Текст книги "Семейная Хроника. Сокровенные истории дома Романовых"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Новелла 7
Мученица Евдокия и великомученик Степан

В то время, как Алексей только начинал свой крестный путь, в Москве, Петербурге и Суздале произошли многочисленные аресты подлинных и мнимых сообщников царевича.

Во всех этих городах офицеры – преображенцы и семеновцы – на время превратились в полицейских агентов.

В Суздаль к Евдокии направили капитан-поручика Преображенского полка Григория Скорнякова-Писарева с солдатами. 10 февраля, оставив солдат неподалеку от обители, он прибыл в Покровский монастырь.

Скорняков сумел незамеченным пройти в келью к Евдокии и застал ее врасплох: Евдокия была в мирской одежде – телогрее и повойнике, что потом ставилось ей в вину, ибо было нарушением монашеского устава.

Оттолкнув бледную и потерявшую дар речи Евдокию, Скорняков коршуном бросился к сундукам и, разворошив лежащие там вещи, нашел два письма, свидетельствующие о переписке Евдокии с сыном.

После этого в алтаре Благовещенской церкви нашли записку, в которой Лопухину поминали «благочестивейшей великой государыней, царицей и великой княгиней Евдокией Федоровной» и желали ей и царевичу Алексею «благоденственное пребывание и мирное житие, здравие же и спасение и во всем благое поспешение ныне и впредь будущие многие и несчетные лета, во благополучном пребывании многая лета здравствовать».

Четырнадцатого февраля, арестовав Евдокию и нескольких священников и монахинь, Скорняков привез их всех в Преображенский приказ в Москву. 16 февраля начали строгий розыск, прежде всего обвиняя Евдокию в том, что она сняла монашеское платье и жила в монастыре не по уставу – мирянкой. Отпираться было нельзя, ведь Скорняков и сам застал Евдокию в мирском платье. А дальше дела пошли еще хуже: привезенная вместе с другими монахинями старица-казначея Маремьяна рассказала о том, что к Евдокии много раз приезжал Степан Глебов и бывал у нее в келье не только днем, но и оставался на всю ночь до утра.

Показания Маремьяны подтвердила и ближайшая подруга Евдокии монахиня Каптелина, добавив, что «к ней, царице-старице Елене, езживал по вечерам Степан Глебов и с нею целовалися и обнималися. Я тогда выхаживала вон; письма любовные от Глебова она принимала и к нему два или три письма писать мне велела».

После этого Глебова арестовали, а при обыске нашли конверт, на котором было написано: «Письма царицы Евдокии». В нем оказалось девять писем.

В них Евдокия просила Глебова уйти с военной службы и добиться места воеводы в Суздале, советовала, как добиться успеха в том или ином деле. Общий тон и содержание писем свидетельствовали о взаимной любви и полном единомыслии Евдокии и Степана.

«…Где твой разум, тут и мой; где твое слово, тут и мое; где твое слово, тут моя и голова: вся всегда в воле твоей!» – писала в одном из писем Евдокия.

«Чему-то быть, горесть моя, ныне? Кабы я была в радости, так бы меня и дале сыскали; а то ныне горесть моя! Забыл скоро меня! Не умилостивили тебя здесь мы ничем. Мало, знать, лице твое, и руки твоя, и все члены твои, и суставы рук и ног твоих, мало слезами моими мы не умели угодное сотворить…» – писала Евдокия в другом письме.

«Радость моя! Есть мне про сына отрада малая. Что ты меня покидаешь? Кому меня вручаешь? Ох, друг мой! ох, свет мой! Чем я тебя прогневала, чем я тебе досадила? Ох, лучше бы умерла, лучше бы ты меня своими руками схоронил! Что я тебе злобствовала, как ты меня покинул? Ей, сокрушу сама себя. Не покинь же ты меня, ради Христа, ради Бога! Прости, прости, душа моя, прости, друг мой! Целую» тебя во все члены твои. Добейся ты, сердце мое, опять с годы, не дай мне умереть… Пришли, сердце мое, Стешенька, друг мой, пришли мне свой камзол, кой ты любишь; для чего ты меня покинул? Пришли мне свой кусочек, закуся… Не забудь ты меня, не люби иную. Чем я тебя так прогневала, что меня оставил такую сирую, бедную, несчастную?»

