Текст книги "Рождение династии. Книга 1. Смута"

Автор книги: Владлен Шувалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Надёжной опорой царя был его двоюродный брат окольничий Семен Никитич Годунов, возглавлявший Сыскной приказ. Он умело прикрывал свой злобный и подлый нрав повелениями государя.

Впрочем, люди хорошо его знали. Сразу после падения правления Годуновых он был брошен в тюрьму и там задушен.

Чем крепче было положение Бориса на троне, чем отдалённее становились реальные угрозы его власти, тем более ужасалась душа царёва без видимой причины.

Немало делавший для бедняков и восстановления справедливости, попранной сильными, Годунов со временем стал бояться выслушивать жалобы подданных и принимать челобитные. Неистово жаждавший популярности, Борис начал уклоняться даже от традиционных торжественных церемоний.

Репрессии усилились к 1600 году. И это не случайно. Именно к этому времени здоровье царя сильно ухудшилось.

Перед Борисом встала проблема: сумеет ли он до конца жизни укрепить свою власть настолько, чтобы его сын Федор смог спокойно занять престол.

Пытаясь сломить сопротивление бояр, царь еще больше усилил репрессии.

Первая опала постигла окольничего боярина Богдана Бельского – родного дядю царицы Марии. Несмотря на родство, Борис Годунов возненавидел Бельского лютой ненавистью, когда тот при выборах царя на Земском Соборе поддержал кандидатуру Федора Романова.

С тех пор царь искал повод, чтобы разделаться с предателем.

* * *

Дьяку Власьеву было велено явиться в царские покои незамедлительно, сразу после вечерней молитвы, в первом часу ночи, хотя обычно в это время государь делами не занимался, а предавался семейным утехам.

После коронования Борис Федорович Годунов не захотел жить в комнатах покойного государя, поэтому приказал к прежнему дворцу пристроить новый, деревянный. Конечно, каменный был и красивее и прочнее: никакой пожар не страшен, и оборона в случае надобности, надежнее, но Борис посчитал, что для здоровья деревянный, из бруса, полезнее.

А здоровье в последние годы стало его тревожить все более. Несмотря на то, что и пятидесяти еще не исполнилось, чувствовал он себя дряхлым стариком, и его чаще стали тревожить мысли о смерти. Слишком много пришлось пережить этому человеку, прежде чем он добился самого заветного в своей жизни – царского стола.

Стольник ввел Власьева в горницу и, пятясь, молча удалился. Дьяк был поражен видом царя, которого не видал почитай год. Некогда круглое, даже румяное лицо Бориса резко осунулось, пожелтело, скулы стали более заметными, выдавая его татарское происхождение. Щеки и борода были покрыты редкими рыжими волосами, и лишь усы, по-казацки загибающиеся вниз, были по-прежнему густыми. Черные глаза, всегда казавшиеся большими, стали огромными, в пол-лица, и выражали не как прежде, доброту и участие, а глубокую скорбь. Чувство пронзительной жалости охватило весьма нечувствительного дьяка, и он грохнулся перед царем ниц.

– Из грамот твоих знаем мы о переговорах с шведским цезарем Рудольфом и польским Жигимонтом, – заговорил Борис. – Надо делать так, чтобы, когда польское посольство прибудет в Москву, были здесь послы и от короля шведского. Глядишь, испугаются и посговорчивее будут, уступят нам Ливонию. А шведы, испугавшись нашего союза с ненавистным им Жигимонтом, признают за нами Нарву. Как мыслишь?

Дьяк склонил голову, выражая восхищение хитроумности государевой. Что и говорить, был Борис Федорович не столько воином, сколько политиком.

Умел плести интриги не только в своем, но и в иноземных дворцах.

Сам дьяк Афанасий Иванович Власьев хорошо разбирался в этих хитросплетениях. Уже долгое время руководил он русским посольством в Польше, добиваясь прочного мира с поляками. Обе стороны плели друг против друга интриги, потом распутывали их, потом плели новые… В последнее время переговоры зашли в тупик: российские бояре отклонили предложение польского короля о создании унии под управлением единого государя в случае смерти другого, понимая, что король Польский, будучи значительно моложе, имеет гораздо больше шансов пережить Бориса. Столь же категоричное возражение встретило со стороны боярской Думы предложение послов о том, чтобы подданные обоих государств могли вольно переезжать из одной страны в другую, поступать в службу придворную, военную и земскую, приобретать земли, свободно вступать в браки, посылать детей учиться – русских в Варшаву, и польских в Москву.

