Текст книги "Как скрипит горох (СИ)"

Автор книги: Володя Злобин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Юра не заскучал. Он заслушался. Старушка смотрела в одну точку, туда, где на окно привалилось небо. Лидия Михайловна выговаривалась полностью и это пугало – так порой выговариваются перед смертью. Юра поспешил высказать те слова поддержки, которые обычно вызывают ещё большую горечь.

– Мне поговорить не с кем. Вы вечно злитесь, если я что-то говорю. А подруг у меня не осталось. Те, что есть... зачем им моё брюзжание слушать? Да и подругой можно назвать ту, что готова тебя выслушать... нет, которой ты готова самое важное, тебя волнующее рассказать. А у меня таких нету. Умерли. А вы злитесь. Даже ты злишься. А я ведь просто поговорить хочу. Мне скучно. Мне очень одиноко. Я зажилась.

Мгновенно Юра осознал ту боль, которая толкала Лидию Михайловну на неумелый с ним разговор. Это был не пошлый эгоизм, которым так любят объяснять сложные явления, но отчаяние, что ты теперь лишь объект, которому нужно не забывать пить таблетки. А кому хочется ощущать себя стулом? Устыдившись, Юра проговорил с бабушкой до самого вечера, и проговорил хорошо, на равных, по-дружески, так, что когда Лидия Михайловна отправилась спать, она не вспомнила ни про отсутствующего кота, ни про свои обыкновенные напутствия.

Посреди ночи Юра проснулся от чьих-то шагов. Затем пол корябнула палка. Несколько долгих секунд дребезжал крючок, и тут в дверь пихнули – не рукой, а той самой палкой. Дверь, описав скрипучую дугу, хлопнула о буфет, а затем ещё и ещё, гася амплитуду. На Лидии Михайловне была белая ночнушка чуть пониже колен. Толстые пальцы с толстыми неподстриженными ногтями цеплялись за доски. Волосы разметались и стояли дыбом вместе с лицом.

– Вася не приходил? – спросила Лидия Михайловна и вся задрожала.

– Не приходил, – пересохшей глоткой ответил Юра.

– Ты дырку ему открыл?

– Открыл.

– Чего же он тогда не приходит? – старушка задёргалась, готовая расплакаться от обиды, нанесённой котом.

– Это же кот. Он гуляет по ночам...

– Его днём не было.

– Да придёт, куда денется, – пробормотал Юра.

И тут произошло то, чего парень не ожидал. Лидия Михайловна вдруг устремила взгляд куда-то во входную дверь, будто могла видеть сквозь неё, и, находясь внутри запертого дома, истошно заверещала:

– ВАСЯ! ВАСЯ! ИДИ ДОМОЙ! ВАСЯ!

Старушка поудобней упёрлась палкой в пол и приготовилась закричать ещё громче, так, чтобы перекричать брус, шифер и стекло.

– Бабушка, тихо-тихо! – Юра сбился на умоляющий тон, – не кричи, пожалуйста! Тебя отсюда не услышат – это на крыльцо надо выходить, а там кричать нельзя, ночь на дворе. Ты иди, ложись спать, а я кота покараулю. Дырку я открыл. Когда он придёт, я его к тебе запущу.

Аргументы намеренно были подобраны чёткие, дабы отпугнуть сумасшествие.

– А ты дырку точно открыл? – неуверенно спросила Лидия Михайловна. Ночнушка на ней скрывала что-то помимо тела. Юра не хотел знать что – он боялся, что ему вдруг откроется какая-нибудь червоточина, на дне которой клокочет и воет старческое безумие.

– Точно открыл. Я дырку коту всегда открываю. Ты иди. И надевай в следующий раз тапки. Застудишься.

Старушка ещё немного пораскачивалась на порожке, затем прислонилась боком к косяку, взяла клюку двумя руками – причём взяла с обратной стороны – зацепилась рукояткой за дужку на двери и медленно потянула её на себя. Дверь затворилась. Лунный свет озарил встревоженный буфет.

Покой продолжался недолго. В комнате снова раздались шаги. Парень заранее сел, диван заранее завопил, буфет заранее напрягся, и только дверь грохнула ровно в тот момент, когда её толкнули. На порожке застыла побелевшая Лидия Михайловна. Она не плакала, не тряслась, не проявляла вообще никаких чувств, хотя их-то и надо было проявить. Вместо слов шевелились волосы, которые тянул к потолку невидимый репей. Когтистые пальцы скребли по полу. Старушка невидяще уставилась на Юру и жалобно попросила:

– Можно я его ещё покричу?