Эти письма были приобщены к делу в качестве тяжкой улики против Евдокии и Глебова. Нет смысла их комментировать, ибо они говорят сами за себя устами и сердцем несчастной царицы-инокини.

Двадцатого февраля в Преображенском приказе, в застенке, была учинена очная ставка Глебова и Евдокии. Сохранились протоколы допросов и описание следственного порядка.

Глебова спрашивали: почему и с каким намерением Евдокия скинула монашеское платье? Видел ли письма к Евдокия от царевича Алексея? Не передавал ли письма от сына к матери и от матери к сыну? Говорил ли о побеге царевича с Евдокией? Через кого помогал Евдокии? Чем помогал? Зачем письма свои писал цифирной азбукой?

В отчетах записано: «По сим допросным пунктам Степаном Глебовым 22 февраля розыскивано: дано ему 25 ударов. С розыску ни в чем не винился, кроме блудного дела…»

От блудного дела при наличии писем и показаний десятков свидетелей отпереться было невозможно, остальное Глебов отрицал.

Тогда приступили к розыску. Глебова раздели донага и поставили босыми ногами на острые деревянные шипы. Спиной он упирался в толстую доску с шипами. На плечи ему положили тяжелое бревно, и под его тяжестью шипы пронзили ступни Глебова. Истязаемый ни в чем, кроме блуда, не сознавался.

Палачи стали бить его кнутом, по пословице: «Кнут не Бог, но правду сыщет». Считалось, что после этого любой человек скажет все, что от него ждут. Кожа летела клочьями, кровь брызгала во все стороны, но Глебов стоял на своем.

Тогда к окровавленному телу стали подносить угли, а потом и раскаленные клещи. Его пытали трое суток, оставляя в покое лишь на время беспамятства.

И все это видела Евдокия.

Глебов отрицал все и не дал палачам ни малейшей возможности обвинить Евдокию в чем-либо, кроме очевидного греха – блудодеяния. После трехсуточного розыска Глебова отнесли в подвал, положили на шипы, которыми был усеян пол и стены камеры, а потом снова водили на правеж, но так ничего и не добились.

* * *

И тогда в дело вмешались врачи. Они вступились за Глебова, предупреждая, что он при смерти и может скончаться, не дожив до казни.

Вняв их предупреждению, 14 марта Глебову вынесли приговор: «Учинить жестокую смертную казнь».

О казни Глебова и его пособников в блудодеянии сохранилось свидетельство австрийского посланника Плейера императору Карлу VI.

Плейер писал, что Глебова привезли на Красную площадь в три часа дня 15 марта. Стоял тридцатиградусный мороз, и, чтобы наблюдать длительную и мучительную казнь до конца, Петр приехал в теплой карете и остановился напротив места казни. Рядом стояла телега, на которой сидела Евдокия, ее стерегли два солдата. Они должны были держать Евдокию за голову и не давать ей закрывать глаза.

Глебова раздели донага и посадили на кол.

Здесь автор приносит извинения за то, что должен будет пояснять вещи, относящиеся к инфернальной, то есть адской, сфере.

Кол мог быть любых размеров – тонкий или толстый, гладко обструганный или шершавый, с занозами; мог иметь острый или тупой конец.

Если кол был острым, гладким и тонким, да еще смазанный жиром, то палач, должным образом повернув жертву, мог сделать так, что кол за несколько мгновений пронзал казнимого и входил ему в сердце. При желании казнь умышленно затягивали. Все сказанное относится к турецкому колу. А был еще и кол персидский. Он отличался тем, что рядом с колом с двух сторон аккуратными столбиками складывали тонкие дощечки, почти достигавшие конца кола.

Приговоренного сначала подводили к столбу, заводили руки назад и сковывали их наручниками. Потом приподнимали и сажали на кол, но кол входил неглубоко – жертву удерживали столбики из дощечек. Через какое-то время палачи убирали две верхние дощечки, после чего кол входил глубже. Так, убирая дощечки одну за другой, палачи опускали жертву все ниже и ниже. При этом они следили за тем, чтобы кол, проходя в теле, не затрагивал жизненно важные центры и мучительная казнь продолжалась как можно дольше.

Глебова посадили на неструганый персидский кол, а чтобы он не замерз, надели на него шубу, шапку и сапоги. Причем одежду дал им Петр, наблюдавший за казнью до самого конца. А умер Глебов в шестом часу утра 16 марта, оставаясь живым пятнадцать часов.

