Текст книги "Всемирный следопыт 1926 № 12"

Автор книги: Всемирный следопыт Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

VI. Полет «лунной бомбы».

Приехав домой, на мертвую постройку, Крейцкопф не знал, чем ему заняться: до начала работ оставалось не менее четырех месяцев. И он, нечаянно занялся чтением: купил раз книжку в палатке у древней стены, пришел домой, зажег свет, открыл книгу, а там значилось:

 
Я – родня траве и зверю,
И сгорающей звезде;
Твоему дыханью верю
И вечерней высоте…
 

Дальше шли скучные слова, а потом опять:

 
Я не мудрый, а влюбленный,
Не надеюсь, а – молю.
Я теперь за все прощеный,
Я не знаю, а люблю.
 

Очарование смутной мысли, мысли, смешанной с горячим и скорбным чувством, охватило всего Крейцкопфа. И он читал и читал, пока комната стала желтой от зари и электричества. Он подкупил днем еще десятка полтора книг, заинтересовываясь лишь их названиями; это были: «Путешествие в смрадном газе» Бурбара, «Человек, сыпящий песок на гравий» Овражина, «Голубые дороги» Вогулова, «Зенитное время» Шотта, «Антропоморфная Революция» Зага-Заггера, «Лунный огонь» Феррента, «Антисексус» Беркмана, «Социальное зодчество» Далдон, «Тряска Смерти» Иоганна Бурса, «Толстый человек» Кермана, «Всегда ли была и будет история, и что она такое, наконец, в самом деле?» – философия Горгонда, и несколько других.

Крейцкопфа поразил книжный мир: он никогда не имел времени для чтения. И он мыл и промывал свой мозг, затесненный узким страданием, однообразным трудом и глухою тоскою. Он увидел совсем новых людей – мрачных, горячих, подвижных, ревущих страстью и восторгом, гибнущих в просторе мысли, торжествующих на квадратном метре в каменной нише в стене, ищущих праведную землю и находящих пустыню, бредущих по песку и набредающих на воду, уходящих в страны изуверов, меняющих тепло дома на ветер ночного пути…

Люди шли перед Крейцкопфом не как масса, а как странники, нищие, как бродяги, бредущие с завязанными глазами. Крейцкопф неожиданно отметил: литература не знает счастья, а самое счастье, где оно есть, лишь предсказывает близкую беду и землетрясение души.

В стране Крейцкопфа уже собирали урожай. Горела солома в топках локомобилей в полях и молотила хлеб. Падал лист с деревьев, и его жевали козы. Глотали ягоды змеи, и на деревьях от них трепетали птицы. Множество детей народилось от урожая, и появились хорошие писатели. Строились фабрики тонких сукон, и заготовлялись на зиму впрок фрукты и овощи. Люди явно поспешали.

Настал новый бюджетный год. Управлению Строительства Лунного Полета отпустили вторую половину сметной стоимости работ.

Крейцкопф, Нимт и пятьсот строителей занялись делом.

Недели за неделями шли в истощающем труде, – труде, где требовалась необычайная точность и где от каждой нитки гаечной резьбы зависело завоевание луны.

Кидающий диск был закончен. «Лунная бомба» давно готова. Электродвигатель, передачу и все измерители и автоматы установили. Осталось оборудовать самый снаряд всеми приборами наблюдения и фиксации.

Это пошло быстро. Строительное Управление было ликвидировано и заменено Научным Бюро Лунных Изысканий. Во главе его стал известный астрофизик, академик Лесюрен, а Нимт остался его заместителем по технической части. Крейцкопф значился попрежнему конструктором.

Временем отлета Бюро установило 19–20 марта, точная астрономическая полночь. В это время луна находилась в наивыгоднейшем для прицела положении. В полночь на 20 марта автомат отцепит снаряд от вращающегося диска, и «лунная бомба» улетит по направлению к нашему спутнику, а через 81 час возвратится вновь на землю и сядет близ города Коро-Коротанга.

Газеты в погоне за сенсацией писали о полете такие подробности, что и Лесюрен и Нимт сначала усердно помещали поправки информационных сообщений печати, а потом бросили: газеты, де, вовсе не созданы для новостей и точной информации, они – привычка людей, некое курево утомленного мозга.

