Текст книги "Всемирный следопыт 1931 № 04"

Автор книги: Всемирный следопыт Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Чемоданы на прогулке

Утром следующего дня я уже не мог встать, качка меня свалила совсем. Лапидус приносит мне завтрак и кучу новостей. Мы вышли в Бискайский залив, шторм восемь баллов, а барометр все падает. За завтраком присутствовала только треть пассажиров. Часть команды тоже укачало. Лазарет переполнен. Врач не успевает оказывать всем помощь. Создана бригада помощи из ударников. Кино-оператор проглотил все пилюли и чувствует себя очень скверно. Ему дали несколько капель иоду, после которых его стошнило.

От новостей и завтрака я чувствую себя еще хуже. Качка делается все ощутительнее. Беспрерывно сплевываю противную тягучую слюну. Желудок решил жить самостоятельно и укладывается поудобнее. Проклятый Бискай! Проклятое море!

Вечером каюта прыгала словно дрессированный кенгуру. По полу катались графин и стаканы, чемоданы вылезли из-под коек и молча ползали взад и вперед. Ругая самыми отборными словами весь свет и в частности Бискайский залив, я с жадностью и злобой сосал лимон за лимоном. Сквозь закрытый иллюминатор доносилось урчанье и рев разбушевавшихся волн. «Абхазия» попала в основательную переделку: но мы слышали стук машинного отделения, – сердце теплохода работало исправно. Бояться было нечего. Два винта с одинаковой упрямостью провертывали гущу морской кипени.

О, только бы заснуть!..

Но уснуть не удается.

Качка с каждой минутой усиливается. «Абхазия» тяжело взбирается на четырехэтажные валы. Дух захватывает. К голове приливает кровь, в ушах звенит.

Пять суток трепал шторм белокрылую «Абхазию». Пять суток сдавал генеральный экзамен теплоход при шторме, доходившем до десяти баллов. За эти пять дней в Бискайском заливе погибло два судна, а «Абхазия» без единой царапины входила 22 ноября в Гибралтарский пролив. В первый же вечер, как только установилась погода, все ударники моментально выздоровели.

Вечером 23 ноября жизнь на теплоходе кипела уже во-всю. За день выпустили обширный номер стенгазеты, которую вечером как мухи облепили ударники.

Была прекрасная южная ночь. Звездное небо горело куда лучше, чем десятки тысяч разгульного Сан-Паулена. «Абхазия» бесшумно резала темную спокойную гладь Средиземного моря. А утром установилась замечательнейшая погода. Совершенно безоблачное небо слепило глаза прозрачностью и чистотой. Море стеклянным ипподромом раскинулось до берегов Африки. На верхней палубе, без рубашек, подставляя широкие спины горячим лучам южного солнца, ударники слушали доклад т. Вигалок об Италии. Кино-оператор и фотографы носились по палубам со своими аппаратами. Старички, развалившись в креслах, играли в домино, шашки, шахматы, часть комсомольцев помогала им.

«Рот-буксир» к удивлению всех куда-то скрылся. За ужином выяснилось: устраивается вечер самодеятельности.

Близились берега Италии.

__________

-

В СТРАНЕ ИТЕЛЬМЕН 
Очерк ЛЕОНИДА САЯНСКОГО

Шаманка «лечит» больного

Очерк «В стране Ительмен[12]12
  Камчадалы на вопрос: «Кто ты?» отвечают обычно: «Ительмен», что значит: «Я человек».


[Закрыть]» написан для «Всемирного следопыта» писателем Леонидом Саянским по материалам кино-экспедиции.

Экспедиция засняла ряд интереснейших кадров для бытовой картины из жизни камчатских племен. На целлулоидной пленке запечатлелась динамика туземной жизни. Киноаппарат сдал в архив мертвую статику фотоаппарата, который пригвождал к негативу туземцев, в суеверном страхе застывших перед человеком под традиционным черным сукном и со стереотипной фразой: «Спокойно, снимаю».

Туземный крематорий

Кончался камчатский август.

Туманы клубились по утрам в долинах; быстро вяли травы от утренних заморозков. Матовый иней серебрил по ночам крыши села.

В просторной избе, отведенной киноэкспедиции тигильским туземным риком, не угасая всю ночь горел красный фонарик. Мокрые целлюлоидовые змеи проявленной пленки выползали из никелированных баков; остро пахло грушевым экстрактом и пряным ароматом трубочного американского табака.