'Можно' было из той серии что и 'уже' и 'сама'. Юра распознал ужас человека, только что лишившегося любимого существа. И это было страшно. Может быть – это вообще страшнее всего. Парень как можно ласковее заговорил:

– Бабушка, иди спать. Это же кот. Он вот-вот вернётся.

– Я боюсь, что он уже не придёт.

– Почему? – спросил Юра.

– У нас здесь кошачье гетто. Котов рвут. Со... со... собаки.

С великим трудом Юре удалось уговорить бабушку лечь в постель. Он проводил её до ложа, и, чтобы отвлечь старушку, которую душили тихие подвывания, не нашёл ничего уместнее, нежели подстричь ей ногти. Лидии Михайловне было трудно наклоняться, и она не могла этого сделать. Каждый раз она отнекивалась, но Юра крепко брал в руки большую вздутую ногу, на пальцах которой, как семечки от кожуры, прилипли горбатые жёлтые ногти. Их не могли победить обычные ножницы, поэтому приходилось пользоваться садовыми. Щёлкал металл. Ногти, как осколки луны, летели во все стороны, и Юра тихо убаюкивал забоявшегося человека:

– Ты не переживай. Это же кот. Ночное животное. Он скоро придёт к тебе. Вот увидишь.

Бабушка успокоилась и даже задремала. Как только Юра вернулся к себе, громыхнула крышка от погреба, и на ней очутился большой мохнатый зверь. Вася смотрел на Юру с бесстыдством животного, не знающего, что оно домашнее.

– Сука ты, Вася, – сказал Юра.

Кот послушно проскользнул в комнату, где принялся грызть свои камушки. Раздался возглас, похожий на аллилуйю. Юра с облегчением лёг и попытался заснуть. Через пару минут вновь раздались шаги. Теперь, правда, они не скребли по полу. Дверь превратилась в приоткрытую щёлочку:

– Вася пришёл, – раздался шёпот.

– Да ну? – на Юру нашло неуместное веселье.

– Я его до утра закрою. Нечего шляться. Спокойны ночи.

– Спокойны ночи.

Заснуть Юра не смог. Кот, набивший брюхо, начал проситься наружу. Он царапал дверь, мяукал, даже бодал её мордой, и дверь дрожала, ибо в Васеньке было почти восемь кило кошачьего хулиганства. Лидия Михайловна тяжело сопела, а крючок, удерживающий кота взаперти, звенел легко и чуть-чуть насмешливо. К пятому часу, когда коту ещё не надоело скрестись, а крючку смеяться, Юра подумывал вырвать чёртову дверь и навсегда запечатать кота в погребе. В этом желании его поддерживал молчаливый буфет.

Днём Юра поймал муху. Казалось, она жужжала в доме с начала сезона. Только успокоишься, как насекомое присаживалось на загривок или локоть, выбирая то человеческое место, до которого труднее всего дотянуться. От мухи на коже оставалась невыясненная липкость. Несколько раз Юра сворачивал вручённую ему для общего развития 'Роман-газету' и отправлялся на охоту. Заканчивалась она безрезультативно. Но на сей раз муха попалась и жалобно пищала в кулаке. Теперь она почему-то не вызывала желания раздавить её. Из кулака просили, и Юра не смог отказать. Ладонь разжалась. Ошалелая муха пулей вылетела под потолок, чуть не ударилась об него и села перетирать лапки.

– Ты гди-е? – раздалось из зимней комнаты.

Юра не ответил.

– Ты гди-е?

В вопросе скрывалась беспомощность человека, который не может отыскать того, что ему нужно и потому ощупывающего всё голосом. Но это простое знание, перед которым надо также просто смириться, не хотело усидеть в голове. Внимание уделялось этому 'ты гди-е', особенно едва слышимому комариному 'и', которое зудело над ухом и от которого негде было спрятаться. 'Ты гди-е?' означало тотальную беспомощность одного и такую же беспомощную попытку скрыться другого – трагедия была очевидна, вопроса не требовалось, а то, что вопрос всё-таки был, раздражало больше всего.

– Я здесь, – устало отозвался Юра.

– Хорошо, – в комнате облегчённо вздохнули.

Юра представил то, как если бы бабушку пришлось кормить с ложечки и обтирать губкой. Даже если делать это каждый день, а страшна не губка и не ложечка, а каждый день – будто речь шла о марке дешёвых продуктов – Юра был готов исполнить свой родственный долг. Он бы даже не воспринял это как повинность, но, скорее, как чистосердечную заботу. Ведь она обязательна. Это не требование заплатить по кредиту, а тот неизъяснимый человеческий мотив, от века скрепляющий людей. Юра знал, что на это у него хватит сил, но вот на то, чтобы слушать пищащий 'Ты гди-е' сил не было, и то, что разница между испытаниями была так очевидна, и он не мог пройти слабейшее из них, вновь повергало в уныние.