Бояре разгадали хитрость поляков, ибо был один пункт соглашения, ради которого, собственно, все это и предлагалось. А именно – предоставить русским, поселившимся в Польше строить православные храмы, а полякам в России – костелы, таким образом, осуществить заветную мечту папы римского о католизации огромного края.

Но план, разработанный Сигизмундом, ярым католиком, совместно с его ближайшими иезуитами, с треском провалился. Боярская Дума твердо ответила, что разговор о союзе с Польшей возможен только в том случае, если Сигизмунд уступит России Ливонию. Теперь ожидалось прибытие в Москву польского посольства.

Внезапно Борис жалобно застонал и ухватился руками за высокий, обшитый жемчугом ворот рубахи.

– Вот, опять удушье проклятое! – прохрипел он.

– Я врача тебе привез отменного, батюшка государь! – заторопился сказать дьяк.

– Где же он? Что медлите? Зовите его сюда!

Уловив повелительный жест государя, карла, крутившийся у его ног, отправился звать доктора. Дьяк поднялся с мягкого персидского ковра и сел на обитую алым бархатом скамеечку против царского трона.

Маленькие разноцветные стекла окон пропускали мало света, поэтому в горнице горели свечи. Только сейчас дьяк разглядел поодаль, за столиком с шахматами, сидит Семен Никитич Годунов.

Хоть и приходился он государю дальней родней, но дьяк знал, что жалует его Борис более ближних. Будучи главой сыска, отличался Семен Никитич по части наушничества, умело потворствовал доносительству слуг на господ, детей на отцов, жен на мужей. Сухонький, маленький, в непомерно большой горлатной шапке и в столь же непомерно большой бобровой шубе, в которой не видно было его тщедушного тела.

В горницу вошел, кланяясь и прижав широкополую шляпу к груди, Каспор Фидлер, одетый в черный кургузый камзол с отложным белым воротником и такие же кургузые штаны черного цвета, худые кривые ноги обтягивали белые чулки.

– Что он бормочет? – нетерпеливо спросил Борис.

– Приветствует твою милость, – пояснил дьяк.

– Потом! Потом! Пусть сделает что-нибудь!

Фидлер подошел ближе, пристально поглядел на царя и, повернувшись к младшему брату, что стоял поодаль и держал в руках кожаный сундучок, рукой подозвал его. Достав из сундучка какой-то флакон, с поклоном подал его государю.

– Что это? – подозрительно спросил Борис.

– Говорит, надо понюхать из сего сосуда, – перевел дьяк. – Очистит мозги.

Борис поднес открытый врачом флакон к носу и осторожно вдохнул. Запах был настолько резким, что он закашлялся, а из глаз потекли слезы.

– Он что, отравить меня захотел! – закричал, было, Борис. Но, неожиданно почувствовав облегчение, вдруг улыбнулся: – Лучше стало! Ай да лекарь, дай Бог тебе здоровья.

Фидлер тем временем решительно расстегнул белое парчовое, отделанное золотом верхнее одеяние государя, а также ворот рубахи, осторожно пощупал взбухшие на шее вены, потом приник ухом к рубахе, вслушиваясь в удары сердца, наконец, крепко взял царя за запястье руки и покачал головой, что-то сказал, полуобернувшись к дьяку.

– Что он говорит? – капризно спросил Борис.

– Спрашивает, не испытываешь ли ты удушья, особенно ночью во сне?

– Испытываю, из-за этого плохо сплю, – хрипло с испугом сказал Борис. – Откуда он узнал? Не колдун ли он?

– Говорит, что узнал по твоим жилам. Бывает, что сердце колотится.

Фидлер произнес еще несколько фраз, потом отошел и поклонился.

