Текст книги "Дочь короля"

Автор книги: Вонда Макинтайр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Он вытащил пробку из красивого маленького серебряного флакончика и протянул ей.

– Что это, сударь?

– Духи, я сам их изготовил.

Он стал перед ней на одно колено. Мари-Жозеф смущенно отшатнулась:

– Сударь, встаньте, молю вас!

Он схватил ее за руку, чтобы нанести несколько капель духов ей на запястье, но его остановила Лотта:

– Постой, Филипп, пусть она сначала их понюхает. Вдруг они ей не подойдут.

– Неужели это возможно?

Мари-Жозеф лихорадочно соображала, уместно ли принимать в подарок духи от женатого мужчины фрейлине его сестры, однако критиковать его манеры не решилась – это было бы и вовсе верхом неприличия. Она задумалась, почему жена постоянно избегает его общества, хотя он, несмотря на частичную слепоту, очень хорош собой и занимательный собеседник.

– Чистые цветочные эссенции!

Шартр помахал пробкой перед лицом Мари-Жозеф, и ее объяло нежное благоухание.

– Розы! Сударь, какая прелесть!

Шартр пролил несколько капель на запястье Мари-Жозеф, а потом потянулся к ее груди. Мадам выхватила у него флакончик. Шартр обиженно надул губы.

– Принцу не пристало выполнять обязанности камеристки! – Мадам передала флакон Мари-Жозеф. – Пусть ваша служанка надушит вас, мадемуазель де ла Круа, если вам угодно.

– Я всего лишь хотел доказать мадемуазель де ла Круа, что я настоящий химик, – возразил Шартр. – Я мог бы ассистировать ее брату. Я мог бы заниматься исследованиями вместе с ним.

Оделетт слегка окропила розовой водой запястья Мари-Жозеф, шею за ушами и грудь в вырезе платья. Эссенция быстро улетучилась, оставив на коже холодок и окутав Мари-Жозеф ароматным облаком.

– Хотя ты и воображаешь себя химиком, – съязвил месье, – парфюмер ты в лучшем случае начинающий.

Шартр своим странным зловещим взором следил за руками Оделетт. Лоррен улыбался Мари-Жозеф иронично и сочувственно. От улыбки в уголках глаз у него появлялись чудесные морщинки.

– Попробуйте лучше как-нибудь один из моих составов, – сказал месье, взмахнув платком возле ее лица. Благоухание роз тотчас поглотил резкий запах мускуса.

– Ну, так кто же победил, отец или сын?

– Прошу прощения, сударь, но я до сих пор чувствую аромат роз и не в силах оценить другой запах.

Она не посмела сказать месье, что аромат его духов неожиданно напомнил ей о Лоррене.

– Для столь знаменательного дня вы одеты слишком невзрачно, – вынес вердикт месье.

Он подошел к зеркалу, отлепил одну из своих мушек и посадил ее на щеку Мари-Жозеф, прямо над уголком рта.

– Благодарю вас, сударь.

Она присела в реверансе, не зная, что еще сказать.

– Теперь, когда я доказал, что я настоящий химик, – вы порекомендуете меня в качестве ассистента вашему брату?

– Ни в коем случае! – отрезал месье.

– Вы явились к ужину, распространяя зловоние серы, – упрекнула сына мадам, – а теперь еще хотите вымазаться рыбьей требухой? Вам не пристало марать руки.

– Или репутацию, – многозначительно добавил Лоррен, словно предостерегая Шартра от чего-то.

– Не будем об этом, мой милый, – явно обеспокоенный, произнес месье и тут же постарался сменить тему, снова обратившись к сыну: – Баловаться алхимией – ниже твоего достоинства.

– Конечно, сударь, конечно! – воскликнул Шартр. – Я изучаю химию. Это весьма и весьма важная наука. Перед нами открывается возможность узнать, какие законы лежат в основе мироздания.

– А зачем это нужно, сударь? – осведомился его отец. – Это как-то упрочит положение нашей семьи?

– Чтобы упрочить положение нашей семьи, – подхватил Шартр, – я женился на мадам Люцифер.

– Ради всех благ, которые за этим воспоследовали, – заключила мадам.

Месье, угрожающе покраснев, возвысил голос:

– У вас и так достаточно обязанностей.

