Текст книги "Самолет по имени Сережка"

Автор книги: Владислав Крапивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– Посуду вымыл?

– Ага, – соврал я (успею еще до обеда).

– У меня заседание кафедры, на обед я не приду. Разогрей суп, вермишель, залей ее яичницей. Компот в холодильнике…

– Ага…

– Ты мог бы отвечать и более развернуто.

– Ага… То есть я все понял. Не волнуйся.

– Не вздумай опять питаться всухомятку.

– Не вздумаю.

– И… вот еще что. Я позвонила Надежде Михайловне, она, возможно, согласится остаться с тобой…

Я чуть не крикнул «ура», но засвербило в носу и в глазах. Какой-то кашель получился.

– Что с тобой?

– Ничего… Ма-а… ты хорошая.

– А ты подлиза, – с облегчением сказала мама. – И совершенно негодная личность.

– Ага! И врун! Потому что по правде я еще не мыл посуду. Но я сию минуту! До блеска! Все-всю…

Потом я неподвижно сидел минут пять и словно таял от облегчения и виноватости. После этого, конечно, занялся посудой. А когда закончил работу, выбрался на балкон.

Ох и чудесное это время – летнее утро!

Солнце светило слева, половина двора была в тени от тополей, жара еще не наступила. Тянул ветерок. На веревках, словно морские сигнальные флаги, качалось белье. Одуванчики были, как осевшая на траву золотая метель.

Жаль только, что на всем дворе – никого. Лишь у подъезда на лавочке – неизменные бабка Тася и бабка Шура, слышны их голоса.

Но нет, неправда, что совсем никого! По границе света и тени шел пушистый черный кот. Это был знакомый Пушок, он жил на четвертом этаже у Гриши.

Мне всегда хотелось, чтобы дома у нас жила кошка или собака. Но я об этом даже не заикался. У мамы жестокая аллергия на шерсть, это нервная болезнь такая. И ничего с ней не поделать (как и с моей)… А с Пушком я иногда играл: спускал с балкона бумажную «мышку» на длинной нитке, и Пушок прыгал за ней и гонялся с величайшей охотой. Молодой он еще, резвый.

Сейчас нитки и бумаги под рукой не было. Я схватил с полочки на перилах карманное зеркальце и пустил в траву зайчика. Прямо перед котом, по теневой стороне. Пушок тут же клюнул на эту приманку – прыг за солнечным пятном! Прыг опять!.. Но рука у меня дрыгнулась, зайчик скакнул в заросли у забора и пропал. Пушок тоже влетел в репейники, как пушечное ядро! И скрылся там, не стал выходить. Может, нашел более ценную добычу?

– Ну куда ты, дурень! Пушок! Пушок!..

И вдруг я услышал негромкий, чистый такой голос:

– Это ты меня зовешь, да?

Лопушок

Мальчик стоял у сарая в тени высокой железной бочки (потому я его сразу и не заметил). Стоял, нагнувшись и поставив ногу на обрубок бревна, – видимо, перешнуровывал кроссовку. Теперь, окликнув меня, он медленно выпрямлялся.

Сперва мне показалось – Вовка Кислицын из соседнего дома. В такой же, как у Вовки, полинялой клетчатой рубашке, в обрезанных и разлохмаченных у колен джинсах, в синей бейсбольной кепке с орлом и надписью «USA, CALIFORNIA». Из-под кепки торчали по кругу сосульки светлых волос. Но вот он встал прямо, и я понял: не Вовка. Повыше и потоньше. Раньше я его не видал. Но в то же время лицо казалось знакомым. Наверно, потому, что было очень обыкновенным.

С улыбчивой готовностью к разговору мальчик сказал опять:

– Ты меня звал?

Я удивился, но без досады, весело:

– Вовсе не тебя, а кота! Разве ты Пушок?

– Нет, я Сережка!

Он отозвался с такой простотой и охотой, что во мне будто распахнулась навстречу ему дверца.

– А я – Ромка!

Сережка словно того и ждал:

– Вот и хорошо! Ромка, спускайся сюда!

Я откачнулся от перил. Как если бы медсестра отодвинула меня холодной ладонью.

– Я не могу…

– Заперли, да? – спросил Сережка с веселым пониманием.

Тогда я сказал сразу (если захочет, пусть уходит):

– Не заперли, а просто я не могу. Я на инвалидном кресле.