* * *

На место отправления «лунной бомбы» с'езжался «весь мир». Правительство не хотело лишних затрат и ограничилось постройкой огромного цирка вокруг сооружения.

Крейцкопф задумался. Истекло 10 марта: день полета близок. Если прибавить в «бомбу» аппараты для производства кислорода и поглощения углекислоты, то можно лететь и человеку; ведь и полет будет длиться всего 81 час.

Крейцкопф написал заявление в Научное Бюро Лунных Изысканий о своем желании лететь к луне в бомбе и подробно изложил пользу делу от такого дополнения бомбы живым человеком.

Бюро переслало заявление Крейцкопфа Правительству; то отказало. Крейцкопф написал второе заявление: «Правительством не был куплен у меня патент на изобретение „лунной бомбы“, детали конструкции до сих пор известны только мне, Крейцкопфу, я не даю согласия на пуск моего изобретения в действие, да без меня практически его и не сумеют, как следует, пустить в ход: я, Крейцкопф, отказываюсь также от всякого денежного вознаграждения, я заменяю свое вознаграждение возможностью лететь в бомбе».

По существовавшим патентным законам этой страны, Крейцкопф был совершенно прав. Он создал безвыходное положение для Правительства, и оно разрешило ему сесть в «лунную бомбу».

Известие о полете Крейцкопфа в «лунной бомбе» поразило общество. Но потом решили: эффектный жест самоубийцы.

19 марта в 8 часов вечера Крейцкопф сел в бомбу. Посадка его и укупорка всего снаряда была исполнена в мастерских, после чего снаряд сразу был подан на диск. Этим действием Крейцкопф отвел от себя внимание публики. В 10 часов весь цирк, вплоть до последних амфитеатров был полон.

Было пышное освещение, музыка, продавали воды, квас и мороженое, дежурили таксо-моторы, – обычное окружение редкого события.

За три минуты до точной полуночи диску дали обороты. Электродвигатель ревел, пять гигантских вентиляторов прогоняли сквозь гудящий, греющийся мотор целые облака холодного воздуха, – и воздух вылетал оттуда сухим, жестким и раскаленным, как смерч пустыни. Масло в аппаратах охлаждалось ледяными струями из центробежных насосов, и все же едкий дым стоял вокруг диска и всего сооружения: подшипники грелись сверх меры, масло горело во льду.

Диск, несмотря на точную установку и совершенный монтаж, грохотал, как канонада и извержение вулкана: так велико было число его оборотов. Периферия диска дымилась, – она горела от трения о воздух.

Нимт холодел от ужаса: малейший отказ ничтожного автомата в этот миг повлечет неслыханную катастрофу: диск работает в окружении сотен тысяч живых зрителей…

Измеритель показывал уже нужное для полета число оборотов: 946.000 в минуту. До отрыва снаряда от диска оставалось полсекунды. Астрономические часы автоматически на 24 часах замкнут ток, управляющий автоматом на диске. Этот автомат освободит от диска бомбу, и она полетит за счет живой силы, накопленной ею в бытность на диске.

За три минуты до полуночи диску дали обороты. Электродвигатель ревел; гигантские вентиляторы прогоняли через мотор целые облака холодного воздуха; масло в аппаратах охлаждалось ледяными струями, – и все же едкий дым стоял вокруг всего сооружения. Диск грохотал, как канонада… До отрыва от диска «лунной бомбы» оставалось полсекунды… Измеритель уже показывал нужное для полета число оборотов.

Нимт закрепил регулятор числа оборотов: необходимая вычисленная скорость дана.

Сразу засияли на плацдарме солнечные прожекторы: сигнал, что бомба улетела. Момента отлета никто не заметил. Начальная скорость полета снаряда была непостижимо велика, и этот разлом природы техническим гением человека не поддается чувству.

Диск продолжал вращаться по инерции, уже разомкнутый Нимтом от ведущей муфты. Только через четыре часа удалось его остановить, применив всю силу мертвой хватки магнитных тормозов.

Из зрителей оглохло около пятнадцати тысяч человек, еще у десяти тысяч произошли какие-то нервные контузии: никто не ожидал увидеть в форме технического сооружения дикую страстную стихию, ревущую, как светопреставление.