Утром в избу пришел охотник Вивик. Он кивнул головой и, как обычно сообщил дежурную новость:

– Под Лысой сопкой ноне старого Укипа жечь будут. Вчера помирал. Сто и два годы старик жила.

Спешно зарядили изрядно поцарапанный боевой «Белл-Хауэлл». По-человечески заохали от боли лошади. Туземцы упорно вьючили их по-своему – вьюк у брюха. Ехали долго, и утомительный путь, изредка чередуемый с торопливыми привалами в лесной глуши, нагнал здоровую усталость и зверский аппетит.

Наконец приехали. Но отдыхать было некогда.

На окаймленной пихтами полянке, у пригорка, дымились костры. У яранги покойного Укипа толпился народ – свои родичи и приехавшие за сто километров соседи.

Мертвец в нарядной меховой парке, в расшитых узорами торбазах, с тарбаганьим пенкеном на голове, лежал, прикрытый оленьими свежими шкурами.

Гости весело и оживленно болтали. Грех печалить ушедшего в мир духов, и так ему горько! Пили ведрами густой чай, жевали сморщенные мухоморы.

– Мукомор лучше «пирта», – объяснял кинооператору Вивик. – Мукомор жуешь – плясать, петь будешь. Пирт пьешь – драться лезешь, сердито живешь.

Никто не оплакивал покойника, кроме двух его жен, изможденных старух. Трое молодых мамутов, с заплетенными в косички черно-синими волосами, весело перебрасывались засаленными картами. Друзья покойного подравнивали аккуратно уложенный посредине поляны высокий костер.

Потом старший из родственников Укипа острым голубоватым клинком разрезал шкуру яранги. Покойника вынесли через щель; седой подбородок его торчал кверху. Укип болел долго, и его щипчики для выдергивания волос бездействовали во время болезни.

Труп долго укладывали на ложе из смолистых дров. Без слез и песнопений окружили костер и зажгли. Трещало пламя.

А в стороне бешено трещал павловский «Белл»; рядом, ловя ременной петлей за покрытые пушком ветвистые рога, валили на мох молодых олешков, кололи их и свежей кровью, собираемой в чашки, плескали в потрескивающий костер. Двадцать четыре любимейших оленя провожали покойного зверобоя в его последний путь. Они носили Укипа при жизни по тундрам и долинам запада, они же должны были довезти хозяина и до мрачного царства смерти.

Внук Кукуна получил свое имя

Павлов с ручным аппаратом был вездесущ.

Он ел и спал урывками и с жадностью скряги копил в плоских круглых коробках конденсацию быта страны, запечатленную на прозрачной пленке.

Раз ему удалось попасть на коряцкие «крестины».

Молодая мать только что вышла из своего ритуального заточения: женщина после родов должна по обычаю прожить в отдельной маленькой яранге больше месяца. Новорожденного – темноволосого, пухлого и смуглотелого мальчишку – торжественно вымыли холодной водой, насухо вытерли кедровыми мягкими стружками и засунули в сплошной меховой костюмчик «на вырост». В этом расшитом тесемками, бисером и бубенчиками мешке новый житель Камчатки должен был провести все время, пока не научится ходить.

Женщины сели в кружок. Сияющий от счастья отец торжественно поднял ребенка и поднес его к группе уважаемых стариков. Два патриарха взяли в руки «тарарикан» – скрепленный под прямым углом угольничек из двух палочек. С угла тарарикана свешивалась отвесно жильная нитка с камешком на конце.

Установив тарарикан неподвижно так, что камешек перестал качаться на нитке, старики дали знак. Тогда все сидевшие начали хором выкликать имена предков и старших родственников новорожденного.

– Пелла-ат! Ичу-ун! Араку-уль! Ку-ку-ун! – нараспев выкрикивали все, не спуская блестящих от ожидания глаз с тарарикана.

На слове «Кукун» руки стариков дрогнули и камешек закачался.

– Кукун! Кукун! – радостно загудела яранга.

Новорожденный стал Кукуном, в честь деда, знаменитого охотника. Родня и гости задымили трубками. На поляне женщины резали полусырую оленину из котла с похлебкой.

– По мере оседания на землю, – рассказывает нам тигильский учитель-коряк Пеллатов, – коряки переходят на русские фамилии, прибавляя обычное русское «ов» к основному имени. Мой отец был коряк Пеллат. Обрусел и стал Пеллатовым.

