Текст книги "Струна и люстра"

Автор книги: Владислав Крапивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

О честном слове

Вдруг спохватился, что начав рассуждать на тему доверия, увлекся и написал об этом больше, чем обо всем остальном. Видимо, потому, что доверие между сообществом и личностью – одна из главных составляющих в жизни коллектива (во как стал выражаться, будто в диссертации!). А печальные примеры – так это как бы «доказательство от противного». Ну и опять же – «болячка».

Мало того, хочется коснуться еще одного грустного случая, тоже имеющего отношение к вопросу о доверии (вопросу, кстати, непростому и даже опасному).

Есть у меня рассказ «Штурман Коноплев», совершенно документальный. Только имя главного персонажа в нем изменено, однако я таким его здесь и оставлю: Сережка Коноплев. Суть рассказа в том, как одиннадцатилетний штурман ребячьей флотилии, скучая на вахте, подрисовал в на фотоснимке в альбоме нескольким мальчишкам усы. Народ обиделся, стали выяснять, чьих рук дело. Командир потребовал: «Пусть каждый даст честное пионерское слово, что не виноват!. И Сережка вместе с остальными, с перепугу, дал такое слово: не я, мол. И почти сразу выяснилось, что все-таки – он.

Одно дело, когда обычное баловство, другое, когда ты даешь отряду честное слово и оно оказывается ложным (а в отряде пионерское слово ценилось ого-го как!)…

Все-таки пожалели Сережку, не исключили совсем. Но звания лишили и – самое тяжкое – потребовали снять галстук. За то, что нарушил общее доверие… И ходил Сережка неделю за неделей, мучаясь своей виной, пока однажды шквальный ветер не сорвал с отрядной мачты флаг. Сережка героически, рискуя, напрягая все силы, добрался до верхушки мачты и продернул в блок вылетевший фал. Делая это, он не думал ни о подвиге, ни о прощении, думал только о флаге. Но оказалось, что спустился на землю он уже с правом на прежнее штурманское звание и красный галстук.

Повторяю, что рассказ (невзирая на некоторую хрестоматийно-пионерскую назидательность) абсолютно достоверен. И, собравшись написать его, я даже спросил Сережку: можно ли рассказать эту историю, не обидится ли он? Сережка ответил в том смысле, что, раз оно так было, то обижаться нечего… И рассказ потом печатали неоднократно, включали во всякие учебные сборники, даже выпустили по нему диафильм.

Но через какое-то время (не сразу, через годы) меня стало грызть ощущение неправоты. Может быть, потому, что вдруг вспомнилась история из собственного детства.

Тогда у нас в пятом классе появилось увлечение «пистолетиками», сделанными из резинок и катушек для ниток. На уроках палили сухим горохом по чужим ушам и затылкам. Представляете, как весело было? Нам, конечно, а не учителям. Те пожаловались классной руководительнице. Она взялась за дознание. Тем, кто был «взят с поличным» пришлось каяться, но заподозренных оказалось больше, чем виноватых. Александра Ивановна вызывала подозреваемых к доске и требовала честного пионерского, что не стрелял. Те , кто был ни при чем, давали слово охотно. Но был среди них и виноватый (угрюмый белобрысый Владик, новичок), который тоже дал слово. Пробубнил, глядя в сторону. Слову его «классная» не поверила и вместе с другими стрелками «прописала» в стенгазете «За учёбу!». А наш принципиальный председатель совета отряда Генка Николаев сказал:

– Эх ты! Стрелял ведь, а слово дал. Тебя за это надо из пионеров…

Но никто не поддержал председателя (да он и не настаивал). А второгодник Сашка Шуров сумрачно возразил:

– Это Александра виновата, а не он. Потому что она сделала… припирание к стенке. Так нельзя…

Странно, что эта история не вспомнилась мне при случае с Сережкой Коноплевым, а всплыла в памяти лишь потом, когда я перебирал детские фотоснимки. И я подумал: «А ведь в самом деле получилось «припирание к стенке». И понял (вернее сперва почувствовал), что и в первом, и во втором случае так поступать было нельзя.