VII. Вести из межпланетного пространства.

На «лунной бомбе» был установлен радио особой конструкции. По этому радио должны были получаться от Крейцкопфа ежечасные, примерно (Крейцкопф не мог иметь часов), сообщения, и по волне же этого радиоаппарата можно с земли определять межпланетное положение бомбы.

Всю информацию от Крейцкопфа получало Бюро Лунных Изысканий в лице Лесюрена, и им же лично производились все расчеты по положению бомбы и осуществлялась вся слежка за ней.

Журналисты зарабатывали на экстренных выпусках и превращали деньги в пиво. Однако, в первый же день после отлета, одна газета дала статью о Крейцкопфе – «В поисках могилы», где обрекались на гибель и «лунная бомба» и Крейцкопф.

Вот сообщения Крейцкопфа из межпланетного пространства по порядку:

«1. Нечего сообщить. Приборы показывают угольно-черное небо. Звезды неимоверной силы света. Было слабое трение снаряда обо что-то: приборы не обнаружили причину. Чувствую свободу Читаю случайно взятую книгу – „Барский двор“ Андрея Новикова, интересное сочинение».

«2. Мимо „лунной бомбы“ прошло много синего пламени. Причин не имею. Температура не повысилась».

«3. Полет продолжается. Никакого движения, конечно, не чувствую. Приборы, аппараты, автоматы исправны. Передайте привет Скорбу на Алдаган».

«4. На мою бомбу падает луна. Мелкий болид пронесся параллельно снаряду в одном направлении. „Лунная бомба“ его обогнала».

«5. Бомба идет резкими толчками. Странные силы скручивают ее путь, бросают по ухабам и заставляют сильно нагреваться, хотя кругом должен быть эфир».

«6. Толчки усиливаются. Я чувствую движение. Приборы звенят от тряски. Ландшафт вселенной похож на картины давно умершего художника Чурляниса, – в космическом океане кричат звезды».

«7. Качка продолжается. Звезды физически гремят, несясь по своим путям. Конечно, их движение вызывает раздражение электромагнитной среды, а мой универсальный радиоприемник превращает волны в песни. Передайте, что я у источников земной поэзии: кое-кто догадывался на земле о звездных симфониях и, волнуясь, писал стихи. Скажите, что звездная песня существует физически. Еще передайте: здесь симфония, а не какофония. Поднимите возможно больше людей на межпланетных бомбах на небо, – здесь страшно, тревожно и все понятно. Изобретите приемники для этого звездного звона».

«8. Полет спокоен, тряски нет. Половина пространства занята фиолетовыми лучами, льющимися, как влага. Что это, не знаю».

«9. Я обнаружил кругом электромагнитный океан».

«10. Нет никакой надежды на возвращение на землю, лечу в синей заре. Приборы фиксируют напряжение среды в 800 тысяч вольт».

«11. Луна надвигается. Напряжение 2 миллиона вольт. Мрак».

«12. Пучина электричества. Приборы расстроились. Фантастические события. Солнце ревет, и малые кометы на бегу

визжат: вы ничего не видите и не слышите через слюду атмосферы».

«13. Тучи метеоров. По блеску – это металл, по электромагнитным влияниям – тоже. На больших метеорах горят свечи или фонари, горят мерцающим светом. Здесь я ничего не видел дрожащего».

«14. Среда электромагнитных волн, где я нахожусь, имеет свойство возбуждать во мне мощные неудержимые бесконтрольные мысли. Я не могу справиться с этим нашептыванием. Я не владею больше своими мозгами, хотя сопротивляюсь до густого пота. Но не могу думать, что хочу и о чем хочу, – я думаю постоянно о незнакомом мне, я вспоминаю события, разрывы туч, лопающиеся солнца, – все я вспоминаю, как бывшее и верное, но ничего этого не было со мной. Я думаю о двух явственных суб'ектах, ожидающих меня на суровом бугре, где два гнилых столба, а на них замерзшее молоко. И мне постоянно хочется шить и экономить свои консервы. Я ем по рыбке, а с'есть хочу акулу. Постараюсь победить эти мысли, рождающиеся из электричества и вонзающиеся в мой мозг, как вши в спящее тело».

