Текст книги "Ба инь или сказки колокольчиков (СИ)"

Автор книги: Владислав Янович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Янович Владислав
Ба инь или сказки колокольчиков

Ба инь или сказки колокольчиков

В одной далекой стране с незапамятных времен в изголовьях детских кроватей подвешивают восемь колокольчиков. Один колокольчик серебряный, другой нефритовый, третий глиняный, четвертый выточен из сосны, пятый сшит из кожи, шестой сделан из высушенной тыквы-горлянки, седьмой – из бамбука, восьмой сплетен из шелковых нитей.

Считается, что, собранные вместе, колокольчики обретают волшебную силу: они теперь умеют слушать ветер. Причём каждый колокольчик отзывается только на свой, особенный ветер, которых, как вы наверное уже догадались, тоже ровно восемь. Но колокольчики умеют не только слушать, они могут пересказывать услышанное. К сожалению, понять их речь может только спящий. Ему словно снится сон – весёлый или грустный, похожий на правду или совсем сказочный – всё зависит от того, какой из своих историй поделились ветры с колокольчиками.

Волшебная яма

Давным-давно, жил один бедняк. Был он настолько беден, что его никто и по имени-то не звал – велика честь! Даже его супруга обращалась к нему не иначе, как «Эй, ты!»

По профессии был этот бедняк горшечником, но мало находилось желающих покупать его кособокие кувшины и горшки со стенками разной толщины.

Однажды пошёл бедняк к реке, чтобы набрать глины для работы, и вдруг увидел целую толпу детей. Они сгрудились вокруг одной из глиняных ям, которыми был изрыт весь берег реки, размахивали руками и громко кричали. Бедняк здорово рассердился: он то думал, что вот сейчас придёт, сядет у воды, и в тишине да покое помечтает о чём-нибудь, а тут такой гомон.

– А ну-ка! – напустился он на детей, – Пошли отсюда! Ну!

Дети испугались и бросились врассыпную. Бедняк приблизился к яме посмотреть, почему они тут шумели. Вот те на! На дне, сжавшись в комок, лежал старый лис. Шкура его, когда-то наверное рыжая и густая, была почти совсем седая и словно молью траченная. Да ещё глиной перепачкана.

Лис тяжело и быстро дышал, как будто только что убегал от кого-то. Бедняк заметил вокруг лиса множество камней. "Это дети накидали, – догадался бедняк и невольно посочувствовал лису, – Вот ведь угораздило бедолагу. Так бы и забили до смерти." Лис, тем временем, высунул морду из-под лапы и коротко взглянул на бедняка печальными, по-стариковски слезящимися глазами.

– Ну, чего смотришь? – прикрикнул на него бедняк, – Как это тебя в яму занесло?.. Ну ладно, сейчас я тебе помогу.

Бедняк неловко спрыгнул вниз и опасливо протянул руки к лису:

– Кусаться не будешь?

Лис, словно понимая, что ничего плохого с ним делать не собираются, даже не шелохнулся. Бедняк осторожно поднял его и, поднатужившись, перевалил тяжёлое тело через край. Лис негромко тявкнул, будто благодарил, и, прихрамывая, затрусил к недалёкому лесу.

– Дура-ак! Ох, какой дурак! – простонала жена, услышав рассказ бедняка о спасенном лисе. – Нет бы домой лисью шкуру принести!

– Да как у тебя язык повернулся сказать такое? – возмутился бедняк.

– Уйди! Уйди с глаз моих долой! – закричала жена, выталкивая мужа из дома. – Ночуй во дворе, если такой добрый!

Бедняк постоял перед закрытой дверью, потом вздохнул и отправился под навес, где у него располагались гончарный круг, небольшая печь для обжига и широкая лавка. "Ну и ладно, – подумал бедняк, почёсывая голодный живот, – К утру, глядишь, успокоится." Приспособил вместо подушки кое-как очищенную от глины куртку, растянулся на лавке и уснул.

И приснился ему лис. Всё ещё поджимающий раненую лапу, но уже не грязный и жалкий. Наоборот, седая шкура лиса в сиянии полной луны богато отливала серебром.

– Спасибо тебе, человек, – вдруг сказал лис. Важно, словно большой начальник.

