Текст книги "А. П. Чехов"

Автор книги: Влас Дорошевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Влас Михайлович Дорошевич
А. П. Чехов

* * *

Проклятый Касьянов год!

Горе за горем несет он России.

Со дня смерти Тургенева мы, русское интеллигентное общество, не несли такой потери, какую понесли сейчас.

Умер Антон Павлович Чехов.

Вот истинное национальное горе.

Несравненный художник, достигший зенита своего творчества. Он падучей звездой вдруг скатился с небосклона.

Вдруг, – тяжкая болезнь, чахотка, позволяла надеяться, что он все-таки проживет хоть несколько лет, создаст еще не одно произведение. Он умер, когда поправлялся, – нежданно, от разрыва сердца.

В его произведениях, полных печали, но и робкой надежды в лучшее будущее, – историк увидит верное отражение его времени.

Так в тихие, ясные воды заснувшего озера смотрится окружающий пейзаж.

Вот уж, поистине, когда не фраза:

– Перо валится из рук.

В такое безвременье и исчезает такой талант.

Ведь после имени Л.Н. Толстого, чье имя произносилось?

А.П. Чехова.

А сколько страданий было в жизни этого писателя!

«Карьера» Чехова

25 лет тому назад студент медицинского факультета Московского университета напечатал в юмористическом журнале «Свет и тени» свой первый рассказ.

За подписью:

– Антоша Чехонте.

Рассказ понравился. За ним последовал другой, за другим – третий.

Эти рассказы, – все из театрального быта, – были потом изданы отдельной книжкой «Сказки Мельпомены», – и о них было напечатано в московских газетах милое объявление:

– Антоша Чехонте. «Сказки Мельпомены». Цена 1 рубль. Книгопродавцам скидка. Приятелям – gratis.

Кто помнит эти рассказы?

Сам Антон Павлович, когда автор этих строк процитировал ему:

– Публика любит театральные недоразумения. Если бы в театрах вместо спектаклей давались недоразумения, театр был бы всегда полон! – засмеялся и спросил:

– Откуда это?

– Да «из вас»! Из вашего рассказа «Суфлер».

И Антон Павлович с интересом слушал пересказ собственного произведения.

– Припоминаю! Припоминаю! Я действительно это писал! А это были чудные вещи!

У Чехова на руках была большая семья. Чеховская семья – исключительная по дружбе, которая их всех связывала.

Чтоб учиться, чтоб содержать семью, Чехову надо было писать, ежедневно писать… по рассказу.

Он работал в «Будильнике», «Осколках», «Стрекозе».

Эти рассказы потом оказались шедеврами.

Чтоб существовать, он обязан был каждый день создавать по шедевру.

Чехов потом вспоминал со смехом, – при каких условиях ему приходилось работать.

А тогда это была трагедия.

Молодой и талантливый, он ее не замечал. А она была.

С чем приходилось ему считаться!

– Дорогой мой! – говорили ему. – Вы растягиваете! Опять у вас в фельетоне 250 строк, – а нужно 200!

Чехова сокращали. Ему говорили:

– Напишите что-нибудь… строк на двадцать. Сквозь смех он вспоминал с ужасом:

– Самое ужасное, что именно редакторы юмористических журналов у нас лишены юмора! Каково тут юмористу?!

И все это по 5, по 6 копеек за строчку.

– Я помню, как в первый раз получил по семь копеек, устроил кутеж на всю редакцию. Мне казалось, что я достиг «вершин славы»! – смеялся он, вспоминая.

При таких условиях бился и пробивался Чехов.

Роздых в материальном отношении ему дала «Петербургская газета» – тут платили более по-человечески, – и сделать шаг выше дало возможность «Новое время».

Много грехов на журнальной совести у А.С. Суворина. Но многое простится ему за одно:

– Он дал возможность стать на ноги А.П. Чехову. Чеховым Россия обязана Суворину.

Не пригласи его «Новое время», Чехов, в силу нужды, сгиб бы в юмористических журналах и мелких газетах.

Так и ушел бы, и разменялся бы этот огромный талант на смешки над титулярными советниками и на сценки.

Г-н Суворин, угадавший чутьем, – что там ни говорите, – большого литератора, огромный талант в Чехове, сказал ему:

– Где бы, сколько бы вам ни предлагали, – печатайте, Антон Павлович, у меня. Я вам плачу больше. Я печатаю все, что вы ни напишете.

Избавился от этой тягости подневольной, «каторжной» работы. К «Чехонте» относились свысока, – Чехова заметили.

– Такой талант и не напишет ничего крупного! Его начали «спасать»:

– Такой талант погибает в «Новом времени».