«15. Только что вернулся с отвесных гор, где видел мир мумий, лежащий в небрежной траве… (Сигналы не поняты. – Примечание акад. Лесюрена). Все ясно: луна в ста километрах. Влияние ее на мозг ужасающее, – я думаю не сам, а индуктируемый луной. Предыдущего не считайте здравым. Я лежу бледным телом: луна непрерывно меня питает накаленным до бела интеллектом. Мне кажется, мыслит и снаряд, и радио бормочет внятно само собой».

«16. Луна проходит мимо в сорока километрах: пустыня, мертвый минерал и платиновый сумрак. Движусь мимо медленно, не более 50 километров в час по глазомеру».

«17. Луна имеет сотни скважин. Из скважин выходит редкий зеленый или голубой газ… Я уже овладел собой и привык».

«18. Из некоторых лунных скважин газ выходит вихрем: стихия это или разум живого существа?.. Разум, наверное; луна – сплошной и чудовищный мозг».

«19. Не могу добиться причин газовых извержений: я, кажется, открою люк своей бомбы и выпрыгну, мне будет легче. Я слепну во тьме снаряда, мне надоело видеть разверзтую вселенную только в глазки приборов».

«20. Иду в газовых тучах лунных извержений. Тысячелетия прошли с момента моего отрыва от земного шара. Живы ли те, кому я сигнализирую эти слова, слышите ли вы меня?..». (С момента отлета Крейцкопфа прошло 19 часов. – Примечание акад. Лесюрена).

«21. Луна подо мной. Моя бомба снижается. Скважины луны излучают газ. Я не слышу больше звездного хода».

«22. Скажите же, скажите всем, что люди очень ошибаются. Мир не совпадает с их знанием. Видите или нет вы катастрофу на Млечном Пути: там шумит поперечный синий поток. Это не туманность и не звездное скопление…».

«23. Бомба снижается. Я открываю люк, чтобы найти исход себе. Прощайте».

Затерянные в лесах.
Приключения русских воздухоплавателей.
Рассказ пилота-аэронавта Н. Н. Шпанова.

ОТ РЕДАКЦИИ.

Быстрое развитие авиации в СССР и проникновение ее во все области жизни совершенно отодвинули на задний план свободное воздухоплавание.

Между тем Англия и Италия в Европе и Соед. Штаты в Америке усиленно заняты в настоящее время вопросами свободного и управляемого воздухоплавания. Германия, колыбель современного дирижаблестроения, только ждала снятия запрета со своих мощных верфей Цеппелина и Шютте-Ланца, чтобы показать миру истинное место большого воздушного корабля.

На первый взгляд может показаться, что при наличии таких могучих и совершенных средств воздушного передвижения, как дирижабль и самолет, не может быть и речи о полезном использовании изобретенного полтораста лет тому назад сферического аэростата.

Однако, это не так. Полезность свободного аэростата не только не упала с тех пор, а, напротив, повысилась. С развитием моторных средств воздушного передвижения расширяется и область применения сферического аэростата. Развитие авиации и воздухоплавания пред'являет новые и новые требования, как в смысле совершенства подготовки личного состава для воздушных кораблей, так и в смысле изучения воздушной среды. Никакое иное воздушное средство не дает таких исключительных удобств в руки ученых для исследования верхних слоев атмосферы, как сферический аэростат. Как школа для подготовки экипажей воздушных кораблей, он занимает также очень важное место.

Наше воздухоплавание находится сейчас в трудных условиях. Его материальная часть обветшала до последней степени. Личный состав сжат. И все-таки, несмотря на это, внутри воздухоплавательной среды ведется неустанная работа по самосовершенствованию и поддержанию знаний на известной высоте.

Для поверки состояния наших пилотов Авиахим СССР организовал 12 сентября текущего года воздухоплавательные состязания. В них приняли участие четыре аэростата.

Красные воздухоплаватели, несмотря на отвратительный газ, несмотря на устаревшую материальную часть, показали такие достижения, какие показываются на исключительно удачных заграничных состязаниях.

Не обошлось и без приключений. Аэростат «Союз Авиахим» с пилотом Канищевым и помощником пилота Шпановым был принужден сесть из-за дождя и малого запаса балласта в такой глуши, из которой экипажу пришлось добираться до жилья пешком в течение пяти с лишним суток.