Ничего не изменилось в Сережкином вскинутом ко мне лице. Казалось услышал он что-то совсем обыкновенное. Вроде как «мне в комнате прибираться надо» или «у меня пятка порезана, больно ходить». И сразу, с прежней готовностью к знакомству:

– Ну, тогда можно я к тебе приду?

– Да! – Я опять грудью лег на перила. – Иди! Второй этаж, двадцать шестая квартира!..

Он кивнул и убежал в подъезд, а я, дергая колеса, выбрался с балкона, покатил через комнату, зацепился за стол. Я суетился, словно Сережка мог не дождаться, когда я открою. В передней осторожно тренькнул сигнал…

Я откинул цепочку, лязгнул замком, толкнул подножкой кресла дверь и отъехал назад. Сережка встал на пороге.

– Здравствуй!

– Ага, здравствуй… заходи… – Я отъехал еще.

Он шагнул, глянул по сторонам, повесил свою бейсболку на отросток оленьего рога (есть у нас такая вешалка). Опять посмотрел на меня. Глаза – серовато-зеленые, с желтыми точками в зрачках. На вздернутом носу царапины – словно кошка цапнула.

– Ты один дома, да? – В голосе была нерешительность.

– Один… Да ты чего стесняешься? Мама была бы рада!..

– Я вспомнил, у меня на носке дырка, – выдохнул Сережка. Он уже сбросил кроссовки и теперь смешно шевелил большим пальцем, который выглядывал из голубого носка.

– Да зачем ты разулся-то? Что у нас тут, музей, что ли?

– А чего пыль в дом таскать! У вас паркет…

– Ох уж паркет! Ему сорок лет! Занозистый, как горбыль… – Я говорил торопливо, со сбивчивой радостью, сам не знаю почему. – Ну, пошли! – И покатил в комнату. В большую, главную.

Сережка вошел следом. Приоткрыл рот, завертел головой:

– Ух, сколько книжек у вас! Не соскучишься…

– Ага. Эту библиотеку еще дедушка начал собирать…

– А он кто? Ученый, да?

– Почему ученый? Он главный бухгалтер был, на хлебозаводе… Он давно умер, меня еще на свете не было. И бабушка… Раньше здесь большая семья жила, а сейчас только мама да я…

– Просторно… – несмело отозвался Сережка, все оглядывая стеллажи.

– Да… Ну, пошли ко мне.

В моей комнате Сережке понравилось еще больше. Здесь не было чинной строгости книжных стеллажей, а был привычный мне (и, видимо, ему) беспорядок: книжки, раскиданные по столу и пианино, конструктор на полу, большая карта мира с наклеенными на нее картинками-корабликами, краски и карандаши вперемешку с пластмассовыми солдатиками. В общем, все такое, про что мама говорила «черт ногу сломит».

– Значит, это твоя каюта?

– Каюта, берлога, пещера… Ну, ты садись где-нибудь…

– Ладно… – Он из старого (еще бабушкиного) кресла убрал на пол солдатиков, провалился в продавленное сиденье, засмеялся. Потом вспомнил про дырку на носке, засмущался опять, спрятал ногу под кресло. А я позавидовал ему: у меня никогда не было дырок на носках, они ведь получаются от протаптывания.

– А вот эти рыцари и крепости на картинках… Это ты сам рисовал, да?

– Сам…

– Здорово! – восхитился он.

Я пробормотал, что «чего там здорово-то, ерунда…»

Сережка, вытянув шею, все вертел головой. Волосы у него были песочного цвета и торчали врозь двумя крылышками – справа длинное, слева коротенькое. Губы он осторожно трогал кончиком языка. На тонкой шее я заметил шнурок от ключа. Я опять подумал, какой он, Сережка, обыкновенный, привычный и потому будто давным-давно знакомый.

Мы встретились глазами. И тут, несмотря на всю Сережкину знакомость, нашла на нас новая неловкость. Этакая скованность, когда не знаешь, о чем говорить. Сережка опять начал старательно оглядывать комнату. Теребил бахрому на штанине и помусоленным пальцем трогал под коленкой изрядный кровоподтек.

– Крепко ты приложился, – сказал я. – В футбол играл, да?

– Не-а! – обрадовался он. – Это на дворе об кирпич…

– Небось искры из глаз, – посочувствовал я.

– Целый салют!.. А у тебя тоже вон плямба на колене!