Первой крупной, – по размерам, по художественному значению и раньше были вещи не менее «крупные», – первой крупной вещью Чехова был рассказ «Степь», напечатанный в «Русской мысли».

Толстый журнал!

Наша публика полна почтения к «толстым» журналам уже потому, что они «толстые».

Обоготворение толстых!

– Писатель, который печатается в толстых журналах! Публика начала относиться к Чехову «серьезно».

И с тех пор Чехов «пошел».

Чехов и Мопассан

Как ни добр, ни кроток, ни благодушен был Чехов, но то, какими терниями усыпан был его литературный путь, – оставило горький осадок в душе его. Это было единственное, что заставляло горечью звучать его речь.

– Мы обязаны Мопассану! – говорил он уже на своей даче в Ялте.

– Мопассану? Каким образом?

– Он «узаконил» этот вид литературы, – короткие рассказы. Разве у нас ценят: талантливо, бездарно, литературно, нелитературно. У нас на вес и на аршин! Журнал ценят в толщину, писателей – в длину. «Толстый» журнал! Писатель – пишущий «большие» произведения. Сколько мне доставалось за то только, что я пишу «короткие» вещи! Не будь Мопассана, – «короткие» вещи так бы и считались нелитературным произведением.

Чехов и критика

Воспоминания о несправедливой трудности литературного пути вызывали горечь со дна много страдавшей души Чехова. Воспоминания о критике вызывали желчь.

– «Наш высокоталантливый»… «Наш высокодаровитый» – все это было нетрудно писать, когда Чехов был уже «признан».

А в начале пути…

Заметила ли наша «чуткая» критика Чехова, когда он начинал? Угадала ли она талант в том, перед которым потом кувыркалась? Поддержала ли писателя, когда он нуждался в поддержке?

– Что про меня писали! – волновался больной Чехов воспоминаниями. – Что писали! Нет, вы отыщите! Скабичевский посвятил мне в «Новостях» фельетон, в котором называл меня «беспринципным» писателем. За что? Когда я был «беспринципным»? В чем?

– Да стоит ли, Антон Павлович!..

Но он заговорил о том, что мучило его незаслуженной обидой, не переставал:

– «Русская мысль», – «Русская мысль», которая через несколько месяцев печатала мой «Сахалин», что она про меня писала, за книжку моих маленьких рассказов. За что? За что?

Критика усмотрела в Чехове «второго Лейкина», и только. Но мнение это выражала так, в такой форме, что через 20 лет человек не мог забыть.

Чехов и Сахалин

Кажется, чтоб покончить с этой репутацией «беспринципного» писателя, Чехов и поехал на Сахалин.

– Я поехал в отчаянии! – говорил он.

Изобилие статистических цифр, даже мешающее художественности чеховского «Сахалина», – было продиктовано, по всем вероятиям, желанием Чехова доказать, что он «серьезен», «серьезен», «серьезен».

– Поймите же вы, господа, что и смеясь, и говоря серьезно, – я всегда одинаково серьезен! – словно говорил Чехов.

В чеховском «Сахалине» нет того художественного полета, какого мы вправе бы ждать от Чехова.

Такой писатель, как Толстой, говорит о чеховском «Сахалине»:

– «Сахалин» написан слабо! Этим мы обязаны критике.

Она связала крылья художнику. Она лишила Россию произведения, наверное бы равного «Мертвому дому».

Художник-беллетрист ударился в статистику.

– Да подите! – сказал он однажды автору этих строк. – Напиши я Сахалин в «беллетристическом роде», без цифр! Сказали бы: «и здесь побасенками занимается». А цифры – оно почтенно. Цифру всякий дурак уважает!

Так можно «затравить» писателя.

Но то, что все-таки сделал Чехов для Сахалина, – так велико, что требует особой статьи.

Не только те несчастные, в участь которых Чехов, именно Чехов, внес колоссальную перемену, но и русское общество не подозревает, что сделал Чехов своей книгой «Сахалин».

Отлагая оценку этой заслуги Чехова в отношении «лишенных всех человеческих прав» до специальной статьи по этому поводу, скажем пока:

– Чехову поездка на Сахалин стоила жизни. Да, жизни.

В семье Чехова была наклонность к чахотке.

Его брат, талантливый художник и карикатурист Николай Чехов, умер о. чахотки.

Но на Сахалин Чехов уехал цветущим юношей.

Проклятый климат Сахалина привил его предрасположенной натуре эту страшную болезнь.

И с Сахалина Чехов вернулся уже больной чахоткой, которая сократила его жизнь и наполнила страданием его дни.

Молодой Чехов

«Молодого Чехова» вряд ли узнает публика.

Антон Павлович, запретивший Марксу печатать что-нибудь без его, Чехова, просмотра и разрешения, вычеркнул из собрания сочинений «свою юность».