Но и после его смерти Петр не уехал. Он велел колесовать и четвертовать всех сообщников Глебова и Евдокии. После казни их тела подняли на специально сооруженный помост высотой в три метра и посадили в кружок, поместив в центре скрюченный, черный труп Глебова.

Плейер писал, что эта жуткая картина напоминала собеседников, сосредоточенно внимавших сидящему в центре Глебову.

Однако и этого Петру было мало. Он велел предать анафеме любовника своей бывшей жены и поминать его рядом с расколоучителями, еретиками и бунтовщиками наивысшей пробы – протопопом Аввакумом, Тимошкой Анкудиновым и Стенькой Разиным.

А Евдокию Федоровну собор священнослужителей приговорил к наказанию кнутом. Ее секли публично и отослали в северный Успенский монастырь на Ладоге, а потом заточили в Шлиссельбургскую тюрьму. И все же, пережив и Глебова, и Петра, и смертельно ненавидевших ее Екатерину и Меншикова, которых многие справедливо считали главными виновниками ее несчастья, опальная царица умерла на воле, в почете и достатке, прожив шестьдесят два года.

Новелла 8
Дело Марии Гамильтон

В ряду различных событий того времени было еще одно, приковавшее к себе внимание не только современников, но и многие поколения потомков. Это – судебный процесс над фрейлиной Екатерины девицей Марией Гамильтон.

Среди девиц и дам, участниц «Всешутейших и Всепьянейших Соборов», после 1715 года пальма первенству принадлежала молодой незамужней красавице Марии Даниловне Гамильтон. Мы уже встречались с этой фамилией, когда речь шла об Артамоне Сергеевиче Матвееве, женатом на Евдокии Петровне Гамильтон, дальней родственнице Натальи Кирилловны Нарышкиной – матери Петра I. Таким образом, Мария Даниловна Гамильтон доводилась Петру какой-то родственницей.

* * *

Петр не обошел своим вниманием Марию Даниловну, как и некоторых других фрейлин Екатерины. Знаток быта и нравов Петровской эпохи историк Михаил Иванович Семевский сообщает, что в это время любовницами Петра были Гамильтон, Анна Крамер, генеральша Матрена Балк – сестра Анны Монс, Авдотья Чернышова, Мария Матвеева и княжна Мария Кантемир. Две последние отличались хорошим образованием, европейскими манерами и аристократическим воспитанием.

Мария Гамильтон любовницей Петра стала скорее по принуждению, чем по любви. Настоящие чувства она испытывала к одному из денщиков Петра – Ивану Михайловичу Орлову, который вместе с ней сопровождал Екатерину в большом путешествии за границу в 1716–1717 годах. Иван Орлов часто бывал пьян, ругал Марию грязными словами, а иногда и бивал, но фрейлина продолжала его беззаветно любить.

Во время этого путешествия Гамильтон забеременела и 15 ноября 1717 года, уже возвратившись в Петербург, родила мальчика. От него, как от незаконнорожденного, она решила избавиться и удушила его, однако была изобличена.

Во время следствия по делу «девки Гамонтовой» при обыске кроме окровавленного белья нашли несколько алмазных вещей, принадлежавших царице, и Мария Даниловна призналась в их краже. К ней применили дыбу и кнут. Ее пытали и спрашивали о том, знал ли Иван Орлов о ее беременности и убийстве ребенка. Она категорически отрицала осведомленность своего любовника, всю вину беря на себя. Орлов же без пытки, без строгого розыска во всем винил Марию Даниловну, оговаривал ее и других и даже врал, больше всего боясь мучений в застенке.

Наконец, 27 ноября 1718 года состоялся суд, и детоубийца была приговорена к смерти, но приговор долго не приводили в исполнение.

Екатерина и некоторые придворные много раз просили Петра помиловать осужденную, но царь оставался неумолим.

Тогда за дело взялась царица Прасковья Федоровна – вдова брата Петра – Ивана. Петр уважал ее, и все надеялись, что заступничество Прасковьи спасет Марию Гамильтон. Однако участь ее была решена: ей надлежало умереть. Гельбиг считал, что неумолимость царя объяснялась тем, что отцом убитого ребенка был сам Петр.