Предлагаемый читателям рассказ написан специально для «Всемирного Следопыта» пилотом-аэронавтом Н. Н. Шпановым, принимавшим участие в состязаниях в качестве помощника пилота на этом аэростате.

Полет на аэростате.

– Товарищ Канищев, возьмите аптечку.

– Надобности в ней нет никакой, а выбрасывать вместо балласта все-таки жалко. Уж оставьте себе, пригодится.

И Канищев так же флегматично, как проделывает все вообще, отправляется курить.

«Союз Авиахим» просрочил уже почти час, а мы все еще треплемся на старте в ожидании, пока нам доставят альтиметр[2]2
  Альтиметр – прибор, указывающий высоту полета.


[Закрыть] взамен предназначенного нам поломанного анероида. Публике начинает надоедать длительная отсрочка. Давно уже исчез из глаз на своем маленьком «пузырике» Константинов, и желтой горошиной кажется на серо-голубом небе аэростат Карелина, а мы все сидим.

– Ну, вот вам ваш альтиметр, – заявил, наконец, помощник стартера, укрепляя на рейке под обручем черный кругляк анероида.

Канищев недоверчиво постукал ногтем по стеклу. Стрелка дрожит, как от нервного подергивания. Все в порядке.

Больше ничто нас теперь не задерживает. Влезаем в корзину. Один за другим сдаю на руки команды загруженные в корзину мешки с балластом, пока не остается четыре мешка.

Крепкий, точно рубящий слова голос:

– Дать свободу!.. Вынуть поясные!..

И восхищенно-растерянные физиономии зрителей, тесным кольцом обступивших старт, уходят вниз. Сердце болит, глядя на то, как с места в карьер Канищеву приходится травить балласт, чтобы не напороться на мачты радио, так некстати плывущие нам навстречу. Но вот и они уже в стороне. Теперь мы на чистом пути. Внизу плывет в каких-нибудь двухстах метрах Москва, отчетливо кричащая гудками авто и быстро уходящими шумами трамваев.

В самое сердце Красной столицы врезались своими четкими щупальцами железные дороги. Пересекаем одну за другой несколько линий. Парк Московско-Казанской дороги – желтый песок с тонкими линиями рельсов на темных перекладинах шпал и со всех сторон пакгаузы, пакгаузы без конца.

Меньше домов, больше деревьев. Уже потянулись заводы. Свежеют деревья, свободней тянутся к небу их зеленые шапки, и расплывчатые пригороды Москвы тонут в буйной зелени садов. Как браслетом, отрезает «пределы города» Окружная дорога, и мы за границами столицы.

Канищев, не отрываясь, следит за приборами, время от времени посылая за борт совок балласта. Над Окружной дорогой он коротко бросает мне:

– Гайдроп[3]3
  Гайдроп – тяжелый канат, длиною 80 м, выпускаемый за борт корзины. Он служит для уравновешения системы аэростата при спуске и облегчения остановки опускающегося шара, играя роль якоря; кроме того, воздухоплаватели пользуются им и для поверки своих наблюдений над ветром и положением аэростата. Гайдроп изобретен знаменитым воздухоплавателем начала прошлого столетия, англичанином Грином.


[Закрыть]!

– Есть гайдроп!

Вытравить за борт пятипудовый корабельный канат не штука, а штука сделать это так, чтобы сам Канищев не заметил толчка, когда гайдроп повиснет на обруче. Фут за футом уходит гайдроп к земле. На руках кровавые пузыри.

– Гайдроп вытравлен.

– И, свидетельствую, вытравлен прекрасно. Это который у вас полет?

– Третий. После двух обязательных, в школе, не приходилось.

– Ну, ничего, теперь наверстаете. А у меня пятьдесят второй.

Однако, разговоры в сторону. Дела достаточно. Берусь за бортовой журнал. Надо заносить данные каждые 15 минут.

«18 часов 12 минут, высота 200 метров. Курс 29 Норд-Норд-Ост. Температура 14 с половиной выше нуля».

Проф. М. Н. Канищев. Н. Н. Шпанов (внизу).

Карта полета аэростата «Союз Авиахим». Маршрут перелета указан пунктиром от Москвы до р. Лупьи (южнее Яренска).