– Болезнь у тебя серьезная, государь, – перевел Власьев. – Лечить надо долго, настоями из трав.

– Ты ему скажи, что в царском саду растут все аптекарские травы, пусть посмотрит.

– Говорит, что будет подбирать.

Фидлер с братом, пятясь, удалились, оставив государю флакон, из которого он периодически вдыхал запах. Борис, расслабленно смежив веки, дал знак рукой, отпуская дьяка. Власьев поднялся, однако, вместо того чтобы уходить, напротив, подошел к царю вплотную и тихо, с потаенной дрожью произнес:

– Не вели казнить, батюшка государь.

– Чего еще?

– В Польше по корчмам слух пошел, будто там объявился царевич Угличский…

Бориса будто ударили. Он вскочил, отодвинув ногой Карлу, игравшего у его ног с котенком.

– Что? Какой царевич? Спустя девять лет, как его схоронили?

– Бают, что его будто подменили.

– Врут! – с силой воскликнул Борис. – Его мамка Волохова, что с малолетства с ним была, предана нашему роду, глаз с него не спускала, пока… – Он поперхнулся, было, но продолжал: – пока не зарезался сам, играя в тычку.

Пятнадцать дней тело его лежало в соборе, чтоб каждый проститься мог. Видели его и дьяк Вылузгин, и митрополит Гевласий, и князь Василий Шуйский. И тайные мои лазутчики там были, что Дмитрия знали… Нет, это проклятый Жигимонт выдумал, чтобы рознь в народе нашем посеять!

– И бояре тоже, – раздался из угла голос ранее молчавшего Семена Никитича.

– Бояре? – повернулся к нему всем телом Борис и, замахнувшись посохом, зловеще произнес:

– Что знаешь? Говори!

– Немцы служилые доносят из Царева-Борисова, будто свояк твой, Богдашка Бельский, как крепость построил, на пиру похвалялся, что теперь-де Борис царь на Москве, а он Богдашка, царь в Борисове.

– Пустое брешет! – раздраженно отмахнулся Борис. – Что, ты его не знаешь? Пусть и торчит там, на веки вечные!

– А еще немцы доносят, – тем же шипящим от ненависти голосом продолжал Семен Никитич, – жалобился Богдашка на неблагодарность государеву: мол, он, Бельский, посадил Годунова на престол. А тот нет, чтобы править вместе, вдвоем, убрал своего заступника из Москвы.

– Этот заступник сам норовил на престол сесть, – криво усмехнулся Борис.

– Царевич-то тут причем?

– А при том, – с затаенной злобной радостью закончил наушник, – что когда совсем опьянел Богдашка, стал калякать, что есть, мол, справедливость Божья. Жив сын Иванов, убили другого, а он, Бельский, к спасению царевича тоже руку приложил.

Огромные глаза Бориса начали вдруг выкатываться из орбит, он побагровел и снова схватился обеими руками за ворот так, что посыпался жемчуг. Власьев и Годунов переглянулись, не зная, звать ли на помощь. Однако царь, не поднимая глаз, сделал отрицательный жест рукой.

В Московском государстве никогда не прощали вольное обращение с царским именем и титулом. Если окольничий Богдан Бельский действительно высказался так, то это могло стать законным основанием для начала политического расследования о «слове и деле государевом».

Возможная неосторожность забывшегося в донских землях окольничего, действительно имевшего основания чувствовать себя на вершине местной власти в этом отдаленном пограничье, опять оказалась выгодной царю Борису Годунову.

Мысли липкие и страшные зашевелились в его голове. Он заговорил, вроде бы не обращаясь ни к кому:

– Ах, Богдашка, Богдан. Бог дал мне тебя как вечный крест. Связаны мы с тобой страшной тайной много лет.

Видит Бог, что Борис всегда дружески относился к свояку, несмотря на его строптивый, баламутный нрав и непомерное честолюбие.

Он спас его через несколько дней, когда при коронации Федора науськанная боярами московская чернь потребовала его крови. Удалось убедить толпу, что Бельский будет сослан. Действительно, последующие годы тот провел воеводой в Нижнем Новгороде.

Вернувшись в Москву после смерти Федора, снова стал показывать свой характер.