– Он жив?

– О, да. Мы любим долго жить. Если не свалит повальная болезнь, не сломает шеи тяжелая лапа медведя или не опрокинется на волне «бат», коряк живет долго, бывает до ста лет.

– А правда, что среди племен севера свирепствует оспа, сифилис и прочие тяжкие болезни? – спросил я.

– Это выдумали поверхностные исследователи, – с неудовольствием ответил учитель. – Основная болезнь на севере – это конъюнктивит – воспаление глаз от снежного блеска. С ней всерьез теперь начинают бороться, раздают туземцам цветные очки, снабжают их лекарством. Оспа вспыхивает все реже – сказалась работа советских врачебных передвижек. Ну, а сифилис… У нас, на западе, его нет. Этот «подарок» буржуазной культуры не редок был на севере. А объяснялись заболевания тем, что у береговых чукчей долго сохранялся обычай уступать жен приезжим заморским гостям. Разгульные моряки из Америки и затащили проклятую болезнь на наш север. Но когда на мысе Уэллен появились советские люди, позорный обычай сошел на-нет, и болезнь идет на убыль…

– Настоящая культура проникает в край, – заключил Пеллатов. – Но вот с шаманством еще много придется бороться, сильны еще шаманы у нас…

Загадочная болезнь

Неоценимый Вивик обещал экспедиции показать настоящего шамана. Случай помог ему. Ламутов-оленеводов постигло тяжелое бедствие – один за другим начали болеть лучшие олени. Болезнь была злая. Какая именно – никто не понимал. Шаман Агин обещал отвести беду, но требовал в награду чуть ли не целый табун.

 Шаман отгоняет злых духов от умершего.

Вивик рассказал это участникам экспедиции в чрезвычайно удачный момент. В село прибыла передохнуть врачебная передвижка: врач, ветеринар, фельдшер и акушерка.

Передвижка заявилась к нам всем составом. Полились бесконечные рассказы о почтенной давности московских новостях, еще свежих для людей, пробывших в тундре полгода. Потом мы пристали к ветеринару с горячей просьбой.

– Нам совестно, – говорили мы, – вы все замотаны вконец. Но вот какое дело… – и мы наперебой рассказали о странной эпидемии и о прибытии шамана.

– Случай-то заманчивый, – соблазняли мы рыжеусого ветеринара. – Одним ударом можно провалить влияние шаманства.

– Чем больны олени? – улыбаясь, спросил он Вивика.

Коряк долго объяснял что-то. Выслушав его, врач сказал:

– Ну, добре! Едем. Кажется это недалеко? Но что это за болезнь – ума не приложу. Что-то очень странное.

– Всего семьдесят километров, – ободрили мы, уже привыкшие к огромным камчатским расстояниям.

Решили, не теряя золотого времени, выехать завтра же.

Шаман уступает

Низкорослые, скуластые ламуты с боязливым любопытством окружили палатку «русских начальников», шептались, изумлялись незнакомым вещам. На опушке стояла маленькая яранга страшного шамана.

Сам Агин не показывался, держался таинственно. С туземцами говорил его помощник, молодой коряк с хитрым лицом.

Пожилой ламут, председатель лагерного совета, с грехом пополам объясняясь по-русски, рассказал нам:

– Болезнь хватает лучших оленей «за ноздри». Ни с того, ни с сего утром перестает есть прекрасный бык. Стоит понуро. Дышит тяжко, кашляет, стонет, головой качает, дрожит и ложится. К вечеру появляется гной из ноздрей, потом кровь, олень бесится, худеет и хочет помирать.

– Давно пришел сюда шаман? – спросил врач, осмотрев приведенного больного оленя.

Понурившись и тяжело дыша, стоял красивый пегий бык. Из ноздрей его текла сукровица. Колени подгибались и дрожали. Красивые глаза с рыжими ресницами помутнели и слезились.

– Чудасия, – пробормотал врач, вытирая руки карболкой, и повторил вопрос: – Когда прибыл на стойбище Агин-шаман?

Выяснилось, что Агин провел здесь около десяти дней.

– Что ж, вылечил он хоть одного оленя?