Из зеленой гущи деревьев, с желтых прогалин, несутся задорные крики:

– Эй, дядя, садись! Са-а-ди-ись к нам!..

Внимательно гляжу вниз на конец гайдропа; сверяюсь с компасом – курс 32 и ветер как будто много быстрее, чем предсказанный нам метеорологами. Идем с вполне приличной скоростью в 40–45 километров.

Проплыли над Пушкиным. В стороне осталось Софрино. В сумерках маячат редкие дачники.

Массивная фигура Канищева все так же молча торчит в своем углу у приборов. Нет-нет да постучит он ногтем по стеклам их.

Беспредельно далеко и как-то, совсем точно рядом, на западе пылают последние лучи заката. Вернее, даже не лучи, а просто темно-розовое зарево, какого никогда никто не видит с земли. Пыль, дым навсегда закрыли от людей чистоту вечного светила, и люди никогда не увидят его в истинной красоте. А оно бесподобно красиво в эти минуты, когда шлет свой последний прощальный привет, застилая розовым золотом лиловые дали. И провожает его тишина. Такая тишина, какой не бывает на земле.

Никогда никто из пассажиров аэропланов не сможет постигнуть величия воздушного океана. Неумолчный рев моторов. Назойливая, выматывающая все, что есть в желудке, качка, – все это портит впечатление тем, кто думает, что он видит подлинную природу. Видеть ее и быть в ней можно только в свободном полете на аэростате.

Быстро тускнеет запад. Из розового он превратился уже в лиловый. Потом темно-серая мгла затянула все небо. И вот уже почти совершенно темно. Без помощи карманного фонаря нельзя разобраться в приборах. Только его белый луч выхватывает из мрака темные коробки альтиметра и барографа[4]4
  Барограф – прибор, записывающий на вращающейся ленте высоту полета. Лента барографа с нанесенной на ней пером барографа линией («барограмма») является контрольным документом для оценки полета.


[Закрыть]. Мелькнет в серебре электричества циферблат часов, и снова все погружается в полную чернильного мрака ночь.

– Закурим?!

Вынимаю из сумки банку с монпансье – наши «папиросы». Принимаемся дружно жевать.

В десятке километров на Норд остаются огни Сергиева посада. Небольшая группа довольно ярких, мигающих желтых глазков, вкрапленных в черный бархат лесистых далей.

* * *

Курс склонялся все больше на Ост. Вместо черного бархата лесов под аэростат подбегает тускло-серая гладь огромного озера, прорезанная дрожащим на его поверхности мечом луны. Молодая, своим тонким серпом смеется она из-за облаков. Вправо, совсем невдалеке, бисерным венцом горит Переяславль Залесский.

Полет уже вполне установился. Можно закусить. Идем все той же скоростью под курсом 33–34 Норд-Норд-Ост. Внизу непросветная тьма, только изредка промерцает мимо одинокий глазок в какой-нибудь сонной деревушке, и снова точно внизу нет ничего. Разве, что иногда разнообразит картину едва уловимая светлая линейка дороги.

Под резким глазком фонаря карта, лежащая у меня на коленях, кажется светло-зеленым ковром. Леса, леса… без конца. Твердой черной стрелой вонзается в них моя курсовая черта и упирается прямо в Ростов. И, действительно, через несколько минут впереди, на Норд-Осте, ярким пятном вырисовываются его огни. Подходим к городу. Полная тишина. Всего еще только половина десятого, а внизу не лают уже и собаки, – мирным сном почивают ростовцы.

– Алло, алло, город Ростов… Алло, алло, город Ростов!.. – но зычный рупорный зов не имеет ответа. Ростов спит. Только из самого центра, с пятна затененных деревьями ярких фонарей, доносятся звуки оркестра, – бравурным маршем запоздалые ростовцы стараются отогнать охватывающий их спозаранку сон. Мирно плещется в сонную набережную огромное озеро. И на нем никакого движения.

Теперь уже, судя по карте, рукой подать до Ярославля. Через каких-нибудь полчаса убеждаемся в том, что это так и есть. Прямо на нас идет светло-голубое марево мерцающих ярославских огней.