Потому что, человеку не оставляли выбора. Он должен был или поступиться честью, или сам обречь себя на неминуемую расплату (путь и заслуженную). И здесь ситуация строилась уже не на доверии, а на какой-то механической правде, как в шахматной партии, когда загнанный в угол король получает мат при любом из ходов. А ребенка загонять в угол нельзя, особенно когда это делают его же товарищи. Даже если он виноват. Даже, если это делается (на первый взгляд) во имя справедливости. Механическая игра с нормами морали несовместима с доверием, при котором только и возможна свобода нравственного выбора…

Хорошо, что у Сережки Коноплева этот случай не оставил большой отметины в душе. Сережка слишком доверял отряду, чтобы усомниться в справедливости его требований. И не заметил, что в отношении к нему настоящего доверия проявлено не было.

Честное слово должно даваться добровольно, а требовать его… нечестно.

Опять, кажется, съехал к диссертационному тону. И вообще затянул рассуждения. Но это – из желания помочь тем, кто в нынешние времена возьмется работать с ребятами. Хочется сказать: не играйте бездумно такими тонкими и сложными инструментами, как честное слово, клятва, торжественные обещания.

Вспомнив случай с пятиклассником Владиком и перелопатив в голове все соображения на .тот счет, я в отряде стал удерживать инструкторов от попыток ввести для принимаемых в «Каравеллу» ребят всякие ритуальные обещания и присяги. Потому что дети есть дети. Мало ли при какой ситуации кто-то из них может не выполнить данную клятву? И что, после этого ходить клятвопреступником?

Вспомните, сколько «клятвопреступников» рождала пионерская организация.

Как там было при вступлении? Кажется так: «Я, такой-то, вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей тожественно обещаю: горячо любить свою Родину, жить и учиться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия, всегда выполнять Законы пионеров Советского Союза»…

Многие ли из девятилетних пацанят знали, что там завещал Ленин и чему учит партия? Все ли помнили законы пионеров и, тем более, все ли их выполняли? А любовь к родине? Как можно заставлять обещать заранее горячо любить кого-то или что-то? Любовь ребенка всегда ответна, она отклик на любовь матери и отца, доброго учителя, хороших друзей. Если родина заботлива и добра к детям, если они чувствуют ее любовь, значит будут любить и ее, родину. Без обещаний. Просто душой…

Когда в «Каравелле» вручают закончившему стаж кандидату шеврон полноправного члена флотилии, этим ему как бы говорят: мы принимаем тебя в наше содружество, значит, мы верим тебе. Этого достаточно. Доверие не требует клятв.

Мне кажется, те ребячьи сообщества: клубы, отряды, флотилии, студии, экипажи, команды, которые станут возникать в будущем, не должны повторять ошибок пионерской организации, не ожидать, что доверие внутри таких коллективов возникнет в результате торжественных обещаний. Оно может возникнуть в результате общих совместных дел, товарищеских отношений, уважения каждого к каждому и к сообществу в целом.

Понимаю, что многие не согласятся со мной и в качестве контраргументов приведут мои же недавние грустные примеры. Но пожилые ветераны «Каравеллы» (иные уже с сединой), которые нередко собираются вместе чтобы вспомнить былое и подумать, чем они могут помочь нынешней флотилии, мне кажется, согласятся. Потому что, несмотря на многие сбои, ошибки и потери, сохранили доверие друг к другу и к отряду…

Хотим быть вместе. Но зачем?

С самых давних времен (уверен, что с неандертальских), детям хотелось быть вместе. Так им было интереснее жить, играть, узнавать об окружающем мире, учиться быть похожими на взрослых и в то же время создавать свою, ребячью вселенною, в которой жизнь течет по законам детства.

Главным в этой жизни была игра, если даже она содержала в себе дела нешуточные – например, шумовые эффекты при участии в облаве на мамонта, сбор пуль и ядер для защитников севастопольских бастионов или (увы) попытки обчистить соседний сад, угнать лодки с водной станции, сойтись в нешуточной драке с компанией из другого района… Жить интересно! А что в этом интересе полезного, что вредного – разобраться получается не всегда.