– И что же это за обязанности, сударь? – Хотя Шартр говорил совершенно спокойно, даже почтительно, взор его незрячего глаза пугающе блуждал по комнате.

– Угождать королю, – ответил месье.

Мари-Жозеф облегченно вздохнула, когда, всего за минуту до того, как месье и мадам со свитой встали с мест, чтобы направиться по дворцу в Мраморный двор Версаля, появился Ив. Он галантно поклонился; дамы стайкой сбились вокруг него, с притворной застенчивостью прикрываясь веерами. На фоне придворных – и мужчин и дам – он неизменно выделялся своей простой рясой и красотой. Однако поведать мадам истории о русалках он уже не успел.

Ив взял руку Мари-Жозеф, положил на сгиб своего локтя, и они присоединились к торжественной процессии. Она гордилась тем, что сопровождает брата, но невольно ощутила укол зависти к мадемуазель д’Арманьяк: та шла между шевалье де Лорреном и Шартром, взяв под руку одного и кокетливо таясь за веером от другого.

– Что ты налепила на лицо? – прошептал Ив.

– Это не я, это месье.

– Моя сестра должна обходиться без таких ухищрений.

Мягко и осторожно он снял мушку с ее верхней губы.

– Прости. – Мари-Жозеф старалась говорить как можно тише. – Я не знала, как вежливо отказаться.

– И платье у тебя…

Озабоченно нахмурившись, он с усилием потянул кружево, виднеющееся над низким вырезом платья, и дергал за его расшитый край, пока не показался простой муслин рубашки. Она оттолкнула его руку, надеясь, что никто не видел этой сцены, но мадемуазель д’Арманьяк все это время смотрела на них и теперь что-то прошептала на ухо Лоррену.

– Это платье одобрила сама мадам, а она – воплощение благопристойности!

О палантине Мари-Жозеф предпочла не упоминать. Он одернула муслин, заправив его за декольте, так чтобы видна была только отделка из шелковых кружев. В свое время Мари-Жозеф очень удивилась, обнаружив, что все рубашки Лотты – из муслина, только оторочка на них кружевная. Мадам была воплощением не только благопристойности, но и бережливости.

– Ты всегда быстро училась, – съязвил Ив. – Всего несколько месяцев во Франции, каких-нибудь две недели в Версале, и ты уже знаток придворного этикета.

– Ты забываешь, что я провела не только две недели в Версале, но и целое лето в Сен-Сире, а там принято говорить лишь о короле, религии и моде.

Ив насмешливо посмотрел на нее:

– Не сердись, я просто тебя чуть-чуть подразнил. Ты молодец, прекрасно со всем справилась, но теперь я здесь, так что больше беспокоиться не о чем.

Ив сказал правду. Его триумф затмил маленькие успехи Мари-Жозеф. Ей оставалось только померкнуть в сиянии его славы. Она могла вести хозяйство у него в доме; если ей посчастливится, он позволит и дальше ассистировать ему во время опытов. Она была эгоистичной дурочкой, если смела надеяться на большее. Осознав всю тщетность своих глупеньких притязаний, она слегка стиснула его предплечье и прижалась щекой к грубой шерсти рясы. Ив нежно погладил ее по руке.

Держа Ива под руку, Мари-Жозеф стояла в Мраморном дворе на предписанном ей месте позади мадемуазель. Площадь до отказа заполнили придворные и священнослужители, скрыв четкий геометрический черно-белый узор недавно отполированных мраморных плит.

Дворец сиял: сверкали отполированные до блеска колонны и вазы, мерцала подновленная позолота на дверях и оконных переплетах, мягко переливались отмытые и отреставрированные мраморные бюсты. Гигантские вазы с цветами обрамляли по периметру дворы, выходившие на врата Чести и площадь Оружия; каждый последующий двор был шире предыдущего, и все вместе они с трудом вмещали тысячи зрителей.

По всему маршруту проезда его святейшества, вдоль Парижского проспекта, по площади Оружия, до самых позолоченных ворот, были расставлены цветущие апельсиновые деревца в серебряных кадках. Более крупные апельсиновые деревья украшали путь его святейшества через мощенную булыжником Посольскую площадь, по Переднему двору, меж дворцовыми флигелями, до самого края Мраморного двора. Посетители благоговейно держались поодаль, скрытые апельсиновыми деревьями, не смея ступить на освящаемую папским присутствием дорогу.