Ему, царю Борису, не хотел оказывать знаки уважения. Трубил, спорил, чуть не до драки на потеху знатным боярам Мстиславским да Шуйским. Пришлось вновь отослать его на строительство новой крепости. Уезжал с почетом – со своим двором и войском. Так нет, не успокоился, змея.

Борис, наконец, поднял тяжелую голову, и, не оборачиваясь на угол, где притаился Семен Никитич, сказал твердым голосом:

– Доставь в Москву. И не как знатного боярина, а в оковах. Посмотрим, что он скажет на дыбе…

Годунову оказалось мало полагавшейся для обвиненных в государственных преступлениях конфискации имущества и ссылки.

Царь приказал служившему в его иноземной охране шотландскому капитану Габриелю привязать «самозваного» царя к позорному столбу и волос за волосом выщипать всю бороду. Затем он был лишен думного чина и отправлен в ссылку в Нижний Новгород.

Только Богдан Бельский не забыл позор и унижение.

Люди промеж собой рассказывали, что его видели в палатах Годунова, когда разъярённые заговорщики душили царицу Марию и молодого царя Федора Борисовича перед вступлением в Москву самозваного царевича Дмитрия Ивановича.

Позорное наказание боярина Бельского всколыхнуло все дворянское сословие. Зашумел на московских улицах народ. Снова всплыла давно забытая история с гибелью законного наследника царевича Дмитрия, в которой обвиняли Годунова.

Поползли слухи, что царь Федор Иоаннович не умер своей смертью, а был отравлен женой Годунова Марией. Что ж удивляться. Она же плоть от плоти Малюты Скуратова – главного злодея Ивана Грозного. Почему бы ей не пойти на убийство, чтобы расчистить для своего мужа путь к трону.

«Царь не настоящий!», «Бориска – убийца!», «Хотели избрать Христа, а избрали Антихриста!» – кричали на базарных площадях юродивые…

Но Годунов решил идти до конца. Он знал, что за всем этим волнением стоит самый опасный и непримиримый враг – бояре Романовы.

* * *

По указу государеву польское посольство было встречено со всевозможной пышностью и почетом, чтобы показать полякам богатство и могущество русского царя. Начиная от ворот стародума до Красной Площади, сплошной цепью вдоль улиц выстроены стрельцы в праздничных кафтанах зеленого, синего, красного сукна, с пищалями и бердышами. На Красной площади всадники иноземных отрядов царя, разодетые в парчовые и бархатные камзолы, образовали коридор, ведущий к Варварке. Миновав площадь, посольский поезд с главой посольства Львом Сапегой, вместо того чтобы выехать прямо на Варварку, где находился посольский двор, свернул влево, затем направо, минуя пышное строение, у которого стояла вооруженная охрана, приветствовавшая процессию громкими кликами.

– Узнай, что они кричат! – приказал Сапега конному шляхтичу, сопровождавшему карету. Тот пришпорил коня, ускакал вперед, но вскоре вернулся.

– В этом замке располагается принц Густав, двоюродный брат нашего короля. Говорят, царь Борис обласкал его и собирается женить на своей дочери.

– Плохое предзнаменование для переговоров, – буркнул Сапега, отодвинувшись вглубь кареты. – Борис, видать, ведет с нами двойную игру.

Как только посол и сопровождавшие его более трехсот польских дворян, а также их многочисленные слуги, оказались за частоколом двора, ворота захлопнулись и вдоль забора были выставлены часовые. Лев Иванович Сапега, взойдя на крыльцо дома, огляделся и нахмурился:

– Странное гостеприимство, – проговорил он сквозь зубы, обращаясь к Станиславу Вариницкому, каштеляну варшавскому, и Илье Пелгржимовскому, писарю Великого княжества Литовского, уполномоченным вместе с канцлером вести переговоры.

– Мы здесь скорее не в гостях, а под арестом. В прошлый раз, когда я был с посольством в Москве, такой подозрительности русские не обнаруживали. Это плохой признак. Видимо, наши сведения о болезни Бориса достоверны и власть его над подданными неустойчива.