– Да чего там! – смутился бедняк, ничуть не удивившись тому, что лис разговаривает. Сон ведь.

– В благодарность за спасение сделал я тебе подарок, – продолжил лис. – Теперь глина в той яме, откуда ты меня вызволил, волшебная. Тебе достаточно пожелать, и она превратится в любую вещь.

– Хорошо бы, – вздохнул бедняк.

– Так и будет, – произнёс лис, – От заката и до рассвета. Только помногу за один раз не загадывай и денег или пищи не проси, – с этими словами лис махнул хвостом и будто растворился в лунном свете.

Проснулся бедняк ещё до солнца, от холода. Густой туман окутывал деревню: вытяни руку, пальцы чуть видны. Прыгая возле лавки, чтобы согреться, бедняк припомнил ночные видения, улыбнулся невесело. Тут он сообразил, что так и не набрал глины для работы. На гончарном круге лежал лишь небольшой комочек – то, что вечером счистил с куртки.

– Эх, – воскликнул бедняк, – была бы эта глина и впрямь волшебной, приказал бы: "Стань красивым кувшином. Таким, что и самому императору бы понравился!" А она – раз, и... Ох!

Кусок глины в центре гончарного круга вдруг серебристо вспыхнул, где-то вдалеке чисто, как при ясной погоде, прозвенел колокольчик. И, раз! Стоит, лаково поблёскивая, крохотный кувшинчик, да такой красивый, что наверняка и самому императору бы понравился. Бедняк выпучил глаза и открыл рот, не зная, то ли обрадоваться чуду, то ли испугаться.

Сколько он так простоял, не ведомо. Очнулся, когда на пороге дома показалась позёвывающая жена и приказала воды принести, завтрак готовить. Бедняк промычал в ответ, тыкая пальцем на кувшинчик.

– Чего? Онемел, что ли?.. Ой, красота какая!..

О завтраке, конечно, забыли. Торопясь и захлёбываясь словами, бедняк трижды пересказал свой сон и вчерашние события, пока жена не приняла решение.

– Значит так: никому не говори! Понял? Ни единой душе! А сейчас беги к реке и набери столько глины, сколько унести сможешь и ещё столько же!

– Лис сказал, что помногу нельзя, – попытался возразить бедняк.

– Много он понимает, этот твой лис! – перебила жена. – Беги, пока туман не разошёлся, и соседи не видят. А кувшин я спрячу... ты что, не мог побольше потребовать? У-у, бестолочь! Давай, иди за глиной.

Всю следующую ночь бедняк с женой не спали – желания загадывали. Глина слушалась только бедняка, зато превращалась во что угодно: в новый казан, в одежду, в хозяйственную утварь, но лучше всего получались кувшины. С узкими и широкими горлышками, с тончайшими, но необычайной прочности стенками, изукрашенные узорами и картинками, в ювелирной металлической оплетке, в форме разных животных, рыб или птиц. Всё, что годами рисовал себе в воображении бедняк, вдруг становилось реальностью. Разумеется, жена потребовала загадать сундук с деньгами и драгоценностями, но бедняк воспротивился:

– Лис строго-настрого запретил.

– Много он понимает..., – завела было жена, но отвлеклась на примерку нового платья. – Ничего, я что-нибудь придумаю.

Бедняк на это ничего не сказал и тоскливым взором окинул убогую комнатку, чуть не до потолка заваленную волшебными вещами. Хорошо, хоть, рассвело, и глина больше ни во что не превращалась.

– Не проголодался? – вдруг непривычно ласково спросила жена. – Сейчас за водой схожу, чего-нибудь приготовлю.

– Как соседям объясним? – вздохнул бедняк.

– Не бойся, – хитро улыбнулась жена, – Я им скажу, что ты специально лучшие свои работы не показывал, выполняя обет перед учителем. А теперь срок обета прошёл. Да, продавать в столицу поедем, здесь нам за этакую красоту настоящей цены всё равно не дадут, – и она любовно погладила кувшин в виде огненнокрасного дракона с золотистыми крыльями. Солнечный луч, скользнув сквозь трещину в бычьем пузыре, закрывавшем окно вместо слюдяной пластины, отразился в агатово-чёрных глазах дракона, и сердце бедняка сжалось в нехорошем предчувствии.

– Зачем в столицу? – спросил он.