Мари-Жозеф никогда не видела такого скопления людей. Все они облачились в свое лучшее платье, даже если оно было собрано с миру по нитке. Все мужчины явились со шпагами, как того требовал этикет: иногда вместо изящных шпаг они влачили за собой массивные средневековые мечи, явно переходившие в их семье из поколения в поколение, иногда – погнутые, покрытые вмятинами трофеи давних войн, иногда – позолоченные или медные клинки, взятые напрокат в одном из ларьков вдоль дороги, ведущей из города.

Мари-Жозеф нестерпимо жали туфли. Солнце опустилось за крышу, и во дворе воцарились тень и прохлада. Хотя августовский день выдался ясный и теплый и она стояла в густо сбитой толпе, по спине у девушки бегали мурашки. Платком она осторожно промокнула капли пота, выступившие на лбу у мадемуазель.

Вдалеке прокатилось приветственное «ура!». Мари-Жозеф тотчас забыла о тесных туфлях и дрожи.

Когда тысячи зрителей одновременно ликующе закричали, радуясь примирению Людовика и Римско-католической церкви, Мари-Жозеф потряс мощный рокот целого моря голосов. Двор, расположенный между флигелями дворца, усиливал и сосредоточивал приветственные клики, словно бюсты философов и героев тоже одобрительно кричали, словно Марс и Геркулес на пьедесталах возглашали торжество христианской веры.

Отряд швейцарских гвардейцев в великолепной яркой униформе спешился у врат Чести и двинулся ко дворцу меж деревьями. За ними катилась карета его святейшества. Хотя его величество дал его святейшеству позволение подъехать в карете к самому входу во дворец, его гвардейцам полагалось идти пешком.

Людовик мог потребовать, чтобы Иннокентий также почтительно приблизился к нему, словно простой смертный; в конце концов, однажды он заставил одного из предшественников Иннокентия унизиться и просить прощения за мародерство, учиненное его гвардейцами. Этот французский монарх имел случаи возвыситься над представителями Римско-католической церкви, однако он был проницательным дипломатом: он никогда не вынудил бы идти пешком богобоязненного, смиренного старца, он слишком дорожил перспективой заключить с ним договор.

Карета медленно проследовала меж двумя апельсиновыми деревьями. Проезжая сквозь толпу, Иннокентий милостиво кивал собравшимся, сопровождаемый мощными, как рокот волн, неумолчными криками «ура!». Толпа сомкнулась вслед за каретой, заполнив все пространство меж апельсиновыми деревьями. Зеленые листья и белые цветы затрепетали, словно ожив.

Высокие двери дворца распахнулись, и на пороге появился король.

Людовик неторопливо, размеренным шагом пересек Мраморный двор; король был великолепен в своем коричневом бархатном жюстокоре, украшенном целой россыпью тигриного глаза и отделанном золотым кружевом, в зеленом атласном жилете, сплошь расшитом золотом, сияя бриллиантами подвязок и пряжек на башмаках. Ради сего знаменательного случая он надел поверх жюстокора орден Святого Духа. Сверкающие бриллианты покрывали длинную голубую орденскую ленту, а рубины и сапфиры – золотые ножны парадной шпаги его величества. Поля его шляпы были обшиты испанским игольным кружевом, а на плечи монарху с нее низвергался целый водопад прекрасных белоснежных пышных перьев.

Мари-Жозеф сделала глубокий реверанс. Вокруг нее принялись кланяться придворные, зашуршали шелка, зашептали бархаты. Мари-Жозеф решилась выглянуть из-за спин и посмотреть, что происходит.

Внизу, во Внешнем дворе, швейцарские гвардейцы выстроились двумя шеренгами, обрамляя путь папской кареты. Лошади, высоко поднимая ноги, рысью подскакали к пологой лестнице на самом краю Мраморного двора.

Его величество остановился наверху лестницы.

Король не прерывал все нарастающих криков ликования. Он стоял, во всем своем великолепии и славе, в окружении двух поколений своей семьи, сопровождаемый свергнутым королем Яковом Английским и его супругой королевой Марией, министрами и советниками. Мадам де Ментенон, бесцветная и безмятежная, потерялась в последних рядах блестящей королевской свиты.