– Какой же смысл вести переговоры со слабым и больным правителем? – запальчиво заметил Вариницкий.

– Не будем обсуждать это прилюдно, – мягко заметил Сапега, который, несмотря на свою молодость, имел немалый дипломатический опыт.

– Тем более, что пристав, по-моему, отлично понимает наш язык.

Послы, сидя в гостиной, пребывали в подавленном настроении, когда у ворот раздались звонкие удары тулумбаса[3]3
  Тулумбас – большой турецкий барабан.


[Закрыть]. В горницу вбежал шляхтич из посольской охраны.

– Посланец царя Бориса Михайла Глебович Салтыков!

– Пусть войдет, – сказал Сапега, поднявшись со скамейки.

Вошедший гость снял меховую шапку, хотел было перекреститься, но, не найдя икон, лишь поклонился. Сапега ответил мягким кивком головы. Салтыков покраснел от обиды, но сдержался и сообщил:

– Великий государь жалует послов польских своим обедом. Мне велено составить вам компанию, чтобы не скучно было.

– Эй, толмач, переведи.

Следовавший за ним Яков Заборовский поспешил заговорить:

– Прошу вас, панове, умерить гордыню и поблагодарить посланца со всевозможной учтивостью. Присылка обеда – великая честь.

Во время обеда Лев Иванович, благодаря вкусной еде и крепким напиткам, пришел в благодушное настроение и попытался выведать у присланного дворянина, как себя чувствует царь, склонен ли он заключить мирный договор и когда начнутся переговоры.

Воспользовавшись одной из пышных тирад, Сапега шепнул толмачу:

– Нам надо обязательно поговорить!

Тот опасливо скосил глаза на Салтыкова, показывая, что сделать это сейчас опасно.

Однако представился удобный случай.

По окончанию обеда Сапега остался один на один с толмачом. Сапега спросил толмача тихо:

– Что, действительно трон Бориса зашатался? Кого прочат бояре на его место? Шуйского? Голицына? Или кого-то из Романовых?

– Романовы сейчас сильнее всех, – ответил Заборовский. – Они очень богаты, имеют свое войско. В случае чего, их скорее поддержит московский люд, потому что они – ближайшие родственники покойного царя.

– Мне надо тайно встретиться с кем-то из них, – властно сказал Сапега.

– Старший, Федор, человек осторожный, он откажется. А вот с Александром, пожалуй, встречу можно организовать. Но очень опасно. Если ищейка Годунова что-нибудь разнюхает…

– Здесь встречаться нельзя, – согласился канцлер. – Вокруг охрана и соглядатаи. Но я думаю, их можно обмануть. Когда мой дворецкий поедет за кроватями, я переоденусь в костюм слуги и где-нибудь в переулке отстану. Пусть Романов тоже переоденется, чтобы не быть узнанным, и встретимся в каком-нибудь трактире. Понял? Жду сигнала.

Через несколько дней такая встреча состоялась в Заяузы, недалеко от Немецкой слободы, на которой поляки, как бы резвясь от избытка выпитого, устроили кучу малу, отвлекая стрельцов.

Сапега нырнул в захудалый кабак, куда обычно приходили бродяги да нищие. В темном углу сидело два монаха, один из них махнул рукой – канцлер узнал толмача. Осторожно глянув по сторонам и убедившись, что в этот час корчма пуста, Сапега присел за стол и приказал Заборовскому встать у входа, чтобы оберечь их от ненужного глаза.

– Буду сразу говорить о деле, – сказал Лев Иванович на чистом русском языке.

– Я привез предложение нашего короля о создании унии. В случае если один из правителей умрет, власть в обоих государствах переходит ко второму.

Монах, приподняв капюшон, взглянул на канцлера насмешливо:

– Борис хитер и на такую уловку не поддастся. Король молод, а Борису за пятьдесят, вдобавок болен. Значит, наш престол перейдет к Жигимонту? Не бывать этому. Борис хочет, чтобы отныне и во веки веков на Руси правил род Годуновых!

– Разве это справедливо? – сочувственно сказал канцлер.

– Нет, этому не бывать! – ударил по столу кулаком монах.