– Затем! Как был бестолочью, так и остался, – отрезала жена.

И ведь всё у жены горшечника получилось. Из столицы они вернулись на четырёх повозках. Односельчане только диву давались.

– Ну, надо же. А мы думали, что хуже нашего гончара во всей Подлунной не сыскать. Какой хитрец! – удивлялись одни.

– Он же учился у главного гончара императора, – снисходительно объясняли им другие. – И мастер с него обет взял: до его смерти искусство своё не показывать – наверное боялся должность потерять. А на прошлой неделе мастер умер. Вот наш и открылся.

– Что ж он не мог все эти годы потихоньку приторговывать? – удивлялись люди. – Ведь в какой нищете жил!

– Ну, кому Боги-Близнецы дают умную голову, а кому – золотые руки...

Жена горшечника слушала эти пересуды и гордилась собой: надо же как она хитро всё устроила, никто не догадался. Про смерть "главного гончара императора" тоже она придумала.

Первым делом, по возвращении из столицы, жена горшечника затеяла строительство нового дома, причём каменщиков и плотников наняла городских, а дом распорядилась поставить у реки. Так, чтобы яма с волшебной глиной оказалась во дворе. "Бережёному и Боги-Близнецы улыбаются," – приговаривала она.

Все новые кувшины, которые каждую ночь придумывал её муж, она по-прежнему увозила на рынок в столицу. Деревенских это немного обижало, но свою досаду они старались не показывать:

– Если городским деньги девать некуда, то пускай покупают. А нам без надобности.

Жена горшечника от этих разговоров за спиной и косых взглядов давно бы в город уехала, но глину впрок запасти было нельзя: уже на другой день волшебная сила пропадала, а оставить мужа одного жена опасалась. Потому и решила устроить новоселье как положено: кто знает, сколько ещё жить в деревне придётся, лучше не пока ссориться.

От приглашения никто не отказался. Люди в селении были, в общем-то, неплохие и чужому внезапному богатству хоть и завидовали, но совсем немного, не то, что в иных местах.

Столы пришлось накрывать во дворе. Жена горшечника расхаживала среди гостей, словно императорша. Селяне искоса поглядывали на неё, пряча усмешки в чашах с вином, да за кусками пирогов.

– Кушайте, кушайте, – приговаривала жена горшечника. – Когда ещё такое попробуете, – а сама с беспокойством следила за тем, как в прожорливых глотках исчезают горы заготовленной снеди. Наконец не выдержала, убежала в дом, растолкала мужа, успевшего напиться вина ещё до застолья.

– Еда кончается! – злобно прошипела жена.

– Ну, и что?

– Скажут, богатством похваляются, а накормить толком не могут.

– Ну, и что? – пьяно повторил горшечник.

– Всё тебе "нуичто"! Вставай. Уже ночь на дворе. Бери глину, превращай в пищу!

– Нельзя! – вмиг протрезвев, вскинулся с ковров горшечник. – Лис строго-настрого запретил!

– Много он понимает, этот твой лис. Не ему здесь жить.

– Нет, нельзя.

– А я говорю – можно. Лис и помногу расходовать запрещал, а ты сколько глины за ночь изводишь?

– Эй, хозяева, а что-нибудь ещё выпить есть? – раздался в дверях голос бывшего самого богатого в деревне человека.

– Сейчас, сейчас! – засуетилась жена горшечника и пихнула мужа ногой. – Давай быстро, иначе всем расскажу, какой из тебя на самом деле гончар.

Эх, эх! Пир, начавшийся с вечера, продолжался всю ночь. Но едва на востоке показался краешек солнца, как в то же мгновение рухнул новый дом горшечника, обратившись кучей глины, а во дворе, похватавшись за животы, завыли-закричали от боли гости. А громче всех – жена горшечника. Ещё бы, столько глины съела.

Сказка о дожде

Когда умер охотник Мон, в маленьком доме на склоне горы остались его жена Мон-У и сын Кан. Кану шел всего четырнадцатый год и потому он довольно быстро свыкся с тем, что отца больше нет. Совсем иначе Мон-У. Смерть мужа, казалось, и ее лишила жизненной силы. Подобно бледной тени прежней Мон-У бесцельно бродила она по дому и могла часами стоять у порога, словно поджидая своего любимого супруга. Из деревни, вначале часто, а потом все реже и реже, к ней приходили подруги, пытаясь хоть как-то помочь Мон-У, облегчить ее горе. Мон-У их едва замечала. Она разговаривала, отвечала на вопросы, но при этом глаза ее были пусты.