У Мари-Жозеф перехватило дыхание. Белоснежное облачение понтифика выделялось на фоне сумрачно-серой коляски.

Его святейшество спустился с подножки. Его величество стоял, держась очень прямо и неотрывно глядя на старца, во власти которого было помочь ему победить в войне с Аугсбургской лигой[7]7
   Аугсбургская лига (по названию баварского города, где она была заключена) – союз государств, включавший в себя в том числе Священную Римскую империю, Испанию, Швецию, Баварию, Англию и Ирландию, Голландию. Был образован в 1686 г. с целью противодействия Людовику XIV и французской захватнической политике. Причиной разногласий между перечисленными странами и Францией явилось Курфюршество Пфальцское, которое Людовик XIV пытался захватить, мотивируя это наследственными правами своей невестки Лизелотты Пфальцской. Военное противостояние Франции и Аугсбургской лиги закончилось поражением Франции и ее отказом от притязаний на Курфюршество Пфальцское.


[Закрыть]. Толпа умолкла.

Два самых могущественных человека в Европе встретились лицом к лицу.

Когда Иннокентий вышел из кареты, за ним последовала свита, состоящая из кардиналов и епископов. Все они поклонились его величеству. Как только они поднялись, выпрямились и Мари-Жозеф, и другие придворные.

– Добро пожаловать, кузен. Наше взаимное отчуждение весьма и весьма печалило меня.

– Кузен, я преисполнен радости оттого, что Франция примирилась с Римом. Я преисполнен радости оттого, что могу заключить с вами союз.

– Вместе мы сокрушим протестантов. Мы изничтожим еретиков во Франции, в Европе, во всем мире. Ради вящей славы Господней.

Гигантская толпа, охваченная религиозным экстазом, взорвалась ликующими криками, прославляя Господа и короля.

Потрясенная, мадам де Ментенон прижала руки к губам. Ее темные глаза сияли от слез. Несмотря на ее высокое положение, Мари-Жозеф невольно ощутила к ней жалость: все говорили, что она обвенчана с королем, но обвенчана тайно, его величество никогда публично не признавал ее супругой, и потому ее нередко обвиняли в прелюбодеянии и распутстве. Именно она убедила короля пойти на беспрецедентный шаг – встретиться с папой. Однако сейчас ей, безмолвной, едва не лишающейся чувств от волнения, пришлось держаться в задних рядах свиты, за спиной незаконнорожденных принцев.

Под непрерывные приветственные клики толпы один из епископов вынес золотую раку, богато инкрустированную жемчугом и бриллиантами. Он вручил реликварий его святейшеству, и тот благоговейно его принял. Папа Иннокентий поднес высокую куполообразную раку к устам и затем передал ее королю.

Людовик принял этот бесценный дар – святые мощи, частичку кости или плоти святого, которым отныне предстояло навеки освящать своим присутствием Францию. Возможно, его величество прикажет поместить реликварий в версальской часовне, где все придворные смогут узреть святыню, прикоснуться к ней, исполниться чрез ее посредство добродетели и благочестия.

Его величество передал реликварий графу Люсьену, а тот – отцу де ла Шезу. Заметив графа Люсьена, его святейшество нахмурился, но спустя мгновение его лицо вновь приняло кроткое выражение. И в самом деле, даже Мари-Жозеф показалось, что граф Люсьен обошелся со святыми мощами слишком бесцеремонно. Дар Иннокентия заслуживал того, чтобы быть поставленным на золотой алтарь или, по крайней мере, на бархатную подушку.

По знаку графа Люсьена вперед выступили шестеро лакеев, сгибаясь под тяжестью великолепного, тончайшей работы аналоя черного дерева, со скамеечкой для преклонения колен. Его украшала интарсия из редких пород дерева и перламутра, обрамленная золотом и представлявшая сцены из Книги притчей Соломоновых.

«Искусные ремесленники его величества превзошли самих себя», – подумала Мари-Жозеф.