Судя по всему, так было и в античную эпоху, и во времена баронов и рыцарей, и в дни Тома Сойера. И так же оно сейчас… Одинаково увлекательно совершать благородные поступки и пускаться в дела, где благородства ни на грош. Главное – щекочущий нервы риск, азарт, заражающая тебя лихость приятелей, ветер приключения… И никто не объяснил толком, что смелость хороша лишь там, где помогает справедливости, что всякое умение должно служить добру. Да и что такое, это самое добро, всегда ли в детские годы осознано до конца?

Да, конечно, добру учили во все времена. Везде по-своему и со своих позиций. А детское сознание (порой достаточно эгоистичное и гибкое) умело находило свои контраргументы наставлениям пастырей, педагогов, родителей и вообще всех, кто пытался держать в узде и учить уму-разуму подрастающее племя.

В ребячьих мозгах жило понимание (иногда, кстати, вполне обоснованное), что «они нам вдалбливают свои правила и поучения, потому что это надо для удобства именно их (взрослых).

А дети хотели жить по-своему.. И в ответ на упреки всегда находили ответ. Начиная от примитивного: «А чё…» и кончая более развернутыми формулировками: «Вы только и знаете что вдалбливать нам: делай так, не делай этого, а сами…» «Если вас слушать, можно вообще сдохнуть от тоски и усталости…»

То есть оправдания можно было найти во все времена и во всех ситуациях. Независимо от того, строились они на правде или хитрости.

Детство автора этих строк тоже далеко не безгрешно. Компания на тюменской улице Герцена, в которой я проводил большую часть своего «уличного» времени, отнюдь не была тимуровской командой. Грехов хватало. Однажды осенью, например, затеяли «партизанскую» игру: темными вечерами занимали позицию наверху забора, выходившего на соседнюю улицу Дзержинского, и бомбардировали редких прохожих комками мерзлой грязи и щепками с ближнего дровяного штабеля. А потом, издав боевой клич: «Ура, бей фрицев!», удирали в глубину двора, за сараи и поленницы. Веселье и героизм!.. В глубине души и я, и мои приятели: Толька Рыжий, Вовка Покрасов, Семка Левитин, Амирка Рашидов понимали, что дело наше неправое. Но быстренько соорудили для себя оправдательную формулу, что «все они (то есть взрослые) – такие (то есть подлые, вредные и вообще заср…) и так им и надо. В самом деле, разве они не такие? На днях какая-то горластая тетка выкинула из очереди за мукой Вовку, который эту очередь честно занимал; вчера соседка Рыжего Таисия Тимофеевна нажаловалась на него, будто он у нее под дверью стрелял охотничьими капсюлями (а он грохнул всего раз, да и то не у двери, а на лестнице); совсем недавно какие-то незнакомые дядьки явились в сквер у цирка и заорали на ребят, чтобы не смели играть там в футбол; а сегодня на уроке учитель немецкого по фамилии Цвиккер вкатал мне двойку только за то, что я забыл дома тощий самодельный словарик, хотя все слова я и без того знал наизусть… В общем, все они один другого стоят. И следовательно, все взрослое сообщество заслуживает мести…

Эту нашу аргументацию, однако, не воспринял один из лидеров старшей компании (по прозвищу Атос), к которой мы иногда примыкали для общих игр. Узнав о наших подвигах, он спросил в лоб:

– Вы что, о…ели? – И пообещал: – Еще раз узнаю, черта с два кого-нибудь возьму в команду, даже тебя, Рыжий!

Речь шла о команде для футбольных состязаний, которые не прекращались на окрестных лужайках и в скверах до зимы. Рыжий Толька – лихой и почти «непрошибаемый» вратарь – изрядно струхнул и сказал, конечно: «А чё я…»

А финальное слово произнес наш ровесник Вовка Пятериков, оказавшийся при этом разговоре:

– Вы, парни, почто совсем спятили? Переутомились мозгами в школе, да? Те люди вам чего плохого сделали? А если бы на ваших матерей кто-нибудь вот так в темноте?…

Вовка был человек умный и начитанный, деревенское «почто» (вернее, «пошто») любил вставлять в свою интеллигентную речь только ради оригинальности и отличался здравостью суждений. Его аргумент про матерей возымел остужающее головы действие (я тут же представил маму под такой «бомбардировкой»). Сказать было нечего, оставалось сопеть с остатками независимости на рожах…