"Сходи к старухе Вэй, – сказала как-то одна из женщин Кану. – Может, она даст тебе каких-нибудь трав или снадобий для Мон-У, а то, ты все равно, что круглый сирота при живой матери."

Старуха Вэй, колдунья, жила у дальнего горного озера в хижине из камней, почти в пещере. Едва приметив Кана, Вэй замахала руками: "Иди, иди. Я не могу тебе помочь. Нет у меня таких трав и снадобий, чтобы они заставили Мон-У позабыть о муже. Впрочем, – старуха мерзко хихикнула, – Позабыть-то она позабудет, но ведь тебе не это нужно?" "Не это, – подтвердил Кан, – Может быть, ты подскажешь, у кого мне искать помощи?" И он протянул старухе Вэй шкуру черной лисицы. "О!" – воскликнула старуха, и глаза ее жадно сверкнули. Протянув руки, она выхватила шкуру, зарылась носом в густой мех. "У кого мне искать помощи?" – повторил Кан. "Спроси у Царя Обезьян, – неохотно пробормотала колдунья, – Только он властен над живыми, заблудившимися в Царстве Мертвых." "Где мне его найти? Где живет Царь Обезьян?" "Не знаю!" – ответила старуха и попыталась спрятаться в доме. Но Кан подскочил и вырвал лисью шкуру. "Не отдам, пока не скажешь!" "Мои бедные старые кости! Им так холодно и сыро в каменном доме!.." Кан спокойно выслушал причитания и сделал вид, будто хочет уйти. "Погоди! Я научу тебя, только обещай, что не скажешь Царю Обезьян, кто подсказал тебе дорогу." "Обещаю." "Дай лису... Поднимись на вершину самой высокой горы и изо всех сил подпрыгни девять раз, приговаривая, "Царь Обезьян, к тебе гость пришел". На девятом прыжке тебя подхватит облако и отнесет к замку Царя Обезьян... Я тебе даже больше скажу, потому что ты мне сразу понравился, и я вижу, как ты заботишься о своей матери. Царь Обезьян, если он согласится тебе помочь, будет предлагать тебе много разных волшебных зелий, но ты не бери. Проси у него Дождь Забвения." "Что за дождь такой?" "Все, все! Уходи!" Колдунья испуганно взглянула на небо и засеменила к хижине.

На другой день Кан попросил мать испечь мешок лепешок. Мон-У, не спрашивая, зачем сыну так много еды, и вообще ничего не говоря, растопила очаг и замесила тесто.

"Я ухожу и наверное надолго, – сказал Кан на пороге, – Сейчас за тобой придет твоя сестра, поживи пока у нее в доме." Мон-У не ответила. Она смотрела на горную тропинку, по которой Мон всегда возвращался с охоты, и глаза ее были пусты.

Много дней добирался Кан до самой высокой горы Подлунной империи. Давным-давно кончились лепешки, которые испекла ему в дорогу мать, а места кругом были такие, что даже птицы их стороной облетали. Много дней добирался Кан до самой высокой горы Подлунной империи и еще столько же карабкался на вершину – так он ослабел от голода и жажды. И когда вытянутая вверх рука не нащупала опоры, силы оставили Кана."Как же я смогу подпрыгнуть девять раз?" – только и успел он подумать.

И снится Кану, что на белоснежном облаке спускается к нему Царь Обезьян. Халат его сшит из золота, пояс украшен жемчугом, застежки на туфлях алмазные.

"Знаю твою беду, – говорит Кану Царь Обезьян, – и знаю, чем тебе помочь. Но прежде ты должен выполнить три моих задания, разгадать три моих загадки и трижды рассмешить меня. Согласен?" "Да," – пытается ответить Кан, но пересохшее горло не издает не звука. "Не слышу. Согласен?.. Э-э, да у тебя горло пересохло! На, попей." И протягивает Царь Обезьян хрустальный сосуд, водой – не водой, а словно туманом наполненный. "Это Дождь Забвения, – говорит Царь Обезьян, – От любой жажды избавит. Пей."