– Мы, Романовы не позволим! Если так случилось, что царский корень прервался…

– А если не прервался? – снова перебил его Сапега.

– Как – не прервался? – тупо уставился на него Александр Романов. – Или ты веришь, что угличский царевич жив? Поверь, то глупые слухи. Мы доподлинно знаем, что царевич похоронен.

– А если жив другой царевич?

– Какой другой? Другого не может быть.

Сапега передвинулся вплотную к монаху и сказал:

– Я тебе открою сокровенную тайну. Ты обсудишь ее с братьями, а потом, подумав, ответите мне о своем решении.

Ты знаешь, что отец Ивана Грозного, Василий Третий, развелся с первой женой Соломонидой из-за ее бездетности?

– Конечно. Он женился на Елене Глинской, которая родила ему Ивана.

– А, знаешь ли, что Соломонида была пострижена, будучи беременной? И в монастыре родила сына Георгия? Василий, узнав об этом, послал бояр к бывшей жене, но та ребенка не отдала, сказала, что он родился мертвый, и даже указала на могилку. Однако мальчик остался жив. Его прятали по монастырям, пока он не достиг юношеского возраста.

– Мне мой отец рассказывал, что Ивана Грозного все время преследовал призрак старшего брата. Он сам ездил по монастырям, лично допрашивал настоятелей, пытаясь найти брата.

Но потом внезапно страхи царя утихли, он решил, что Георгий умер, и обратил свой гнев на двоюродного брата – Владимира Старицкого. Он заставил выпить его бокал с ядом.

– Все правильно. Только Георгий остался жив. Он бежал в Литву, где находилось много русских «отходчиков». Когда там оказался и Андрей Курбский, Георгий перешел к нему на службу, был одним из его приставов. Князь советовал ему в жены местную православную шляхтичку, имевшую небольшое поместье. В 1580 году у него родился сын, которого он нарек Дмитрием.

– А ты откуда это знаешь? – недоверчиво спросил Александр.

Увлеченный рассказом, он забыл об осторожности и откинул капюшон.

– Георгий открылся во всем Андрею Курбскому. И тот все вынашивал планы отомстить царю Ивану, организовать поход с настоящим царевичем во главе. Однажды он проговорился моему дяде тоже Сапеге, который был тогда Минским воеводой.

– Мир праху его! Он умер. Умер и Курбский, умер и Георгий. Но Дмитрий жив, и он знает о своем царском происхождении.

– Тоже Дмитрий. Какова игра судьбы! – проговорил внимательно слушавший Александр Романов.

– Но где доказательства? Кто поверит, что он прямой потомок Александра Невского.

– Говорят, что он очень похож на парсуны[4]4
  Парсуна – ранний «примитивный» жанр портрета в стиле иконописи.


[Закрыть] своего деда. Похож, кстати, и на своего дядю. Это подтверждают старики, знавшие Ивана Грозного в молодости.

– Так сколько ему лет?

– Двадцать исполнилось.

– А угличскому сейчас было бы восемнадцать. Почти ровесники.

– Говорят также, что на груди царевича есть родимое пятно, которым были отмечены все члены этой роковой семьи.

– Это маловато, чтобы церковь и народ признали в нем царского сына. Есть ли какая-то грамота, подтверждающая его происхождение?

– Нет. Ведь отец его был рожден тайно, и ни в каких книгах не записан. Но можно помочь найти другие доказательства.

Я вам предлагаю реального царевича.

Романов уперся взглядом в столешницу, не отвечая.

– Я знаю, о чем ты думаешь! – зло бросил канцлер. – Надеетесь, что когда Борис умрет, кто-то из вас, Романовых сядет на престол. Но вспомни, что произошло, когда умер Федор. Вы же сами отдали власть Борису, потому что тут же перессорились с Шуйскими да Мстиславскими! И теперь произойдет то же самое!

Пока будете спорить между собой, трон вновь захватит какой-нибудь выскочка! Не лучше ли объединиться под знаменем истинного царевича, который, заняв престол, будет послушен воле боярской!

– И где же Дмитрий сейчас обретается?