Король и папа обменялись приветствиями: папа поклонился с искренним смирением, а Людовик соизволил слегка наклонить голову, отдавая дань уважения равному по статусу принцу. Поклонами обменялись и духовенство в свите папы с королевскими придворными. Когда они выпрямились, лицо мадам де Ментенон засияло невыразимой радостью, словно солнце. На публике она вела себя чрезвычайно сдержанно и потому прикрыла лицо черным кружевным веером; лишь дрожь веера выдавала ее волнение.

Его величество мог подать руку только императору Священной Римской империи, единственному человеку в Европе, сопоставимому с ним по занимаемому положению. Он не стал нарушать этикет ради папы Иннокентия, несмотря на то что прежде пренебрег правилами ради своего союзника, свергнутого короля Англии Якова.

Хотя его святейшество не стал протягивать Людовику перстень для поцелуя, он обвел глазами королевскую свиту и протянул руку мадам де Ментенон.

Мадам де Ментенон поспешила к нему, шурша черными шелковыми юбками по черно-белому мрамору. Могущественная непризнанная королева на шахматной доске с перекошенными клетками, она изящно, невзирая на свой возраст, преклонила перед Иннокентием колени и прижала к губам его руку с папским перстнем.

– Возможно, он прикажет побить ее камнями, – прошептала мадам так, чтобы ее могли слышать только стоявшая рядом с ней Лотта и стоявшая за ее спиной Мари-Жозеф. Мари-Жозеф была неприятно поражена, но Лотта едва сдержала смех.

– Встаньте, сестра!

Иннокентий обращался с мадам де Ментенон необычайно вежливо и учтиво, тем самым поддерживая придворную партию, которая верила в законность королевского брака.

Его величество, папа Иннокентий и мадам де Ментенон вместе прошествовали по Мраморному двору к входу во дворец, в то время как члены королевской семьи, кардиналы и епископы поотстали, а придворные отвешивали низкие поклоны на всем их пути. Над толпой пронеслось еще одно «ура!», эхом отдаваясь от стен, словно это бюсты героев и святых закричали так, как они никогда не кричали при жизни.

Глава 7

Мари-Жозеф проводила своих покровительниц в покои мадам. Раздосадованная триумфом мадам де Ментенон, мадам всю дорогу не переставая брюзжала.

– Иннокентий отнимет у его величества уйму времени, – обреченно констатировала она. – Будут затевать войны да поглубже вбивать клин между мной и моими близкими. Боюсь, его величество больше не пригласит нас ни на охоту, ни даже на прогулку.

– Мама, на прогулку мы можем пойти и сами, – возразила Лотта.

– Это разные вещи.

– О, мадам, – удивилась Мари-Жозеф, – неужели в столь знаменательный день его величество будет уделять время столь заурядным занятиям?

– Развлечения сегодня будут те же, что и всегда, не сомневаюсь. Ни одному папе не удавалось искоренить азартные игры или возлияния, а тем более развеять скуку!

Мадам вздохнула, но, по мере того как она приближалась к своим покоям, хорошее расположение духа стало к ней возвращаться.

– Я должна дописать письмо рауграфине Софии.

– И тогда в письме вам придется признать, что папа не приказал побить камнями мадам де Ментенон.

Мадам сделала вид, будто ее вот-вот вырвет.

– Старая шлюха! Простите, мадемуазель де ла Круа.

– Что вы сказали, мадам?

– Простите, я привыкла к непристойностям, и все потому, что в юности была настоящим сорванцом, не имеющим представления о хороших манерах.

– Я не услышала ничего непристойного, – объявила Мари-Жозеф.

Мадам рассмеялась, и Лотта вместе с ней.

– Что ж, значит, старая карга не обманула вас своим показным благочестием и не внушила вам почтение к мышиному помету! Я всегда знала, что вы разумная девица.

– Вы слишком высокого мнения обо мне, мадам.

Щеки у Мари-Жозеф зарделись от смущения.

– Я не знаю, что именно в ваших речах было непристойно, – мне неизвестно, что значит это слово.

– Какое? – сухо спросила Лотта. – «Помет», «карга» или «шлюха»?

– Последнее, – прошептала Мари-Жозеф.

– Не знаете? Какая прелесть! – заключила мадам. – Впрочем, мне пора вернуться к письму.

Мари-Жозеф и Лотта сделали реверанс, и мадам исчезла в спальне.