Но в чем же дело? Почему вся масса огней не приближается к нам, а как будто уходит куда-то влево? Справляюсь с компасом и вижу, что ветер резко меняется здесь и курс круто склоняется на Ост. Приближаемся к Волге, но, вместо того, чтобы ее пересечь, идем вдоль правого берега и даже уклоняемся на Зюйд. Курс быстро переходит на 50, 60, 70 и продолжает склоняться на Ост.

– В чем там дело? Что за прелестная улица тут влево от нас? – спрашивает Канищев.

– Волга, – отвечаю я.

И, действительно, как улица хорошего города, сверкает под нами огнями фарватера Волга. И между ними, от огонька к огоньку, шлепая колесами, ползет пароход. Два ряда горящих огнями палуб отражаются в темной воде, и бегут в стороны, по зыбящейся от парохода воде, игривые блики. Но вот все это остается на Норд. Мы опять в темноте. Только далеко на Норд-Ост горит теперь Кострома.

Склоняюсь над дрожащей фосфорной линейкой компасной стрелки – курс уже 95. Снова из-под гайдропа показывается улица волжских огней. На этот раз мы идем ей в разрез и, оставив вправо тусклые огоньки набережной города Плесса, уходим снова на Норд-Ост. Где-то очень далеко, на Зюйд-Зюйд-Ост остается утонувшая едва заметными бликами в черной бездне Кинешма. Погружаемся в совершенно непроглядную темень. Месяц спрятался.

Какою-то странною нереальностью веет от доносящихся с земли из непроглядной темени двенадцати длинных ударов колокола. Полночь.

Под лучом фонаря белеет циферблат наших часов, – стрелки сошлись: полночь. Стрелка альтиметра точно заснула на 330 метрах. Перо барографа лениво ведет свою светло-лиловую тонкую линию по красным клеткам барабана. 11 градусов выше нуля. Курс Ост-Норд-Ост 55. Клонит немножко ко сну. Жуем шоколад.

А кругом тишина. Слабо доносится с черной земли шум гонимых ветром по лесу лиственных волн. Совсем особый шум, какого не бывает внизу. Хорошо! И кто раз летел, захочет лететь во второй. Но если бы пришлось сейчас садиться в эту черную прорву, то завидного было бы мало.

По этому поводу Канищев вспомнил один случай из прошлых полетов, когда он вот так же не знал, что под ним, а обстоятельства вынуждали садиться.

– Летело нас трое, – рассказывал он. – Еще давно, до войны, было дело. Вылетели мы из Питера. Направление было на Норд-Норд-Ост. Пересекли Ладогу. Ночь. Не видно ни зги. Но настроение, как всегда, бодрое.

«Дело было зимой. Внизу белый фон сменяется темными пятнами лесов. Так, одно за другим: поле, леса, поле, леса. Изредка слышен лай. Ну, значит, идем над населенными местами.

«И вот как-то так вышло, что из-за темноты никто не стал обращать внимания на землю, – все-равно, мол, ничего не видно. И вдруг снизу доносится какой-то отдаленный рокот. Глядим, – вода. Что за ересь! Ориентируемся по звездам. Не может быть, чтобы снова вернулись на Ладогу. Время уже позднее, давно бы пора светать, а солнца все нет. Самое же скверное, что балласта у нас почти нет, и, в случае чего, придется сыпаться прямо в воду.

«А главное: что за вода? Где мы находимся? Решаем садиться на первом! клочке земли, который увидим. Как будто начинает светать. Но именно только как будто. Вместо яркого солнца, которого мы ждем, какая-то серо-голубая феерия разливается по горизонту. Впечатление, близкое к нашей питерской майской ночи, но несколько темнее. Глаз начинает отчетливо различать поверхность воды под аэростатом. И при том поверхность удивительно неприветливую. Ни на реку, ни на озера не похоже, – самое типичное море. И только влево от нас, где-то очень далеко, тянется белая полоса снежного берега.

«Мало-по-малу этот берег стал к нам приближаться, и мы увидели горы, окаймленные нешироким поясом навороченных по берегу льдин. Гайдроп уже почти касался поверхности моря, и, как только мы подошли к берегу, за его концом потянулась целая снежная вьюга. По тому, как крутились клубы снега под гайдропом, мы могли судить о ветре внизу.