И снится Кану, будто берет он хрустальный сосуд и к губам подносит, а туман, что внутри, вдруг начинает клубиться, вырывается из сосуда и облаком окутывает Кана. И так легко вдруг становится Кану, так спокойно, словно сидит он на веранде своего дома и смотрит на цветущие персиковые деревья. И выходит из дома мать. Уже не в белых траурных одеждах и рукава распущены. Улыбается.

Вдруг откуда-то налетает черный ветер, обрывает бело-розовый цвет с персиковых деревьев, ломает ветви. И нет уже ни веранды, ни дома, ни матери. Есть только холодные острые камни вершины самой высокой горы Подлунной империи, есть боль в избитом израненном теле и боль в сердце.

"Ха-ха-ха!" – услышал Кан. С трудом открыл глаза, смахнул рукавом слезы. "Рассмешил ты меня, человек, – сказал неизвестно откуда – может быть, из сна – появившийся Царь Обезьян. – С первого глотка! С одного-единственного глотка! Ха-ха-ха! Мне бы так... Однако, с первым заданием ты справился. Посмотрим, как со вторым. Да! И передай старухе Вэй, что... привет передай!" С этими словами Царь Обезьян притопнул по облаку ногой в шелковой туфле с алмазной застежкой и в одно мгновение исчез.

"Постой!" – закричал Кан и попытался встать, но тут над ним раздалось хлопание могучих крыльев, и на вершину горы приземлился гигантский орел. "Садись мне шею, – недовольно кося глазом, произнес орел, – Повелитель приказал отнести тебя в долину." И добавил: "Еще он сказал, что Дождя Забвения всего на четыре глотка. Один ты уже выпил."

Кан, прижимая к груди драгоценный сосуд, неловко взобрался на орла и одной рукой вцепился в перья. Он не запомнил полета, и не понял, как долго они летели. Об одном только беспокоился Кан: не уронить бы сосуд.

Орел доставил Кана к небольшому озеру у подножия горы. "Повелитель приказал пожелать тебе удачи, – проклекотал орел, – Так вот, желаю удачи."

Оставшись один, Кан вдруг вспомнил о том, что голоден и хочет пить. От холодной озерной воды заломило зубы и перехватило дыхание, но Кан не отрывался, пока живот его не раздулся, словно бочонок. После этого Кан свернулся на траве клубком и уснул.

Пробудился Кан от боли. Что-то острое вонзилось в плечо. "Эй, оборванец, – отведя копье, обратился к Кану всадник в облачении императорского стража, – Ты видел орла?" "Да," – ответил Кан испугано. "Видел?! – обрадовался страж, – Куда он полетел? На нем сидел человек?" Кан прикусил язык. "Ты оглох? – прикрикнул страж, – Куда полетел орел?" "Не знаю." "У, бестолочь!" Страж достал рог и сильно протрубил. Через некоторое время на этот зов прискакали еще десять стражей. "Этот оборванец видел орла. Но куда тот полетел и был ли на нем седок, не заметил. А, ну-ка, встань, когда с тобой разговаривают!" – всадник сопроводил приказ уколом копья. Кан, спрятав в лохмотья хрустальный сосуд, поднялся, и тут откуда-то выпало орлиное перо. Наверное, Кан его случайно вырвал во время полета.

Разительная перемена произошла с высокомерными императорскими стражами: рисовыми снопами повалились они с коней. "Это он! Это избавитель! Жрец был прав! Прости нас, что не сразу признали тебя!"

Недоумевающего Кана с почтительными поклонами посадили на лошадь и процессия двинулась прочь от озера. Стражи молчали, а Кан боялся спрашивать. Так в молчании они приехали в огромный лагерь, в котором рядом с военными шатрами стояли простые навесы и шалаши, а люди в доспехах перемешались с женщинами, детьми и стариками.

При виде императорских стражей, с торжественными лицами сопровождавших Кана, а особенно приметив орлиное перо, которое первый страж нес в высоко поднятой руке, по толпе прокатился радостный гул. Люди падали перед Каном на колени, кричали, смеялись, плакали.