Прочитай нам кто-нибудь из взрослых мораль по такому поводу, едва ли она всерьез расшевелила бы нашу совесть. Но тут «воспитателями» оказались совершенно свои люди, представители нашего же уличного содружества. Как говорится, крыть было нечем, оставалось принять их логику, тем более, что в глубине души мы ощущали ее изначально…

Потом, вспоминая детские годы и этот случай в частности, я думал: детский, сложившийся сам собой коллектив, способен быть добрым, несущим в себе «позитивное начало», когда это начало внушают ребятам их же товарищи. Собственной убежденностью. Впрочем, такая убежденность может исходить и от взрослого лидера, но только в том случае, когда ребята признают его за равного и, видя в нем старшего авторитета, в то же время с ним «на ты» (иногда в переносном, а иногда и в прямом смысле). Такое единство лидера и сообщества дает возможность вырабатывать совместные нравственные принципы и не вызывает ощущения, что кто-то большой, «назначенный сверху» навязал ребятам эти нормы. «Нет, – понимают те, – мы живем так, потому что решили это сами».

Так бывает обычно в более или менее сложившемся коллективе (или, используя принятый термин, в отряде).

До сей поры речь шла именно об отдельно взятом отряде. А сейчас, когда речь то и дело заходит о создании (или, если хотите, воссоздании) большой детской организации, встает вопрос о каких-то общих нормах (законах, постулатах, позициях, нравственных категориях – как хотите), которые объединяли бы отдельные ее звенья так же, как объединяют мальчишек и девчонок отряды.

II. ОРГАНИЗАЦИЯ

«Одуванчики»

Казалось бы, дело не хитрое. Кликни клич, и найдется немало «опытных специалистов», методистов с тридцатилетним стажем, отставных и «ныне востребованных» деятелей Минпроса и ностальгирующих по лагерным ритуалам тетенек-вожатых, которые тут же примутся разрабатывать структуру, проектировать, вычерчивать схемы, расписывать положения и нормативы. Их, таких деятелей, кстати все еще немало в тех остатках прежних детских союзов и объединений (существующих в основном формально), прижившихся при всяких администрациях и ведущих тихое нехлопотное существование. Но к старому возврата нет (и слава Богу!) А если говорить о нормах жизни новой организации, сначала надо задать себе вопрос: зачем такая организация нужна?

В общем то мы уже говорили об этом: чтобы помогать детям расти творческими личностями, противостоять идеям злобы и агрессии, культивировать добро и жить для пользы человечества (звучит, конечно, чересчур глобально – но это для упрощенности изложения; и в целом все равно правильно).

«Вы что же, полностью хотите выкинуть за борт педагогики многолетний опыт пионерской организации? – слышится мне хор слегка очухавшихся после «перестроечных» потрясений оппонентов. – Да вы же сами столько лет работали под ее знаменами!»

Ничего я не хочу выкидывать. И пионерские знамена до сих пор с почетом хранятся в специальной комнате «Каравеллы». И выносятся перед строем на торжественных сборах. И не один десяток лет пресс-центр и флотилия официально числились отдельной дружиной пионерской организации. Во-первых, иначе существовать тогда было просто невозможно. Во-вторых, «Каравелла» действительно много доброго впитала в свой опыт из жизни и традиций пионерии.

Мы всегда оставляли в стороне – как бы по общему согласию «выносили за скобки» – «классовую сущность» этой организации («мы пионеры – дети рабочих…»), не принимали во внимание попытки официального руководства внушать детям оголтелый атеизм, не обращали внимания на трескучие лозунги, что пионеры – смена комсомола, который в свою очередь – смена КПСС. Мы брали для себя поэзию костров и походов, память о юных партизанах и сынах полков, о тимуровских командах и фронтовых бригадах военного времени, о героической работе пионеров пятидесятых годов по озеленению городов и сел. Мы воспитывали в мальчишках и девчонках верность красному галстуку, как символу ребячьего содружества всей страны. Мы всегда любили песни о веселом ветре, об Орлятском звездопаде и юном барабанщике. (Впрочем, и своих песен подарили пионерской организации немало.)