А он любил ее.

Любил вспоминать свои злободневные фельетоны в «Осколках», в «Новостях дня» – фельетоны, полные личностей.

– Нет, как смело, даже дерзко я тогда написал! – хохотал он. – Помните, про романиста П.: «был похож на всех великих людей, но только по недостатку: он был хром, как Байрон».

А про Липскерова в «Осколках»?

«А.Я. Липскеров! Не подумайте, что это псевдоним. Это московский издатель. Он был стенографистом, но завел собственную газету и с тех пор стал ездить внутри конки, пить чай внакладку и носить резиновые калоши».

Сколько таких злых и метких характеристик вылилось в свое время из-под пера Чехова.

– Антон Павлович! Зачем вы все это вычеркнули? Он сам колебался. Ему самому было жаль.

– Я посмотрю… Я подумаю… А как это было бы интересно.

Посмотреть, как из жизнерадостного, смешливого юноши вышел «поэт печали».

Интересно и в литературном, и в общественном даже отношении.

Чехов и Суворин

Суворин очень любил Чехова, и Чехов охотно любил Суворина. Он не любил «Нового времени», но «старика Суворина» любил глубоко и сильно.

– Вы знаете, – говорил Чехов однажды после посещения его А.С. Сувориным, – Суворин сделал одну ошибку. Зачем он начал издавать газету?! Оставаться бы ему просто-напросто всю жизнь журналистом! Какой бы это был журналист!

Кто знает, быть может, г. Суворин и сам, подумав хорошенько о своей журнальной «карьере», пришел бы к такому же убеждению.

Какого первоклассного журналиста, быть может, задавил издатель, – увы! – «долженствующий» бояться за объявления, дрожать за розницу…

Быть может, это правда:

– Не будь «Нового времени», был бы Суворин.

Чехов и звание писателя

Не было звания для Чехова выше звания «писателя».

– Ну, нет, знаете, он писатель, настоящий писатель! – не было в устах Чехова выше похвалы.

– Позвольте! Какой же это писатель?! Ловкач – но не писатель! – Это было хуже осуждения для человека, давно пользующегося большим «именем».

Как его три сестры, Чехов, – живя в теплой и прекрасной Ялте, – мечтал о грязной Москве.

– Жить и наблюдать можно в провинции, но писать только в Москве!

– Почему?

– Помилуйте! В Москве жизнь! Москва! В Москве писатели! Хотя каких таких писателей нашел Чехов в Москве?

Чехов и Маркс

Существует легенда, что издатель «Нивы» чуть не облагодетельствовал Чехова.

– 75 000 рублей!!!

А между тем это «благодеяние» камнем висело на шее Чехова. Давило его.

– Марксовский раб какой-то! – шутя, но горько шутя, говорил он. Дело было так.

Доктор сам, Чехов видел, что его «песня спета». «Скоротечная чахотка»

– Хотел обеспечить своих, – да и самому хоть год, хоть два, да пожить в свое удовольствие. Ведь я никогда не жил!

Он действительно «никогда не жил».

Работал всю жизнь, – да. Но «жить», в смысле веселья, пользования «благами жизни», – этой «жизни» он не знал.

В это время Чехов и продал все, что он написал, в собственность г. Маркса за 75 тысяч.

– Колоссальная цифра! – говорили и скажут.

Она уже раза в четыре покрылась. Вот какая это «колоссальная» цифра.

В наше время, когда репортер жалуется, что зарабатывает «всего триста рублей», когда 12 тысяч рублей в год – гонорар очень заурядного журналиста, а мало-мальски выдающиеся получают от 15 до 30 тысяч в год, – 75 000 рублей «за Чехова» очень и очень маленький гонорар.

Непрактичный, как все художники, он, кажется, потерял большую часть своего «состояния».

Менял хутора на дачи и чуть ли не все «променял».

Чехов… нуждался. Да, больной Чехов нуждался.

– Хотелось бы поехать теперь в Ниццу! – говорил он в январе.

– Так что же?

– Невозможно. Весной хочу ехать в Швецию. На ту и другую поездку не хватит.

И Чехов, – больной Чехов, – должен был отказывать себе в поездке, которая была ему необходима.

Он зарабатывал мало. Жил страшно скромно, – и то еле-еле хватало.

Писатели, знавшие обстоятельства Чехова, возмущенные, собирались даже подать г. Марксу протест за общей подписью, требуя, во имя справедливости, чтобы он освободил Чехова «от клятвы».

Они указывали г. Марксу на благородный пример издателя сочинений Золя.

Тот тоже купил у малоизвестного писателя Золя в полную собственность вперед все, что он напишет, – чуть не за 100 000 франков. Но когда Золя сделался Золя, – издатель сам разорвал этот контракт и освободил писателя от неосторожно сделанного обязательства.