– Плясал, пел, бубен бил, – показывали ламуты, как колдовал шаман над больными животными. – В лес уводил. К святой дерева вязал. Уходить велел всем. Утром приходил все. Здоровый олешка был. Кушать ему давал – кушает. Хорошо лечил Агин. Только хочет много, беда. Бедные будем, – жаловались туземцы.

Врач за опостылевшим походным обедом из «констервов» был озабочен. Вопросы сыпались со всех сторон, но он только гмыкал нерешительно. После обеда осмотрел других больных.

Кучка старшин сидела перед юртой Агина. Торговались через помощника. Агин уступил сильно – просил только двенадцать оленей и полный комплект хорошей одежды.

Ветеринар внимательно выслушал это сообщение Вивика.

– Так-так-так… – будто про себя сказал он. – Так сильно, говоришь, уступает? Угум…

Ложась спать и натянув под горло меховое одеяло, он сказал задумчиво.

– Ну вот чувствую я здесь какую-то махинацию, да и только. Понимаете вы – нет такой болезни! Не должно быть! И загадочнее всего то, что олени не заражают друг друга. Это совершенно очевидно.

– В чем же дело?

– А чорт его знает в чем, – буркнул врач. – В этих трущобах таких вещей иной раз насмотришься! Каменный век какой-то… Эти древние жрецы знают массу самых чудовищных фокусов.

– А вы думаете тут фокус?

– А как вы думаете, почему Агин вдруг пошел на уступки? – ответил вопросом на вопрос доктор. – Значит чует, хитрая стерва, что мы можем ему в чем-то помешать.

Разоблачение богов

На рассвете врач толкнул рослого Вивика, спавшего сидя на шкурах, и оба выползли, как ящерицы, из палатки, прячась в мокрых кустарниках.

Лагерь проснулся тоже рано. Туземцы оживленно шушукались – Агин прислал к старшинам помощника сказать, что он согласен, так и быть, взять только шесть оленей. Жаль ему людей. Потому что сегодня еще два оленя заболеют. Так ему сказал бубен.

– Два оленя сегодня заболеют? – переспросил через Вивика вернувшийся откуда-то врач. – А ну-ка, – возвысил он голос, – передай-ка этому сукину сыну, что он и бубен его врут. Не заболеют два оленя! А вот спина кой у кого заболит…

На сердитый и громкий голос врача выглянули из палатки все киношники. Набросив кухлянки, выползли на утреннею свежесть.

– Передай-ка своему шаману, – громко говорил врач, а Вивик бесстрастно переводил, – передай, что я вызываю его на состязание – кто скорее вылечит оленей – понял!

В глазах хитрого туземца мелькнула тревога. Но тонкие губы кривились в напряженно-наглой улыбке. Своего учителя он звать сюда отказался.

Испуганные ламуты ахнули хором, когда врач решительно подошел к яранге колдуна и громко крикнул:

– Эй, как тебя… Агин! Вылазь!

Входная пола яранга распахнулась, и пестрая, косматая, увешанная хвостами и колокольчиками фигура Агина появилась в отверстии.

Подняв бубен и глухо рокоча им, глядя в упор на врача, шаман мерно шел к нам. Вдруг – совершенно внезапно – он затрясся от бешенства, вытянул вперед когтистую руку и что-то хрипло каркнул ламутам.

Туземцы всколыхнулись и угрожающе заворчали, глядя на Вивика. Многие опустили руки на пояса, где рядом с трубкой, щипчиками для волос и огнивом, висели длинные ножи.

Рослый Вивик сдвинул брови и многозначительно положил руку на ложе винчестера.

– Говорит, я олешков порчу, – быстро шепнул он врачу.

Вдруг врач, быстро шагнув к толпе, схватил за шиворот помощника шамана и крикнул:

– Товарищи! Сюда!

Мы толпой подбежали к врачу.

– Доктор, – шепнул я ему тревожно. – Туземцы злятся… Смотрите…

– Обыщите его! – крикнул, отмахнувшись от предупреждения, врач. – Скорее! Председатель! Иди сюда! Ну!

Косясь на своих, нерешительно вышел давешний старый ламут. Тем временем силач Вивик ловко обхватил пронзительно заверещавшего шаманенка и завернул ему на голову полу парки.

– Возьми это, – приказал врач ламуту, показывая на увесистый мешок. – А вы кто-нибудь приведите мне больного оленя. Скорее. Н-ну!..

– Иаа! – свирепо завизжал Агин и грозно взмахнул бубном, требуя отпустить его помощника. Но было уже поздно.