Четырнадцатого марта 1719 года Мария Даниловна взошла на эшафот. Петр приехал на место казни, и Гамильтон до последнего момента надеялась на помилование. Она шла на эшафот, одетая в нарядное белое шелковое платье, украшенное черными лентами. Зачитали приговор: Гамильтон казнить смертью, а ее соучастницу, не донесшую на убийцу, бить кнутом я потом на десять лет сослать в работы на прядильный двор.

Мария Даниловна упала перед Петром на колени, умоляя простить ее. Петр подошел к ней, обнял, шепнул что-то, поцеловал и велел положить голову на плаху. Гамильтон покорилась, улыбнулась, ибо верила в помилование, и, не закрывая глаз, следила за Петром. А Петр вдруг подошел к палачу и тоже что-то сказал тому на ухо. Все, в том числе и Гамильтон, решили, что теперь палач занесет топор и ударит по плахе. Но… топор сверкнул – и голова девицы скатилась на помост.

Петр поднял отрубленную голову и поцеловал ее в губы. Затем он прочитал присутствующим краткую лекцию по анатомии человеческой головы, поцеловал ее еще раз, бросил на землю, перекрестился и уехал с места казни.

А голову казненной – необычайно красивую голову – Петр приказал положить в банку со спиртом и хранить в Кунсткамере. Через пять лет там же появилась еще одна голова – на сей раз мужская, и тоже необыкновенно красивая. Но об этом потом…

Новелла 9
Дело Виллима Монса

Пятого февраля 1722 года был обнародован «Устав о наследии престола», по которому наследником мог быть объявлен любой человек, пригодный, по мысли Петра, к исполнению этой должности. Однако время шло, а кандидата на трон император не называл. И только 15 ноября 1723 года появился Манифест, в котором сообщалось о предстоящей коронации Екатерины. А а мае 1724 года в Успенском соборе сам Петр возложил на ее голову императорскую корону.

Казалось, что в семье Петра царят покой и стабильность, и ничто не предвещало неожиданностей, как вдруг вечером 8 ноября 1724 года был арестован камергер двора императрицы Виллим Иванович Монс.

А теперь нам предстоит познакомиться с одним из трех братьев Анны Монс – Виллимом Ивановичем. Опала Анны Монс никак не отразилась на карьере ее брата: Петр с самого начала полюбил Виллима и доверял ему.

Разумеется, Виллим хорошо знал и Екатерину Алексеевну. Они понравились друг другу, и через пять лет после начала службы у Петра, в 1716 году, Монс стал камер-юнкером при дворе Екатерины. В то время ему было 28 лет, Екатерине – 32, а ее августейшему супругу – 44 года. Став камер-юнкером, Монс начал играть при дворе царицы первую роль. Он ведал финансами, дворцовым хозяйством, закупал все, что было необходимо, держал в руках десятки управляющих, экономов, служителей, следил за жизнью монастырей, которым Екатерина покровительствовала, и, наконец, организовывал и обеспечивал частые и дорогостоящие праздники и гуляния, до которых царица была весьма охоча.

Монс сопровождал Екатерину в поездках по России и за границу, хлопоча об удобствах в пути, о размещении в гостиницах, допуская к царице челобитчиков и извлекая немалый профит из своего посредничества. Нетрудно представить, какие возможности представлялись молодому красавцу, к тому же имевшему успех у множества женщин.

Оставаясь с Екатериной в гостиницах, участвуя в празднествах, организовывая пиры, путешествия и ночлеги, мог ли Виллим Иванович вести себя как евнух? Можно даже поставить вопрос по-иному: позволила ли бы ему тридцатидвухлетняя, часто одинокая, но очень склонная к разгульной жизни Екатерина вести себя по-монашески?

Очень и очень сомнительно.

К тому же Петра часто не было с Екатериной, а она хорошо знала, чем иногда занимается муж, когда ее нет рядом. Не последним обстоятельством был и сам треугольник – Петр, Виллим Монс, Екатерина, к которому незримо примыкала и Анна Монс. Если царю Петру и Анне можно было любить друг друга или, по крайней мере, не скрывая ни от кого, делить ложе, то почету то же самое, к тому же тайно, нельзя делать царице Екатерине и Виллиму Монсу? Так оно и случилось.

Монс и Екатерина были настолько осторожны и опасливы, что их связь долгое время оставалась в тайне. И, как это бывает чаще всего, обманутый супруг узнал обо всем последним.