Сапега бросил испытующий взгляд на собеседника и, чуть замешкавшись, ответил:

– Где ему и положено быть. В своем имении на Волыни. Но если вы, родовая знать, примите решение, он сразу перейдет границу, да не один, а с войском. Мы, князья литовские, ему поможем. Это и будет наш вклад в единение славянских племен, создания русско-литовско-польской державы. Поверь, это будет держава, перед которой преклонятся государства Европы, в том числе и Римская империя… Прошу, посоветуйся с братьями, с другими родовитыми князьями. От вашего решения будет зависеть, как мне вести переговоры с царем Борисом.

В промозглой темноте они расстались.

Но, увы, соглядатаи Семена Годунова не спали. На следующий день целовальник донес о подозрительной встрече иноземца в одежде польского слуги и боярина Александра Романова, одетого монахом. Признал он и царского толмача. А еще через день холоп Романова Алексашка Бартенев-второй доложил, что собирались вместе все пять братьев Романовых. О чем-то горячо говорили, о чем – он доподлинно не слышал, но несколько раз произносилось имя царевича Дмитрия.

Заметили тайные соглядатаи, что о чем-то шептались Александр Романов и Василий Шуйский во время службы патриарха в Архангельском соборе.

Перепуганный тревожными вестями, бросился Семен Годунов в царские покои. Там он застал лекаря Фидлера с братом, что хлопотали с какими-то травами, подсыпая их в большой золотой таз, в котором Борис парил распухшую правую ногу.

– Почему в неурочье явился, случилось что? – спросил Борис.

Семен присел на скамейку, сняв шапку, но многозначительно молчал. Лекари, укутав таз с ногой в толстую шерстяную ткань, установили рядом с постелью царя песочные часы и временно удалились.

– Ну, что на хвосте принес? – грубо спросил царь.

– Романовы тайно ведут переговоры с Сапегой.

– Не врешь? – подскочил царь, забыв, было, о больной ноге, и тут же со стоном опустившись обратно. – Кто их свел?

– Яшка Заборовский, твой толмач. И это после стольких милостей, какими ты его одаривал!

– К допросу взял? – мрачно спросил Борис.

– Сказывает, что услужить тебе хотел. Узнать, о чем будут говорить и донести.

– Узнал? – так же мрачно и односложно продолжал спрашивать Борис.

– Сказывает, что его удалили, как только разговаривать начали.

– А что на дыбе сказал?

– На дыбу еще не брали. Кто без толмача переговоры с поляками будет вести?

– Обойдемся. Дьяк Власьев все, что нужно, переведет.

– Еще есть донос, что братья Романовы в тот же день у Федора собрались.

– Так я и знал – зашевелилось осиное гнездо! – воскликнул царь, комкая в ярости рубаху на груди.

– И это еще не все: Бартенев, слуга Сашки Романова, подслушал, что будто про царевича Дмитрия говорили! И будто, Федор сказал: «Ишь чего надумали католики проклятые! У нас на их царевича-нехристя свой царевич найдется!»

– Господи! Да когда же уймутся, наконец, враги наши!

Борис повернулся к притихшему Семену. Его черные глаза сверкнули решимостью.

– Долго я терпел их козни. Все! Настал твой час, Семен! Сумеешь обезвредить – тотчас получишь боярскую шапку.

Семен поклонился.

– Что молчишь? Аль заробел? – спросил Борис.

– Взять-то можно, а в чем их вины искать? Что будет? Ведь посла к допросу не возьмешь?

Борис опустил голову на грудь, тянулись тягостные минуты размышлений. Наконец, он произнес уже спокойным, мелодичным голосом:

– Ты прав. Тут не силой, надо хитростью изводить недругов наших. Что предлагаешь?

– Сказывают верные люди, – елейно начал Семен Годунов, – будто жена Федора Ксения да Алексашка, брат его, травами всякими увлекаются, да заговорами… Вот ежели у Александра во время обыска найдутся вдруг коренья ядовитые, то можно доказать, что присягу братья нарушили и решили тебя извести.

– А сумеешь найти?

– Сумею, – ухмыльнулся Семен. – Бартенев на что? Ему после доноса деваться некуда – если не мы, хозяин его порешит.