Лотта взяла Мари-Жозеф под руку. Вместе они, сопровождаемые Оделетт, вышли из покоев мадам. Сгущались сумерки; в каждом зале слуги опускали хрустальные канделябры и зажигали множество новых свечей.

В апартаментах Лотты фрейлины потребовали, чтобы их причесала Оделетт. Лотта увлекла Мари-Жозеф за собой, на приоконный диванчик, чтобы без помех пошептаться.

– Надо же, как вас от всего оберегали! – удивилась Лотта.

– Конечно, вы же знаете!

– Шлюха – это женщина, которая продает себя за деньги.

– На Мартинике мы назвали бы ее рабыней или крепостной, если она сама продала себя в рабство.

– Боже, я не о том! Я о женщинах, которые продают свое тело.

Мари-Жозеф ошеломленно покачала головой.

– Которые продают свое тело мужчинам. Любому, кто только захочет. – И, потеряв терпение, Лотта решительно добавила: – Вступают с ними в связь!

– Вступают в связь? – непонимающе переспросила Мари-Жозеф. – То есть совершают прелюбодеяние? Вне брака?

– Какого брака? Вы, верно, совсем дурочка.

– Я…

Мари-Жозеф замолчала. С ее стороны было бы нарушением этикета защищаться от насмешек августейшей покровительницы, хотя ее и оскорбил пыл, с которым Лотта подняла ее на смех.

«Ты слишком вознеслась, – сказала себе Мари-Жозеф, – и получила по заслугам. Поделом тебе».

– Не сердитесь, я не хотела вас обидеть! – сказала Лотта. – Простите меня. Мне предстоит научить вас очень и очень многому: я все дивлюсь, как это монахини сумели воспитать вас в таком неведении!

– Они лишь надеялись уберечь от зла мою невинность, – промолвила Мари-Жозеф. – Сестры во Христе и сами невинны. Они ничего не знают о… – Она перешла на шепот.

– О шлюхах и блуде? – громко заключила Лотта. – Я расскажу вам о Нинон де Ланкло, я ведь с ней знакома – только бы об этом не узнали его величество или мама! – но, разумеется, она не шлюха, а куртизанка.

– А что это значит?

Лотта объяснила разницу, хотя Мари-Жозеф выяснение этой разницы напоминало дискуссию о том, сколько ангелов могут поместиться на кончике иглы.

В школе монахини без конца твердили о греховности плоти, но смысл их зловещих и загадочных предупреждений от Мари-Жозеф ускользал. Только однажды она решилась спросить, что такое прелюбодеяние, а проведя потом неделю в полном одиночестве в комнате на хлебе и воде, не избавилась от своего не подобающего девице любопытства, однако отныне стала осторожнее и не спешила задавать вопросы. Единственное благочестивое убеждение, которое она вынесла из наказания, заключалось в том, что близость между мужчиной и женщиной греховна, неприятна и обязательна в браке.

В возрасте Лотты Мари-Жозеф горько оплакивала покойных родителей, которые так любили друг друга, любили ее и Ива и которым пришлось обречь себя на горе и муки, чтобы создать семью и произвести на свет потомство. Она оплакивала их и думала, что ей и ее будущему мужу тоже придется пройти через это, чтобы ее дети могли насладиться тем же блаженством, какое в детстве выпало ей на долю. Она надеялась, что сумеет это вынести, и размышляла, почему Господь создал мир таким. А вдруг это Господня шутка? Но когда она спросила об этом священника на исповеди, тот рассмеялся. А потом сказал, что люди не должны любить друг друга, ибо такая любовь греховна. Людям надлежит возлюбить Господа, ибо единственно любовь к Нему освящает и возносит над греховными помыслами. После этого священник наложил на нее столь тяжкую епитимью, что уж лучше бы, думалось Мари-Жозеф, ее просто поколотили.

Однажды мать настоятельница прочитала воспитанницам лекцию о прелюбодеянии. Прослушав ее предостережения, девицы пришли в такое смятение и волнение, что всю ночь перешептывались, вместо того чтобы спать. Явившись в полночь проверить, как ведут себя их воспитанницы, сестры услышали шепот. В ту ночь и весь последующий месяц монахини спали в девичьем дортуаре, неподвижные и бдительные, и зорко следили за тем, чтобы воспитанницы не перешептывались и спали, как полагается по правилам приличия, на спине, вытянув руки поверх одеяла.