«Не могу сказать, чтобы расстилавшаяся перед нами снежная даль вселила в нас хорошее настроение, но выбора не было. Надо было садиться. Мы могли так протянуть еще какие-нубудь десять, пятнадцать минут. И мы сели. Ровно, мягко, как в пуховую перину, окунулись мы в глубокий снежный сугроб. Кругом, насколько хватал глаз, тянулись снежные сугробы. Ровные, словно волны прибоя, серебрились они под лучами невидимого солнца. Нам ничего не оставалось другого, как пуститься в путь по этим снежным сугробам. Перспективы были самые безнадежные: снег, снег кругом, насколько хватает глаз. И то, что казалось нам спасением по сравнению с посадкой в море, стало теперь казаться такой же безнадежной могилой…».

Канищев засунул в рот кусок шоколада и стал внимательно разглядывать свои приборы, выхваченные из чернильной темноты серебряным жалом фонаря. Его массивная фигура вырисовывалась на темном фоне неба, упираясь головой в самую ручку ковша Медведицы. За своим занятием он, казалось, забыл про рассказ, и я воспользовался перерывом, чтобы по едва уловимым колебаниям тонов на земле провизировать курс нашего полета. Компас говорил все то же: Норд– Норд-Ост 39–40.

– Ну, и чем же кончилось все ваше путешествие?

– А, как всегда, благополучно. Что вы думаете, где мы оказались на поверку?.. На самом Севере Лапландии, за полярным кругом. Мы все-таки, в конце концов, добрались до жилья. Ну, и жилье же, должен вам доложить. Я никогда, ни до, ни после, ничего подобного не видел. Представьте себе хижину поистине циклопической постройки. Стены, сложенные из огромнейших каменных глыб, глыб, которые могли наворотить только титаны. А посредине, из царящего внутри полумрака, выпирает огромный жертвенник-очаг. Пламя тянется прямо к двери, заменяющей трубу. И, доложу я вам, житьишко же было у нас в этом палаццо каменного века.

«Началось с того, что мы невольно обидели наших хозяев-лопарей, отказавшись есть совершенно протухшую рыбу. Лакомство это они специально для нас вытащили на стол из неприкосновенных запасов, а мы его не смогли оценить. Через два дня, однако, мы ели уже и эту отвратительную гниль. Но самое скверное не в тухлой рыбе и еще кое-каких лопарских деликатесах, все, как один, приноровленных для того, чтобы вызывать реакцию желудка у нормального человека.

«А вот, вообразите себе, что во время сна кожа ваша покрывается сплошным шевелящимся покровом насекомых. Вы не успеваете смазывать с одного места этот покров рукой, как в другом уже снова вся кожа оживает. Вши… Откормленные, породистые, привыкшие к своей полной неприкосновенности. Наконец, мы вынуждены были сбросить с себя все платье и так сидеть около очага, чтобы иметь возможность хоть на некоторое время освободиться от этих проклятых тварей. Мы не рисковали умереть с голода: хозяева оказались очень радушными и кормили нас на убой. Но волосы шевелились на голове от перспективы провести всю зиму в обществе вшей. Тело уже перестало чесаться. Оно просто горело, сделавшись красным, покрытое сплошными узорами мельчайших пятен укусов. Мы просто не могли постичь, да я и сейчас себе не представляю, как переносили эту пытку сами лопари. Ведь они при нас ни разу не снимали одежды.

«Как мы узнали от лопарей, проходящий невдалеке тракт оживлялся только весной, а до тех пор было очень мало надежды увидеть людей. Переправить нас к ближайшей почтовой станции, за двести с лишним километров, лопари тоже не брались, так как у них не было ни лошадей, ни оленей. Они усиленно рекомендовали ждать весны и даже как будто были в обиде, что мы не отдаем должного их гостеприимству и стремимся с такой поспешностью покинуть их кров. Не знаю, дождались ли бы мы весны или рискнули бы на путешествие пешком за двести верст. На наше счастье, через две недели сиденья в этом вшитом питомнике, мы услышали бубенцы на тракте и увидели упряжку запоздавшего возвращением с промыслов приказчика. Он выручил нас, дав знать на почтовой станции о нашем положении и прислав за нами целую экспедицию».