Царь Борис, чтобы обезопасить себя, решил ударить в первую очередь, по Романовым. Но Борис Федорович не хотел вступать в конфликт с боярской элитой. Не смотря на всю свою решительность, он побаивался ее. Поэтому поводом для уничтожения Романовых стал подлог.

Многие предполагали, что план расправы над Романовыми был разработан царским родственником Семеном Никитичем Годуновым. Как глава Сыскного приказа он знал, как можно подкупить кого-либо из слуг братьев Никитичей, чтобы тот написал на них донос.

Через верных людей удалось выяснить, что казначей Александра Никитича Романова Второй Бартенев недоволен своим господином и за внушительную плату готов предать его.

Семен вызвал к себе Бартенева и, обещая «великое царское жалование», попросил положить в казну Романова небольшой мешочек с ядовитыми корешками. Из них можно было приготовить сильный яд. Затем Бартеневу следовало написать в Челобитный приказ об этих корешках. Главным документом должен был стать донос, он же «извет». Получив его, можно было формально начать дело.

* * *

Глубокой ночью 26 октября 1600 г, выйдя из Фроловских ворот Кремля, с горящими факелами процессия из конных и пеших стрельцов не торопясь, прошла несколько сот метров к Варварке.

Здесь спешившиеся гвардейцы оцепили двор Федора Романова. Стрельцы прошли далее, оцепляя дворы Александра, Михаила, Василия и Ивана.

Первым застучал в ворота, ведущие во двор Александра, Салтыков.

– Кто там, в ночь, за полночь? – крикнул сторож.

– Открой по царскому указу! – закричал Салтыков, и, едва калитка приоткрылась, по его команде туда бросились стрельцы.

Несмотря на неожиданность нападения, верные боярские слуги храбро бились с нападающими. Но силы были неравны. Перебив множество слуг, стрельцы захватили двор. За ними поспешил и Салтыков: скорее в горницу хозяина, к сундучку, куда Алексашка Бартенев должен был положить мешок с кореньями.

– Ага, вот они! – вскричал с торжеством Салтыков, извлекая заветный мешок и чувствуя, как голова его потяжелела от боярской шапки. И показал пальцем на вбежавшего полураздетого хозяина:

– Взять его! Вязать всех – и подлых и челядь!

– Доставить в Сыскной приказ к Годунову.

Дальше всё шло согласно злоковарному плану «Вынули» при обыске коренья, поставили у мешков «в свидетели» доносчика, переловили всех Романовых, начиная с Фёдора Никитича, и бросили в темницу. Обвинение было тут же объявлено Боярской думе, патриарху Иову и Освященному собору русских архиереев.

Обвинение было тут же объявлено Боярской думе, патриарху Иову и Освященному собору русских архиереев.

Дело бояр Романовых, связанное с неким «волшебством» подлежало не царскому, а духовному расследованию.

Поэтому, как положено, следствие велось патриархом Иовом.

При участии духовенства была создана боярская комиссия, на заседание которой вызвали всех братьев Романовых. Старший Федор Никитич должен был оправдываться за весь род, как того требовала традиция. Но и он, и Александр Никитич молчали, не потому, что им нечего было сказать: для них, очевидцев и участников многих опальных дел, видимо, не оставалось сомнений, что пришел их черед.

Там было выяснено, что содержимое мешочка представляет смертельную опасность для любого человека. К тому же яд мог быть нужен для травли мышей и крыс, которые в изобилии водились в амбарах и погребах. Но патриарх и бояре почему-то решили, что Александр Никитич приобрел ядовитые корешки для того, чтобы с их помощью отравить царя Бориса.

Следствие затронуло весь разветвленный клан Романовых, в том числе и их родственников по женской линии – князей Сицких, Черкасских, Карповых, князя Фёдора Шестунова и других.

За князем Иваном Васильевичем Сицким послали в Астрахань и повелели его привезти в Москву с княгиней и сыном, заковав.

Доказательств, кроме «корениев», никаких получено не было, но и их было достаточно, так как это прямо нарушало крестоцеловальную запись Борису Годунову.