– Я к тебе иду. Можно?

– Можно конечно! – вздохнул Юра. Он наблюдал за мухой.

Лидия Михайловна пребывала в полном здравии и после обеда даже отправилась на короткую прогулку по участку. Когда она вернулась, то долго чем-то стучала на крыльце. В дверь проснулась рука с какой-то пластмассовой дребеденью. Такую часто находишь на огороде.

– Ты не знаешь, что это?

– Не-а.

Рука метнула снаряд, и тот противно заскакал по деревянному полу. Юра терпеливо поднял что-то вроде трубки и положил её на буфет.

– Ну и зачем было кидать-то?

– Что кидать? – раздалось с крыльца.

– Палочку эту.

– Ну так пусть лежит!

Дыхание. Главное – дыхание. Раз, два, три. Юра чувствовал, что его переполнило почти до краёв. Он боялся, что вовремя не сможет раскрыть рот и тогда его просто разорвёт. Хотелось закричать, вырвать клок волос и измочалить о стену кулаки, но что-то не давало этого сделать. Это 'что-то' медленно убивало Юру.

– Ты есть не хочешь ещё?

Со стоном, вразвалочку, Лидия Михайловна поднялась по крыльцу. Каждая его ступенька молчала.

– Что будешь на ужин? – спросила бабушка, упав на стул.

– Да цветную капусту яйцом залью. Устроит? – приступ потихоньку затухал.

– Есть рис, курица в морозильнике. Гречка есть. Можно курицу с гречкой...

– Если тебя устроит, могу цветную капусту яйцом залить, – громче повторил Юра.

– Суп с горбушей можно. Она в правом отделении буфета. Консерва я имею в виду. Хочешь суп с горбушей...?

– Тяжело.

Лидия Михайловна внимательно посмотрела на внука:

– Со мной тяжело? Такая уж у тебя бабушка! Старая!

Женщина подтрунивала. Юра тоже усмехнулся. Когда родственники сошлись на капусте, говорить стало не о чем, и скучающая старушка спросила:

– У вас как, гулянка сегодня намечаются?

– Какая гулянка? – не понял Юра.

– Серёжа, Илья, Паша. Пойдёшь сегодня гулять?

– Слушай, а тебе зачем об этом знать?

– Мне нужно знать – волноваться или нет.

Юра фыркнул:

– Ну ты скажешь тоже! Лучше ничего не знай и не волнуйся.

– Но я хочу! – Лидия Михайловна опять свела всё к шутке, – Хочу всё знать! Ты мне ничего не докладываешь.

– А должен?

– Я же твоя бабушка!

Муха отлепилась от потолка и полетела за солнцем. Юра хотел за ней.

– Мне никто ничего не рассказывает, – обидчиво повторила Лидия Михайловна, – я как в пустоте. Но я же ещё не умерла! Я всё ещё живая. И все злятся, если я на это обстоятельство указываю. Но почему бы со мной не поговорить? Что, это так сложно?

Юра почувствовал, как весь дрожит. Он подскочил. Вслед за ним подскочил кот и старушечьи голубые глаза. В них не было обиды. Было любопытство.

– А знаешь, почему все злятся? – тихо спросил Юра.

– Потому что я старая и глупая! – фыркнула бабушка.

На мгновение почудилось, что вот сейчас-то парень освободится. Что из него вот-вот вырвется крик или выпадет что-нибудь жесткое, сухое, то, отчего першило в горле. Но чего-то по-прежнему не хватало. Чего-то очень важного и в то же время неясного.

– Ты не видишь разницы между общением и подслушиванием, – Юра начал отповедь совсем не с того, – вот почему тебя на дачу со мной отправили. Чтобы родители от тебя отдохнули.

'От тебя' встало в очередь из 'уже' и 'я сама'. Юра произнёс это тихо, спокойно, даже доброжелательно. Он не хотел обидеть. Он не понимал, как можно кого-то оскорбить и не находил в себе сил топнуть, заорать – он вообще никогда не орал на бабушку, не обзывал её бабылой или чем-нибудь в этом роде. Он просто добавил местоимение, превратившее живого человека в вещь, от которой другие, по-настоящему живые люди, вдруг захотели отдохнуть, как отдыхают от вида старых обоев. Выпад показался смертельным, но Лидия Михайловна его не поняла или не приняла к сведению. Она взяла со стола конфетку и стала разворачивать её трясущимися руками. Фантик шуршал издевательски долго.