Звезда Виллима Монса взошла после коронации Екатерины. Торжество ознаменовалось раздачей наград и милостей. И одним из первых был отмечен верный Виллим, ставший отныне камергером двора, что соответствовало по петровской «Табели о рангах» званию генерал-аншефа или действительного тайного советника по статской службе.

Казалось, звезда Монса так и будет стоять в зените, как вдруг 5 ноября 1724 года дворцовому лакею Ширяеву некий незнакомец на Невском проспекте вручил письмо, сказав, что письмо это с почты. Когда Ширяев распечатал конверт, оказалось, что внутри находится еще одно письмо – на имя государя.

Ширяев покрылся холодным потом, ибо всем дворцовым служителям под страхом батогов и изгнания со службы наистрожайше запрещалось принимать чьи-либо челобитные и письма на имя государя. Но здесь был другой случай – Ширяев не знал, что находится внутри пакета, и это его вполне оправдывало. У лакея хватило ума не распечатывать конверт, адресованный Петру, и он отнес его к кабинет-секретарю императора Макарову, объяснив, как письмо попало к нему.

Впоследствии выяснилось: Петра извещали – конечно, анонимно, – что Виллим Монс, Иван Суворов – дядя будущего, тогда еще не родившегося великого полководца, – а вместе с ними царский шут Балакирев и особо доверенный Виллима Монса стряпчий Егор Столетов говорили анонимному доносителю о некоем тайном злоумышлении новоиспеченного камергера на жизнь и здоровье императора. В конце концов письмо оказалось у Петра. Полагали, что в нем шла речь и о любовной связи Виллима Монса с Екатериной Алексеевной, а также о взятках, которые, пользуясь служебным положением, брали сам Монс, его сестра, царский шут Балакирев, стряпчий Столетов и другие.

Десятого ноября в величайшей тайне Петр сам отправился допрашивать Монса. Как только он вошел в комнату, где Виллим Иванович ждал допроса, тот упал в обморок и долго не приходил в себя. Казнь Глебова и его сообщников еще была свежа в памяти, и Монс понимал, что если Петр так поступил с любовником своей бывшей, к тому же нелюбимой жены, то как же он поступит с безумцем, совратившим его любимую жену?

Монс – не Глебов и запираться не стал. На вопросы он отвечал пространно, чистосердечно признаваясь во всем. Писавший протокол Черкасов фиксировал далеко не все вопросы Петра и ответы Монса. Виллим Иванович подробно перечислил все подарки и подношения, которые брал за заступничество перед царем и царицей, за представление им челобитных и иных бумаг. Затем допрашивали его сестру Матрену Ивановну Балк. И ей предъявили обвинения во взяточничестве, и она тоже во всем чистосердечно призналась.

Число взяткодателей оказалось столь велико и многообразно, что Петр приказал пройти по улицам Петербурга отряду преображенцев с барабанами. С ними шли бирючи-глашатаи, они призывали жителей столицы дать чистосердечные признания: давал ли кто из них взятки Виллиму Монсу и его сестре. За утайку и плутовство обещалось строгое наказание. Страх перед Петром был столь велик, что до самой смерти императора, случившейся через два месяца, к санкт-петербургскому полицмейстеру Девиеру приходили с повинной множество лиц всех состояний. Больше было представителей высшей знати – царевны Анна Ивановна и Прасковья Ивановна, князья Репнины, Троекуровы, Вяземские, и даже от самого светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова тоже пришла повинная.

Верховный суд, не разбирая всех материалов, ограничился установлением трех бесспорных фактов мздоимства. А так как по Указу от 25 октября 1723 года взяточничество на государственной службе каралось смертью и конфискацией имущества, то Монс был приговорен к смертной казни, его сообщники – к наказанию кнутом и ссылке. Петр приговор утвердил.

Пятнадцатого ноября Монса, Столетова, Балакирева и Матрену Балк перевели в Петропавловскую крепость. Сообщников Монса приговорили к наказанию кнутом и ссылке. Ивану Суворову удалось оправдаться.

В ночь перед казнью Виллим Монс написал стихи на немецком языке. Их подстрочный перевод звучит так:

 
Итак, любовь – моя погибель,
В груди моей горел огонь страстей,
И он – причина моей смерти…
Моя гибель мне известна,
Я отважился полюбить ту,
Которую должен был лишь уважать.
И все же я пылаю к ней страстью.
 