– Да мне-то что! Я же не чувствую…

Сережка перестал улыбаться, помялся:

– Совсем, что ли, не чувствуешь?

– Ага, – отозвался я беспечно. Не страдай мол за меня.

Сережка помолчал и спросил, словно сдерживая боль:

– А это у тебя… с самого рождения, да?

Я не любил такие расспросы, но Сережке ответил без досады:

– Нет, что ты! Мне пять лет было, я бегал с ребятами по улице и упал спиной на железный прут. От арматуры. Строители зарыли мусор, а этот стержень из земли торчал.

– Я знаю. Я один раз на такой ладонью напоролся, когда с велосипеда…

– А я – позвоночником… Сперва боль сильная, в больницу повезли, целый месяц лежал, потом сказали, что все в порядке, последствий не будет… Ну, их и не было сначала. А через полгода я однажды проснулся, встал с кровати на пол и – бряк. Мама говорит: «Ты чего дурачишься?» А я смеюсь. Сперва забавно показалось, что ноги есть и тут же их как будто и нет… Ну, а потом больницы, анализы, консилиумы… Нервы, говорят, повредились. А как лечить, никто не знает… Мама пыталась добиться, чтобы за границу меня повезли, в американский госпиталь, да туда столько желающих, а долларов нету…

Сережка слушал без жалости на лице, но с пониманием. Будто и раньше знал о таких делах. Переспросил:

– Значит, точный диагноз не поставили?

– Не-а… Кое-кто думает, что это из-за отца. Он участвовал в ликвидации аварии на атомной станции и там нахватался радиации сверх нормы. Это еще когда меня не было, а он в спецчастях служил. А потом он умер от лейкоза. Мне три года было, я его почти не помню…

В три года человек не такой уж беспамятный, и, может быть, я запомнил бы отца. Но они с мамой развелись, когда мне не было еще и двух лет. Однако про это я говорить Сережке не стал. Он и без того как-то осунулся, застеснялся опять. Я сказал бодро:

– Вообще-то диагноз поставили. Длиннющее такое название. Но кто его знает, точный ли… Один молодой врач говорил, что тут много зависит от моей силы воли, от самовнушения. «Заставь, – говорит, – себя подняться». Один раз даже заорал на меня неожиданно: «А ну, встать! Немедленно!..» А я моргаю: как это встать, если невозможно?.. Потом этому врачу попало. Кто, мол, дал право такие опыты производить над детьми… Мне тогда семь лет было… Теперь говорят, что уже точно неизлечимо…

Сережка не стал утешать меня всякими словами, что медицина развивается и что не надо терять надежды. Сказал спокойно и будто даже чуть завистливо:

– Зато у тебя руки вон какие. Рисуешь, как художник.

Я не стал скромничать и отнекиваться.

– Да, руками я кое-что умею…

– И это умеешь? – Сережка поднял с пола ракетку для настольного тенниса.

– Ну… вообще-то могу. Мы с мамой иногда играем. Раздвигаем в большой комнате стол и… Бывает, что на спор: кому после ужина посуду мыть.

– А давай попробуем!

– Ты правда хочешь? Давай!..

Наш стол, даже раздвинутый, был, конечно, меньше стола для пинг-понга. Но это и хорошо, как раз по мне. Сетку мы не нашли, вместо нее поставили на ребро несколько книг. Сережка решил:

– Я тоже буду играть сидя. Чтобы на равных…

– У тебя не получится с непривычки, играй обыкновенно.

Он спорить не стал, но (я это видел) приготовился поддаваться.

Мы разыграли подачу, я выиграл. Сережка играл ничего, не хуже Вовки Кислицына или Владика Ромашкина. Но…

Для начала я вляпал ему пять мячиков подряд. Он уже не вспоминал, что хотел играть, не вставая со стула. Потом с его подачи я пропустил два мяча, но ему забил три.

Сережка вытер локтем лоб и сказал жалобно:

– Знал бы, так не связывался…

– Меня мама тренировала. У нее первый разряд…

– Предупреждать надо, – отозвался Сережка с обидой. С ненастоящей, дурашливой. – Ладно хоть, что не всухую…

Мы закончили со счетом двадцать один – шесть.

– Так мне и надо, – вздохнул Сережка. – Где у вас посуда?

– Мы про это не договаривались! Это только с мамой…

– Но должен же я себя наказать! За то, что нахально сунулся играть с чемпионом!