– Могли бы и потерпеть старуху, – кудри обиженно дрогнули, – мне кажется, я это заслужила. Я вас воспитала.

– Вот только шантажа не надо!

– Какого шантажа?

– Всё, хватит! Я устал!

Скрипнул диван. Крыльцо – нет. Юра шёл под ранетку, где собирался переждать гнев. И секунды достаточно, чтобы наделать глупостей. В Юре кипела злость, но он не мог её выплеснуть. У него был рот, но он не мог закричать. Парень не понимал, как донести то, что он тоже человек, что у него тоже есть жизнь и не нужно влезать в его священные двадцать лет. В конце концов, когда Лидии Михайловне было двадцать, он же её не учил! Дело было не в собственничестве, не в обиде и не в одиноком старческом существовании. Дело было в достоинстве. Ни одна болезнь кроме бесстыдства не заставляет учить других. Но неужто его родная бабушка бесстыдна? Ведь она так много знает и так много читала... А что, если Лидия Михайловна действительно не имеет стыда? Она может долго допытываться, куда он собрался, и с кем будет гулять. Она может без причины запереть Васю, не обращая внимания на его вопли – так не поступают с Кыскиным. Она может забыть про свою гигиену, полагая, что это только её дело. Она жалуется, что её бросили, хотя от неё просто никто ничего не требует! Не требуют – потому что она сама не хочет.

Юра вспоминал пример за примером и смотрел на горох, густо оплётший подвязки. Горох наконец-то поспел и перестукивался сочными тугими серёжками. Парень набрал пригоршню стручков и его разом отпустило. Нужно уметь прощать. Нужно быть терпеливым. В сущности, не произошло ничего страшного. Многих старики достают куда сильнее. А тут просто вопросы. Вот и всё. Это в нём проблема. Это Юра вспыльчив. Вот он-то и должен перетерпеть. Раз он не может закричать, то должен извиниться. Иначе он порвётся от накопившейся злобы. Или эта злоба порвёт кого-то ещё.

Парень посмотрел на небо. В нём было хорошо.

Юра вернулся в дом с пригоршней гороха. Он аккуратно выложил его на стол. Горох всё равно раскатился, подмяв скомканные обёртки. Лидия Михайловна успела наесться конфет.

– Вот, горох поспел. Держи. И это, извини меня. Я не хотел тебя обидеть.

– И ты меня прости, заюшка! – бабушка взяла в руки стручок, – Ну какая красота!

– Кушай на здоровье.

Лидия Михайловна как всегда внимательно посмотрела на Юру, затем на горох и, хорошо всё обдумав, спросила:

– Это ты собрал?

– Ну а кто ж ещё? – Юра плюхнулся на диван. Тот смолчал.

– А у нас был горох? – удивилась бабушка, задумчиво перебирая его пальцами.

– Да! – вздохнул Юра, – у нас был горох, я его сажал, и я его собрал.

– Чё ты злишься? – и это 'чё' опять было обиженным, интеллигентским.

– Да ничего! Вопросы эти...

– А ты сам поел?

– В смысле? Так с утра же завтракали. Сейчас готовить буду.

– Гороха. Я имею в виду гороха.

– Поел!

– С грядки поел? – уточнила бабушка.

Юра заторможено уставился на неё. Морщины, редкие волоски под губой. На подбородке – рот. Он что-то жевал. Жевал и снова не понимал. Это раздражало. Юра медленно поднялся. Диван вскрикнул, будто с него содрали пластырь. Лидия Михайловна с любопытством смотрела на внука. На него же смотрел буфет. Распираемый от сухой злобы, парень вышел в центр веранды, навис над старушкой, как нависают, чтобы ударить и снова не нашёл нужных для крика слов. Всякая мысль и всякое движение вываливалось и выкатывалось из него, как вываливаются и выкатываются горошины из стручка. Юру колотило от бешенства, но он не знал, как дать ему выход. Ещё пара секунд, ещё секунда, и сердце бы разорвало. Горло сдавил спазм. Почки заныли от накопившегося яда. Задыхаясь, Юра опёрся на стол. Рука наткнулась на горох. Чувствуя накатившую ярость, Юра схватил и сжал его. Стручки громко заскрипели. Звук понравился: протяжный высокий звук гороха, трущегося о горох. Юра ещё сильнее сжал кулак и резко поднёс его к старушечьему уху.

Горох заскрипел сочно, громко, для всех.