И мы никогда не принимали казенного духа, политической зашоренности, искусственного бодрячества и всеобщей обязательности, насаждаемых центральным руководством ВПО и недремлющим Минпросом.

Мне пришлось читать немало статей о недавнем прошлом пионерии, и почему-то нигде я не встречал простого понимания, что организация была неоднородна. Если смотреть чуть пристальнее, то видно: фактически их было две.

Одна – та самая, которая волеизъявлением руководителей страны в тридцатых годах была отдана под власть школьного начальства. То есть директоров, завучей и соответствующих инструкторов наркомпроса. Были конечно в школе и вожатые отрядов (отличники и хорошисты старших классов, боящиеся вздохнуть без позволения учительницы), и старшие вожатые (чаще всего девочки на побегушках при завучах по воспитательной работе). Но реальная власть оказалась в руках классных руководительниц. Те вовсе не радовались этому обстоятельству – лишние хлопоты на их без того замороченную голову. Но деваться было некуда и оставалось приспособить пионерское движение для своих насущных целей. Целей было две: 1) чтобы дети учились без двоек; 2) чтобы «делали то, что я сказала». При добросовестном выполнении этих требований отряду-классу были гарантированы всякие вымпелы, почетные звания («спутник семилетки», «Маяк школы», «Передовик дружины» и т. п.), а классной наставнице благосклонность школьного руководства и, возможно, какие-то скромные награды.

Таким образом, школа полностью подчинила организацию ребят своим прагматическим требованиям. Тем более, что и руководством всех мастей и рангов это одобрялось. С давних пор сидят в голове многозначительные строчки какого-то детского поэта:

 
Оценки в журнале – вот высшая мера,
Судить по которой должны пионера…
 

Ростки всякой ребячьей демократии были старательно выполоты, как сорняки с морковных грядок. Все было подчинено строгому школьному регламенту. Класс – отряд. Звенья в классе (не всегда, но часто) – по рядам парт. Если Марь-Иванна пересаживала вертлявого Петьку Иванова с одного ряда на другой, он автоматически переходил в иное звено. («Что значит привык к тем ребятам ?! Сначала привыкни вести себя как следует, а потом рассуждай!»). Были времена, когда командиры отрядов («председатели совета») назначались учителем. А если и выбирались, то, как правило, под нажимом того же классного руководителя.

Пионерские отряды двадцатых и начала тридцатых годов жили, проявляя свою инициативу, исходя из понимания интересов страны и времени (понимания, часто ошибочного, максималистски детского, но порой и очень правильного; и, по крайней мере, с искренними устремлениями). Обучали азбуке неграмотных взрослых, боролись с пьянством отцов, клеймили на демонстрациях «ременную педагогику», собирали средства для иностранных безработных, возились с малышами-октябрятами, устраивали настоящие палаточные (без квохчущих тетушек в белых халатах) лагеря, воевали со скаутами (хотя свидетели тех времен рассказывают, что пионерские и скаутские отряда иногда мирно существовали рядом друг с другом – и слава Богу)…

Пионерское содружество тогда вбирало в себя тех, кто хотел . Мальчик и девочка могли вступать в пионеры, а могли обойтись и без этого. Отряды были добровольными объединениями .

Попав под власть школы, организация лишилась абсолютно всех элементов добровольности. Она по сути дела перестала быть организацией, а сделалась возрастной категорией (так же как ее «подготовительная ступенька» – октябрята). В первом классе все ученики получали звездочки с портретом Володи Ульянова (который сам октябренком, естественно, никогда не был), а достигнув девяти– или десятилетнего возраста, хором зачитывали Торжественное обещание юного пионера и начинали носить красные галстуки. Эйфории хватало обычно на неделю-две. Затем начиналась рутина. Выяснялось, что главная задача пионера все та же: «Учиться, учиться, и учиться…» (а зачем тогда галстук?) Сборы похожи на дополнительные уроки и классные часы («Петров, тебя зачем принимали в пионеры? Чтобы ты чесал языком с соседом, когда твои товарищи по кл… по отряду готовятся к мероприятию? Сейчас пойдешь в коридор!.. Итак, начинаем сбор. Атрибутику к доске!.. Горнист и барабанщик – к доске, я сказала! Давайте сигнал к открытию сбора! Да не так громко, в соседнем классе урок…»)

Или так:

– Кто завтра не явится на сбор металлолома, пусть заранее готовит дневники! Для двойки по поведению за неделю!