– Какой я чемпион! Да я… ты просто не привык тут со мной… Ой! А посуду-то правда надо мыть, а то от мамы влетит!

– Давай вместе!

Тарелки и стаканы он мыл гораздо лучше, чем в теннис играл. Мы управились за три минуты. Сережка вытер последнее блюдце и завертел его перед собой, как зеркальце. На блюдце была нарисована рыжая котеночья мордочка.

– Симпатичный какой кот…

– Это старинное блюдце, бабушкино… – И я вдруг вспомнил: – Слушай, а почему ты отозвался, когда я кричал: «Пушок, Пушок»?

Сережка осторожно поставил старинное блюдце, облизал губы, подергал шнурок на шее:

– Мне послышалось «Лопушок»… Меня так в детстве звали, потому что лопоухий был… Мама так звала…

– Сейчас-то уж, наверно, так не зовет, – деликатно заметил я. – Никакой лопоухости нисколечко уже не заметно…

Сережка опять стал разглядывать блюдце:

– Сейчас некому так звать. Мамы нету… уже три года…

Я подавленно молчал. Сережка встряхнулся. Проговорил с какой-то искусственной взрослостью:

– Видишь как бывает… У тебя отец, у меня мама… Вот так… – И стал тереть чистое блюдце полотенцем.

И я почувствовал, что Сережка ничуть не счастливее меня. Даже наоборот. Ну, пусть я без ног, зато с мамой! Это в миллион раз лучше, чем если бы совсем здоровый, а мамы нет. Мне на миг даже страшно сделалось, будто кто-то предложил такой выбор. А потом… не знаю, как это назвать. Какое-то особое тепло у меня появилось к Сережке. Потому что его можно было пожалеть. Раньше все жалели только меня, а тут был мальчишка, который нуждался в сочувствии не меньше, чем я. У каждого была своя беда, и это нас уравняло.

– А живешь-то с кем? С папой?

– Да… С отцом и с его сестрой, с теткой. Она ничего, добрая. Иногда только веником или полотенцем замахивается, если что не так… – Сережка засмеялся. Видно было, что смехом он пытается отогнать печаль. От нас обоих. Потом он совсем уже бодро предложил: – Пойдем теперь гулять! Тебе можно?

– Можно, конечно! Только сперва надо кресло вниз тащить, потом меня… Хотя я и сам могу по ступеням, я уже попробовал!

– Не выдумывай! Что я, не унесу тебя, что ли?

– Мальчишки меня всегда вдвоем носят. А мама с трудом уже… Она о новом кресле хлопочет в Красном Кресте, о таком, в котором можно по лестнице…

– Я тебя не хуже нового кресла доставлю куда надо! Я тренированный. Осенью я весь наш урожай картошки из сарая в подвал перетаскал, в рюкзаке. Тетя Настя даже похвалила: «Вот, – говорит, – хоть какой-то талант у человека проявился…»

– Почему «хоть какой-то»? – обиделся я за Сережку.

– Потому что я – личность без всяких проблесков. Весь на среднем уровне. Даже фамилия самая-самая простая…

– Какая?

– Сидоров.

– Ну и что? Хорошая фамилия. У нас в доме твой тезка Сергей Сидоров живет, мастер спорта по велосипеду…

– Ну так это ведь он мастер, а не я. А у меня никаких талантов сроду не было.

Я подумал, что у Сережки по крайней мере один талант есть бесспорно – сразу становиться своим человеком.

– Ладно. Тащи вниз кресло и приходи за мной. Я пока позвоню маме…

Он потащил, а я, перебравшись на тахту, позвонил.

– Мам, я погуляю, ладно?.. С Сережкой Сидоровым. Он меня спустит и поднимет, не волнуйся… Да нет, не чемпион! Мальчик с нашего двора… Ну и что же, что не знаешь, зато я знаю! А ты увидишь и тоже сразу его вспомнишь, ты его не раз встречала… – Тут я малость хитрил, но был уверен, что мама, увидев Сережку, в самом деле примет его за знакомого. – Что? Ну, конечно, недолго… Вымыл, вымыл… Ну, не бойся ты, я же не один!.. Все запру! Ладно, будем осторожны. Пока!

Сережка вернулся, стоял в дверях и слушал разговор. Потом подошел, подставил спину:

– Садись.

Я устроился у Сережки на закорках.

– Тяжело?