Кан совсем перестал что-либо понимать. Одной рукой он сжимал поводья, а другой – скрытый под рубахой хрустальный сосуд с Дождем Забвения.

Стражи остановились перед богато убранным шатром, помогли Кану спуститься на землю и ввели внутрь. Посреди шатра на шелковых подушках лежал немощный старик, сам Великий Император Подлунной. "Это он?" – спросил император, приподнявшись. "Да. Вот перо." Император долго всматривался в лицо Кана, потом вздохнул и, словно обессилев, откинулся на подушки. "Ты, похоже, голоден, посланник Неба? – обратился император к Кану, – Скажи, и я велю исполнить все." "Да. Голоден," – кивнул Кан, пытаясь выгадать время. Его отвели в другой шатер, не менее богатый, где его ждали слуги с новой одеждой и едой. Но на все расспросы Кана они только испуганно наклоняли головы. Кан приказал поставить ширму, за которой умылся и переоделся. Сосуд с Дождем Забвения он спрятал на груди и привязал к телу платком.

Когда Кан, неузнаваемо преобразившийся, вышел из-за ширмы, у стола с напитками и яствами его поджидал человек в одеянии жреца. "Я здесь, чтобы все тебе объяснить, о, посланный Небом." "Почему все называют меня посланником и избавителем?" – спросил Кан, не прикасаясь к еде. "Кушай, я все объясню. Наш верховный жрец, умирая, и об этом предупредил, что ты будешь в неведении о своей миссии." Других приглашений Кану не потребовалось, он так и набросился на пищу.

"Не знаю, откуда ты и почему тебе неизвестно о страшной участи, постигшей Подлунную. Орды молодых драконов напали на империю: жгут дома и посевы, убивают людей и все живое, разрушают города. Раз в тысячу лет случается это и какое горе, что время нашей жизни совпало со временем обретения молодыми драконами речи. Ты ведь не можешь не знать, что драконы от рождения безумны и только утолив жажду крови, обретают речь?" Кан кивнул. Есть он перестал. "Самое разумное, – продолжал жрец, – это покинуть города и деревни, укрыться в пещерах и переждать, а потом вернуться в разоренную страну. Но наш император слушал только военначальников, а потому решил попытаться дать бой драконам. В этом лагере сейчас все население столицы Подлунной. Все, кто выжил. Но кто знает, сколько нам осталось. Дальние дозоры сегодня утром заметили на краю неба силуеты драконов, а значит, скоро нам предстоит последняя битва. И вот вчера наш верховный жрец решил узнать Последнее Пророчество, а его можно получить лишь ценой своей жизни, иные жертвы Боги-Близнецы не приемлют. И было ему видение, как с небесных высот верхом на орле спускается к нам избавитель, не ведающий о том, что он избавитель. Он даже описал его лицо и одежду. Твои лицо и одежду..." "Тогда почему стражи не сразу признали меня?" – спросил Кан. "Мы передали императору не все слова Последнего Пророчества, – просто ответил жрец, – И тебе я говорю не все, что знаю. Теперь отдыхай, я скажу императору, что до утра тебя нельзя тревожить."

Жрец ушел, а Кан погрузился в тягостные раздумья. Он уже понял, как спасти Подлунную от драконов жаждущих крови, разве не сказал ему Царь Обезьян, что Дождь Забвения утоляет любую жажду? Но, три глотка! Всего три глотка осталось в сосуде. А сколько их потребуется для драконьих орд?

Кан отыскал среди роскошных вещей обычный темный плащ, накинул на плечи. Острым кинжалом разрезал заднюю стенку шатра и, незамеченный охранниками, выскользнул наружу. Мало кто спал в лагере в эту ночь. Погруженный во тьму лагерь, ибо, опасаясь привлечь внимание драконов, люди не жгли костров, шумел, словно горная река на перекатах. Сдавленные рыдания по погибшим, жалобное нытье о потерянном имуществе, трусливые бормотания о близкой и неминуемой смерти смешивались с тихими разговорами о том, что наконец-то явился избавитель, и недолго осталось драконам. "У него невидимые доспехи и невидимый ледяной меч длиной в полнеба, – услышал Кан, – Как взмахнет им, так половина драконов в сосульки превратится, а остальные от страха сожгут сами себя!"

