ разъ случилось то, что я предугадывалъ: даже дружественныя мнѣ газеты и изданія сейчасъ же закричали, что у меня парадоксъ на парадоксѣ, а прочіе журналы даже и вниманія не обратили, тогда какъ, мнѣ кажется, я затронулъ самый важный вопросъ. Вотъ что значитъ доводить мысль до конца! Поставьте какой угодно парадоксъ, но не доводите его до конца и у васъ выйдетъ и остроумно, и тонко, и comme il faut; доведите же иное слово до конца, скажите, напримѣръ, вдругъ: «вотъ это-то и есть Мессія» – прямо и не намекомъ, и вамъ никто не повѣритъ именно за вашу наивность, именно за то, что довели до конца, сказали самое послѣднее ваше слово. А впрочемъ, съ другой стороны, еслибъ многіе изъ извѣстнѣйшихъ остроумцевъ. Вольтеръ, напримѣръ, вмѣсто насмѣшекъ, намековъ, полусловъ и недомолвокъ, вдругъ рѣшились бы высказать все, чему они вѣрятъ, показали бы всю свою подкладку разомъ, сущностью свою, – та повѣрьте, и десятой доли прежняго эффекта не стяжали бы. Мало того – надъ ними бы только посмѣялись. Да человѣкъ и вообще какъ-то не любитъ ни въ чемъ послѣдняго слова, «изреченной» мысли, говоритъ, что:

 
«Мысль изреченная есть ложь.»
 

«И вотъ, сами судите, дорого ли мнѣ или нѣтъ, послѣ всего этого, ваше привѣтливое слово за іюньскій No. Значитъ, вамъ понятно было мое слово и вы приняли его именно такъ, какъ я мечталъ, когда писалъ статью свою. За это спасибо, а то я былъ уже немножко разочарованъ и укорялъ себя, что поторопился. И если такихъ понимателей найдется въ публикѣ еще немного, то цѣль моя достигнута и я доволенъ: значитъ, не пропало высказанное слово… А тутъ какъ разъ и обрадовались: „парадоксы! парадоксы!..“ и это говорятъ именно тѣ, у которыхъ никогда ни одной мысли своей не бывало въ головѣ…

„Я пробуду здѣсь до 7-го августа (нашего стиля). Пью здѣсь воды, но никогда бы не рѣшился на муку жить здѣсь, еслибъ эти воды не помогали мнѣ дѣйствительно. Описывать Эмсъ нечего, нечего! Я обѣщалъ августовскій „Дневникъ“ въ двойномъ числѣ листовъ, а между тѣмъ еще и не начиналъ, да и скука, апатія такая, что на предстоящее писаніе смотрю съ отвращеніемъ, какъ на предстоящее несчастье. Предчувствую, что выйдетъ сквернѣйшій No. Во всякомъ случаѣ черкните мнѣ сюда, голубчикъ…“