– Нисколечко… – И понес меня. Терпеливо подождал, пока я запирал входные замки, вприпрыжку спустился со мной к выходу, пронес мимо любопытных бабки Таси и бабки Шуры («Здравствуй, Ромочка! На прогулку поехал, голубчик?»). Ловко пересадил в кресло. Я уперся ладонями в обручи.

– Поехали скорее! – Подальше от словоохотливых бабок.

– Давай покачу тебя!

– Что ты, я сам!

Деревянные тротуары

Наша улица не в центре, но и не на самой окраине. В районе, который называется Текстильный. На ней стоят одинаковые панельные многоэтажки и растут жиденькие клены. Машин здесь немного, но регулярно проезжает автобус тридцать первого маршрута.

Мы двигались по асфальту, в расщелинах которого росли подорожники. Я ладонями толкал дюралевые обручи – они приделаны к колесам специально для рук. Передние колесики прыгали на асфальтовых бугорках. Сережка шел рядом. Я все ждал, что он спросит: «Куда двинемся?» Но он вдруг вздохнул:

– Ты неправильно сказал своей маме…

– Что неправильно?

– Я не из вашего двора.

– Какая разница? Все равно ведь ты недалеко живешь!

– Далеко. Если на тридцать первом ехать, то целых полчаса, до стадиона «Чайка». А там еще пешком по Диспетчерской и Партизанской…

– А как ты здесь оказался?

– Просто так. У меня привычка такая… вернее, занятие. Гуляю по всему городу, смотрю: где что интересное. И где есть хорошие люди…

Я огорчился и встревожился:

– Значит, ты здесь случайно!

Он быстро посмотрел на меня сбоку.

– Почему же случайно?

– Мог ведь и не завернуть в наш двор…

– Кто его знает, – тихо отозвался Сережка, глядя под ноги.

– И… наверно, больше уже не завернешь, – шепотом сказал я. – Будешь гулять по новым местам. Искать… новых людей.

Сережка положил руку на спинку кресла.

– Зачем же мне новых? Раз уж я нашел тебя… – Это он все так же тихо проговорил, даже скучновато. Но по мне опять прошло тепло – по всему телу, даже по ногам. Я зажмурился, прижался затылком к спинке, потом глянул на Сережку. Он шмыгнул носом, но глаз не отвел. Вернее, отвел, но не сразу, а когда все уже было ясно. Поглядел по сторонам и спросил равнодушным тоном: – Эта улица в честь какого Глазунова называется? Есть такой композитор, есть художник…

– В честь Героя Советского Союза. Он был летчик и погиб в сорок пятом году… Он до войны в нашем городе жил.

– Я даже и не слыхал про такого, – озабоченно сказал Сережка. – Ну ладно… А куда пойдем-то?

Когда я гулял с мамой или ребятами, маршруты были одни и те же: или к площади Пушкина, где большой фонтан, или в сквер у Городского театра, или на Большой бульвар…

– Сережка! Давай куда-нибудь наугад! Где я еще никогда не был! Ну, хоть в этот переулок!

В самом деле, сколько раз проезжал я в кресле мимо узкого переулка между булочной и кирпичным забором, а понятия не имел, что там, в нескольких метрах от улицы Глазунова. И сейчас даже подумалось: вдруг что-то необыкновенное?

Переулок назывался Кочегарный (и кто это придумывает такие названия?). Пятиэтажный дом с булочной был в нем самым большим. Дальше стояли двухэтажные дома, обитые почерневшими досками и украшенные под крышей нехитрой деревянной резьбой. Сразу видно – очень старые. Между ними тянулись тесовые заборы. Это – на правой стороне. А на левой – длинный кирпичный забор с узорчатой решеткой наверху. Вдоль него мы и пошли. Асфальтовый тротуар стал узеньким, разбитым. Колеса запрыгали по выбоинам.

Сережка стал подталкивать кресло. Сперва незаметно, потом сильнее – помогал мне. И я теперь не спорил. Скоро он уже по-настоящему катил меня, а я ладонью вел по верхушкам сорняков, что росли вдоль кирпичной стены.

Мы свернули на деревянную одноэтажную улицу с палисадниками и немощеной заросшей дорогой. Здесь было солнечно и пусто, лишь трое малышей гоняли по дороге ярко-синий мячик. Они поглазели на нас, но недолго. Над палисадниками и дорогой летали бабочки. На лужайке у приземистого домика паслась пятнистая добродушная корова. Она тоже посмотрела на нас.