В конце семидесятых мне пришлось (увы, не первый и не последний раз) «влезать» в заурядный школьный конфликт, связанный с директором, до того момента весьма ценимым педагогическим руководством. Узнав про директора «много всего», я вынужден был пригласить с собой представительницу облоно и стремительно приехать в школу. (Потом была шумная статья «Смотреть не только в ведомости» в газете «Уральский рабочий».) Ошарашенный директор, в присутствии пострадавших школьников, был вынужден согласиться, что «да, случалось». Раздавал подзатыльники, таскал детей за волосы, насильно стриг, орал, оскорблял прямо на школьных собраниях и… ну, в общем, вполне характерный педагог советского времени. Он признавал «ошибки» и оправдывался: «Да, не сдержался… да вспылил… ну, не так уж и часто… нервы, здоровье, жена болеет… они хоть кого доведут… обещаю, что впредь…» (О, сколько прочитавших эти строчки сейчас сочувственно покивают!) Но в одном он не мог понять своей вины. Почему ему предъявляют претензии за то, что нескольким мальчишкам он выставил двойки по поведению в четверти – за то, что не участвовали в пионерской игре «Зарница»? Здесь-то что он сделал неправильно? Они злостно нарушили дисциплину, пренебрегли интересами школьного коллектива! Разницу между обязательной учебной программой и пионерскими делами директор просто не мог осознать. И мысль о том, что в данном случае поведение ребят должны оценивать не учителя, а сами пионеры, казалось ему, видимо, выходящей за рамки здравого смысла…

Практически, так было в большинстве школ…

Не принятых в пионеры школьников соответствующего возраста были единицы. Выйти из организации по своему желанию или несогласию было немыслимо. Поступивший так (или – что еще хуже – исключенный из организации за какие-то грехи) ученик становился изгоем. Самым страшным оказывалось даже не отношение окружающих, не родительские кары, а собственное чувство отлучения от ребячьего сообщества, от привычной среды, ощущение своей неполноценности. «Душевные муки» делались порой нешуточными. Об этом, кстати есть написанная в давние сороковые годы пьеса С.Михалкова «Красный галстук» – совсем не такая «примитивная, лобовая и пропагандистская», как иногда пытаются представить современные «критики», а умная и актуальная для той эпохи. Хотя и вполне, казалось бы, поддерживающая систему той, официальной пионерской организации…

Но была еще вторая пионерская организация – с великими трудами, риском, потерями, но и с определенными успехами, отстаивающая право на свое существование, право ребят быть настоящимипионерами – юными открывателями жизни, творцами, следопытами, строителями, теми, кто хочет творить добро по своему детскому вдохновению, по велению сердец.

Возникали отряды вне школ. Рождались клубы, кружки, экипажи, спортивные команды, где хозяевами были ребята и выбранные ими взрослые командиры. То на убыль шло, то возрождалось опять движение этих коллективов, появлялись методики, возникали союзы, делались конкретные добрые дела .

Естественно, и минпросовские и партийные власти, своими чуткими ко всяким неутвержденным новшествам нервами, улавливали в этих объединениях опасность для своей чиновничьей заскорузлости, для стабильности замшелой педагогической системы (два основных требования которой я уже упоминал). «Самостийные» (и «полусамостийные») ребячьи объединения подвергались проверкам, запретам и разгонам, лидеры – санкциям всякого рода и отлучениям от работы с детьми. Но это было похоже на борьбу с одуванчиками в городе Екатеринбурге (объявленными, как и могучие тополя, сорными и вредными растениями) – их каждое лето старательно изничтожают деловитые дяди с газонокосилками, а в каждом мае одуванчики на радость людям снова отважно усеивают городские лужайки и обочины.

Так же, несмотря на всякие «санкции», продолжали возникать выбивающиеся из официальных рамок, но истинно пионерские отряды.

Мне кажется, что именно опыт этих вот «одуванчиков» следует прежде всего учитывать, если речь зайдет о детской организации нового типа.