Весь лагерь обошел Кан, и сильнее драконьего пламени жгли его сомнения. Всего три глотка! "Надо посмотреть, – решил Кан, – надо все своими глазами увидеть"

Отыскав коновязь, Кан оседлал скакуна, показавшегося ему крепче остальных, и ударил пятками по крутым бокам. В последний момент различил он краем глаза человеческую фигуру в облачении жреца, но прянувший с места конь не оставил времени вглядеться пристальнее.

Долго, почти до рассвета мчался Кан по степи. И вдруг не стало слышно звона подков, потому что конь скакал по пеплу. А впереди показалось зарево, но не солнце это было, а отблески великого пожара, объявшего Подлунную.

В одном месте зарево было сильнее, и именно туда повернул Кан. Вскоре он оказался перед грядой невысоких холмов, за которыми ярче солнца полыхало пламя и слышался сильный гул, будто сталкивались обшитые кожей огромные камни. Конь вдруг встал, крупная дрожь сотрясала его тело. Кан спешился и осторожно поднялся на холм. Страшное зрелище открылось ему.

Просторная долина, окруженная холмами, была заполнена драконами так, что земли не было видно. Чудовища спали. Но, то один, то другой дракон вдруг принимался ворочаться, тогда его соседи пробуждались, и тут же начиналась короткая яростная схватка. "Они все еще безумны... Мама, мама, прости меня!" – подумал Кан.

Непослушными руками расстегнул он одежду, достал хрустальный сосуд и выдернул пробку. Заклубился туман в сосуде, вырвался наружу облаком и, помедлив, словно в раздумье, стал опускаться в долину, разрастаясь с каждым мгновением. Вот уже вся долина окуталась туманом, и стихли звуки сталкивающихся валунов, обшитых кожей, и погасло огненное зарево.

Кан заткнул пробку и попытался в предрассветном сумраке определить, осталось что-нибудь в сосуде или нет. Тут в совершенно безоблачном небе прогрохотал гром, и почудилось Кану, что это вовсе не гром, а хохот.

Показалось солнце, и под его лучами истаял Дождь Забвения.

Глазам Кана предстало неисчислимое драконье воинство, застывшее в полном молчании. Внезапно все драконы склонили головы, будто благодарили Кана. В следующий миг чудовища поднялись в воздух, и крылья их закрыли небо от горизонта до горизонта. Еще миг, и только блуждающие по степи пепельные смерчи напоминали о том, что было.

Однако, один дракон не улетел. Сужающимися кругами скользил он небу, пока не приземлился рядом с Каном. "Садись мне на шею, – сказал дракон, произнося слова по слогам, как только научившийся читать человек, – Я отнесу тебя домой."

О, этот полет Кан запомнил! Сердце его ликовало и пело. Он только попросил дракона пролететь над императорским лагерем, чтобы люди узнали, что беда миновала. А там уже и так все знали! Радостными криками встретили люди Кана, летящего на драконе. Сам император приказал вынести себя из шатра, чтобы приветствовать избавителя.

Дракон почему-то отказался лететь в деревню Кана, а ссадил его у дальнего горного озера рядом с хижиной старухи Вэй. "Ты всегда будешь у нас желанным гостем," – сказал дракон на прощание и, взмахнув крыльями, отправился на запад, туда, где в великом море живут на островах драконы.

Удивительно, но старуха Вэй словно ничего не слышала – и носа не показала из хижины. Будто к ней на озеро каждый день прибывают люди верхом на драконах. С трудом открыв перекошенную дверь, Кан заглянул в жилище колдуньи. Старуха Вэй лежала, укрывшись шкурами, и глаза ее сверкали безумием. "Ты принес? – прошептала она, – Царь Обезьян дал тебе? Я знаю, что дал! Один глоток! Всего один глоток! У тебя ведь много, я знаю." "Это для Мон-У!" – Кан невольно прижал к телу хрустальный сосуд. "Иначе смерть от меня отвернется, – пробормотала колдунья и слезы потекли по ее щекам, накапливаясь в морщинах. – Всего один глоток Забвения... прошу тебя..."

Старуха вдруг принялась рассказывать о своей жизни и ужас и отвращение наполнили сердце Кана. Стало понятно, почему смерть не торопилась забрать колдунью Вэй, которую все в деревне считали полубезумной, но безобидной знахаркой. "Теперь ты знаешь. Неужели ты не пожалеешь меня? Всего один глоток, даже полглотка..," – старуха больше не плакала, видно и этого утешения она не была достойна.