– Я и не знал, что рядом с нами такая деревня. Не верится даже…

– Нравится? – спросил Сережка.

– Будто в иные края попал. Или на другую планету…

Сережка кивнул и покатил меня дальше. Так началось наше первое путешествие по тихим переулкам и пустырям.

Пустырей было много. На них блестели жестянки и битое стекло, рос на мусорных кучах репейник и бродили кудлатые козы. И мне казалось иногда, что это джунгли в какой-то сонной, загадочной стране. Я так и сказал Сережке.

Он ответил серьезно:

– Конечно. Тут ведь как взглянуть… Если разобраться, то здешний чертополох ничуть не хуже всяких кактусов и агав. Ну, тех, что растут на окраинах заморских городов.

– И сколько всяких трав!.. Я даже не знаю, как они называются. Кроме лебеды и репейника.

– Я тоже многих не знаю…

Но кое-какие травы Сережка знал. Те, про которые говорят «сорняки», а на самом деле они красивые…

– Вот эти розовые свечки называются кипрей или иван-чай. Это дикий укроп. А вот белоцвет, чистотел… осот… Смотри, и конопля здесь растет… Тысячелистник…

Над пустырем в жарком воздухе стояли белые зонтики широких соцветий, верхушки с лиловыми и желтыми шариками, серые кисточки и колоски. Густо переплетались узорчатые травяные листья.

– А вот полынь! – обрадовался Сережка. Он сорвал с пыльного кустика головку с серыми шариками, потер в ладонях. – Сделай так же, вдохни…

Я поднес к лицу натертые семенами ладони. Горький солнечный запах вошел в меня… ну, не знаю, как сказать. Будто простор распахнулся. Степь до самого горизонта, которую я видел только на телеэкране…

– Пахнет безлюдными пространствами, – прошептал Сережка.

– Ага… – выдохнул я. Но тогда еще не понял всего смысла этих слов. А позже, когда тайна Безлюдных пространств пропитала мою жизнь, я не раз вспоминал этот пустырь и Сережкин шепот.

После пустыря с полынью мы еще долго слонялись по старым переулкам и делали всякие открытия. То увидим домик с причудливой резьбой на карнизах, то горбатый, будто в сказке, мостик через канаву, то совершенно деревенский колодец с «журавлем». Всюду росли знакомые мне высоченные одуванчики…

Сережка уже совсем завладел креслом и катил меня легко и без устали. Я только глядел вокруг и гладил головки травы. Несколько раз на ноги мне садились коричневые бабочки, и я (честное слово!) ощущал щекотанье их лапок.

В этих безлюдных зеленых переулках асфальт встречался редко, зато было много дощатых тротуаров. Я с тех пор навсегда запомнил, как хорошо пружинят доски под колесами. Иногда, правда, колеса проваливались в щели, но Сережка легко их выдергивал и вез меня дальше…

Мы бродяжничали по незнакомой деревянной окраине и говорили про все понемногу. И хорошо нам было оттого, что столько у нас одинакового. В августе нам должно было стукнуть двенадцать лет. Нам одинаково нравились книжки про Тарзана, а марсианские романы того же писателя, Берроуза, мы считали занудными. Мы оба раньше собирали марки, а потом бросили. Оба не любили математику, «история и география в тыщу раз интереснее, хотя учебники там тоже скучные».

Нам нравились песни группы «Корсар» и фильмы про морские приключения, а кино, где людей дырявят из автоматов и кольтов, мы не любили: сперва вроде бы интересно, а потом тошно…

Нам обоим было по душе такое нехитрое, но увлекательное занятие: смотреть, запрокинув голову, как в небе кружат голуби и стремительно стригут воздух ласточки…

Я рассказал Сережке про себя много всего. И про то, как в больнице от тоски пытался сочинить поэму о привидениях в рыцарском замке, и про случай с грабителем и даже про дядю Юру. Как он уехал и оставил мне сборную модель самолета. Я ничего не скрывал. Потому что ведь и Сережка без утайки рассказывал мне про свою жизнь. Как тетка пилит его и отца, потому что у нее у самой не сложилась судьба, муж бросил; и как отец иногда «зашибает» после получки, а потом ходит виноватый.