Изумленные, колеблющиеся между страхом и любопытством, ламуты обступили врача. Тот открывал кожаный мешок, снятый с пояса шаманенка. Запустив туда руку, доктор вытащил горсть какого-то порошка и швырнул его прямо в лицо Агину. Желтопыльное облачко заклубилось над головой шамана. Агин закрыл лицо ладонями и отступил.

Острый неприятный запах пронесся над поляной. Все затихли. Два молодых ламута с понуканьями тащили к врачу фыркавшего и кашлявшего оленя. Туземцы кольцом окружили нас, дышали часто, тревожно. Глухо мычал из-под наброшенной на голову парки пленный шаманенок, пытаясь вырваться из железных лап Вивика.

Врач достал из своей сумы спринцовку, наполнил ее борной водой и промыл оленю воспаленные ноздри. Олень чихал, фыркал, стонал и бился, но ветеринар продолжал операцию. Наконец из ноздрей животного, вместе с гноем, вылетели какие-то коричневые комья.

– Ага! – гаркнул торжествующе врач, подхватывая клочком ваты один из комочков. – Видали? Вивик, переводи. Вот эту пакость из мешка – истолченную в порошок сухую траву с какой-то зловонной примесью – они и совали оленям в ноздри потихоньку. Смесь разъедала носоглотку, олень переставал есть и нормально дышать… Э-эй! Назад! Вивик! Не давай его бить!.. Эй! Друзья удержите их…

Но сделать это было невозможно.

Понявшие злой обман ламуты, освирепев, кинулись к яранге Агина, а другие схватили его помощника. Замелькали древки копий. Глухие удары сыпались на извивающееся тело.

Отлетевший под напором толпы Вивик потер ушибленное в свалке плечо и, оскалив миндаль зубов, сказал:

– Чипко долга сердиться[13]13
  «Сердиться» – в понятии забитых царской властью туземцев означает «драться». Именно так проявляли свой гнев сердитые русские начальники.


[Закрыть] будут.

Туземный совет решает насущные вопросы.

Взбешенный Агин зашипел рысью, завыл что-то зловещее и, отпугнув этим туземцев, нырнул в кедровник. Зато его ярангу как ветром сдуло под дюжими руками обозленных оленеводов.

Доктор, засучив рукава, промывал ноздри уже третьему оленю. Над четвертым покачал головой.

– Поздно. Неделю не ела зверина. Надо колоть.

Жизнь в коробке

Только к вечеру успокоился взбаламученный невероятным событием лагерь. Запылали огромные костры. Запахло вареным мясом. Ламутские жены, прятавшиеся по ярангам во время стычки с шаманом, хлопотали у котлов с черным чаем. Лесной баян, кривой на один глаз старикан-ламут, раскачиваясь у костра, уже складывал новую песню про русского большого шамана, победившего большого Агина.

Врач довольно улыбался в рыжие усы.

– Я давно это понимал. Но если б не Вивик, пожалуй не догадался бы. Вивик открыл мне глаза. Говорит этак вскользь, будто между прочим: «Сначала молодой шаман приходил. Потом олешки болел. Потом Агин приходил – и олешки лечил…» Ну, оставалось подкараулить этого шаманенка, что мы утром и сделали с Вивиком. А тот отбил от табуна важенку, петлю накинул, к дереву привязал и давай ей из-под полы что-то в ноздри совать. Ну остальное вы видели.

Ламуты горланили у костров – то гневно, то радостно и весело.

Но больше всех радовался в эту ночь Павлов. Всю яркую сцену стычки с Агином, поступок врача, гнев толпы, побоище и разгром колдовской яранги он успел заснять с рук, незамеченный туземцами.

Бесценный жизненный кадр лежал в его коробке.

СДЕЛКА ГОСПОДИНА ЭНГЕЛЬ
Продолжение рассказа Ник. ШПАНОВА

3

Ровный гул мотора действовал усыпляюще. Второй пилот, молодой белобрысый Ян Глюк, клевал носом. Полет проходил спокойно. Все были заняты своим делом. Навигатор, он же радист, не снимая наушников, старался уловить тонкие писки мощной судовой радиостанции ледокола, стоящего у пролива Югорский шар. Но писки то-и-дело прерывались разнотонными невнятными взвизгиваниями, несшимися с береговых станций и беспорядочно загромождавшими эфир. Заставив ледокол несколько раз повторить передачу, радист подобрал наконец из разрозненных точек и тире связную радиограмму:

«Настаиваю скорейшем прибытии бухту Варнека. Экспедиция крайне нуждается воздушной разведке. У Варнека вполне возможна посадка чистую воду. Лед мелко битый, быстро разгоняется ветром.