Даже если бы Монс не оставил этих стихов, современники и потомки вряд ли считали бы казнь Монса борьбой со взяточничеством; было понятно, что это прежде всего акт мести за прелюбодеяние с императрицей.

Вильбуа записал со слов одной из фрейлин, оказавшейся невольной свидетельницей возвращения царя из Петропавловской крепости после допроса Монса: «Приступ гнева Петра против Екатерины был таков, что он едва не убил детей, которых имел от нее». Далее Вильбуа писал: «Он имел вид такой ужасный, такой угрожающий, такой вне себя, что все, увидев его, были охвачены страхом. Он был бледен как смерть. Блуждающие глаза его сверкали. Его лицо и все тело, казалось, было в конвульсиях. Он несколько минут походил, не говоря никому ни слова, и, бросив страшный взгляд на своих дочерей, он раз двадцать вынул и спрятал свой охотничий нож, который носил обычно у пояса. Он ударил им несколько раз по стенам и по столу. Лицо его искривлялось страшными гримасами и судорогами. Эта немая сцена длилась около получаса, и все это время он лишь тяжело дышал, стучал ногами и кулаками, бросал на пол свою шляпу и все, что попадалось под руку. Наконец, уходя, он хлопнул дверью с такой силой, что разбил ее».

Вильбуа утверждал, что Петр хотел казнить и Екатерину, поступив с нею «так, как поступил Генрих VIII, английский король, с Анной Болейн». Петра отговорили от этого А. И. Остерман и П. А. Толстой. Они сказали, что если казнить Екатерину за супружескую неверность, то встанет вопрос о том, кто подлинный отец ее дочерей. И тогда ни один из европейских принцев не сможет жениться на русских великих княжнах.

А именно в эти дни шли переговоры о женитьбе голштинского герцога Карла-Фридриха на какой-либо из дочерей Петра и Екатерины. Этот резон Петр посчитал для дела решающим и сумел смириться.

Шестнадцатого ноября 1724 года всех обвиняемых привезли на Троицкую площадь к только что выстроенному эшафоту. Монс, одетый в нагольный тулуп, шел твердым шагом и спокойно поднялся на эшафот.

Он отдал сопровождавшему его пастору золотые часы с портретом Екатерины на крышке, снял тулуп и лег на плаху. Когда отрубленную голову красавца камергера воткнули на заранее приготовленный высокий шест, внизу поставили сестру казненного Матрену и, обнажив ей спину, пять раз ударили кнутом; кровь с головы брата в это время стекала по шесту на ее плечи.

Затем пятнадцать ударов кнутом получил Егор Столетов, а шестьдесят ударов батогами получил Балакирев. Однако Петр не был бы самим собой, если бы сразу и решительно предал забвению происходящее. Граф Генниг-Фредерик Бассевич в своих «Записках» утверждал, что император привозил Екатерину на место казни Монса и заставлял смотреть на его отрубленную голову.

Через несколько дней Столетова и Балакирева отправили в крепость Рогервик (ныне – эстонский город Палдиски), а Матрену Балк – в Тобольск.

Эта история имела продолжение. Петр приказал отрубленную голову камергера положить в банку со спиртом и привезти к нему во дворец. Там он принес свой трофей Екатерине и поставил на столик в ее спальне. Петр долго гневался на Екатерину и перестал спать с ней в одной постели.

Так продолжалось несколько дней, пока Екатерина, заплакав, не упала перед мужем на колени, во всем винясь и прося прощения. Утверждают, что она простояла на коленях три часа и сумела вымолить у него отпущение грехов. И только после этого голова Монса была отправлена в Кунсткамеру, где и оказалась рядом с головой Марии Даниловны Гамильтон.

* * *

Головы эти хранились в подвале в особых банках, куда время от времени наливали новый спирт. В 1780 году, более чем через полвека после происшедшего, президент Академии наук княгиня Екатерина Романовна Дашкова заинтересовалась, куда уходит так много спирта? И получила ответ, что спирт идет на сохранение двух человеческих голов – Гамильтон и Монса.

Дашкова рассказала об этом Екатерине II, и та велела принести и показать ей эти головы. Все видевшие их удивлялись тому, что головы хорошо сохранились, но еще более – их необыкновенной красоте.

После этого Екатерина II приказал предать головы земле.