– Теперь вы знаете, кто такая Нинон де Ланкло, – заключила Лотта. – Она славится остроумием и была любимицей всего Парижа, а ведь она куртизанка.

– Она совершила смертный грех, – возразила Мари-Жозеф.

– Что ж, значит, весь двор после смерти попадет в ад!

– Не весь! Мадам, например, нет…

– Да, – согласилась Лотта, – бедная мама избежит этой участи.

– И его величество тоже!

– Сейчас-то, конечно, он добродетелен, но в молодости был развратник, каких поискать!

– Боже, как вы смеете говорить в таком тоне о его величестве!

– А откуда, по-вашему, взялся весь этот мышиный помет?

Мари-Жозеф попыталась примирить свое убеждение, что дети есть следствие только законного брака, с неоспоримым фактом существования герцога дю Мэна, его братьев и сестер, его сводной сестры.

– Его величество вправе поступать, как ему заблагорассудится, – сказала Мари-Жозеф.

А вдруг, подумала Мари-Жозеф, для своего помазанника Господь Бог как-то облагородил ужасный процесс зачатия и деторождения? Тогда было бы понятно, откуда у него взялось столько детей.

– А Церковь и мадам де Ментенон считают, что нет! Придворные распустили сплетню, что она будто бы заставляет его носить пояс целомудрия!

Мари-Жозеф смущенно замолчала. Ей, старшей из двух, следовало бы быть более осведомленной. Лотта вполне вольготно чувствовала себя в сфере, о которой Мари-Жозеф даже не подозревала.

– И я не попаду в ад, а если буду низвергнута в преисподнюю, то, по крайней мере, не за это, – попыталась обрести уверенность Мари-Жозеф. – И вы тоже!

– Вы так в этом уверены? – лукаво спросила Лотта.

Но Мари-Жозеф продолжала в том же духе, не желая понять намек Лотты.

– И мой брат!

– Ваш прекрасный брат! Ив – священник и навеки потерян для прелестниц, какая жалость! Всех придворных красавиц его глаза просто околдовали.

– Или… или… – Мари-Жозеф запнулась, словно застигнутая врасплох, – граф Люсьен!

Лотта удивленно воззрилась на Мари-Жозеф, обнаружив, что их мнения совпадают, а потом, к удивлению уже Мари-Жозеф, она грубовато расхохоталась.

– Дорогая Мари-Жозеф! – начала она, хихикнув и с трудом переведя дыхание от смеха.

Мари-Жозеф не имела представления, чему она смеется.

– Выходит, вы шутите, а я-то все это время думала, что вы говорите серьезно. Я было решила: «Как же так, моя подруга столь учена и одновременно кое в чем столь невежественна…» Но теперь я понимаю, вы просто с самого начала меня разыгрывали. – Лотта вздохнула: – Так что нечего мне и пытаться как-то вырасти в ваших глазах, вы ведь сразу почувствуете, как я пыжусь, и я только утрачу ваше уважение.

– Такого не может быть, – заверила ее Мари-Жозеф, с облегчением ощутив твердую почву под ногами. – Такого просто не может быть, никогда.

– Увидим, – тихо произнесла Лотта.

Мари-Жозеф и Ив подошли к подножию великолепной Посольской лестницы, уже запруженной придворными, которые стремились попасть в святая святых дворца – королевские апартаменты, где его величество нынче принимал гостей. На двух пролетах столпилось такое множество людей, что Мари-Жозеф с трудом различала затейливую отделку стен, скульптуры, разноцветный мрамор.

Она надела все то же синее платье – другого, в котором, не стыдясь, можно было явиться в королевских покоях, у нее не было, – но после того, как Оделетт украсила затейливый головной убор Лотты еще одним слоем лент, мадемуазель настояла, чтобы Мари-Жозеф надела ее старенький фонтанж. «Сегодня и я не столь уж старомодна», – высоко подняв голову, с гордостью думала Мари-Жозеф.

Они дошли до Салона Венеры. Церемониймейстер ударил жезлом оземь, возгласив:

– Отец де ла Круа и мадемуазель де ла Круа!