Но Чехова мучило не то, что он «продешевил».

– Все мои будущие произведения принадлежат Марксу! Вот что мучило писателя.

Он чувствовал на себе гнет, увы, оковы.

– Писать не хочется. Сядешь писать, и мыслю – пишу на Маркса!

Чехов и сцена

Сцена много унесла здоровья у Чехова.

Такова была его судьба. Все с большим трудом давалось этому огромному таланту, которому, казалось бы, все должно было даваться легко.

После представления «Чайки» в Петербурге, под свист, под шиканье, под дикий рев Александринского театра, Чехов без шапки убежал.

Сам не помнит, по каким улицам ходил или бегал.

Очнувшись, пошел на Николаевский вокзал, сел в первый отходивший пассажирский поезд, «забился в угол, чтоб кто не узнал», и уехал в Москву.

Эта история его тогда убила. Она сильно подорвала и без того слабое здоровье больного.

А публика, свершивши суд Линча над писателем, была как нельзя более довольна собой:

– Дарма, что знаменитость, а справедливость оказали!

И та же публика рукоплескала той же «Чайке» через несколько лет.

Можно ли уважать такую публику?

Вообще, публике не удавалось никогда «раскусить» ни одной чеховской пьесы сразу.

Кроме водевилей, ни одна из чеховских пьес сразу успеха не имела.

Пока не явился Московский художественный театр.

Но и Московский художественный театр в конце концов отбил у Чехова охоту к сцене.

Он с горечью говорил о постановке «Вишневого сада»:

– Что это за постановка! Что за декорации! Пермская губерния какая-то, а не Харьковская.

Ему замечали:

– Пьеса так тонко, так изящно написана, – знаете, эти разговоры, лакеи по-французски, это пение зачем-то шансонетки – это немножко грубовато. Это, простите, шарж.

Чехов возражал чуть не с ужасом, но уж со страданием, во всяком случае:

– Да я ничего этого не писал! Это не я! Это они от себя придумали! Это ужасно: актеры говорят, делают, что им в голову придет, а автор отвечай!

Он припоминал по этому поводу:

– В провинции пошел раз своего «Медведя» смотреть, – хоть бы слово одно, хоть бы одно слово актер сказал из того, что я написал! Сам своей пьесы не узнал! Ему-то ничего, – публика думает: «Какой, однако, этот автор дурак! Какой ерунды нагородил!» Приятно?

Чехов был недоволен и исполнением «Вишневого сада». Особенно г. Леонидовым:

– Грубо, грубо! Ничего подобного я и не воображал себе, когда писал! В результате Чехов решил после «Вишневого сада»: всё! Может быть, потом бы и вытерпел, но тогда решил:

– Брошу сцену! Начну-ка я опять писать свои рассказы!

Чехов и юбилей

Для «воплощенной скромности», каким был Чехов, празднование юбилея должно было быть истинным мучением.

Знавшие, как натуре Чехова должен претить этот «парад», держали пари:

– Как Подколесин, сбежит в окошко! Но Чехов «принял чествование». Почему?

Потому что пришел к убеждению, что это «нужно». Нужно в общественном смысле. Нужно чествование русским обществом писателя.

Но тот, кто присутствовал при чествовании, помнит растерянное и страдальческое лицо, с которым Чехов выслушивал одно и то же, одно и то же.

Сам он рассказывал потом о юбилее со своим обычным юмором:

– Особенно меня смутил один какой-то, откуда-то издалека приезжий. Рукой машет. «Я, – говорит, – с далекой окраины. Я вас…» Асам ко мне, а сам рукой. «Ну, – думаю, – вдруг сумасшедший?! Начнет меня бить?»

Юморист никогда не покидал этого меланхоличного человека.

Чехов, Толстой и Горький

Л. Н. Толстой очень любил Чехова, как и Чехов Толстого. Лев Николаевич был в восторге от рассказов Чехова:

– Так, часто двумя словами, нарисовать человека! Но не признавал его драм:

– Это не драматические произведения. Чехов не драматург. Он напрасно пишет драмы.

Чехов очень любил Горького, как и Горький Чехова. Чехов говорил о Горьком с настоящим восторгом. Но… не признавал в нем драматурга.

– Это не драматические произведения. Горький не драматург. Он напрасно пишет драмы.

– А «На дне»?

– Это выдумано. Ну, где такие бароны в ночлежных домах?

– Бывают!

– Так это исключение. Притянуто за волосы. Фальшиво. Нет, Горький не драматург! Ему не надо писать драм!

Впервые опубликовано: «Русское слово». 1904. 3 июля.