– Даже такой… ну, будто подлизывается ко мне. А мне его жалко тогда…

Но о грустном говорили мы не так уж много. Поделимся семейными печалями а потом, надолго, о чем-нибудь хорошем. О веселом. Я – о том, как с ребятами во дворе накачивали велосипедным насосом резинового крокодила и он рванул наконец, будто бомба, а бабка Тася и бабка Шура решили, что в доме взорвался газ. А Сережка – про то, как его записали в школьный хор и как выгнали с первой же репетиции, потому что «тебе, мальчик, озвучивать в кино аварийные сирены и мартовских котов…»

Иногда мы хохотали так, что незнакомые тетушки высовывались из раскрытых окошек. Однако не ругали нас…

Но мы не все время разговаривали. Иногда двигались просто так, задумчивые. Понимали друг друга молча. Дорогу мы выбирали наугад. Наугад – это же здорово! Везде можно ждать интересного!

Наконец заросшая рябинами улица Кровельщиков привела нас к стене из бетонных плит. За ней слышались голоса, магнитофонная музыка, шум. А неподалеку опять виднелись большие дома и звякал трамвай.

– Это, наверно, Потаповский рынок! – сообразил Сережка. – Его тыловая часть! А вход с другой стороны…

Я не хотел туда, где много людей. И кресла своего стеснялся (будут толкать, оглядываться), и жаль было расставаться с зелеными переулками.

– Сережка, давай назад, а?

– Ладно! Только доедем до угла, посмотрим, что там за улица, на которой трамвай…

Улица оказалась Кутузовская, про нее я слышал. Она была похожа на нашу, Глазунова, только с рельсами, по которым проезжали красно-желтые дребезжащие вагоны. К рынку и от рынка толпой шли люди с сумками и кошелками. Но к нам, на улицу Кровельщиков, почти никто не сворачивал. Здесь на углу была граница городского шума и тишины.

И у самой этой границы в тени бетонного забора сидела белоголовая девочка.

Она была помладше нас, лет десяти. В потрепанных тренировочных брюках, в застиранной футболке и в жилетке из мальчишечьей школьной курточки. Можно было подумать, что мальчик, если бы не жиденькие косы над погончиками.

Девочка сидела, поджав ноги, и читала книжку. А рядом, в подорожниках, стояла картонная коробка. Я еще издалека прочитал на коробке карандашные буквы: «Люди добрые, помогите. Мне и бабушке нечего есть».

Я хотя и «балконный житель», но знал, конечно, что среди нищих встречаются ребятишки. Такие уж нелегкие наступили времена… Но это была странная нищенка. Читательница! Много ли такой подадут!

Когда мы были метрах в трех, девочка глянула на нас и снова уткнулась в книгу. Но я почувствовал: не читает она, а ждет чего-то. Скорее, не милостыни, а чтобы мы поскорей проехали.

Но я не мог просто так проехать мимо. Словно в чем-то оказался виноват. И Сережка, видимо, чувствовал то же. Притормозил кресло, руки его дрогнули на спинке.

Девочка опять бросила быстрый взгляд. Сама белобрысая, а ресницы – как мохнатые черные гусеницы. И глаза темные. Какие-то беззащитно-ощетиненные. Я отвернулся.

Сережка со спины шепнул мне в ухо:

– У меня нет ни копейки. А у тебя?

Я задергался, зашарил в кармане на шортах. Там лежала у меня латунная денежка в пятьдесят рублей. Не для покупок, а просто так. Мама подарила ее – новенькую, блестящую. Цены в ту пору скакали бешено, и полсотни рублей были уже, как говорят, «не деньги». Но каравай или батон купить было можно. Я перегнулся через подлокотник, осторожно опустил денежку на картонное дно.

– Спасибо, – сказала девочка одними губами. У нее было треугольное маленькое лицо и пыльные тени под глазами. Я промолчал, ежась от неловкости. Не говорить же «на здоровье» или «пожалуйста». Хотел уже толкнуть колеса, раз Сережка медлит. Но опять встретился с девочкой глазами. Она уже смотрела иначе, мягче, будто на знакомого. И вдруг спросила тихо, с пришепетыванием: – Ты почему на кресле? Ноги болят?

По-хорошему так спросила. И я ответил ей доверчиво, как Сережке:

– Если бы болели… А то просто не двигаются.

– Плохо это… – шепнула она.