Мари-Жозеф вступила в королевские парадные залы, залитые морем огней.

Нескончаемые ряды свечей сияли и мерцали, вздымаясь из золотых и серебряных подсвечников на всех столах, полочках и консолях и переливаясь всеми цветами радуги на граненых подвесках канделябров. Мерцание свечей отражалось в оконных стеклах, в золотых барельефах, изображающих солнечный диск, в позолоте настенной резьбы и в мебельных инкрустациях. Свет играл и переливался на драгоценностях, на золотом шитье мужских нарядов, на золотом и серебряном кружеве дамских платьев и нижних юбок. В свете свечей торжественно сияли картины на стенах и потолочные панно, им вторил сверкающий мрамор пола.

В королевских покоях негромко, словно шепотом, играла музыка, вливаясь в приглушенную болтовню придворных. Даже услышав размеренную музыкальную пьесу, из тех, что принято было исполнять при дворе, Мари-Жозеф с трудом удерживалась, чтобы не пуститься в пляс на полированном полу.

Потолочное панно изображало Венеру, увенчанную Грациями. Она обвивала шеи покоренных богов цветочными гирляндами, словно триумфатор – шеи побежденных врагов цепями, обращая их в сладостное рабство. Она была столь прелестна, лепестки цветов выписаны столь достоверно, что Мари-Жозеф невольно хотелось привстать и поймать цветочный венок, весь в каплях росы. Может быть, от цветов даже будет исходить благоухание Венериных духов. Салон Венеры украшали любовные сцены. Под милостивым взором богини было возможно невозможное, даже для провинциальной девицы, уроженки колоний без связей и средств. В конце концов, разве мадам де Ментенон не приплыла когда-то с Мартиники и вовсе нищей?

Салон Венеры заполнили блестящие аристократы и члены королевской семьи. Все на свете мечтали попасть на празднество по случаю пятидесятилетия правления Людовика XIV. Иностранные принцы – принц Конде, принц Конти и герцог Лотарингский – явились еще прежде папы Иннокентия засвидетельствовать свое почтение королю. Вскоре аристократы из далеких краев, из всех средиземноморских стран, из всей Западной Европы и земель, лежащих на Шелковом пути, тоже прибудут сюда воздать должное его величеству в его славе и блеске.

Как только церемониймейстер возгласил имя Ива, по залу прокатился одобрительный шепот, под стать жужжанию пчел. Все поворачивали голову, чтобы увидеть Ива, чтобы поклониться, или улыбнуться, или кивнуть ему. Ив отвечал на приветствия любезно, но с достоинством, как пристало придворному.

Аристократы сверкающей волной устремились навстречу Иву, но, не успев приблизиться, дрогнули и расступились, словно Чермное море.

Точно по обнажившемуся песку морскому, к Иву шествовал сам Людовик. Отступившая волна заструилась и покрылась рябью, когда его подданные и гости поочередно стали встречать его низким поклоном. Перья мужских шляп мели мраморный пол, кружева женских юбок зашептали, колеблемые в такт движениям их обладательниц, разноцветная пена отхлынувшей волны омыла ноги монарха. Море придворных сомкнулось за его спиной, однако королевская семья настояла на своем праве первенства. Если мадам и не под силу было разделить волны придворных, она все же могла проплыть по ним, подобно галеону.

Месье влачился следом за нею, не забыв и шевалье де Лоррена; за ними шествовала Лотта, держа под руку Шарля де Лоррена, герцога Лотарингского. Этот иностранный принц был дальним родственником шевалье, куда более богатым и родовитым, но далеко не столь пригожим. Однако Лотта явно наслаждалась знаками его внимания. Радость жизни, которую она излучала, заставляла забыть о невыигрышной внешности, унаследованной ею от матери.

Людовик остановился в нескольких шагах от Ива.

Ив поклонился королю учтиво, но сдержанно. Мари-Жозеф присела в глубоком реверансе.

– Отец де ла Круа, – обратился к нему монарх, – я рад видеть вас на своем вечернем приеме.

– Благодарю вас, ваше величество.

Ив подошел к его величеству и снова поклонился.

– Поведайте нам о своих приключениях, – велел Людовик. – Поведайте, как вам удалось изловить русалок.