Курганов».

Радист тщательно выписал радиограмму и просунул ее в окошечко Клоту. Тот взял мечущийся под бьющей струей встречного воздуха смятый бланк. Ветер рвал бумажку из рук. Клот ткнул под бок дремлющего Глюка и передал ему управление. Кое-как, скрючившись за козырьком, он наконец разобрал радиограмму.

Перечтя текст, Клот на минуту закрыл глаза. Подумав, он поманил в окошечко навигатора и прокричал ему в прислоненное к отверстию ухо: «Давайте курс прямо на Колгуев, сядем в Бугрино». Слова срывались ветром и терялись в реве моторов. Клот трижды повторил фразу, прежде чем навигатор согласно кивнул головой.

Машина шла невысоко. Временами Клоту казалось, что он слышит шум размашистых темных волн, поспешно кативших на юг нарастающие до белизны вспененного мыла гребешки. Гребешки гнались друг за другом и, падая с вершины волны, растворялись в темной воде. Клот хорошо знал эти гребешки. Он любил седые волны Баренцова моря. Но теперь к обычному чувству восторга перед мощью этих темных холодных масс воды примешивалось что-то подсознательно-неприятное, в чем он не мог дать себе отчета, точно оскомина от прекрасной грозди винограда. Клот задумался, следя за бегом гребешков. И вдруг ему показалось, что он понял, откуда этот привкус оскомины: «Я предал вас, мои седые друзья. Мы видимся в последний раз». Но, тряхнув головой, Клот постарался отогнать от себя неприятную мысль: «Глупости!.. Я делаю то, что должен сделать всякий честный русский. Пусть они называют это вредительством, история, не их сумасшедшая, а наша подлинная русская, настоящая история назовет это иначе. Лейтенант фон Клот не вредитель для единой великой России, той России…»

Клот поймал себя на мысли, что старается убедить самого себя в чем-то, в чем он не очень уверен. «Пустяки, – подумал он, – только не нужно распускаться».

Вдали, в северо-восточной части горизонта, появился низкий темный валик. Валик катился, разматывая за собой серую мохнатую пелену. Надвигался туман. Клот постучал в переборку навигаторской кабины.

– Эй, Иваныч, как метеосводка?

– Не получал.

– Придется безусловно садиться на Колгуеве, – прокричал Клот. И подумал: «По крайней мере есть настоящее оправдание».

Он внимательно вглядывался в горизонт, отыскивая на востоке цель своего полета – Колгуев. Но острова все не было видно. Лишь через полчаса, почти сливаясь с тусклым сводом неба, показалась серо-желтая низкая черточка. По мере приближения можно было различить плоскую бляху острова, опоясанную с юга широкой белой полосой прибоя. Клот взялся за штурвал и велел Глюку оставить управление.

Внизу желтели проступающие сквозь пенистую воду широкие кошки. Машина подходила к острову широкими плавными кругами. Было видно, как из крошечных домиков становища Бугрино выбегают люди и, постояв минуту с задранной головой, стремглав бегут к высокому откосу берега. Фигурки скопились у широкого разлога речки Бугрянки; от берега отделился маленький катер, медленно потащившийся к морю в обход желтых «кошек».

Клот уверенно вел машину на темную полосу воды, разрезавшую кошки против устья реки. Море осталось у него за спиной. По курсу, насколько хватал глаз, простиралась буро-зеленая поверхность тундры. Клот ровно посадил машину в двухстах метрах от берега.

Подошел с острова катер и завел якоря.

Покинутая экипажем машина безвольно и беспорядочно закачалась на мутных волнах. На ней остался один только Карп. Такова уж участь бортмехаников – первым приходить на самолет перед полетом и последним покидать машину после полета.

Длинная фигура Карпа появлялась около моторных гондол, высовывалась из люков кабинок, лазила по крылу. Нужно было осмотреть каждый сантиметр машины, проверить каждый болт, каждую заклепку.

Посасывая трубку, Карп мурлыкал под нос веселую песенку. Добравшись до бензиновых баков, он сунул трубку в карман и проверил уровень горючего.