Кан представил, что он ушел, оставив старуху Вэй, бросил ее помирать вечно, чтобы так и не умереть совсем. Представил веранду своего дома и цветущие персиковые деревья, и Мон-У не в белых траурных одеждах и с распущенными рукавами... Представил и развязал платок.

В третий раз заклубился в сосуде туман и вырвался наружу, во второй раз в безоблачном небе прогрохотал гром, похожий на хохот, и в первый раз за многие-многие годы старуха Вэй улыбнулась счастливой улыбкой.

Хоронить колдунью Кан не стал. Завалил вход в хижину камнями и по узкой тропинке пошел, почти побежал к дому сестры своей матери.

А там никого не было. Разгар дня, все в поле. Кан уже собрался бежать на поле, как заметил сидевшую на полу в самом темном углу девушку необыкновенной красоты. Она тихо раскачивалась взад вперед и глаза ее были пусты.

"Кто ты?" – спросил Кан, но не услышал ответа.

"Кан, сынок, ты вернулся! – раздалось от дверей, – Вот Мон-У обрадуется! Она с моим мужем в поле, а я тут соседке помогала. Их сейчас приведут, я уже послала к ним соседского мальчишку. Дай хоть обниму тебя. Ой, а наряд на тебе какой богатый, прямо императорский! Ну, рассказывай! Или нет, наших подождем. Ой, нет! Я от любопытства лопну!" Тетя тараторила и тормошила Кана, и то обнимала и смеялась, то вдруг принималась вытирать глаза рукавом. "Тетя, погоди, успокойся! – сказал Кан, – Как мама?" "Хорошо. Лучше. Недавно о тебе спрашивала. А где, говорит, Кан, ужин ведь стынет, и Мон куда-то запропал... ой!" Кан вздохнул. "Ничего, тетя, я лекарство принес." "Правда?! Вот хорошо! Да чего они так долго? Пойти навстречу, что ли?" "Я, тетя, пожалуй, пойду, а ты оставайся. А что это за девушка в доме?" "Ох, горе! Она из города. Ее отец наш, деревенский, сапожник Ли, помнишь? Хотя, откуда, тебя еще не было, когда он в город подался. А это дочка его. От городской женщины, – тетя поджала губы, – На город-то драконы напали, а нас Боги-Близнецы уберегли. Всю ее семью сожрали, и отца, и мать, и братишку. Ее одну не тронули, а может не заметили. Такое вот горе. Но это не она рассказала, она и не говорит вовсе. Добрые люди, что ее привели, рассказали. И правильно, что привели, зачем ей теперь в городе оставаться, да и города того почти нет – все драконы пожгли. Слава Богам-Близнецам, что нашу деревню уберегли и драконов прогнали. А девчушку я приютила, будет нам с мужем вместо дочери, своих-то нет... Да и с сестрой моей, твоей матерью, они сдружились. Сядут рядом и молчат..." Тетя совсем расплакалась. Кан неуклюже обнял ее, утешая. Да так и простоял до прихода матери.

Страшно было Кану взглянуть в глаза Мон-У, но пересилил себя, поднял голову. Совсем седой стала Мон-У. И сына она не узнала, мимо прошла. Вынул Кан хрустальный сосуд с последним глотком Дождя Забвения, совсем на донышке колыхался туман, утоляющий любую жажду, утишаюший любую боль, протянул сосуд матери. "Мама, это лекарство. Выпей его." Мон-У обернулась и словно искорка промелькнула в ее навсегда погасших глазах. Взяла она сосуд и скрылась в доме. Кан бросился следом. А Мон-У приблизилась к девушке, и поднесла горлышко сосуда к ее губам. Заклубился негустой туман, вырвался наружу, и словно очнулась девушка: сначала одна слезинка показалась в уголке ее глаза, за ней другая. А Мон-У присела рядом и по волосам гладит, что-то шепчет. "Пойдем, пойдем, – потянула тетя Кана прочь из дома, – Пусть вдвоем побудут. Ты мужчина, для тебя слезы – вода, и я тут тоже лишняя."