– Чего уж хорошего…

Девочка взяла из пустой коробки денежку и вдруг улыбнулась:

– Красивая. Будто золотая…

Я не знал, что сказать на это. И уехать молча было уже неловко. А Сережка вдруг спросил озабоченно:

– Ты зачем здесь-то устроилась, за углом, на пустом месте? Тут люди почти не ходят…

Девочка перестала улыбаться:

– Зато никто не пристает. И читать не мешают…

– Но ведь и не насобираешь ничего, – настаивал Сережка.

– Ну и пусть… Я и не хочу.

– Не хочешь, а сидишь…

– Бабушка заставляет. Ей пенсию третий месяц не платят, вот она и говорит: «Иди, добывай на прокорм, пускай люди видят, до чего нас нынешняя власть довела…» Я сперва бутылки собирала на стадионе и на пляже, но там мальчишки прогоняют и отбирают, у них все места между собой поделены. И у нищих рядом с рынком тоже. А здесь можно…

Сережка тихо дышал у меня за спиной. Девочка вертела в пальцах монетку. Чтобы не молчать, я спросил:

– А что читаешь?

Она повернула ко мне растрепанную обложку. Это была книжка английской писательницы Энид Блайтон «Великолепная пятерка на острове сокровищ». Я ее читал. А Сережка, видимо, нет.

– Интересно? – спросил он.

– Да… Только я ее уже третий раз читаю, потому что других нету… Я ее на три бутылки из-под пива у одного пацана выменяла…

– У этой книжки есть продолжение, – сказал я. – Даже два. Хочешь, мы принесем?

– Правда? – У девочки подскочили светлые бровки, глаза под мохнатыми ресницами заискрились. Они были теперь как янтарные бусины.

Я оживился:

– Конечно, принесем! Можем завтра!.. Сережка, можем?

– Само собой. Все равно ведь пойдем гулять.

Счастье опять накрыло меня, как пушистым одеялом. Оттого, что Сережка так меня понимает и что завтра снова мы будем вместе. А девочка смотрела и обрадовано, и с недоверием.

– Завтра в это же время, – подвел итог Сережка. – Жди на этом самом месте.

– Я весь день… буду ждать…

– Ну, пока… – И Сережка лихо развернул мое кресло. И покатил. Я даже не успел ничего сказать. Только метров через двадцать упрекнул его:

– Ну ты рванул с места. Даже не спросили, как ее зовут.

– Ох, верно… Подожди! – Он оставил меня и застучал по доскам кроссовками. Я, вывернув шею, смотрел из-за спинки, как он подбегает к девочке. Подбежал, постоял рядом несколько секунд и опять примчался ко мне.

– Ее зовут… Странное какое-то имя. Вроде как Сойка…

– Может быть, Зойка?

– Может быть… Но Сойка лучше. Есть такая лесная птица.

И я согласился, что Сойка лучше…

Квартала два мы двигались обратно по улице Кровельщиков, и я думал, что Сережка везет меня домой. Вон уже сколько времени гуляем, умаялся он со мной на пустырях и в буераках. Но Сережка свернул в тесный проулок. Вернее, в проход, где только заборы по сторонам да репейники, да травянистая дорожка. Спицы зашуршали в мелкой ромашке и клевере. Проход был извилистый.

– Ромка, мы ведь тут еще не были! Посмотрим, что там!

– Посмотрим…

– Ты еще не торопишься домой?

Я бы не торопился, но… была причина, по которой очень хотелось оказаться дома. Потому что лишь там я умел самостоятельно управляться со всякими своими делами. И в ванне, и… ну сами понимаете. А здесь-то как? У меня уши сделались горячими.

Но Сережка – он молодец, он сразу все понял.

– Кого ты стесняешься-то! Кругом пусто, а мы свои люди. Ну-ка, давай… – Он взял меня под мышки, прижал к себе спиной и подтащил к забору. И держал так среди зарослей в стоячем положении сколько потребовалось.

Он был одного роста со мной (если можно обо мне говорить «рост») и, видимо, одного веса, но управлялся со мной ловко и легко, словно всю жизнь ухаживал за инвалидами. И я снова сделался счастливым – и оттого, что Сережка сказал «мы свои люди», и оттого, что не надо спешить домой.

Проход среди заборов кончился. Мы оказались на берегу небольшого болота. На другом конце его темнел заброшенный сад, по сторонам виднелись кирпичные развалины и сараи. А над осокой и метелками тростника дрожал, как стеклянный занавес, нагретый воздух. И тихо-тихо было, до комариного звона.