Недоуменно пожав плечами, Карп на мотив песенки повел разговор сам с собой: «Спрашивается, какого хрена мы сели в этой дыре? Начальство говорит „за бензином“, да нам и своего-то до самой смерти не сжечь. Чудно право».

Он задумчиво выколотил потухшую трубку. Тщательно заправляя новую порцию вонючей имитации «кэпстена», пробормотал: «А между прочим, товарищ Карп, как ты есть легкая кавалерия, то обязанность твоя смотреть в оба… И сдается мне, что хорошая разведка будет на этот раз не лишней… да, не лишней, товарищ Карп… Кто возражает против, прошу поднять…»

Трубка задымилась новым зарядом. Позвякивая ключом, Карп принялся за дальнейший осмотр машины.

Через два часа он сидел за столом и жадно, с прихлюпыванием, тянул чай из стакана, обжигающего сложенные трубочкой ладони, На столе белела гора хлеба и стояла недоеденная банка мясных консервов с воткнутым в желтое сало перочинным ножом.

Голова Карпа, даже когда он сидел, почти упиралась в темные балки закопченного потолка. В углу маленький горницы в высоком стеклянном чехле, похожем на футляр старинных часов, стоял, вытянувшись темным металлом во всю вышину стены, ртутный барометр. Около него на табуретках были разложены разные приборы, принадлежащие хозяину дома – метеорологическому наблюдателю Убеко Севера[14]14
  Управление по обеспечению безопасности кораблевождения в северных морях.


[Закрыть]. Впрочем едва ли то сооружение, в котором находился Карп, заслуживало название дома. Покосившееся, расползшееся по земле, как шляпка гнилого гриба, оно ничем не отличалось от остальных двух построек становища Бугрина. Когда Карп входил в хибарку, ему пришлось согнуться в поясе под прямым углом, иначе он рисковал просчитать головой все косяки.

Зато теперь он благодушествовал за кипящим самоваром, уписывая один за другим мягкие, сминающиеся в пальцах, как вата, ломти белого хлеба.

Тут же, растянувшись на лавке, отдыхал с папиросой навигатор Иваныч.

Клота не было; он вместе с хозяевами ушел на факторию Госторга.

В горнице было тихо, слышалось только острое похрустывание сахара на крепких зубах Карпа. Вдруг механик, не донеся до рта очередного куска, обернулся к дремлющему Иванычу:

– Слышь-ка, Иваныч, что я у тебя спрошу.

Иваныч нехотя открыл глаза.

– Ну, что еще?

– Постой, брат, это я в порядке самокритики… На кой хрен мы здесь сели?

– А тебе не все равно?

– Значит не все равно, коли спрашиваю.

– Из-за тумана.

– To-есть из-за какого же это тумана?

– Из-за мокрого.

– Нет, ты эти посмешенки, братец, брось. Я тебя, как человека, спрашиваю.

– Ну, дружище, какой же ты человек. Комса ты безусая, а не человек… вот подрастешь, усы вырастут, тогда человеком станешь.

Голос Карпа зазвучал резко:

– Брось балаган, Иваныч. Не до балагана твоего. Говори толком: чего сели?

– Ишь, ревизор выискался.

– Вот те и ревизор.

– Ну, ладно, не кипятись. Говорят тебе из-за тумана. Клот полагает, что впереди нас туман.

– А почему он это полагает?

– Ну, уж это ты, братец, его спроси.

– А ты-то сам как думаешь?

– Раньше думал, что чепуха, а теперь никак не думаю – спать хочется.

– Эх ты, ус моржовый, «спать», – передразнил вялого Иваныча Карп и вышел из горницы.

Стоя на пороге избы, Карп посмотрел в сторону моря. На востоке виднелся давешний ватный валик тумана. Он быстро двигался к западу, оставляя за собой полосу чистого горизонта.

Карп задумчиво покачал головой:

«Бензина хоть залейся, туман – чепуха… тут не то что легкая кавалерия, а и сам Буденный ни черта не разберет».

Он повернулся в сторону острова. Глазу не на чем остановиться – бархатный темный бобрик тундры сглаживал все неровности.

Скользя по намокшему мху, Карп пошел в тундру. Изредка он нагибался, чтобы бережно сорвать кустик ярких незабудок, прилепившихся в складке жесткого бурого лишайника.